Батько Коротич

Село это пишется, одним словом. На самом деле тут девять раздельных селения одно за другим тянутся, каждое своё название носит, всех вместе Новоелизаветовкой назвали. Одно село, один колхоз, одно имя ему - «Перемога». А ведь Победы ещё не было, когда название давали. Родина до войны с тихой важностью назначение хозяйству определила.
Нагрянувшим в восточные земли немецким захватчикам название подошло, они от любви к порядку, для своей победы решили хозяйство сохранить: - пусть «колькос» вермахту служит, пропитание германскому воинству обеспечивает.
Комендантом колхозного села, фашисты оставили хромого рыжего солдатика, а сами дальше пошли завоёвывать другие: реки, горы, города и поля.
Оставленный надсмотрщик, определился с несвойственным для его наций пронырством, быстро сросся с непризывным начальством, к самогону сразу пристрастился, свойским оказался солдатик, - редкий немчёнок.
Он, как и сбежавший председатель: наперекос застёгивал китель, скучно зевал по утрам, – научился похмеляться, любил девок щупать.
Колхозом управлял всё тот же заместитель, - дед Микита Макогон.
Макогон беспартийностью своею никогда не хвастался, хотя на партсобраниях бывал часто. К баптистам малочисленным во время молебна захаживал - и тоже молчал, непонятно, вошёл в их веру, или интерес свой тут находил. В церкви в Петроверовке его бывало, со свечкой замечали, - одним словом, - бывалый, хоженый старичок, говорит: лично с Нестором Махно здоровался.
Ещё до установления хромого Гюнтера в «Перемоге» продавщица Саша Чечельницкая успела на мужа похоронку получить, бездетной вдовой сделалась. Родичей поблизости не было, потому хватко стала извлекать выгоду из положения наступивших порядков.
Была она лицом узкая, и тоже рыжая, плечи тесные, ниже расширялась неуклюже. Излишне выдвинутые зубы, тонкие губы, выпученные глаза, как бы говорили: я и с чёртом уживусь.
Так что Новоелезаветовка, перемену классовой закономерности не особо ощутила: крестьянки без мужей работали в поле и на фермах, дед Микита также ездил подводами в Ширяево, сдавать: зерно, скот, молоко, птицу и яйца. На станции, вместо красного флага повесили белый со свастикой.
Хромая служба немецкого коменданта не мешала Макогону по своему усмотрению решать, в какую сторону перевес урожаю давать. Мужья в далёком фронте, вряд ли имели соображения, что чердаки их домов не ведают зернового опустошения. Время от времени в Германию отправляли подросших работников и работниц. Оставшиеся женщины, дети, и старики, вытирали слёзы, и содержали комендантский колхоз не хуже чем при партийном присмотре.
Доходившее тяжёлое эхо войны люди переживали с молчаливой грустью.
Саша Чечельницкая в бывшем сельповском магазине, теперь открыто самогоном торгует, она сделалась первой женщиной всей Новоелезаветовки – комендант Гюнтер новым мужем у неё сидел.
Остальные солдатки ничего о своих мужьях не знали, письма в село не заходили, вокруг одни слухи капали.
Поэтому когда после войны Сергей Сергеевич Смирнов для своего телевизионного «Подвига» искал след Героя Союза- пограничника Чечельницкого, бывшая: жена, комендантша, вдова, и торговка - Александра Коротич ничего не смогла пояснить. Фотографии первого мужа, довоенные свадебные карточки показала, а так вообще, она теперь Коротич, и сын её Ванюша - тоже Коротич.
Вернувшийся с войны, одноногий Иван Коротич на зажиточной Александре женился. Про бывшего немецкого хромого солдатика мало узнал. Он никому не мешал, и его быстро забыли. Коменданта пьяным на станцию дед Микита вывез, там свои подобрали, когда убегали.
Сашу не тронули, она осмелела и стала медаль партизанскую требовать за то, что не допустила крайний разгул фашизма в селе, и если бы, не обелиск с погибшими односельчанами, кроме вдов, никто в Новоелезаветовке и не помнил бы, что война тут была. Прогремела - пришла, и с громом укатила. Остались: Обелиск- памятник тем, кто не вернулся. В душах тех, кто ждал обеды над фашизмом, - девятое мая. Кино, и нерушимый союз.
Кого-то из героев, даже забыли записать на обелиске в центральном селении Повсталь. Значит солдат тот, в вышине поместился неизвестным, в небеса поднялся тихо, не каждому на земле героем числиться, всех не упомнишь. Что было – то прошло.
Народ любит записывать своё состояние сладко заснувшим. Жить радужно, без горечи в памяти.

Сын, искалеченного войной Коротича, в маму пошёл, - водкой и всем прочим товаром, в единственном с нуля построенном новоелизаветовском магазине торгует.
И от отца покойного также взял наклонность, - креплячёк хорошо попивает.
Шесть дочерей у него, а самый младший сын - тоже Ванька, все сёстры за ним ходят, они же в магазине торговлю ведут, батько в глубине зала, вроде высчитывает что-то, на столе у него деревянные счёты, накладные, селёдка нарезанная, а под столом бутылка водочки.
Дочерьми Коротич беспрерывно любуется, как ловко по магазину ходят, как в склад ныряют за товаром, или из подсобки нехватку выносят. Убористо вмещаются в систему, аж в глазах рябит, надо полстаканчика выпить от радости.
Жена и все дети его - сплошные баптисты.
Заробитчане, что каждое лето из Гуцульщины приезжают, часто к нему в магазин заходят: курево, выпивку берут, молодые на продавщиц беспрерывно заглядываются, задираются; - тут батько Коротич со стола, конечно, встаёт, падающие волосы растопыренной ладонью убирает, спрашивает:
- Ну что хлопцы, много скирд уже сложили?..
Гуцулы в уборку солому скирдуют. Скирды у них ровные получаются; подряжены, словно бараки немецких концлагерей, - кто их помнит. Весь день на жаре солнечной, в соломе купаются гуцулы. Вечером молодёжь на посиделках в темноте теряется. Старики недовольны, что юноши днём на скирде дремлют в обнимку с вилами, спят пока стогомёт «Беларусь» подбирает внизу волокуши. Дядя Вася Витковский молчит, он без курева вообще не может, прямо на вершине скирды курит – без натуроплаты рискует остаться. Самокрутку махорочную завьёт, и в фуражке цигарку палит, в пазуху дым пускает, на пепел плюёт с оглядкой, – следит, не стреляет ли биноклем «техбезопасность». Только тракторист заглушит «стогомёт», он вместе со всеми спешит за полосу пропаханную; скатывается по соломенному склону, и быстрее всех забегает за черту пожарной безопасности, скручивает большую, настоящую цигарку, затягивается и глаза зажмуривает, ждёт, когда чад табака душу затуманит: - О! другое дело, теперь и покурить можно…
Молодые, в шортах одних, весь день солому топчут. Старики одежды не снимают, не привыкли.
У Ромы Селезня, всё туловище лишаями отрубевидными покрыто было, под конец скирдования очистился весь, солома вылечила кожу лучше докторов: гладкой, упругой стала кожа, блестит как налившаяся пшеница.
- Вуйко Вася, что ты всё лето паришься в лоскутах своих, скинь ты ветошь свою прокопчённую, дай солнцу в душу заглянуть. Всё, научусь ряд держать, и в следующий сезон бригаду лишайных наберу, сделаю им окончательное лечение соломой, из благодарности, бесплатно скирдовать будут, всё зерно - мне одному пойдёт. Про меня Варшава станет писать.
Мускулы набитые играют краковяк, видно, что лишняя сила в нём сидит, как ударит вилами в стерню низкую, стрелы металлические землю прошивают, словно в солому зарываются вилы, один держак остался торчать.
Старый улыбается разряженными стальными зубами: - А куда я дым прятать буду?..
Ваня Терзи из волокуши рыхлой кричит: - Иди Роман на моём ковре бороться, если тебя положу – Дину мне уступаешь.
- А если я тебя?
- Четвертью зерна заплатишь…
- Чего это я маю своё зерно ставить, не охота мне с дураками связываться.
- Тогда лови, - Терзи целится вилами в Рому, …мимо пролетели, в копну утонули.
- У тебя, что ум избродился, воскресение Лазаря пропеть хочешь?
Дядя Вася лёжа докуривает свёрток газетный, небу говорит:
- Всё, закончилась страда пшеничья – началась девичья.
И Дина, и Валя, и Люда… все кроме батьки Коротича, по воскресеньям на собрание баптистское ходят, песни религиозные поют, показывают, как бога бояться надо.
Скирдовальщики тоже в собрание заходят, не поют, на девчат смотрят, свою молельную унию строго берегут.
У них вуйко Васыль – певец. В выходной, на посиделках в вечер, он молодёжь потешает. Гармошка гуцульская играет, а вместо барабана – канистра пластмассовая. Девчата в голос просят:
- Дядь Вась, спойте любимую.
- ...Когда мне было лет семнадца…ать,
…не стал я матери бояться…я…
На всё промоченное горло скрипит изношенный гуцул под наигрыш старой гармошки, закончит песню и фуражку в небо бросает, это у него номер такой ветреный. Подхватил ветер фуражку и в тополя унёс. Нет фуражки – нет песни.
Вся бригада сбивает с дерева картуз, ну и даёт старик, во что завтра цигарку палить будет. Он самая нужная ценность бригады: ряд ровный при скирдовании держит, к Коротичу старшим сватом ходил, знает, как разговор начинать:
- …У вас товар…, у нас купец… - переженим всех твоих дочерей Иван, готовь спальни, по нашим обычаям парубки к девчатам жить уходят.
Гуцулы скирдование закончили, а расчёт им не спешат давать. «Колхиду» колхоз ремонтирует, натуроплату далеко везти надо. Комора продукты уже не отпускает, из остатков овощей заробитчане сами себе готовят, - борщ и мамалыгу едят.
Вуйко Васыль Ваню Терзи, бдруг за рукав хватает, рубашку теребит:
- Старик я Ванька, старик, старый уже совсем, верёвка наматывается – колышек приближается, - и смеётся, непонятно грустит или рад. Возбуждённо трясёт Ивана, и всё его пожелтевшее от табака морщинистое лицо тоже трясётся. - Как я стариком жить буду Ванюха?..
Терзи недоразумение чешет, хлебает кашу, кошку недовольно пихает.
- Так дай ты ей что ни будь, - упрекает его дядя Вася, - видишь, как жалобно на тебя смотрит.
- А что я ей дам, она моркву и буряк не ест, а шкурку от сала я сам люблю…
Дяде Васе не терпится, хочется быстрее домой уехать, всей Гуцульщине похвастаться, как он в Новоелезаветовке сватом к Коротичу ходил. К Роме пристаёт:
- Сходи-ка, Ромчик к Кротичу в магазин за водкой, он тебе как будущему зятю не откажет в долг дать.
Селезню не охота аж в Повсталь плестись, он зевает…
- Иди-иди, там Дина на голову выше тебя, невеста самый раз для нашей земли, - повторяет Терзи.
К Роме, Даня Малёваный с важным толкованием подсел и молчит, чмокает закрытым ртом, снова губы слюнявит:
- Слышь Ром, там Валю увидишь, скажи ей, если хочет, я в жёны её заберу, не пожалеет…

Подвоз товара в магазин, свой положенный день держит, Валя сестёр торопит; отца будит, что бы накладные было кому подписывать.
Товаровед промтоваров Гуливатый, тоже давно Валю заприметил, баптистом сделаться обещает, уж больно мужичёк смешной: низенький, толстый, и лысеющий…
Экспедитор с продуктовой машины Фома Сорный, - похотливый поведением, тоже Валю добивается, его Коротич недолюбливает.
Сорный сделку завмагу предлагает: выручку от мешка лишнего сахара поделить, для личного удовольствия выгоду закидывает. Ударили по рукам. Уехала оцинкованная будка. И следом ОБХСС с проверкой неожиданной является.
Ну всё, Коротичу не выпутаться на этот раз: и корова пойдёт, и козы пидуть, и «Запорожец» уйдёт…
Ничего кроме сахара не проверяет страшная служба, всё наличие взвешивают, - точно по накладным ложится сладкий вес. Ищут, перевешивают – накладные цифры замирают на точных граммах; главный, что жевал соломку, с неудовольствием выплёвывает сор изо рта, Вале хитро ухмыляется. Хлопнули раздосадованные милиционеры перекошенными дверками «бобика», и укатили с рёвом.
Батько смотрит на мешки не снятые с весов, на дочек расторопно снующих по магазину, открывает бутылку креплёной «Тамянки», в одной руке стакан наполненный держит, другой пальцы поочерёдно зажимает:
- И корова осталась, и машина осталась, и козы тоже лышились. Батько Коротич знае що робе…
Вале спать хочется, она пальчиком назидательным машет отцу, скрытую сахарную улыбку уминает.


У бабы Усти Загорняк из Чеки, каждое лето внук на каникулы приезжает. Олег ростом всех ровесников сельских перегнал, их там, в Киеве удобрениями кормят.
Гуцульская гармошка стихла, крики посиделок умолкли, вечер в глубину ночи вполз, уснувшие люди давно тишину мрака слушают.
Окно Валиной спальни распахнуто, ветви вишен нависают над пустотой открытой: сверчки стрекочут, совы скрипят, вся поющая темнота дышит теплом земли. В тусклом свете окна едва слышны далёкие крадущиеся шаги. Валя ловит приближение желанной ночи. Звёзды тайной любви всё небо наполнили, их мерцание выманивает её из окна, она вползает в волшебство жизни, обнимается с Олежкой и, взявшись за руки, созревшие дети, плывут под новолунием, - рогатый пастух рассыпал бесчисленное звёздное стадо, что бы влюблённые навсегда запомнили чарующую сказку этой ночи. Губы влюблённых слушают дыхание друг – друга, им не скрыться от неба знающего их мечты. Ночь эта, для Вали необыкновенной упала, она всматривается в страшную черноту стрекочущей тьмы, и совершенно не боится своей звезды.
- Идём в лес, - предлагает она Олежке, и чувствует дрожь его руки, - там волков нет.
- Я волков не боюсь – растягивает горожанин, - они в клетках зоопарка спят, и бегают по книжным страницам старых сказок.
Он никогда не видел такую яркую высоту звёздного неба, не слушал певучую свежесть чарующей темноты, что вползала в разволнованную кровь. Он почувствовал, что из его жизни пропадают: негаснущее электричество в каменных призмах высоких домов, постоянный скрип резины, запах смога, и весь гул механических движений.
Влюблённые обнимают мир, снова верят: в сказку ночи, в сладкие мечты, в бесконечные летние дни. Сжимают руки, по которым струится мерцание неба. У затемнённой скамейки крайнего двора Курдумановского хуторка тени какие-то шепчутся, давно отцветшая сирень и уснувшие бутоны роз скучают по колыханию ветерка в полусаднике.
Тусклый свет новой луны скользит по пустым доскам уличной скамейки, тут вроде и никогда никого не было. Неожиданная настороженность пропала, только щека коснулась губ, струится поток вечного желания грызть вкусное умиление. В бесконечном небе разрыв неслышимый блеснул, и принялась ярко гореть ещё одна звёздочка, никто не знает, потухнет ли когда-нибудь жизнь того света.
Молчание уединившегося леса обнимает ненасытное желание затеряться в волшебстве любви, ласкать невидимым взглядом тишину мрака, слушать спящую листву, убежать от бушующего мира и утонуть в журчании времени.
Вынырнувшая небольшая лужайка сиротливо дремала окружённая грозными хлыстами деревьев, они дико забурили в подземное царство ползучие корни, прятали тайну страшной любви. Тусклые звёзды и медный серп месяца упали на поляну, купались в зеркале лесного озерка. Из тяжёлого мрачного страха пробирался, клокотал невидимый ручеёк, где-то глухо булькали родники, и им неведомо, откуда начало и где бесконечность в объятиях двух прилипших тел спаянных медовыми губами.
Одинокая разыгравшаяся рыбка выпрыгнула из середины застоявшейся воды, шлёпнулась в ночное зеркало и расшевелила, разбудила уснувшие звёзды. Небо, на земле вдруг ожило.
Ещё, охота было рыбке любовь людскую увидеть, что с неба позолоченного упала.
- Давай мы омут этот тоже перепрыгнем – Валя тянет Олежку к воде, она готова на рог месяца запрыгнуть, упасть в перину облаков, где очарование ночует. Ей кажется что лесная темень, от того так тепла, что она сама её согревает. Длинные волосы рассыпались по всему горящему лицу, закрыли её от мира, и она со всей силой догоняет убегающие звёзды:
- Я люблю Олежууу!..
Лес проснулся, услышал то, что никто до сих пор не знал, и тоже раскатисто прокричал, пусть все дали услышат, кого любит открытая девичья ласка, потерявшаяся среди множества столетних лесин.
Валя сжала Олежкину руку, потянула его за собой:
- Мы прыгаем! – прокричала она поляне, разбежалась, не опуская ласковую руку, и потерявшиеся в ночи леса юные тела шлёпнулись в прохладу скучающей воды.
Смех и дрожь плыли по намокшей страсти, мокрая одежда прилипла к округлённым очарованиям, прильнув, друг к другу они выползли на ковёр короткой летней темени, стали валяться в жаре ушедшего дня, скинули испортившиеся плащаницы, что бы до конца ощутить бескрайнюю святость яркого неба.
- Надо как-то просушиться, - Олег растревожено шевелил дрожащими губами, ему казалось, что мама стоит над его шалостью; он дрожал, пока зажигалка из мокрого кармана не брызнула каменой искрой, сухая трава и ветки загорелись вечной радостью.
- Ураа! – прокричали влюблённые губы, и вдруг вспомнили победный костёр весёлой детской песни.
Утопившие в омуте страх отчуждения, раздетые купальщики содрали кору из одинокого пня, ощупью подбирали ломкий хворост; на нависающем над огнём суку развесили ненужную мокрую одежду. Повеселели от теплоты пламени и пламенеющей обособленной страсти. Обнажённые фигуры переплелись, сомкнулись окутанные щиплющим дымом, глаза сомкнулись от излишества света, в закрытых веках пряталась нежность ощущений и излишество всего мира. Ладони щупали оголенную кожу и сохнущую одежду. Влюблённые кидали хворост в огонь, что бы новые чувства, не переставали греть вечный трепет небесного чуда. Недовольные ветки трещали, и мётлы пламени беспрерывно живые тени шевелили:
- Давай прыжками победим искры огня, будем через костёр прыгать – захотела Валя, - пусть тела раздетые поют, и песня ночи длится без конца.
- Скоро утро брезжить начнёт, - сказал городской мальчик, его уют природы стал утомлять, он к слабостям мышц привык, щупал высохшую мятую одежду.
Валя видела, как лесная сказка улетучивается, окружавшая темень пропадала, а ей одеваться не хотелось, и ещё: огонь скучно тлел, дым прощанием струился, сквозь листву свет утра вторгался в её мечты, она легла в шёлк травы и закрытыми глазами продолжала пропажу времени искать.
Окружение леса просыпалось; в ветвях пели утро, очаровывали тихий колок певучие: зарянки, сорокопуты, варакушки, свиристели, и зяблики тоже обворожительно колдовали быстрый рассвет, пора известить всех незнающих, что место на поляне давно занято. Проснувшийся утренний ветер ласкал верхушки деревьев, и неизвестно из какой дали петух голосил, будил утро, тоже своё исключительное преимущество в курятнике утверждал.
Валя тихо напевала слезами совсем тихий свой новый день.
- Когда мне было лет семнадца…ать…
Невелик колок, а выбирались медленно в долготе, мятая одежда красила утро негаснущей молодости. Валя и Олежа вышли на простор опушки. И тут огонь горит, блестит чайник под чёрными колосниками, крышкой дребезжит, столик рядом; дородная бабка опоясанная брезентовым фартуком хлопочет незаметно. Ряды тусклых, и свежевыкрашенных разноцветных ульев глухо жужжат, одинокие пчёлы, притаившись, опасливо из щёлок выползают, - ещё проказница роса не совсем убежала. А дед-пасечник смело меж рядами ящиков без защитной шляпы ходит.
- Дивись старый! - крикнула обширная старость, - у нас гости, давно ли мы с тобой так неосторожно ступали, такими - же по годам молодости гоняли, помню еды было мало, а тебе силы хватало каждый день в дальнее село ко мне бегать. В полях утонули наши переменчивые годы, не вернёшь. А эта девочка Шуры Чечельницкой внучка, мальчик на Колю Загорняк похож, меня они не обманут, я в юных лицах нашу молодость нахожу.
Садитесь детки, чаёчек с медком попьёте, мой дед с восчиной вприкуску признаёт, и вас научит.
Мальчик и девочка улыбались усталости мутных ощущений, Валя высушенного радостью, мятого платья застеснялась; присела на неуклюжий пенёк, Олег совсем лениво опустился за низкий столик, наблюдал со стульчика, как бабка соты режет, свои зудящие ноги с обидой, устало вытягивал, ждал мёда и жалости.
Горизонт набухал алым зонтом, рождалось большое красное солнце, навсегда потухшее у озерка пламя снова ожило. Олег первый раз наблюдал выныривающее солнце, не знал, что можно не щурясь смотреть на солнце восхода. Он, вдруг ощутил необыкновенный восторг, неожиданно расхохотался от влезшего ему в пазуху тепла и внутренней радости, ненадолго отвлёкся на жужжание пчелы, и с сожалением обнаружил: солнце уже от земли оторвалось, плыло по небу. Как-то вся радость ушла, потерялась вслед за жужжанием пчёл, перестала звенеть душа.
Валя на Олега глядела, на деда с бабкой смотрела, ей вдруг такой старости захотелось. Чёрный клокочущий чай, что разливала пасечница, чагой парил, она блинчики горячие ловко из сковородки доставала, в блюдца с разлившимся мёдом накладывала.
- Хватит возиться, иди уже, - крикнула хозяину хозяйка очага, - твои любимые стынут.
Тёплый мёд расползся, ударил по жилам, и вся усталость уплыла в лесную поляну. Короткие прошлые годы Олега вдруг сделались пустыми, улетели куда-то скукою плаксивой заваленные.
Солнце разогревало землю, и работяги-пчёлы заспешили свою короткую жизнь до конца новому дню отдать, улетали цветы земли опылять.
Сытые сладким утром, и медовой ночью молодые пошли спускаться выпасенным склоном, шли медленно, солнце укорачивало их соединённые тени, а навстречу поднималось стадо строптивых коз, спешили шустрые на косогор, где разнотравье воскресло, отставшая от стада остророгая, волочила разбухшее вымя спрятанное в парусиновой торбе, на шее у неё звенел колокольчик, требовал не спешить стаду… и затих. Коза стала, с тупым любопытством на сползающих людей смотреть, и вдруг опомнилась, побежала остальных догонять, понесла свои подвязанные няньки в сытую траву что ожидала.
Из далека доносились расторопные крики пастухов, мычали гонимые в черед коровы. Шумел давно проснувшийся день.
Спустившаяся в село влюблённая тень стала расползаться, шатающееся прикосновение рук разошлось, вроде и объятий никогда не было. Любовь скрылась в ветвях пышной дворовой зелени. Раннее летнее солнце тайну каждого всё выше поднимало.
Олег лёг в жёсткую сельскую кровать, и потерял объятия утра. Уснул медовым сном.
Валя прикрыла за собой окно, вышла во двор переодетой, ходит крадучись по запоздалому утру.
Пора сестёр будить, сегодня в магазине приём товара.
Она глянула на солнышко, и виновато помахала ему пальчиком.
… По небу плыл необыкновенно тёплый для неё день.