БОДЯ НА ВОЛЕ

Бодя Гаргушин не имел назначения стать заметным среди умаянной пацанвы, он никогда не пёкся о сиянии ангела, назначенного ему сверху. Был безучастен к сплошной нахлынувшей скуке у всего мрачного населения.
На самом угрюмом краю села, во дворах возле свалки безобразно тлеющего мусора он существовал не задумываясь, что отходы бывших назначений, угасавшие ненужной жизнью, могут оказаться ценнее его самостоятельного назначения.
Намеченная у уставших людей дорога, ищущая раскрытое небо, казалась ему негодной в тоске времени, потому он искал веселье, вовлекая в свою радость чужие заботы. Заботы свои, он держал втайне от себя, что бы ни беспокоили его томление.
Голова сельсовета, по норме бывшей строгой власти, пригрозил ему разбирательством: за невнимание к своей одинокой матери, и интерес к шалостям бродячих собак.
Раздосадованный Бодя, в холодеющую воскресную ночь, передумал спать. Он продрог от пустых рассуждений в осенней темени, и взялся для удовольствия палить все копна кукурузных снопов сложенные на окраинной делянке бывших сельских неугодий, дополнительно освоенных Главой села по направлению личной выгоды.
Бодя жёг корни и грелся, нюхал сладкий дым насыщенный запечёнными кукурузными кочанами в увесистых горящих стеблях.
Его сосед, приятель Кела Анкин, тоже был, припугнут Головой наказанием: за спил акаций в лесополосах бывших колхозных полей. Опилки зелёной акаций пахнут той же горелой кукурузой и горят, одним синим пламенем.
Обиженные окраинной своей жизнью, беспрерывными угрозами от среды сельского управления, гневные на неразумного Голову, Бодя с Келой решили удалиться из скучного села. Ранним утром они вышли на большую дорогу; надумались ехать в Черноморку, где жили Келина тётка и её муж - дядя Виталий, давно намеревавшийся рыть под домом подвал, необходимый для наступающих недоразумений.
Виталий Вениаминович уже вышел в вынужденный отпуск, и окончательно понял, что ему не уйти от задуманного усадебного углубления.
В тот самый день, когда он ударил заострённой лопатой в обречённый каменистый грунт, Кела и Бодя удерживая на склоне убегающие от головы ноги, спустились в обрыв огорода, где застали хозяина с пустой тачкой, всё ещё перерабатывающего тяжёлые впечатления от задуманной работы. Везение упало к нему неожиданное, сразу унесло все сомнения.
Он забил с силой лопату в землю и громко сказал всему обрыву:
- Мы идём обедать с пивом, а вы склоны как хотите; потому у меня от трезвого терзания, всегда суматоха в животе начинается.
День расслаблялся заодно с волнистой площадью всего солёного моря, казалось, шумные пенные брызги ударяют по волнующим впечатлениям лично для обрадованных беглецов.
- Ничего себе, какой величезный водоёмчик, - сказал Бодя, впервые в жизни видевшей море, - столько много воды, а если вдруг плотину прорвёт, что тогда в низине случится?..
Виталий Вениаминович, с обновленной улыбкой, и чёткой надеждой быстро выкопать намеченную яму над этим самым водоёмом, пояснил:
- У моря не бывает плотины, его назначение вечно держать нулевой горизонт впечатлений. – Он окончательно склонился к решению, что погреб таки надо срочно рыть.
Бодя задумался, напряг всё мыслимое воображение; смотрел, смотрел на бескрайнее скопление воды, хитрая ухмылка вползла в глаза, покрыла всё его лицо и вопросительно растянула губы:
- Ага…а?! Всё равно где-то, да есть…, запруд всегда и всему нужен.
На следующий день Бодя возил тачкой вскопанный грунт, засыпал вырытую ливнями огородную траншею. Смотрел с высоты на большие волны и думал, сколько же рыбы должно вмещаться в такой страшный объём невычитанной воды.
В наступившее воскресенье, когда погреб был почти вырыт, он взял удочки у Виталия Вениаминовича, и пошёл вылавливать большую рыбу из большой воды. Успокоенное море качало рассыпанные вдоль берега рыбацкие лодки, они болтались в усталых солнечных вихрях, будто спины коров в высоком кукурузном поле бродили.
Те, кто рыбачил с берега, угрюмо смотрели вдаль воды. Размахи торчащих из лодок прутьев, должно доставали немереную глубину. Им казалось, что плотный улов очень стоит в тех лодках, и всё их днище уже застелено плоским палтусом и кефалью.
Именно в тех местах нечастые стаи дельфинов прыгают для радости мыслящих глаз, гонят в крючки большую рыбу.
Бодя вытаскивал одних прозрачных маленьких бычков, совершенно не был уверен в пригодности такого улова для наваристой ухи.
Подошёл кучерявый шустрый парень, принялся мерить пирс шагами, сидевшего на краю бородатого рыбака приподнял и показал, куда надо подвинуться. Шустрый, скинул одежду, стал разминаться, проделывал уверенные движения всем конечностям; рыбак снова сел в торце бетонного пирса, смотрел на привалившего кучерявого придурка и на свои поплавки.
Кучерявый разогнался, …и остановился, опять переместил бородатого рыбака. Разбежался, далеко прыгнул в плотную синеву холодной воды, стал с удовольствием море обнимать.
- Слышь, - сказал старый рыбак встряхивая дрожь, - говорит: подвинься батя, какой я ему батя, пусть утонет, потом может, и выдам сочувствия тёмному дну.
Пловец всплыл из тёмного дна, стал фыркать и охать выдыхаемыми удовольствиями.
- Тоже мне: морж южный - рыбам нужный.
Бородач заправлял крючки, и осматривал остальных рыбаков, искал в их лицах восхищения своим забавным словам.
Все были угрюмы, один Бодя удивлялся весёлой смелости пловца.
Старый, прибрал Бодины впечатления в своё своеобычное понимание, стал рассказывать ему, как недоволен всей текущей молодёжью, - говорил так, будто Бодя его старости ровня.
На следующий день, ничего не сказав, в начале тихого утра, Бодя пошёл работать к старому рыбаку. Из старых шкафов, они сбивали голубятню, из кроватных сеток отдельные клетки для голубей. В вечер рыбак-голубятник усадил работника в одно из старых плетеных кресел, и заставил наблюдать за полётом поднятых голубей:
- У меня только лётная птица, хвалился он, я декор не одобряю, они уродуют высокие впечатления.
За работу дал помощнику нездешнюю пятёрку, утверждал, что для крайнего состояния это очень богатая оплата.
Вернулся Бодя довольным и голодным, обиду вечеряющих землекопов не заметил; хозяйка хлопотала над столом, стала Бодю тут же усаживать за ужин, влажный вечерний холод под открытым навесом стоял молчаливым, сама тётка в вечер очень разговорчивой ходила.
Виталлий Вениаминович с Келой упрямо хрустели засоленными огурчиками из летнего огорода, поглядывали на предателя из-подо лба. Усердия незаслуженной женской заботливости к лодырю, молча, осуждали.
Бодя с силой ударил по столу бумажкой с бородатым дедом.
- Вот, - указал он на выложенную зарплату, - отныне я только за баксу работать буду, она греет пожеланиями весь мир. Зачем мне без тарифа тачку тягать!
Бодя начал мять парящую насыпанную картошку в тарелке, сердитый Виталий Вениаминович остановил его:
- Сегодня вижу, ты сыт, бросай ложку на стол. С завтрашнего дня тебе я столько же платить буду, копи валюту для усиления удовольствий, питаться будешь магазинной покупной едой.
- Витталлля… - пропела тётя Галя, поймала гнев мужа, и решила не вмешиваться в подвальные дела.
Бодя, магазинную пищу обожал - как собака поминки. Возле торгового пятачка, он с продавщицей Улей познакомился, она в ларёчке работала, как и все продуктовые торговки: пила, матюгалась, и обсчитывала покупщиков. К ней стал волочиться Бодя, она на замужество хило надеялась, а он намерения серьёзные надумал, заявил, что жениться ему пора. Уля для серьёзности, вдруг поручителей захотела, потребовала сватов.
Мама её, женщина, широко ожиревшая от безделья, удивилась выходке дочери; отец, повар ресторан - вагона, наоборот, сготовил два безвкусных блюда из картошки и макарон.
Виталий Вениаминович, Галина Севастьянова, их дочь с зятем, Кела и Бодя заполнили обе узкие комнаты коммунального одноэтажного дома, пришли нарядными, с гостинцами; плавали ожиданиями видеть почитание.
Улина мама, не ожидавшая стольких сватов, громко удивилась незаслуженному количеству:
- Куда я вас всех помещу?! – спросила она.
Худой повар привык ко всяким посетителям, ему в этом доме запрещено высказываться, он за маленьким столиком прислуживать принялся.
Бодю и Улю усадили удалённо в продавленном кресле. Они взялись за руки, молчат, якобы решения ждут, засватанными сидят.
- У вас товар - у нас купец… – начал Виталий Вениаминович, - привели одного, двоих застали…
- И что теперь, - прервала его сватья, - вам нужна вот эта кобыла - так забирайте её, она мне давно надоела, ничуть мне не надо.
Сваты тут же принялись пожеланиями объясняться, надеждами молодых привораживали наступающий год. Отцы выросших детей особенно серьёзно выпивали за установившуюся любовь.
Выпроваживания новых родственников крепкими объятиями завершились.
А на улице давно моросил холодный осенний дождь.
Засватанных решили оставить вместе жить.

Квадратная хозяюшка, ужала квадратуру своего жилья, передала дочери и зятю вторую комнату. Малый объёмом и решениями в существующей квартире отец, посоветовал зятю отгородиться отдельным выходом, уйти от скандалов общего обитания.
Так Бодя, из окраины села, переместился в край большого города. Оказался рядом с базой мусороуборочного «Союза» Маркова, куда и устроился работать.
После запланированного переворота слабой власти, депутат Игорь Марков вынужденно бежал из Первороссии, зарплата упала, и Бодя ушёл работать в макаронную компанию победившего рыжего фабриканта.
Весёлое время настало, семейному человеку прокормиться нельзя, а Бодя вкус зажаренных макарон с тягучим тёплым сыром из детства волочил. Он загрустил от несоответствия затрат на существование, и невозможность смотреть с любовью на жену и тёщу. Уля била кулаками его искалеченную, несообразительную голову, барабанила разладом семейного жилья. Пропала медовая тишина под присмотром старой мебели и стёртых ковров, нищета постоянная обозначилась.
Рассыпалась мирная жизнь! Война приползла!
Бодя придумал, как утаскивать из фабрики макароны большими упаковками, и тут же уважение семьи к вкусу пресного теста вернул. Его, жена: макаронником стала его звать.
Но вскоре Бодю уволили без соответствующего расчёта, без скандала и разъяснения записей в камерах наблюдения.
Он принялся сочинять мотив для новой установки своего воображения. Кругом здания преображаются, растут роскошные конторы. Высокие фасады банков давят лощённой массивной отделкой тайны и тишины, которые всегда в себе хранят.
Велики события текущего мира, а Бодя снова на людской свалке классовых отношений, задавлен свершениями непрерывного обособления личных интересов.
Бодя стал укладывать тротуарную плитку под зданиями громадных сооружений нового строя. Дышать пылью камня, не трубочки теста катать в животе, пылинки песчинок - в лёгкие оседают.
Он застилал тротуары и пешеходные дорожки улиц, а надменные банкиры и банкирши, вычищенными каблучками били его работу, втаптывали жизнь в омерзительное нищенское существование. И он снова уставшим умом пересчитывал накопляющиеся долги, взятые в банках для опережения принуждённых расходов. Начинал понимать, что последнее время для рабочего человека уже настало.

Бодя как-то возвращался с работы в задумчивом смятении. Затерявшегося в новых кварталах человека увидел. Человек пропал, потому что выпил, или выпил, потому что потерялся. Он приехал из холодных краёв в свою тёплую родину. Бодя взялся помочь далёкому человеку найти в новых домах квартиру, которую он выкупил для матери и будущей жизни своих детей. Лично Бодя, никогда не стал бы выкупать такую дорогую квадрату одинокой старой женщине, он разозлился на бабку, которую никогда ни видел.
Когда зашли в необжитое жильё, Бодя почувствовал тесноту своей узкой комнаты, позавидовал простору жильцов всего дома. Произнёс несколько выражений, которых заблудший не понял, но настоял выпить с ним для приличия в пустоте одного дивана и низкого столика.
Бодя спустился по лифту в большой магазин с чужими деньгами, и принёс всё, с чем можно засидеться, не высчитывая часы.
Они пили, и каждый рассказывал о своём, плохо понимали себя в разделившиеся страны, которые когда-то содержали твёрдое единство без значительных различий.
Вскоре добитый спиртными градусами, хозяин пустой квартиры, стал упирать лоб в столик, разлил полную рюмку и уснул.
Бодя уложил пьяного в диван, продолжил сам пить и размышлять над содержанием уснувшей беседы, вывел полную ясность, что лёгкие спящего никогда не дышали пылью гранита. Он пил водку и коньяк, будучи уверенным, что их польза имеет одинаковое содержание; представил себе, что завтрашнее утро этого человека не будет весёлым, а жизнь страны не изменится, если карманы его опустеют. Бодя переложил деньги недавнего собеседника в свой кошелёк, наполнил давно пустующий бумажник платёжными знаками, захлопнул двери замкнутой пустоты, и навсегда забыл квартиру и подъезд, откуда он вышел в наступившую темноту для дальнейшего существования.
В позднее утро нового дня, когда Бодя пересчитал всё, что у него оказалось уверенно добытым, он решил что можно ещё выпить и больше не ходить на работу. У него ослабли все мышцы, и гудело сердце, лёгкая неопределённость забралась в тяжёлой голове, по текущему времени плавала непринуждённая удача, восхищениями наполнилось самочувствие, и даже его маленький сын тоже улыбался, перестал плакать в тесной колыбели. Шорох ветра в жилье пел глазам беззаботное переутомление. Он прекратил утруждать себя мыслями о будущем времени, решил забыть отсталое, постыдное стремление к ежедневно положенному труду.
Перекос существования дал трещину, ему снова захотелось ощутить скрытое ожидание внезапного достатка, игру возбуждённого воображения в текущей действительности. Он, едва понимая своё состояние, направился в новые кварталы, где пустовало много выкупленных квартир. Побродив среди необыкновенного блеска обновлённых машин, и живущих в заботе дня деловых граждан, он приуныл от скуки и людского безразличия, зашёл в табачный магазинчик, купить усреднённое курево. За прилавком никого не было, откуда-то трещала клеящая лента. Он заложил под мышку цветастый блок из тонких сигарет, подумал, и взял ещё один, собрался уйти в пустоту входных дверей, …и снова остановился, дотянулся до вставленного в шухлядке кассы ключа, выдвинул ящичек, и выбрал все стопки крупных денежных листов.
…Бодя толкался среди потока спешащих людей, и они уже казались ему не такими мрачными, он сжимал сигаретные упаковки, и ощупывал набухшую плотность карманов, чем дальше удалялся от табачного прилавка, тем веселее становились окружающие; ему захотелось угостить кого-то ароматной пачкой сигарет. Пропало всякое волнение, тело наполнялось щекотливой радостной игрой успешного испытания нервных ощущений.
Повторившаяся удача, вновь вернула ему обычное признание, ослабшее у бедных изобретательностью женщин.
Страх выброшенного человека, сам по себе пропал.
Он зашёл в самый большой магазин, с самым разнообразным выбором пожеланий; наполняет тележку готовой холодной пищей. Наполнившая пышное тело золотыми украшениями, вкусная тётка, ползёт по просторному выбору среди заполненных этажей сверхмагазина, складывает цветастые упаковки в безобразную кучу, сумочку на шее повесила, красный набитый кошелёк выглядывает из плотных возможностей толстухи. Вся вспотела, то снимает, то надевает сумочку суматошная покупательница. В наполненную корзину тележки бросила кожаное дамское пристрастие, кошелёк вот-вот вывалится…
Торты стала перебирать, кошелёк соскользнул в чужую тележку, затерялся среди коробок конфет, …и опустел, упал сморщенный, в контейнер полный бананами. За свои покупки, Бодя своими деньгами рассчитался на кассе, спешит знать чистое содержание красного кошелька.
Ого!.. одновременная валюта всякого значения перемешана в большой денежной стопке, сортировать приходится.
И опять сознание купается в шоколадных днях, он снова умыл счастьем свои мозги. От постоянных удач, тело начинает лосниться, чувства осторожности выбегают из понимания действительности, хочется постоянно ожидать одурманивающую занимательную страсть в возбуждённой мечте.
Воровское везенье, одно за другим ласкали Бодину любовь к не высчитанным ожиданиям драгоценных обстоятельств. В ломбардах он закладывал чужие золотые украшения, и никогда не выкупал их обратно. Выбор жизни стелился по направлению скользящих полозьев из детства, когда он из длинных бригадных саней, выезжающих с маслобойни, впервые утащил круг прессованной тёплой макухи, которая его согрела в холод той зимы, и казалась слаще купленной семечковой халвы. Нет ничего слаще – воровской удачи.
Всё блестело как в стальных полозьях тех саней, обезличились они тоже незаметно; …и пропал блеск давнего восторга из-за глупой случайности.
Бодя даже не понял, как получилось, что его перехватили в самый неподходящий вечер, когда у него не оказалось: ни везенья, ни освещённой дороги, ни нужных денег что бы выбраться из омута никудышных обстоятельств. Он подобно бывалому рыбаку увлёкся добычей в море людских страстей. Хотел умыкнуть из кармана бумажник, - упустил удилище.
…И уплыл на значительное время, от необыкновенных забот.
На нарах он спал как на шестке печи, не угнетал самочувствие, было за что жариться, и никто его не грел. Те, кто даром пёкся, заполняли всё остальное замкнутое пространство, - оправдывали назначение конторы «торгующей свободой людей». Все говорили о валютной цене пересуда, выводящего на волю.
Бодя вышел из ограды тюрьмы, без оплаты увольняющей цены, отсидел весь срок. Вышел когда солнце особенно ярко светило. Город людской жизни был наполнен совершенной подвижностью: мчались машины, перебегали улицы взрослые и дети, убегал от искрящих проводов полный троллейбус. Везде шумела озабоченная жизнь.
Замедленный человек сел в быстрый трамвай, что бы оказаться в своё окраинное жильё, хотелось быстрее уйти от суматохи, ему казалось, что весь мир до безумия заражен текущей суетой. Заторможенное восприятие обновлённого города шарило в мозгах сильнее молний трамвайных тормозов и неба. Бодя пропустил свою остановку, удивился вагону, опередившему его соображение. Когда он вышел на следующей стоянке, обнаружил слишком много: воздуха, ветра, и солнца. Плавал забытый тополиный пух, иссушённая степью пыль, и запах свободного пространства. Казалось, он отвык, устал от нового состояния, в котором вернулся. Сел на ступеньках обновившегося магазина, и стал наблюдать за людьми, которые спешили набрать продукты по своему желанию. Боде тоже захотелось украсить волю своего желания любовью к лучам весёлого солнца. Старая женщина с трудом спускала по ступеням старую сумку, он поднялся, взял у бабушки нетяжёлую ношу, и с пониманием её затухающего времени, медленно стал грести за ней. Он знал, что простое человечество всегда содержало в своём сердце, место для текущей благодарности. Бабушка поволоклась по переулку старых дворов, и Бодя убедился, что она не имеет в наличии новую квартиру. Передал сумку и пошёл дальше к своей улице, думал, что впредь постоянно будет делать пользу людям ослабленных недостатком пищевых продуктов, этим он сумеет улучшить своё изгрызенное состояние. Ему сейчас больше всего хотелось усесться за стол, застеленный ярко белой скатертью и накрытый фарфоровой посудой, досыта наесться, лечь в чистую, пахнущую утренней росой постель и уснуть, что бы потом навсегда проснуться в просторной поляне, где много степных цветов; и люди, подобно пчёлам, жужжат медовое воскресение своим коротким дням.
Бодя вошёл в тесную прихожую, выстроенную им, что бы отделиться от постоянной встречи с переваливающими избытками тёщиных килограммов. В прихожей крутилась стиральная машина, под которой стояла лужа грязной мыльной воды с запахом разлагающейся толи и гнилой шерсти. Мойка наполнена немытой пластмассовой посудой, огрызками и окурками дымного ужина. Он щёлкнул дверь комнаты, увидел лежащего на диване сытого раздетого мужчину выдыхающего тёмный чуждый чад, рядом спал мальчик.
Бодя вышел обратно во двор, что бы увидеть, правильные ли двери открыл…
Закупоренный бетонной плитой круглый бассейн в общем дворе, зарос зеленью завершившейся весны, Бодя всегда тут курил; сидя на лощеной доске, пускал в небо дымные мысли. Он прислонился к горнилу, ему страшно захотелось увидеть рост сына, узнать поёт ли хранитель над его звездой, и оскорбить жену, стирающую чужие запревшие вещи.
Отвыкшие от лучистого света глаза увлажнились, вбирая цветущее колыхание густовершинных деревьев. Он обнимал пение лета и пьянел, слушая далёкое веселье ласковых птичьих голосов, ощущал внутренние соприкосновения своей несообразности. В торбе старухи пряталась пачка чая, Бодя с желанием бы сейчас пожевал жаренные чайные листья.
Но день стал серым, падал в пропасть. С ненавистью к гордыне, Бодя стал претерпевать незнаемое состояние. Потухшее солнце убежало от него.
И прильнув к теплу бетона, потеряв предшествовавшую причинность, уже чужой тут мужчина устало заснул.
…Просто спал никому не нужный человек.