ГОДОВОЙ. Начало   
                                                                         (глава 1)
Назначенное на утро годовое отчено-выборное собрание, не проводившееся ни разу за всю последнюю пятилетку, отодвинули на обед. К годам сом¬нительного восторга, разочарований и затерявшихся возможностей прибавились еще полдня туманного весеннего ожидания.
Последняя колхозная весна ударила резким ранним теплом и захандрила; вытягивающиеся дни быстро остыли. Вернулись погостить, и гульнули на прощание ночные заморозки. Распустившиеся почки и вся ранняя поросль, отхлёстанные ускользающим морозным хвостом за торопливое рвение к разбуженной жизни, вяло почернели.  Дневная оттепель омерзительно разжижала на дорогах и тропинках осевший наст. Липкое болото нахально приставало к обуви, нагнетая серую тоску в растерянных душах селян. Оставленные без былой организующей цепкости некогда пространно колышущихся колхозов, брошенные прежним строем колхозные люди, черствели чуткостью ума. Чтобы смыть беспросветную истому мысли и чахнущие с каждым днём ожидания истины, чтобы загнать в стойло прошлого очумевшее  время, они растерянно топили расстройство мозга мутным самогоном и вторичным  пикетом вина. Чистое вино зрело в редкие подвалы, оно томилось как забытый трепет сердца в мертвецком хаосе нахлынувших подделок. Винная переделка без разбора пожирала - труд и печень - мускульно-напрягающегося сословия. Ка¬жущееся ощущение жизни мерялось стаканами выпитого обмана, приоткрывающего ворованное раздолье усталому сердцу, ощущались стенания в утешной несобранности души. Время мерялось остротой шатких раздумий и отрешённым чутьём в надвигающемся угрюмом  одиночестве.
Собравшийся народ одновременно взвыл, и начал хмуро расходиться.
Зашарпанное с самого рассвета хилыми подошвами колхозного простонародья галдящее длинное крыльцо Культурного Дома, неохотно обнажи¬лось мозаичными цветастыми символами уходящего социализма. Избирательные ноги спу¬стились по ступеням на серую бетонную площадку и разбрелись в разные стороны села, - запеленатого дребезжащей мглистой тишиной.
Уставшие от отсутствия поисковых столкновений и затейливых  наклонностей, наученные удобной бестолковостью колхозного строя, без определения загнаные в новую формацию: ветеринарный врач - Ученый Петя, бульдозерист - Коля Пятак, завгарманом - Антон Фетов и ездовой - Ванчо Нягулов направились идти по заваленной подстилочными огрызками и давним навозом, не проездной овражной улице, тянущейся к «горной винно-самогонной точке», которую давно держит корчмарка Лора Мозар – женщина низкая и сварливая, крикливо утопив¬шая в заплывшем жиру все свисающие  дамские выпуклости.
Коротко стриженные черные волосы на голове Лора, обычно накрывала вязанной  сетчатой шапочкой со свисающими ушками. Было в ней что-то общее с бродившей по двору с малыми поросятами, двухцентнерной..., - оно и неудобно как-то сравнивать… В общем Лора,  обычно подвязывалась в середине сбитого объема огромной шалью свисающей на один бок, там же где-то прятала выручку. Другую сторону  давно нестиранной юбки – видно для проворной равнозначности про-порций тела, она подкалывала опояском. Раздавшаяся дама любила громкий порядок! Её всегда закатанные рукава обнажали короткие, набитые как кувалды, руки. В морозец кувалдочки дышали розовым паром - из-за лишнего тепла. Часто бывает, подбоченившись  левой рукой в узел шали, она правым кулаком водит под чей-то нахальный нос, - воспитывает бранным причитанием всех, чьё поведение не лазит в испепеляющий надзор её дворового порядка. Ходит она по своему хозяйству твердо и тяжело. Всё остальное кроме неё самой, теряет значимость времени. Заболтавше¬муся у пустого штофа она сипло говорила: - У меня дети территорию имеют не для того, чтобы слушать упрёки твоей глупой судьбы! – узкие битые губы и гневные глаза, выражали лютое недоверие к любой плаксивой жалобе.
В отличие от колхозного ларька, где случались заскоки сухих дней, «точка» Лоры Мозар работала бесперебойно – как и вся её клокочущая страсть к каждодневному навару. Муж Лоры – колхозный продавец Пантелей Васи¬льевич – для личного спокойствия в семейном порядке, возил жене бес¬перебойную долю колхозного вина, и восстановленного в правах самогона из перебродивших виноградных выжимок. Скрипучая деревянная калитка ее дворовой корчмы пела с утра до ночи, поднимала бездельную страсть в серые облака новой сельской жизни. У примыкающих к калитке ворот в эту зиму часто слонялся закутавший в лохмотья рубцы несобранности, бывший винзаводской бондарь, - Толик Буруков. Лишивший себя подвижной воли и предметов осмысленного проживания, кроме содержания до конца изученной винной бочки, он дрожал, усердно помогая всем приоткрывать певучую калитку: видно, что человек тоскует по делу. Он даже как-то предложил Лоре смазать петли, но она... Впрочем, Толик не любит вспоминать, что она ему посоветовала смазать.
…В отворенный проем калитки вошли Ученый, Пятак, Антон Фетов и Нягулов. Толик попридержал дверцу для идущего вслед бригадира Дровяного, но Геннадий Филиппович не собирался входить. Он только прикрикнул вошедшим:
– Вы у меня не очень-то там…, а то... Годовой!
Проводив взглядом рассеянной надежды разминувшихся, Толик остался отбивать щербатыми металлическими челюстями дрожь безысходности, душащую невостребованное рвение дворецкого человека. Немного туговатый на ухо Пантелей Васильевич, уходил из дому, приучено выглядывая улицу. Направляясь делать доход колхозу, он для постоянной памяти бубнил свои заблаговременные цифры. Поздоровавшись задранными бровями с бондарем, корчмарь уголком рта соглашался с Толиком, что жена его баба твердолобая и злая, зато преданная, и взял он ее мудрено целеустремленную.
Подперев распаренные «кувалды» в бока, словно залитая кипятком кадка, Лора неподвижно следила за уходящим мужем. Калитка проскрипела, и хозяин направился идти вниз дорогой через мутную, лениво струящуюся речушку, шёл  в центр села - к своей колхозной корчме.
 Презрительным взглядом, скосив Толика как вышедший из обихода пятак, Лора наставническим окриком догнала мужа:
– Пентю… Пентю… Пентю-юша-а-а-а! Смотри хорошо мне, как там мостик переходишь, на нем доска одна отбита… и поручни, поручни тоже шатаются! Осторожно переходи, очень осторожно!
 Пантюша спускался привычно медленно, шею только вытягивал.
– Будь внимательным, если стадо гонят, иди к столбу что возле ежевичной ограды, а то знаю я наших сельских коров – забодать могут! И шапку, шапку на голову напяль, что ты нахарахорил ее, словно жених невостребованный. Сам знаешь что не, слава богу, продует, потом… - куковать будем!..
Отвлекаясь от повсечасной заботы о муже, корчмарка ткнула клиентуре не дергаться и дожидаться её, молча, на деревянной лаве. Сама же, почувствовав слабость, упитанной ладонью кольнула бурчащий живот и, мотая заранее вздернутым подолом, тяжело побежала в сторону гармана.
…Укрощёно дождавшись заказанной выпивки, Ученый рассчитался за графин вина и почти на равных спросил у хозяйки:
- Поросята от моего хряка?
Лора посмотрела на жирную свинью с поросятами, на Ученого, на улицу – и промолчала.
– Чего это,  Бураков трусится у ворот, икочет перегаром и не заходит?
– Дурак, вот и трусится. Он меня обманул! – вишневые щеки Лоры, колыхнули капризом, – сто грамм выпил, а как платить – закозлился. Так и будет трястись, пока не заплатит с лихвой!
– Да-а-а! – почесал бугристый нос Ученый, – выходит, Лора, ты сама осталась дуррой, раз он тебя обманул. – Ветеринар положил остаток новых денег в карман тужурки и прихлопнул снаружи длинными черствыми пальцами.
– Я буду дура, когда меня дважды обманут! А он только раз, потому сам дурак! и пусть теперь долго тру-у-у… Кыш-кыш! – Мозар вытерла руки о пазуху и пошла кнутом, разносить проворных курей, заскочивших в приоткрытую дверь коридора.
Ученый снял со штакетника потемневший необычно большой опрокинутый стакан, ополоснул вином ссохшиеся остатки, и вылил на землю.
– Что же ты колеровку переводишь? – возмутился Пятак, – лучше бы Толику дал. Для его тошного состояния и глоток мути может составить укрепление организму.
Ветеринар, рад большому объёму сосуда, как рассудительный виночерпий, выпил первым, сморщился, зарядил по кругу: Фетову, Нягулову, Пятаку и попечительно глянул в сторону «сиротской матери» - холодящей сквозняком улицы.
– А что, может действительно согреть трясуна? Подведи-ка его, Коля, сюда к нам, – распорядился Ученый.
- Ты что? Подведи!? Хочешь, чтобы Мозариха нас, как кур пархатых прогнала? Ты налей, а я туда отнесу.
…Прокручивая в иссушенной памяти дубовый винодельческий жбан, Толик дрожащим вытянутым ухватом мизинца и большого пальца закрепил стакан и мастерски, сухо вылил в горло.
– Никто так подготовлено не пьет, как задвинутый на прозябание бондарь, – заключил Пятак, вернувшись с пустым стаканом.
– Там нечего пить, я вот могу весь урожай года под крышей спрятать, как и каждая вещь тоже не сердитая – заплел обычный вздор, выпивший Фетов, – вот на току, или полевом стане ребята мне наливают, - пью, а зарезать курицу как Лора - не могу. И другая торговка - Шура Узунова, тоже знаешь, сварливая тётка, не лучше Мозарихи, – он скрёб ногтём пустой графин, показал ветеринарному доктору, что надо бы доукрепится,  для увода нахального соображения принялся вспоминать, с какой стороны молния подпалила гнилую скирду в Кулак-поле, когда село еще разъединялось четырьмя колхозами.
…Опорожнив второй графин, годовойщики не стали при пустой таре выяснять, где все-таки горела скирда – в Кулак-поле или Катрабучане, а двинулись со двора, договорившись, что скирду все же подожгли с двух сторон сразу, уже при одном колхозе, но они сегодня же разделят его на четыре.
Толик равномерно лихорадил у калитки.
– Вроде бы дважды выпил, а все трусишься? – обиженно удивлялся Пятак, имея своё понятие о любой выпивке.
– Трясусь, пока холодно и трясусь! Летом что ли буду трястись? – без тона благородности огрызнулся Буруков, подтянул веревку, опоясывающую ветхую фуфайку, и снова застучал зубами.
Медленной шатающейся походкой, последним волочился Антон Фетов, он замешкался в своей постоянной неопределённости.
– Ах, да! – остановился Антон возле Толика. – Хорошо, что вспомнил, – вплотную приблизился к бондарю и подтянул за его поясную веревку; Толик слёзными глазами крутил зрачки, пыхтел взглядом, продрог, а тепло где-то вдали потерялось за неведомыми летами.
 – Слушай, Толян, у меня дома четыре толстых бревна акации, по метра так полторы - два в длину: большие, ровные, все комлевые, я их себе сам отбирал. Как еще подсохнут, ты летом склепай мне бочку на вёдер этак 55,  добротную, - …чтоб я тебя помнил. Не за так, конечно. Я непременно, за такое дело литр, может стаканчика так себе 2-3 налью! Почерпаю. Я тоже… знаешь, не хочу за просто, чтобы, так… что бы совсем это даром!..
Толик затерянными бодяковыми глазами смотрел вдаль своего  забытого прошлого, думал: хорошо было бы снова ту даль найти.
А подкоптившие цену новому дню годовойщики уходили. Не спеша перешли через тот самый рыхлый мостик, вернулись на плитобетонную площадку Дома Культуры, и влились в колышущуюся толпу людей. Задутые исторической неустойчивостью поседевшего края, словно отжившие замшелые стебли, они догрузили тяжестью греха, тот самый саженый пласт земли, под которым грешно закатали бывший церковный погост.
Отстроенный на месте некогда самой большой церкви края, Большой Клуб продолжал пустовать из-за отсутствия мысли у вымученного старыми идеями второсортного начальства. В пустоте строения, наполненного леденящей тишиной, где-то затаилось предчувствие стыда, источающегося из глубины забытой тайны.
Растерявшиеся организаторы последнего колхозного Годового - пустословили, не решаясь раздразнить плутоватые вызовы судьбы. И годовой собор перенесли еще на три часа. Стоны, намеревавшиеся закоптить колхозный клуб, поднялись клубом раздражения над притомившимся народом, и пропали из-за бесполезности возмущения.
– Я так и знал, что загаженным лисьим хвостом начнут расписывать  околесицу, – проревел бычьим басом Ванчо Нягулов, боданул уродливым пальцем в бок бригадира Дровяного, игриво убрал зрачки и покосился на него красно-жильными белками не трезвеющих глаз…
– Ну что, Бугор, по 166 - без разбега?
Бригадир с устоявшейся колхозной надменностью нахлобучил подзатыльником ягнячью папаху Нягулова: – Вижу… тыква не варит, Годовой, тебе сказано будет! Столько лет ждем! Начальники собираются земледелие переосмыслить, ты не вздумай народное волнение нетрезвым состоянием засветить, быть в пьяном виде не вздумай.  Понял!
Часто мигая, Дровяной выпучил живот, затянутый в хромовой кожанке, поправил ондатровую шапку, продувая нос, дернул плечами, ухватил Ванчо за свисающую пуговицу тужурки и с непреходящей двадцатилетней злостью еще раз рявкнул:
- Не вздумай!
…Когда-то, в расцвет колхозного строя, в арбузный сезон, Ванчо Нягулова поставили на межевой баштан помогать охранникам, отбиваться от соседства назойливых калчевских мотоколясок. Так сложилось, что в Кальчево неприлично кататься без коляски. Не признававшие одиночные мотоциклы, проворные калчевцы, если кто не тянул на заводскую мотоколяску: К-750, «Урал» или хотя бы на «Иж-Планету», обыкновенно приспосабливали к своему одиночному мотороллеру лоханку, или какой-нибудь расколотый газовый баллон, как боковой прицеп своего желания соразмерно делиться с  общеколхозным урожаем. Главное, что бы с поля долю своего труда умыкнуть, …а хоть бы на чём.
Бригадиру вскоре пожаловались, что появление Нягулова звучно участило ночное бренчание соседних мотоциклов. Очень строгий в то время Геннадий Филиппович, как честный коммунист, решил лично застукать соучастие Нягулова, в уворовываний крупных кавунов бригадного баштана. Однако на бидарке, которой он пользовался, не угонишься за доказательствами. Как раз в то время, по решению «сверху», для приближения отсталых колхозных специалистов к техническому перевооружению и, очевидно, для более действенной борьбы с частными средствами вывоза, отстающих бригадиров пересадили с коня на мотороллер «Минск». Филипповича дольше всех учили управлять мотоциклом. Учила вся бригада, и уже дважды видело село, как он набок перекошенный, торчал на мотороллере, скованно вцепившись в руль, без надобности переключал передачи, смотрел в ноги на рычаг и сигналил всем, кто за два квартала не расступался, чтобы дать ему широкую дорогу.
…В то прохладное утро, как-то затемно чувствуя тягучую обиду за обворовывание сна, перекликаясь с далекими чужими моторами в раздирающей утренней тишине, бригадир вострил злобу на сторожей спешил, разрезал трескотнёй малого двигателя прохладу первого осеннего тумана в низине огородных полей.
На перекрестке в просеке лесопосадки, откуда длинномерные грузовики вывозили для государства богатую в том году бахчу, он как-то не рассчитал поворот и врезался в разросшийся зеленый ствол софоры. Перекрикивая раздирающийся поршень бригадир, ощутил, как гудит кость его зажатой ноги и всё ужатое туманное пространство, он взвыл с ужасным, неимоверно отчаявшимся криком...
Первым на вой подбежал Миша Чаланов. Быстро заглушил мотор и взялся поднимать начальника, но мотоциклист не двигал повреждённой ногой, не мог встать, гневно ругал всю индустрию мотоциклетов. Миша побежал в ближайший сторожевой шалаш, где с перепоя храпел не трезвеющий от кальчевского самогона - Нягунов.
– Вставай! – разбудил он его. – Идем быстрее, там Геннадий Филиппович на мотоцикле ногу сломал.
Ванчо тяжело поднял голову и сморщился.
– Как сломал?
- Обыкновенно, врезался мотоциклом в дерево.
- А нога отброшена в стороне?
– Как это отброшена… – торопил Миша, – может вывих, просто человек ходить не может.
– А-а-а, – зевнул Ванчо, – это не ломание, – и продолжил досыпать мутный пьяный сон.
Коварный случай снова пересадил бригадира в бидарку, сломанную ногу выпрямлял полгода, возил стянутую двумя дощечками. С тех пор и пошел - Дровяным…
– Пока собрание организуют, – прохрипел Нягулов, – арбузы созреют, а меня, как Бурукова, знобить начнет, – и он взял надежную сторону потерявшихся за углом приятелей, осколка передовых людей, готовых бессрочно ждать начало перенесенного собрания.
Все, кто хотел слушать, уже знали, что Ученый продал вчера своего хряка. Тогда решили, кто знал, почему бы свою обглоданную разочарованиями жизнь не залить купонами обглоданного в мясокомбинате на сухую колбасу старого хряка, и намеренно свернули на точку Шуры Узуновой, но кем-то глупо расхваленное кислое вино тетушки Шуры оказалось вовсе не «тысячником», а так себе – мутной переделкой старого бочкового осадка. Все на деле обязанные хряку, как достойному производителю поросячьей породы села, засомневались в равноценном соответствии вторично сброжженной промывки, - и возможно уже отмоченного в тузлуке, завяленного с чесноком бекона. Передовой осколок Ученого дал трещину и пополз к новому просторному бару Зиновия Монтавы.
Несравнимая разница в перемене бывшего ужатого порядка, позволила всем расслабляющимся непринужденно разместиться в торце монтавинного зала. Сдвинули три стола и для углубления содержания вынужденного ожидания заказали, что было: недорогой поддельный местного производства иностранный коньяк, пиво, и на закуску, вяленую тараньку с солёными сухарями. Разговор сначала сыпался надуманный, рыхлый и бестолковый, пока Пеня Шатров не объявил определенно, что после годового тоже сдаст своего пятнами облинявшего осла на колбасу и всем собравшимся здесь лучшим людям села, района или даже…, он замахал руками и, вопрошающе морща лицо, пытался обнять что-то более огромное. Долго мычал, чуть ли не по ослиному заревел, пока не подсказали, что над районом стоит область.
– Да, лучшим в области, – спустил напряженное сомнение измученных внутренностей Шатров, и особенное предпочтение окажет он товарищу Ученому, в обширном ослином магарыче, который будет поставлен за здоровье увезенного хряка.
Заздравная Шатрова наполнилась возгласами практически пригодного восторга. Лучшие в полутысяча километровой области высказали огненное согласие поднять предварительную тризну заодно и облезлому ослу.
Растроганный до слез Ученый повторил заказ, и даже добавил еще кое-что из креплённого контрабандного вина, сделанного у примкнувших к чужой вере, отделившихся всем государством соседей. Поддался  совету,  знающей вкус народа, смазливой кельнерши.
Задушевное единство сдвинутых столов поползло сплошным завыванием, расторопно притягивало обделённых друзей и родственников со всего бара. Здоровенный Витя Ищенко и коротышка Ваня Сердце затащили на тризну, закупавшую из пенсии дешевые сигареты для сына бабку Кассиопею.
Уважительно щедрый к любой старости Ученый, усадил обширную, сытую далекой красотой старую матерь, поцеловал ей с необыкновенной сердечностью руку и сказал слова, после которых старая Кассиопея длинно и жалостливо заохала:
- О-оу-оу! Ох-ох-ох! Петька, что тебе сказать, – она сняла с подбородка надвинутый чумбер, прикрывающий обиду разлагающейся морали, и снова простонала, - «Мученик! Мученик! Сердечный живет в бесконечном мытарстве. Работает, работает днем и ночью: детей прокормить, выучить, направить, а их ни много, ни мало, легко ли сказать – шесть. Каждому хлеб укажи. С тех пор, как старый умер, увязли мы туго, туго и туго. А она-а-а-а… она, невестка… - бабка потресканными руками утерла влажные морщинистые складки рта, недоверчиво оглядела галдящих за столом, и  наклонилась к ворсатому уху ветврача…
Ученый, сжав челюсти, длинно и протяжно прострекотал крепкими зубами, ударил кулаком по столу и, мотая головой, крикнул разносчице:
– Юлечка, а ну-ка принеси мне и тете Кассиопее лимонного ликерчику по сто грамм. Давай, дочка, это тебе никто другой, а сам дядя Петя Учёный просит.
Проплакав обиду безысходности, старые губы Кассиопеи обозначили тягостное уныние неразрешимости жизни. Она еще раз простонала истому и наклонила голову в пустоту воцарившегося безучастия времени. Краем шали утерла слезы, выражая невыразимое томление души.
– Таких людей, как ты, Петька, большая редкость, дай Бог тебе здоровья, чтобы было уважение, добро, почет и правда, а правда, правду, где ты сыщешь, на дне моря и там ее нет – большая рыба ест малую ! О-ох! Ох-ох-ох-ох! – она выпила лимонный и облизнулась – Хорошая ракия, – похвалила она, – и сладкая, и кисленькая.
– Я, тетя Кассиопея, – распрямился Ученый, – кого уважаю, знаю, что заказать! Я человек, испытавший в жизни сведущие уважения!
– Вот поплачусь еще тебе, – голосом тоскливой обиды и разочарования бабка Кассиопея продолжала вздыхать. – Недавно осенью ее брат, - невесткин.  Ты всех знаешь!
Знаю, как не знать. Когда его корова гвоздь проглотила, я ее вскрывал.
– Гвоздь! Лучше бы он гвоздем подавился, прости меня, Господи, снова грешу. Это такие люди, что готовы человека: одной просфорой удавить, на одном волоске повесить, и в одной капле воды утопить. Опасный народ, самодивы. Заливал он, значит, в низине у реки чамур, саманом лепить гараж вздумал… Созвал родственников на толоку, как это у нас водится. Ну, и Бося пошел – ты знаешь, какой он у меня работящий: работает и кожа работает. Залили они, значит, чамур я тебе скажу – 20 креперов бордовой глины. Что это за гараж такой – целый иридром! Все уже умылись, а Босик, бедный, соломой мокрой еще накрывает, как затем обычно делается. Как знаешь, чтобы глина набухла хорошо, не сохла, отмокала бы вся. Ну и прямо там, у чамура, не намерились даже в дом людей пригласить – при сумерках вечера закуску привезли какую-то, и самогоном благодарили, как имеется по порядка. На круг набралось человек с десяток что были, работали; наливает сват стаканчиком небольшим, черпает по положенному.
- Небольшим?.. – уточнил Ученный.
Баба Кассиопея махнула головой, - наперсник… По порядку продолжала: - Обошел всех дугой два-три раза; люди устали, надо силу вернуть, хотя не все работали; закусывают, ну и сколько у них было, разливают на полных шесть рядов, по дуге людей – неплохой, говорит, самогон из винограда. Они на краю живут им удобно колхозное тащить, расширяться на готовое. Грешить нечего: шесть-шесть, никто больше не просит. Нет, наливают седьмой круг, доходит он до Боси, и что ты думаешь? Как будто его и нет, обходят его шпиёнски. Бося, сердечный, руку уже протянул, ну и поскользнулся..., кругом мокрота…, а его пропускают, пропускает его шуря, будто бы так и надо. Как сказал мне на другой день, сердце заболело. Не обидно ли мне, как матери? Я его что – на улице нашла, разве ли, чтобы его обходили причащением? Было бы их несколько, а он один у меня, сердечный, в самой Горловке родился, и такое вот… Обидно, обидно и обидно…
– Что верно, то верно, – подтвердил Ученый. – Я с Борькой давно за столом не пригощался, с тех пор как мы в Катлабуге полевым лагерем стояли, бычков - тёлок тогда откармливали. Да-а!..  Не одну тёлочку мы испекли в турецкой печи. Как вспомню – одно объедение. Сколько их списал! Отнесу в кладовую огузок со шкурой и долой с подотчета. Я вот еще сынка своего, Ваську, одними патрошками тогда вскормил. Высмотрел его себе на жаренной  печоночке, на почечках, на всём вкусненьком… – Ученый крутанул пятерней патлатую, изумительно откормленную голову сидящего рядом сытого детину. Вот он, Васек, тоже, бедняга, остался сердечный один. Оставила его неблагодарная жена.
Васек надул щедрые щеки, запивал пивом из бутылки. Бесполезная сила распирала тесную его одежду. Он посмотрел на всех расплывчатым бычьим взглядом; вместо смысла, в его глазах отразилось желание поглощать всё подряд, стаканом водки он тут же бессодержательно залил давно переварившийся утиль былого колхозного непостоянства.
Бабка Кассиопея соучастной голосистой обидой прокряхтела:
– Не те невестки нынче, не те снохи, не те жёны, не те, что были. Да представить себе невообразимо: я слышала будто бы какая-то молодая – забыла, кто такая – прячется и курит. Боже! Женщина – и курит! Бедный мой свекор, да простит Господь его грехи. Я думаю, что он все-таки не в аду. Помню, мы как-то с золовкой белиться вздумали. Намазали лица мешаниной из овечьего йогурта с огурцами, чтобы в лето белыми остаться. Как… застал нас свекор – две качалки и прялку-хурку поломал о наши головы. А теперь?.. И ничего сделать нельзя, разве что поплачешься близкому человеку – полегчает на время.
…Гуляющая время отложенного собрания толпа, подогретая  подделанными напитками и растянутым ожиданием, снова загалдела невообразимым задором, теперь приглашали к столу огородного бригадира. Пожалевший, что некстати наведался в бар, изучающий новый быт Дровяной, сердито кусал губы, часто мигал веками и продувал нос. Пережёвывая шум несерьезности, он вызывающе дал спину доброй половине, некогда прошедших через его подчинение, распустившихся колхозников, и заказал у стойки стакан минеральной.
Шофёр единственного в колхозе ЗиСа Шатров, дернул его за рукав, удивляясь несообразительности бригадира, вызвал раздражение Дровяного - он сердито развернулся:
– Что перепела, перепились, один день стерпеть не можете?! – прикрикнул бригадир. – Шесть лет ждем новое руководство, ждем настоящие важные вопросы…
– Какие они перепела – свиньи пьяные, – переоценила толпу выходящая из бара серовато одетая, случайно зашедшая женщина.
Привычный к поддержке простонародья Дровяной, остался доволен, что он даже в бадеге находит опору своим мыслям. Всегда правый, он поправился:
– Разумеется, свиньи, годовой через час начнётся, а они стаканы слюнявят.
…И действительно, через час кинозал колхозного клуба наполнился заждавшимися собрания колхозниками. В президиуме на сцене сидели присмиревшие: старый председатель и члены правления, о чём-то ещё шептались они, а народ уже ждал.
 Собрание, как впрочем и все предыдущие четверть века, вел главный инженер колхоза товарищ - Нет… Впрочем, нет! Все знают его как Главный. Выпускник Бауманского ВТУ – мастерской скачущей технической мысли, Главный все эти годы снисходительно смотрел на прочих колхозных вышистов, сошедших, как он выражался, с конвейера всего-навсего Мелитопольского сельхозвуза. И только поэтому он – неконкурентный Главный мастер колхозного техпрогресса сдержанно подождал, пока стихнет зал и, поставленным, собранным голосом партийного молота, правящего серп: объявил, что первый этап предварительного отчетно-выборного собрания, в котором примут участие члены правления и все специалисты колхоза, состоится сегодня. Завтра в десять утра, откроется всеобщее отчетно-выборное годовое собрание всех без исключения колхозников и приглашенных из района. Одним словом, - Годовой завтра! - подытожил Главный, доходчиво приглашая лишних людей покинуть кинотеатр.
 - Кина не будет! – знакомо загалдел сельский кинозал.
Не специалисты и не члены правления застучали коленями о скамейки, пробирались сквозь тесные ряды к выходу. Кто-то, явно метивший в единоличники, под общее настроение громко заявил:  - Остаются решать, как нас дальше дурить!
 – И это после того, как Главный уравнял их всех с приглашенными из района.
Но тут Главного вряд ли можно упрекнуть в идеологическом промахе. Вопрос в том, что селян, в отличие от прочих сословий и социальных пород, вообще невозможно обмануть. Нет! Их, конечно, можно заставить принять вид обманутых и даже заигравшихся в ложь. Их можно: выселять, ликвидировать, принуждать, обирать – степной народ всегда готов делиться, но в блуд поверить – это уж, позвольте, им самим поразмыслить своим почвенным умом. Разумеется, речь идет о крестьянах истинных, а не об отдельных «выскочках», как некогда выражался самый Первый Организатор всех коллективных крестьян. Уж до чего был Стратег! Все сословия присягнули  ему! Всех ввергнул в свою веру! Всех приручил! От трепета его уса дрожали континенты, но только не запаханные нивы, родящие всему жизненное обновление. Удалившееся, от признания лживого торжества сумасбродству село, конечно, со временем наполнилось поселенцами, творившими выдающиеся достижения, передовиками всех успехов, но это уже не были люди рыхлившие землю жизни, а так себе – население, перемолотое измученным социальным урожаем села, избродившее тесто, из которого слепили могучий каравай коммунизма для украшения изобильного стола лично партийных секретарей.
Для организации нужного распределения всенародного пропитания в государстве Первый Организатор колхозов, мастерски усовершенствовал старую барщину удобным коллективным строем и никак не мог понять, что мешает решению важной продовольственной программы.  Присматривая над континентами, он тайно убедился в своем бессилии управлять клочками нив, и доверился в этом вопросе Главному Агроному всесоюзных колхозов, народному академику; с неугасимой запальчивостью и энтузиазмом пропагандировавшему эксперимент улучшенного наследия приобретенных признаков. Первый признак наследия выявился в том, что трон Выдающегося Организатора унаследовал его первый Шут. Как следствие – страшная нехватка продовольствия. Первый Шут, нагнетая начётническое глупачество, все же остался под гипнозом беспартийного Агронома всех колхозов, однако, недовольный тем, что тот с унаследованным селянским упорством отказывался примкнуть к его бесперспективно блеклым миллионам  партийных кадров, начал выходить из повиновения академику, - запорол горячку. Распахал целинные земли, засеял весь пахотный простор страны кукурузой, урезал участки селянам, чуть не организовал третью голодовку, но его вовремя турнули с трона.  Последующие партвожди поменяли лысенковскую идею приобретенного качества, на вавиловское генетическое количество. Завихрения безудержной мысли нуждались в честном времени, а его не оказалось. Тогда вновь вспомнили об улучшенном наследии и решили из колхозного комбайнерского прицепщика вывести новый сорт организатора. И «организатор» тот оказался с явными признаками фальши. Опозорил всё крестьянство.  Ка-а-…ак он опозорил крестьян! До сих пор стыдно…
…Только рядовые колхозники покинули зал, начальники пересели в первые ряды. Фетов и Ученый остались сидеть на месте. Их порядком развезло и они захрапели. Главный  с опаской, строго и взволнованно объявил:
– Товарищи, нас хотят ликвидировать, что значит упразднить колхоз. Земля уже не формально, а юридически закреплена за каждым в отдельности. По отдельности ее скупят новоявленные помещики, а мы, если не сохраним систему, превратимся в батраков. Поэтому надо чётко оговорить принципы согласованных действий, чтобы на законных основаниях продолжить ведение хозяйства коллективно.
– Я не понял! Что значит «на законном основании»? –  прерывая Главного, с места поднялся Дровяной.
– Геннадий Филиппович, присядь, пожалуйста. Все по порядку, – успокоил его Главный. - Итак, наша задача нейтрализовать всяких там рвачей, хапуг, крикунов, шарлатанов не терпящимся заграбастать коллективную землю. Поэтому мы будем оперировать теми главами Указа, которые позволяют на новых принципах сохранить общественный метод хозяйствования. Отныне политика села будет определяться не свыше, как раньше, а на местах, непосредственно руководством колхоза.
– Одну минуточку, - вскочил снова Дровяной, – почему именно руководство колхоза, а бригадиры?
– Бригадиры тоже руководящее звено колхоза! Товарищ бригадир, неужели это не ясно? Итак, – подытожил Главный, – наша задача завтра не поддаваться никаким провокационным уговорам и байкосказаниям. Мы должны организованно поддержать и направить в нужное русло коллективные устремления колхозников, не дать крикунам распылить землю и во что бы то ни стало сохранить колхоз и его органического защитника – нынешнее колхозное руководство.
– Не понял! – Дровяной опять вскочил со своего места, он подошел к самой сцене. – Может, я с бригадой хочу взять огороды с поливными землями и организовать свой овощеводческий колхозик…
– Колхозик! – съязвил Главный. – И вообще, чего это ты, Дровяной, раскричался, мешаешь правлению работать. Напился, понимаешь! И хулиганишь, смущаешь всех! Вот посмотри хотя бы на товарищей Ученого и Фетова. – Главный указал на дальние ряды скамеек. – Люди трезвые, спокойные, внемлют рассудительному ходу собрания, а ты изображаешь нам свои непрошеные хмельные вопли. Что за вызывающее поведение!?
- Я, я…
- Что ты!? А ну марш! Не  даёшь приподнято работать, сбиваешь с хорошей мысли, понимаешь.  Марш из зала пьянь замшевелая… Прочь! Вон!– прокричал Главный, - дай переживающим людям, без тебя, защиту сведущему народу нести!.. Дай колхозной правде открыто в глаза всем смотреть…
Вон! – из зала Дровяной.  И из колхоза вон!

                                                                                Тайна   (глава 2)

Иван Иванович Ковачев – За, как его называют по секрету, – огромный человек. Здоровый. Очень сильный. Был. Сейчас он подтаял, лежит неподвижно в кровати с взором мутной печали, в глазах туман и  прошлогодняя моросящая осень. Жена бормочет, что скоро весна зацветет, а огород не вспахан – мёрзлая целина! Овец кормить нечем, одни стебли кукурузы остались.
Целину Иван Иванович хорошо помнит: гудящая ветром, бесконечная пустыня. Оранжевое небо заката трепещет пылью взрыхленного чернозема. Многочисленные шары курая несутся вприпрыжку, катятся к далекому пыльному горизонту, перекатываясь, сбиваются в валки и теряются из виду. За ними скачут новые волны, и нет им конца. Целина играет захватывающей пляской ускользающей природной обыкновенности. Он, кажется, видел подобный танец степи несколько раз, почему-то всегда наполненный грустью безвозвратно пропадающего очарования, уходящей вдаль радости.
Первый раз это было в далёком детстве, когда ходили выкапывать тягучие корни степной жвачной травы.  Может, раньше. Время убегает из его памяти, как клубки того курая уносимые, сорящим глазницы пыльным суховеем.
 Последние годы его сильно утомили и быстро состарили. Он стал ходить медленно, почти не поднимая ступни, волочит ноги бесшумно. Как-то незаметно он превратился в человека волочащего жизнь, словно тот ничейный седой сельский бык из забытого детского времени, устало шаркающий по жухлым оврагам околицы.
За полувек работы на виноделе, Иван Иванович решился распробовать четыре бубки «дамского» винограда и выпил три шестидесятитонных танкера вина но, ни разу не напился до бесконтрольности сбражженой мысли и, ни разу не точил из танкера смешанное вино.
 Виноделы, так изначально сложилось. Для своего внутреннего восторга всегда давят виноград поздний, содержащий много солнца, заливают в дубовые полутонки, и в остывшие осенние ночи вино долго вызревают. Содержатся бочки трехъярусными рядами в просторном, беленном,  проветриваемом чистом цеху.
 Хороший виноград, прохлада времени, чистота труда и помыслов, постоянная свежесть ожидания. Вот всё что нужно для отменного качества вина.  Большего самому виноделу, не надо!
Пятнадцать тысяч дней труда, - начинались с собранных при коллективизации: частных ручных дробилок, винтовых прессов, больших деревянных чанов, бондарных лоханей, канавок, воронок, всего винодельческого всегда деревянного инвентаря. Движение дней листали устройство всего мира, жизнь в восприятии души перелистывалась равномерно и бесшумно, как походка его последних лет.

…Когда ещё шла война, и Бессарабия землёю вернулась в свою Родину его, других односельчан отправили на Трудовой Фронт - рубать уголь победы.
Василий Киосев, Петар Стойков, Сава Топов, Панчо Милков, Иван Маринов, многие… – вместе в одном вагоне ехали, целый состав полз из Бессарабии в далёкую Караганду.
Добирались полтора месяца, началась холодная зима, и начались долгие километры голой степи со вшами в пазухе, и за замерзающим шиворотом. Самый грамотный из всех, Степан Милков назначен - старшим распорядителем холодного вагона. В пути, вслед за снежным бураном, установились трескучие морозы; угля нет, топить нечем, на медленных  редких поворотах удальцы спрыгивают с поезда - ломают заградительные дощатые щиты, другие тоже подбирают щепки для печи.
Следом замело рельсы снегом, - сугробами завеяло; один из последующих поездов сошёл с пути на дуге поворота. Милкова перед въездом в Караганду сняли с вагона, восемь лет тюрьмы дали старшему вагона, за слом надёжности в заградительных щитах пути. Нашли: преднамеренную провокацию на железной дороге; к тому же его многоземельные сёстры с мужьями в королевство Румыния убежали. Панчо обиделся на расторопную систему совещательной власти, после освобождения тоже уехал в Галац к родственникам в румынский социализм. 
…Добыча угля непривычное для крестьян занятие, - наличие простора не ощущается, нет кругозора, определение многомерности потеряно. 
Вместо цветущей зелени с золотистыми переливами солнечных нив, стоит сплошная чернота в норах тёмной лавы.
Перед началом лета приходит распоряжение: каждой карагандинской шахте командировать по пять человек в совхозы, на заготовку сена.
Где шахта найдёт лучших косарей, чем крестьян Бессарабии!?
Все пятеро односельчан, подпрыгивают от радостного назначения, - на привычный с юности сенокос их отправляют.
Ух, трава степная, до чего красиво шуршит под лезвием литовки.
Три назначенные нормы за день скашивает Вторая шахта.
Совхоз, начальнику шахты Подгорному благодарность пишет, передовым косарям по две нормы еды отпускают.
Отстающие косари из других шахт недовольны, - почему такое неравенство?..
  Потому что в совхозе правильная выдача установлена!
- Когда укос будете иметь, какой бессарабцы делают, тогда вам тоже удвоят продуктовые порции!
А из самой Бессарабии приходят далёкие письма, жёны пишут: - Тот вернулся, другой вернулся, даже Тотка Футикчи домой приехал. Что вы в этой Ка-ра-кон-де делаете, где она там, и вообще, зачем домой не едете? Почему не приезжаете спрашиваем!? Мы соскучились…
- Действительно, - говорит Петар Стойков, - закончится косьба, получим в совхозе расчёт, и прямо домой, на свои нивы уедем. Или, что, снова в забое мокром на корточках ползать по длинным норам, опять уголь от породы отделять?..
- Домой! – говорят все. Иван Ковачев, тоже думает согласиться домой ехать, недавно женился. Тут невест без счёта ходит, а он в совхозе у Шуры многодетной ночует.  Еле вытащили.
…В Ростове на вокзале, документы проверяют. Грозный милицейский наряд, задерживает пятерых не определившихся в пути мужчин.
Отвели в дырявый пустой вагон, что на ненужной ветке отстоя стоит. Забрали деньги документы, закрыли двери. Сказали: - Ждать!
Времени достаточно прошло, ни воды, не еды, кого ждать?!.
Сбили обшивку вагона, сшибли шашельную вагонку, вышли…
 Путей рельсовых много, а дорога одна - обратная дорога в шахту, на добычу угля возвращают всех. 
Проползали в лаве до новой травы, там снова сенокос назначается,  прошлогодних косарей опять командирует в совхоз.
 - Смотрите товарищи, - предупреждает Подгорный, - вы законом военного времени шахтёрами обязаны быть, трава это уважение к молоку и хлебу, что даёт совхоз;  уголь – огонь и хлеб промышленности! Москва не узнает, сколько сена высушено на зиму, зато уголь, добытый нагара, ежедневно записывает. 
И снова шляпы подпрыгивают от радостного широкого размаха косы, потные спины солнцем греются, две нормы еды не всегда съедаются, а из дому всё пишут: - беда установилась, голодовкой вся Бессарабия охвачена, дети с голода умирают.
Ко дворам!.. – решают отъеденные мужчины, детей спасать надо, как это нет еды, пусть Москва вместо добытого угля, хлеб правильно расписывает, казахстанскую пшеницу эшелонами туда отправит!
Не может бессарабская степь еды не содержать, поедем, из недр народного возмущения урожай будем добывать. Быстрее домой…
И снова в пути задерживают беглецов, по этапу на шахту возвращают, не они одни убегают. Если все разбегутся, кто стране уголь давать будет?!
Страна большая, за всеми голодовками не…, не уследишь!.. Вот так!?
 Самовольно оставлять шахты, запрещено ещё военным законом.
 Письма получать тоже не запрещено.
Иван Маринов письмо своё, много раз перечитывает, другим даёт читать, - трое его детей в присмерти от истощения, одним чёрным одеялом накрыты. Письмо профкому давал читать; решили: посылку с крупами по обратному адресу отправить.   
Пока та посылка дойдёт, в бесполезную превратится.
- Как хотите, - говорит Иван, - а я еду.
 - Все едем! Война давно закончилась. Нет такого закона, что бы с голода дети умирали.
Осторожно пробираются к родине все пятеро бессарабцев, на вокзалах вместе не держатся, научены, милицию невзначай избегают, до Одессы славно добрались, ещё один рывок и придунавье откроется. Перед самым отправленьем поезда на Измаил, собрались все вместе в одном общем вагоне, успех улыбкой греют, скоро дома будут…
Вдруг наряд комендатуры с двух сторон вагона заходит, у всех документы основательно проверяют, какую-то женщину с плачем и с мешками выводят, пятерых мужчин тоже снимают с поезда, - расслабились преждевременно. Опять плачевное невезение их настигло. Обязанность милиций: выяснить вину каждого; решают всех, обратно по месту приписки отправить. Снова этапом в Караганду сопровождают нарушителей трудового распределения рабочей силы. Сбежавших шахтёров в прокуратуру Караганды доставляют.
Прокурор устные объяснения выслушал.
Звонит начальнику шахты: - Такие-то, нарушители трудового военного закона в дороге задержаны! Перечисляет фамилий…
- Есть такие, - отвечает Подгорный, - хорошие работники, не сдержались, беда их края утянула в бега, пошли на поводу у других… 
- Директор шахты хорошего о вас мнения. Возвращайтесь на работу! – принимает решение прокурор.
- Молчат беглецы, нет согласия на их лицах, топчутся на месте, куда-то вдаль глядят.
 - Хорошо, - говорит прокурор, - даю вам пять минут на обдумывание решения. Вернуться на работу: лучшее для вас закрытие нарушенной трудовой статьи.
Вышли крестьяне в коридор, что тут обдумывать, сообщают же из дому, кто добрался, тех не трогают.
Заходят в кабинет прокурора, заявляют: - У нас случай уважительный, дома голодовка, мы там нужны.
 - Я руководствуюсь законом, а не соображениями сострадания, - заявляет  назначенный наблюдатель за всеми законами. Значит граждане шахтёры: либо вы возвращаетесь на работу в шахту, либо я ваше дело передаю в суд. Выйдите, и ещё раз окончательно подумайте.
Снова одни в коридоре товарищи шахтёры, спорят, ругаются, чуть ли не драка стоит.
Вася Киосев объясняет всем: - Вы же видите, что он нас упрашивает. Не соглашаемся…, и он никуда не денется, отпустит нас домой.
Домой – это хорошо… Не соглашаемся! – решают все.
Заходят граждане бывшие шахтёры, уверенными в решении своём.
Прокурор невозмутимо выслушал доводы несогласия возвращаться в шахту, такое впечатление, что сходного с ними мнения, правильно их понял.
- Подождите за дверью, вас позовут, - сказал он. 
 На этот раз времени прошло достаточно, уже удовольствие от выдержки стало пропадать, …наконец отвели в другой кабинет.
Другой, ещё более строгий, мрачный человек, зачитал уже написанное постановление: - Согласно закону о трудовой дисциплине на предприятиях оборонного значения, принято судебное решение, об условном лишении свободы: – Киосева, Топова, Маринова - на пять лет, Ковачев и Стойков, как не владеющие буквенной грамотой, - три года отрабатывают. Все направляются на трудовое поселение.
- Мы согласны вернуться! – крикнул разочаровавшийся в закон, и худым решением закона,  Вася Киосев.
 - Постановление уже вступило в силу! – сказал судья, - теперь подлежит обязательному исполнению. Троих умеющих читать, отправили в лагерь  режимного мясозаготовительного комплекса, - выгребальщиками компостных ям.  Ковачев и Стойков  определены работниками в ближний совхоз чисто молочного направления; тут все доярки - молодые женщины те, что не захотели быть как Зоя Космодемьянская.  При немцах: были прислугами, артистками выступали, любовницами фашистских офицеров состояли; за измену призывам Матери – Родины, наказаны; годами коров будут доить. После месяца работы на силосной яме, Ковачева переводят в кузницу, Стойков – фуражиром назначается, прямое крестьянское удовольствие получил. Директор совхоза, раскулаченный земляк.
Николай Павлович после наряда, ямбольским наречием по секрету подсказывает фуражиру: - Петро, передай Ивану, если хочет домой в срок вернуться, пусть поменьше на доярок время тратит, тут подстрекатели водятся, они истину могут запросто исказить, осведомление ложное сочинить, так закрутят донос, что вас в закрытый лагерь препроводят, там условия не важные для человеческого организма. И ещё, в совхозе должность фуражира одна, объясняет директор, тут бывшие начальники торговли и производства - навоз чистят, интеллигенты: доярами, скотниками поставлены. Мне знающий, хваткий, опытный заготовитель кормов нужен, будь бдителен и осторожен. А то, что бухгалтеров хватает, я знаю, полно их, - пусть остаток своего срока подсчитывают.
Конь, под седлом фуражира целый день по полям совхоза носится, не раз за день потеет, на ходу в полях рвёт стебли, ждёт ночь, когда хозяин добротно насыплет суржик овса с ячменём.
 Рождённый в обед жатвы, прямо на ниве, носитель земледельческой давнины, везде одинаков в своём желаний давать кормление трудовой жизни. Крестьянину достаточно видеть урожай поля, уборка хлеба завораживает его порыв собирателя. Сухие стога сена в лугах – селянское загляденье. Выгода, вылезающая из бумажных расчётов, для Петра  скучна, она кропит мелким вечерним дождём в серую предзимнюю пору. Крестьянин давно утратил  страсть вольного добытчика, не совсем охотник.
…Хотя, что за стон в низине сохнувших трав, какие-то животные волнения слышны в кустах; то не ветер колышет кустарник, и не шум в стеблях травы. Изначальная борьба видов пробралась в совхозном хозяйстве, оживлённая суета стоит, два волка грызут телёнка, вырывают мясо из ещё живых боков, с острых клыков тягучая кровь точится. И конь поводьям не подчиняется, боком носится, сторонится хищной породы. Петро крик поднял, издалека раззяв - пастухов кличет…- погнали стадо прямо на волков, вспугнули их, прогнали рогами и копытами. Отбили домашние животные и люди, у диких зверей парящую говяжью тушку, погрузили на коня, поехал фуражир директору отчитываться.    
Для Николая Павловича, ничего необычного, не впервой волки рвут вымя коров, телят загрызают.
На предложение испечь мясо у Ивана в кузне, сказал:
- Петро, ты домой вовремя хочешь поехать?
- Да…а!
- Так вот, пастухи тоже хотят иметь подотчётность в стаде, в срок освободиться, снимите шкуру и пусть кладовщик оприходует вынужденный забой с полным подотчётным весом. 
Петро, и без дополнительного мяса хороший вес набрал, скоро Ивана догонит, недаром конь под ним, всё чаще потеет. Срок верхом на коне, незаметно пробежал, быстро стаяло время, всегда увлечённое привычным делом.    
…Хоть голодовка в Бессарабии закончилась, ещё не все люди поправили норму тела.
Петар и Иван вернулись домой с, отъеденной массой, заметно отличались от осужденных на выживание.
…Теперь вот Иван Иванович, лежит подтаявшим стариком и Петар Стойков, что пришёл его проведать, тоже ссутулился над его кроватью.
Страдания  молодых лет – лучше сытой старости.    
…Ивану ещё раз приходилось отлучаться от виноделия, ненадолго, когда по повестке вынудили рыхлить далекую знакомую целинную почву Казахстана. Он не жалеет о том времени, тогда тоже привязался к одной прачке…
Но это так… Дело забытое. Вообще он разочаровался в пользе привязанности к людям.
Как-то одно время сдружился с бондарем Буруковым. Толик Буруков мог лучковой пилой, не останавливаясь, округлить акациевое дно бочки. Интенсивный людской труд всегда вызывал у Ковачева скрытую улыбку тайного восторга. Когда деревянные бочки стали вытесняться новыми емкостями, Буруков перекуривал после каждой спиленной клепки. Винный жбан поглотил его мастерство и работоспособность. Слабоволие обезличило характер мастера и принизило в нём пользу ручного труда. В период последней антиалкогольной кампании, затеянной последним генеральным парторгом,  - престарелого деда Василия Томева отправили на пенсию, а одно место бондаря на «соковинпункте» решили сохранить, как дань личного уважения виноделов к винодельческой традиции края.  Оставили Бурукова содержать трудовую привычку. Он её постепенно пропил.
Тогда, и позже, Иван Иванович стал ощущать, как воля слабых людей начинает усыхать, разваливается, словно брошенная под летним солнцем бочка. Работники, выброшенные из обруча социализма, вышли непрочными клёпками строя, неважные хозяева получились, вроде как поддельное вино в неурожайный год.
Вообще Ковачев человек замкнутый и дремучий, невозможно понять, что за чувства таятся в этой полуторацентнерной массе состарившихся мышц. Сила, что выпирала в нем, увязла бы в бессмыслице образа жизни, если бы не, потребность полезного напряжения.
В молодости, когда с целины вернулся, он буты один перекатывал, - полные вином мерные, массандровские бочки в два яруса укладывал приноравливанием, и не всякий пустые мог так ворочать. Без тяжелого труда он скучал. Его фотографии на Доске Почета менялись для обновления четкости. Сейчас все по-другому. Теперь это никому не нужно. После выхода на пенсию его перевели в сторожа. Начальство быстро менялось и Ковачев, охраняя имущество винзавода, не заметил, как украли сам завод. Новые, непонятно откуда вылезшие хозяева, ему сразу не понравились. Они уволили всех, кто сделал начало всего винзавода. Бурукова убрали с презрением к традиции, как производственную ненадобность. Оставшись при новых руководителях сторожить в несезонной ночной тишине имущество и продукт частного завода  сутки через двое, даже заимел тайное имя – За. Стал ощущать неведомую до этого прелую, тягостную атмосферу всего предприятия…
Его стал душить запах вина, зреющего под наглыми взглядами лиц, сделавших бесполезным его многолетний труд.
Незаметно для себя, он вдруг перестал пить вино, появилась тошнота. Казалось, он тихо чем-то заболел. Не жаловался никому. Ничего не говорил. Болезнью стали: стон его сердца, бьющего усталой тяжестью закат пути. Какой-то скрытый, затаившийся скрежет душил его мысли. Но глубина скрытности всегда зияет умыслом действия.
Ковачев, стал заливать червоточный порок Бурукова полуведерной канистрочкой привычного винодельческого вина, но бондарь уже потек в уторах, сделался непригодным хвастливым болтуном. За, остановил его иссушенные алкогольные набеги. Сказал: нельзя!.. и всё. Не стал больше объясняться.  Нельзя!..
Вообще Иван Иванович говорит мало, намного меньше, чем намерения его расшатанных раздумий.
…Как-то очень надежный его приятель, сын друга молодости Андрей Стойков, в обычное время, за полночь, условно постучал в ворота проходной винзавода. Тишина… «Может кто-то случайный на территорию забрел?» – раздумывает Стойков. Он племянника Николку заставляет перелезть, посмотреть, пуста ли непроглядная ночь в тени внутренних елок. Зашипело асфальтовое полотно трассы разбуженное дальнобойным «КАМАЗом», и стих шорох колёс, перевалил за холм… Снова никто не отвечает на стук. Стойков нервничает. Надвигающаяся безрезультативность утра,  начинает его раздражать. Николка ныряет через ограду в темноту винзавода, открывает запор калитки. Просунувшись сквозь легкий металлический скрип Стойков, неожиданно упирается в сидящую неподвижно фигуру сторожа. Испугался его непредсказуемого положения…
– Ты думаешь, я не слышу, – говорит За, не вставая со скамейки.
– Чего не открываешь?
– Не хочу. Сегодня нельзя!
- Как нельзя? Ты же знаешь, что в Измаиле ждут, надо до рассвета отвезти спирт в порт. Пресноводные баки катера наполнить. Венгрия ждёт.
– Нельзя!
– Ты что, издеваешься, тебе говорят: люди, моего, прибытия, ожидают, – взвинчено цедит Андрей Стойков. – Сам же просил: «Вывози сколько сможешь, ненавижу негодяев». Говорил: «Больше затаришь – полезнее себя чувствую!»– Твои же слова. Тебе же противна их суетливая наружность.
– Да!.. Но теперь – нет! Нельзя!
Что происходит, За? Я хлопца со сна поднял, запретил ведь других брать кроме как племянника, я его разбудил, поспать не дал! – убеждениями заходит в окольную тропу Стойков.
– …Сегодня нельзя!
Оба молчат, долго молчат. Огромные глыбы металлических емкостей убаюкивают мрачную тишину.
– Николка! – приглушенно дает наводку дядько Андрей, – заезжай - иди, наполни посуду спиртом, аккуратно наполни как всегда, крышки танкеров снова замажешь замешанной спиртом глиной, я пока у ворот подежурю, раз охране «не-ль-зя, зя, зяаа…», – дразнится хамски Стойков. – Мне глупостями заниматься, времени нет.
Пока Николка дольше обычного возится со спиртом у двадцать девятого танкера, нагловатый молодой Стойков поучает старого За, как с людьми работать, упрекает, что много ловкачей у него развелось.
– Народ сейчас ненадежный, скользкий, а мероприятие это – опасное дело, – по Ковачевски говорит Андрей,  издалека, нахально намекает выгоду дружбы, – мол, можно и не одну ходку делать за ночь – еще хвастается постоянством бдения, похваляется умением скрытным быть.
За молчит. Тишина разряжается рассеянным скрежетом. Слышится пыхтение Николки катящего под уклон к воротам машину. Андрей поднимается, для приличия нечаянно спрашивает:
– Может, Иван Иванович, тебе домой рейс сделать, или комбикорм привезти?..
Сторож молчит, даже не шелохнется, о чем-то думает, думает сонно, вроде бы дремоту отпугивает.
…В низине завелась «Волга» и погнала по разбитой измаильской дороге.
«Нельзя» - повторил За, в пустоту соображения. – Завтра покажет, завтра разберемся…»
«Нельзя!» – потому что накануне побил пьяную невестку, она сгоряча разболтать может… Вообще, с тех пор как он отстранился от ненужных желаний видеть пользу в вине, стал не признавать выпивку без устоявшихся причин и лечебной надобности.
Столитровый титановый бочонок с каберне, предпочитаемый зятем, который накануне завез ему Стойков, он накрыл ветошью в малой каморе. Невестка заметила и навела мужа. Вместе с друзьями они за вечер растащили, и выпили все сто литров. На прошлом дежурстве За снова наполнил нужный бочонок. Стойков не завёз, забыл, оставил бочку с каберне у себя. Зять уехал без вина… не забыл обидеться.
«Не надо было поднимать шум, – снова упрекает себя За, – хорошо, когда скрыто, тихо, тайно…» – У него чутье на тайну. Сколько и кому нужно доверять он чувствует ноздрями, как мытую бочку определяет на пригодность, - по запаху сути видит ночного гостя, всё дно его мыслей вынюхивает. Каждому из приятелей наливает спиртное, соразмерно наличию нужной личины. 
Дима Бербат ходит за полночь с канистрами, тулуп одевает; и Боря Бербатов носится к нему с первых минут темени ночи. Медицинская грелка на три литра запрятана у него в специально сшитом большом внутреннем кармане пиджака. Наберет полную грелку не мешкая, выпьет один за другим три-четыре черпака, пока к горлу не подкатит, и готов; это  Боря, что бы зарядиться получше, чтобы грелка вина не истощилась сразу, хватило подольше продержаться. Выходит он суетливо, оглядывается по сторонам…
– Стой! А ну повернись! – охранник указывает на оттопыренный пиджак. – Расстегнись и опусти плечо, пусть рукав свисает… Аккуратно! Свободнее… Вот так! Так незаметнее, смотри, догадаться могут, еще спалишь тайное мероприятие.
Боря понимающе машет головой. Он даже не знает, что Ковачев – это За. Ему много знать нельзя.
Петя Ученый уносит со смены За наполненный стеклянный бутыль  в кубинском мешке за спиной. Ходит по-свойски, ближе к полуночи. Ученый – единственный, с кем За может поговорить до пред рассвета. О чем? Видно, тайна… Очень надежный человек Ученый не пропускает смену даже в снежную погоду. Его походка узнаваема – он гребет левой ногой. Набирает вина, сколько захочет. Пятигаллонный бутыль на три дня хватает. Ему больше не надо.
Другой Человек приехал на мотоколяске «Урал» за полночь. Смотрит, след на свежем снегу.  Повадку скрывшегося знает, шутит:
– Что, Ученый, заправился и урыл? - пошёл гусей гнать...
Этому человеку нельзя поднимать тяжести. Он приезжает с помощником. Мотоколяска вмещает триста килограммов: бидоны, между ними канистры, кислородная подушка. Между канистрами маленькие канистрочки, бутылки… Пустого места нет. Помощник постоянный, тоже надежный.
 Кто-то до этого вначале, приехал Человек со свояком. Тот нервничает, выглядывает кого-то, щетинится, спрашивает шепотом Ковачева:
– Не боишься, что узнают?..
Ковачев сохраняет безмолвное безразличие, ухмыляется, отводит своего Человека в сторону и выговаривает:
– Чтобы я больше этого горбыля тут не видел! Он что, глупак, мне такие вопросы задавать?!
Постоянного Помощника За одобряет, парень крепкий, молчаливый, не пьет. Работает быстро и слаженно. Перелезет перегородку – через всю высоту цеха в дозаторскую, повернет краник линии спиртования и полчаса, пока емкость порционно  набирается коньячным спиртом, читает в полутьме книжку. Обратно с полной тарой еле просовывается – даже потолок не царапнет, аккуратный. Ключи от дозаторской у технолога, он их на проходной не оставляет, из новых птенцов, уже при капитализме вылупился.
Свой человек затаривается разнообразным товаром: коньячный спирт, крепкие, сухие, белые и красные вина. Дома купаж делает, новые сорта получает. Коньячный спирт разводит крепленым вином, добавляет уксуса немного, доводит до 41-го градуса – больше чем два объема от спирта получается. В белое сухое - добавляет красное крепленное, в красное крепленное - льет сухое белое… Никто на «точке» не определит, что вино винпунктовское. К тому же «точку» держит скрытно, на краю села. Ещё Лоре Мозар сдаёт под реализацию.
За уверен в Человеке. Иногда под настроение приятельски предупреждает: - Смотри, осторожно, к тебе там соседи из Тажбунара заруливают – они народ любопытный…
Случается, что «ходоки» сбиваются с графика, накрывают временем друг - друга. Но только заочно. Очной встречи на территории винзавода За не допускает. Основательный приятель всегда в тени. В тени больших елей винодельческого двора. Ходоки – мелкопосудники калибра Бурукова, Бербатова или Васьки Ворика, часто ноющего у проходной, За быстро выпроваживает.
Сперва, конечно ощупает, хорошо ли запрятана бутылка, понюхает, не подмочил ли одежду, и отправит на улицу; наставляет, чтобы шел вдоль заборов окольными путями, не дай бог – Кирилла Ванцов увидит… Сам же идёт к большим воротам, идет бесшумно, не поднимая ног, подождет, пока проедет ночной автобус – у За очень сильный слух, - затем открывает ворота, и Человек с Помощником вырисовываются из тени, катят скрипучую от перегрузки мотоколяску, пускают самокатом по Большой дороге; где-то внизу на перекрестке затрещит мотор и затеряется между улицами села. Кто такие эти надежные Человек с Помощником, не дознаешься. Скрытное дело! Тайна…
Иногда якобы «ЗИЛ-131»– военная цистерна – из винзаводской тени выезжает. Трудно удостовериться. Темное дело. Военный секрет и очень опасно!..
Неделю назад Иван Ивановича утром, прямо с винзавода «скорая» в больницу увезла. Никто не знает, что случилось. Он только стонет, не может воздуха набрать. Врачи, друзья, дочери его спрашивают, что произошло, как заболел, что болит… Зять, хочет прокурора подключить. Иван Иванович молчит и стонет, никому - ничего. Наполненный равнодушием происходящего, смотрит уныло куда-то вдаль, смотрит с выражением разочарованной растерянности и ни слова никому.
Большая тайна! 
Очень большой секрет.
 …Тихо!

                                                                            ПАХОТА (глава 3)

Сонные, помятые Фетов и Ученый покидали первый день годового собрания съеженными, меняли  перегар распадающегося спирта на пустые глотки холодного сырого ветра. Поразмыслив над неопределенностью раннего вечера; сами, замаянные тишиной и длинными парусами струящегося дыма из многочисленных серых дымоходов над домами всего села, они решили сходить к Ивану Ковачеву, чтобы проведать его безнадежное состояние.
Зайдя во двор, приятели стали сдержанно перебирать деревянный штакетник внутренней ограды цветника, медленно передвигались в прямолинейном направлении своего сочувственного посещения.
– Иван Иванович! Иван Иваныч! – кричали они голосом сострадания, помогали лающей собаке вытянуть кого-нибудь из светящейся стеклянной двери.
И кто-то изнутри озарил навес электричеством, лающая собака замолчала приняв свет как сигнал отбоя службе, спряталась в свою конуру – приспособленную из старой деревянной бочки.
Подражая собаке, годовойщики тоже перестали кричать, умолкли, сосредоточились на надвигающемся приглашении сейчас же проведать больного друга,  заранее засмущались, что идут с пустыми руками. Они совсем шумно стряхивали грязь с обуви, с волнением подбираясь к входу в дом, в отличие от притихшей собаки, им ещё предстояло проявить долг переживания, и они молчаливым сопением досадовали на тягучее равнодушие родных больного, так долго держащих в сырости двора – приятелей пришедших посочувствовать беде. Где-то в проеме приоткрывшейся двери показалась согбенная тень слепой матери Ковачева. Вытягивая руки, старуха стонала, пытаясь нащупать шевелящуюся жизнь темного мира. Ее освещенное лицо блистало, словно потресканный, намазанный желтком кулич. Созревшие черные угри лоснились по коже набухшим маком, неподвижные глаза застыли переваренными яйцами с посиневшими желтками. На сморщенном подбородке ссохлись жирные крохи хлеба. Из-под косынки стекали жидкие локоны замазанных седых волос. Хрипом курицы, проглотившей перо, она с негодованием прокричала в надоевший ей, угрюмый мир:
– Ты, ты! Кто ты? Зачем?!
– Бабушка, – сказал Ученый, – мы пришли проведать Ивана. Как он?
– Зачем  сгубили… Вы!..
Её скрюченные с грязными ногтями пальцы, словно усохшие черноголовые гусеницы, продолжали растопырено ощупывать мрак, наполнивший весь удалённый мир, навсегда скрывшийся в её ослепших глазах. Она наступала на вечную тьму, переставляя медленные одеревенелые ноги, и беспорядочно мотала ползающими окостенелыми руками, хватала исчезающее пространство: «Кто?! Зачем?» - жутко кричала она.
Приятели растерянно подались назад. Испуганно глянули друг на друга, не сговариваясь, заспешили к выходу на улицу. С забытой прыткостью добежали до перекрестка и, ничего не сказав, разошлись дорогами своего направления к дому.
«Эта старуха словно с кладбища вернулась», – думал Фетов, негодующе встряхивая тревожные мурашки, торопился скорее прийти к жене.
Ученый же рассуждал раздвоено, – он не понял, - жив За, или уже нет?
Разбитый неопределенностью, он не стал заходить в тепло дома; пробрался в придворье, решил определить запас сухой травы, проверить, не родила ли запаздывающая с окотом сивая цигейка, и еще чего-то хотел…, кажется просто, осмотреть всю теснину тёмного подворья.
Наполнившийся присутствием хозяина, загонный двор зашумел разбуженной разноголосицей. Откармливаемый к Пасхе кабанчик бойко хрюкал, разгуливая по просторной конуре, оставленной сданным на мясо хряком. С высоких веток тутовника засвистели индюки, запели цесарки, раскудахталось петушиное семейство. Хлопали крыльями гусаки и утки. Безобразие живых возмущений застолбило Ученого в середине огорожи, и он задумался, а надо ли было вообще,  сюда идти.
«Надо перенаправить водостоки, а то хлев мокнет в большой дождь», – решил он и сам направился в передний двор проверить бассейн с дождевой водой. Вслед за ним через приоткрытый проем загона побрели никогда не  сытые: утки, тёлка, овцы, обленившаяся лошадь, и не перестающие гоготать  гуси… Возмущённая собака рвалась с цепи, оглушая передний двор откровенным лаем…
«Моя собака лучше» - подумал Ученный довольный своей собакой.
– Ты с годами все больше дуреешь, – зароптала выглянувшая из дверей дома - жена, хотя и привыкла за долгие годы к всевозможным выходкам мужа, - всегда не ко времени хозяйствовавшего по двору.
– Дурость – не болезнь, – многозначительно опустил голову муж, – вот Ковачев умирает, это беда.
– Не волнуйся, не умрет, такие как ты и он не умирают, Бог все больше хороших людей забирает.
– Ну, если ты такая хорошая, чего ж он тебя держит?..
Напуганный рвущейся собакой скот, устремился обратно в загон. Хозяин побрел за ним.
– Знаю, проворный… ходит, бродит, как осёл за стадом. Кормов нет, огород не вспахан, он представление живности гонит, цирк устраивает, – пропищала вдогонку обычное, обиженная судьбой женщина, и приструнила собаку.
– Опять огород…, у нормальных людей весна чувства шершавит, у наших женщин огороды на уме. Огород?.. огород не вспахан, – сказал Ученый. – У Стойкова тоже не вспахан…
 Он глянул в сторону дома Стойкова, - ему кажется, ток собирались отрезать…, у Андрея всегда есть что выпить…, надо к нему сходить – решил Ученый, - всё-таки давно помирились…
А они собственно никогда и не ссорились. Просто, Ученый тогда помогал Стойкову в заготпункте, где Андрей собирает сырьё села от районной заготконторы, - он давно работает заготовителем.
В период усиленного приёма большой стриженной овечьей шерсти у населения, Андрей уехал в контору сдавать упакованное сырьё на главный склад, Ученому поручил готовить второй грузовик с тюками под отправку. Особенно важной задачей была упаковка Жоры Кандыбы в одном из свёртков, надо было его вместить, и зашить в мешковину большого тюка между рунами шерсти.
 После смерти матери, жена брата не впускает Жору в родительский дом, в промежутках между тюремными сроками, он живёт в приёмном пункте у Стойкова, и всегда выполняет - особые поручения.
На днях он ездил в Бановку менять старого коня Буяна, на более молодого с доплатой. По дороге Жора должен был напоить, приученного пить креплёное вино цыганского коня, двумя литрами крепляка, третья закупоренная бутылка предназначалась Жоре, но он все три выпил сам. Конь вошёл в чужое село вялым, - резвости не приобрёл, Жора храпел пьяным в одиначке… А бановчане народ не поверхностный, тоже решили - не будут меняться!
…Замотанный в преющие серой руна Жора, думал: теперь точно оправдается перед Милентичем за проступок, что коня не напоил, - провалил  оговоренный обмен. И действительно, он был удачно пропущен через весы райзаготсклада, добавил Стойкову во второй ходке дня шестьдесят килограммов веса шерсти; привычно выбрался из тюка, ему даже удалось украсть женский велосипед завсклада Степана Степановича.  Андрей был доволен слаженным трудом всех привлечённых помощников.  Предстоял  всегда широкий ужин в заготпункте; Ученый взялся стушить картошку с ягнятиной, и холодильник другими желаниями плотского восполнения наполнен, в бидонах: столовое вино, крепляк, спирт.  Водители, грузчики, проныра Жора, ехали с нетерпением расслабиться в глубине вечера.
 Меж тем Ученый с упаковщиками-грузчиками, и кучей прочего примкнувшего народа давно уже снимали напряжение уставших мышц, расслаблялись размашисто, прощались с отправленными баулами, чисто омывали назначение грязных рун с Жорой в середине.   
За Ученым всегда уймой тянутся ценители дармовщины.
 Вернувшийся с большого склада заготовитель, застал в заготпункте преждевременный разгар просторного застолья, Ученый передвигался вокруг накрытого стола меж многочисленной толпы щедрым кумом, - шатким распорядителем раннего вечера ходил. Заметив затуманенными мозгами сквозь  табачный туман и гомон толпы, молчащий гнев Стойкова, он наполнил стакан со спиртом, и поднёс широкой рукой со словами: - Андрей Милентичу! – лично!
…Стакан подскочил в потолок, а  кум-распорядитель распластался на полу.
Целый месяц после этого Ученый пытался издалека добиться молчаливого извинения. Ему было запрещено входить во двор заготпункта.
Скучая в отдалении от шумных вечеров сезона заготовки шерсти, и былого,  утерянного положения всегда весёлой возможности, он садился на лавочке возле приёмного пункта, и скучал, разговаривал с подсевшими приятелями о чём угодно, только не про завальный вечер.
Тут ещё, проходивший мимо острый на передёргивания, вшивый на слова,  мужичёк Фуков, спросил всех сидевших в стороне:
 - И чего это вы постоянно вьётесь вокруг этого сборного гнезда?  Можно подумать, что Стойков, - Фуков показал на входящего в открытые ворота Стойкова, - вам что-то платит за всегда грязную тут работу:  с металлоломом, тряпьём, и ишачьими хвостами.
- Да ты утюговый по сообразительности тип! – возразил ему Ученый, - Мы должны платить этому человеку! – что бы быть прутом в пучке его снопа.  Иди, иди!.. Нам такое трухло как ты не нужно!
Этот выдающийся ответ мгновенно снял хмельную провинность соседа,  устранил все сомнения Стойкова, он примирительно поразмыслил над прошедшим временем и улажено махнул Ученому несдержанной рукой: - Петюнчик, – кончай отчуждённо тосковать, заходи!..          

…Разложив на бетонном покрытии двора инструмент и уйму лысых покрышек с кривыми дисками, Стойков перебирал колеса старой «Волги».
– Слышал, что свет якобы собирались у тебя отрезать? – спросил вошедший во двор Ученый, и морщил глаза, ослепленные киловаттными лампочками.
– Да, пристала вчера эта коротконогая инспекторша. – В этом вашем селе, пенится она, все ток воруют.
- Как можно ток воровать? В карман, что ли положу? Он же бьёт, - говорю, - …даже на повал убивает!
Ученый не помнил, как на повал был сбит в тот тяжёлый вечер, как и не помнил, что подносил Стойкову стакан со спиртом, и давно понял, - таки правильно тогда свалялся в оборыши под решетом просева овечьих рун.
- А что Андрей, помочь может, хотя я конечно в этом деле не соображаю, но монтировку подержать могу, – впервые за долгий вечер Ученый улыбнулся, отогнал грусть запутанных событий.
– Не надо, я закругляюсь. Чего ты помятый такой на сон ночи?
– Годовой сегодня весь день ждали с надеждой, сидели безропотно, так после с Антоном, - За, проведать решили, пропадает человек, но не попали… Последний раз, когда у него был, тоже жаловался,  огород, говорит, не вспахан.
– Да, я к нему днем заходил, – притихшим голосом сказал Стойков, – плохо будет без него…, как там годовой, что районный Нетков предлагает? – тут же полюбопытствовал всегда осведомленный Стойков.
– Его не было, завтра решать будут. Вроде Дровяной председателем хочет стать, дёргался на заседаний правления.
– Дровяной?.. Председателем! Хм…- этот точно дров наломает.
– Слушай, – напористо пресёк всякие сомнения Стойков, – я ехал из Измаила без запаски, через каждый километр подкачивал колесо. Возле виноградников четвертой бригады, межевое поле пашут, ну где табак был, оно годами не сеяное пустует, забыто поле.
– Говорят, солярку на днях завезли, вот и пашут.
– Пашут! Они и наши огороды вспашут.
– Может лучше Ивановича, все-таки безотказный виночерпий наш.
– Ивана Ивановича в первую очередь, иначе и ни стали бы к ним ехать, – Стойков уложил инструмент в багажник и спустился в погреб, на ходу соображая, как трактористов укатать. …
…Подъехав, по укатанной вдоль лесополосы грунтовой дороге, к горящему высокому пламени, у которого грелось несколько человек, Стойков остановился и дружески всколыхнул приунывших механизаторов.
– Что, ангелы, скоро уже сеять, а вы только пашете?
– Весной пашем, летом сеем, зимой убираем, – согласился старший из сменщиков Вася Дели. – Пока засидевшуюся колхозную верхушку не скинем, так и будет. Агроном только что уехал. К завтрашнему открытию годового – говорит, – поле должно быть вспахано. В восемь утра приедут проверять. Трактора - говорит, - на полевом стане стынуть должны и всем в Дом культуры голосовать за предложения Главного. Кто упрекать будет что нивы не вспаханы, того вруном объявят.
– Да!  Метко и строго! – цокнул Стойков. – Я думал, и наши огороды вспашем.
– Нее…, что ты, дядя Андрей, солярка впритык, едва ли хватит, мы тут крутимся как подшипники без смазки.
– А смазать ни мешало бы – улыбнулся Стойков. – Вот Петр Петрович только с заседания начальства. Говорит, Дровяной рвётся в председатели, а Главный его прогнал. Сам, видно, колхоз хочет взять.
– Да, у них там гром и молния, а мы громоотводы, – заключил  прицепщик - Марул Костя.
– Что да то - да! – подтвердил ветеринар Ученый, – особенно нам – руководству колхоза мало не покажется.
Стойков достал из салона сумку и цветастую подстилку. Накрывая капот «Волги» с оленем впереди, подумал, что у «Победы» более удобный передок. Трактористам приговаривал:
– Нам ли не понять, упаси Бог, вы не подумайте, разве мы приехали вас подводить… Видим – костер горит, завернули, а фары тракторов красиво горят, как в целинное кино. Сплошная красота ночи!
Молодые прицепщики, вытянув руки над огнем, молча, грелись, смело смену держали. Треск сучьев оживлял колыхание пламени, возвращал тепло одеревеневших лучей солнца.
– Дай, говорю соседу, смажем хлопцам подшипники. Мы катаемся, а они пашут. Вот случайно подвернулась торба, время холодное, энергия быстро улетучивается, быстрее, чем солярка в ваших славных тракторах.
Освещая покрытую инеем сорную землю, лучи фар шумно чернили почву, плуги сковыривали глубинное тепло парящего грунта. Мягкий ветер разносил вечный аромат отоспавшейся земли. Чувствовалось, приближается пора, когда разбуженный чернозем вновь начнет плодородить.
Косясь на накрываемый капот с рвущимся вперёд оленем, - Марул Костя, раздразненный соблазном железного стола, нерешительно отстранился словами от намечающегося мероприятия.
– Сожалею, Милентич, но сегодня вспахать не сможем, не получится.
– Какой разговор, Котик, разве не понимаем, - вы люди полевые. Мой дед говорит: застанешь летом человека в корчме – дай ему подзатыльник, а встретишь в поле – налей кружку вина.
– Да, правильный дед, – потер руки Костя. – Помню, пацаном ещё бегал, а он обычно в тени под акациями сидит на лавочке, я раз с ним не поздоровался, так он отца моего отчитал, что за воспитание, говорит, твой мальчик здрастье не дает. Мне от отца попало.
- Представляешь, его на годовой хотят затащить, - удивлённо похвастался Андрей.
Верный принципам деда, он расставил пластмассовые кружки и наполнил вином. Молчавшие прицепщики стали вдруг хихикать, подталкивали друг друга, и все, плавно подтягиваясь к «топливу внутреннего согрева», - поглядывали на притягательные полные кружки. Ученый нарезал: хлеб, сало, вяленое мясо, лук…
– Скажу вам, ребятушки, – обратился Стойков ко всем отдыхавшим сменщикам, – на кремлёвском ужине со всеми его министерскими закусочками и многозвёздными напитками, не так вкусно как вот тут, в поле у огня. Я не раз в кремле с генералами сидел, ну и что?.. ни то удовольствие, ни тот вулкан жизни.
– Точно, – подтвердил Ученый,– у меня от этой Монтавиной барды до сих пор голова трещит, и в животе мутит.
Напряженный рев тяжелых гусеничных пахарей приближался к лесополосе.
– Время смениваться, – сказал Костя, допив кружку с вином. – Надо бы мужиков позвать.
На развороте скрежетали гусеницы, раскачиваясь, скрипели повисшие  на навесках плуги. Трактора остановились, и моторы притихли до холостых оборотов.
– Сами придут! – вернулся обратно собиравшийся идти звать трактористов  Дели.  - Ни дураки, такое обойти.
Пахнущие мазутом пахари подошли к огню. Задорно здоровались.
– Да! Никто у нас в селе такое не сделает, кроме как Андрюха, обрадовано блистал стальными - как гусеничные траки зубами, Матвей Будяра. – Я как раз вот говорю братве: закинули нас в поле после того как всю зиму пролежали, и ни еды тебе, ни воды и ни в рот тебе сто грамм. Начальство тоже!.. Человек вот посторонний, а подумал, что мы тоже люди…
Трактористы покряхтели, вытирали закопченными руками губы и закусывали, единогласно сплачивались во вражде к непродуманности новоколхозного порядка.
Вырвавшийся количеством поднятых кружек  Костя, медленно оцедил очередную порцию, встряхнул несогласной головой, помолчал заторможенный  раздумьем, и пихнул Будяру в бок коленом:
– Какой тебе, Андрей Милентич, посторонний?! Он самый, что ни на есть настоящий - Наш! Свой! У человека огород не вспахан, а ты гонишь своим капремонтным не в ту степь. Вот вы будете здесь на агронома пахать, а мы на нашем латанном с Валериком смотаемся в село, до утра еще далеко, успеем везде. Валерик Гизель оголил выпирающие рудиментарные клыки. Ого-о-о… Сколько я огородов перепахал. У бабы Кины как заснул пьяный за рычагами, всю ограду помял, чуть хату не снес…
Молчаливый по трезвости, передовик Маринов допил кружку и отошел к костру, подбирал, кидал в огонь несгоревшие вокруг ветки.
– Если до утра не вспашем поле, всем влетит, – сказал он, прячась за дым костра.
– Не обижайся, Милентич, не сможем подкатить, – подтвердили механизаторы.
– Если бы агроном не приезжал проверять, другое дело, – заключил извинительно прицепщик передовика Маринова, - Серёга, и все замолчали. Слышна только булькающая канистра, из которой Милентич разливал вино, и клокочущие холостые выхлопы тракторных глушителей.
– Да черт с ним, с огородом, – успокоил он пахарей, – я все равно его жене приписал. Меня вот что волнует: откуда в колхозе новая бухгалтерша взялась, вся такая прикоцанная.
Механизаторы похотливо стали обсуждать смазливую новую бухгалтершу.  Стойков наполнял кружки.
– Кто ее прислал, знает, – пояснил, возвращаясь к капоту, передовик – Сейчас самый деликатный момент, чтобы дешево объегорить село, вот и всунули ее нам. Выпивка разжижила его сгустившиеся мысли. По привычке указывая пальцем наверх, где якобы «избранные алхимики» варят зелье простонародной жизни, он спросил: – Вы думаете, на кого мы пашем? А… на высовывающихся из-под развалин системы новых парткрыс! То, что было, уже не будет. Вот сегодня утром, когда годовой начаться должен был, Жора Сегурчиев появился. У нас в колхозе он был механиком и парторгом в одно время. Мы с ним в один класс ходили, учился, кстати, намного хуже меня. Сейчас он в Киеве какой-то…многопартийный. Когда одна компартия была, он тоже - Был! Говорит: заберу колхоз, вас людьми сделаю. Было плохо, станет хорошо, как мы вам укажем, говорит, так и работать будете, а то распустились, неважный вы материал. И техника ваша барахло. Вот обновлю весь парк американскими машинами, молодежь у меня пахать будет в белых рубашках; в кабине кондиционер, магнитола, телевизор…
– Телевизор – это класс, – одобрил Гизель, – я люблю смотреть боевики и порнуху.
– Дибил! – Костя напялил Валерику на глаза шапку. – Ты пахать будешь, или чужими глупостями не вовремя раздражаться?
– А он и то и другое, – хихикнул малолетний прицепщик Юрик.
– Ха, ха, ха, – громче всех смеялся Валерик. – А что, пока у меня не увели пятую жену, из Софьяны которая, я ее с собой все время брал, и когда на бульдозере работал с Пятаком тоже, он одобряет такое дело.
– Ты же говорил, с Броски твоя пятая?
– А, я забыл, их у меня столько было, запутаешься…
– А ну расскажи, что у тебя там с бульдозером случилось, когда ты его поджёг?
– А, сгорел на силосной яме, поспорил, что если с первого раза не заведется, - подпалю.
– И что? – спросил Юрик.
– Я же говорю, сгорел на силосной яме, меня вот с прицепщиками уровняли.
– Да эту его американскую технику в гробу я хотел видеть, – перебил затянувший смех Маринов, – один лоск, чуть масло перелил, или оно не их производства считай, насосы шестеренчатые полетели. В солярку вода попала – топливная аппаратура накрылась.
– Я с вас высчитывать буду за порчу технических агрегатов, – заявляет Жорик. – А ты знаешь, один их коленвал стоит больше, чем весь наш трактор. Поломается что-нибудь – вот тогда тебе и порнуха будет.
– Ничего он мне не сделает, - сказал Валерик, - будет много выступать, я его заколю, у меня в тракторе вот такой нож замотан в тряпках. Меня Пятак научил. Он человек бывалый, мотал срок. – Валерик показал ладонями полуметровую длину ножа, замотанного в тряпки, ухватил двумя руками полную кружку и погрузил свои клыки в вино.
– Это уже боевик, – восхитился малолетний прицепщик.
– Ничего вы не понимаете, техника это характер народа в металле, - заключил Маринов, - прошлый год в Караивановом поле, когда в жатву дожди пошли, так «Джон Дир», из тех, что Лазаренко нам навязал, застрял, забиваться подбившей травой стал, полеглую пшеницу брать не может. Как пустили наш «Дон-1500», так за полдня, и обмолотили всё поле. Потери якобы большие. Комплектовали бы медными решетами, экономичнее американского работал бы наш комбайн. Потери… Птица божия тоже хочет поклевать, покормиться – передовой механизатор стукнул пластмассой по надежному металлу «Волги». – Были бы плохие МТЗ, их бы запад и те же американцы не закупали бы тысячами.
– И «Доны», И «Белорусь» уже не наши, – сострил малолетний Юра. – Мы уже все разные государства.
– Да что они понимают! – проорал Будяра. – Слушают этих, как их, путантов, и сами в непутёвых превращаются, временная чепуха все это, сто лет ещё не прошло. И вообще, плохие сейчас законы, нужен такой закон, чтобы молодежь можно было бить! Тогда будет порядок. Вот отец меня бил, я его в жизни даже не толкнул, хотя и было за что, а своих ахломонов в детстве не трогал, зато они меня сейчас колотят. Плохие законы!
– Плохие потому, что плохих людей выбираем, – огрызнулся, казалось равнодушный ко всему рыжеватый, заросший тракторист Миха. – Мне понравилось, как правильно сказал один, забыл фамилию, остывший к людям такой. Не народ, говорит, а стадо баранов.
– Не знаю, о ком ты говоришь, но я лично, ни за кого не голосую, – отстранился Маринов от «стада».
Путаные негодования механизаторов затянулись, долгими всплесками  клокочущих пустословий, как и холостая молотьба их тарахтящих тракторов, плюющих в просторные небеса даром отработанные газы.
– Вы как хотите, а я лично положил на взрытое поле все семь лемехов зоровского плуга с предплужниками сверху, – презрительно сказал Костя. – Мы с Валериком урыли огород хорошему человеку вспахать. – Он глянул на пустую канистру, обнял клыкастого товарища и, пошатываясь, поволок его к трактору.
– Правильно! Давай! Надо! – согласились трактористы.
– Езжайте, мы тут с обязательствами сохнуть будем… – язвительно пробурчал Будяра, он с грустью смотрел на большое поле, и в направление всего села тоже разочаровано глядел.
Стойков бросил пустую посуду в салон, слегка навалился на открытую дверцу машины и тихо, как бы в раздумье, сказал:
– Нет, ребятки, так не пойдет. Ну что такое один трактор. Я хочу, чтобы было красиво, как здесь, все в ряд, с горящими фарами один за другим, чтобы огород пахали три трактора, по целинному пахали.
– Чего вам делиться, держались бы уже вместе, – поддержал Ученый.
– Правильно! – обрадовался Будяра, – что один трактор сможет, мало ли чего вдруг, человек к нам всей душой, а мы… Поехали все…
И три трактора гуськом, на транспортной скорости, корёжа звенящими гусеничными звеньями мерзлую корку земли, поползли, направились прямиком в село.
Учённый, навострив большой нос, расслабился в переднем сиденье «Волги». Гордый за дело, все же спросил:
- Слушай, Андрей, а зачем нам три трактора? Одному особенно негде развернуться.
– Пусть будут три! Я хочу, чтобы За порадовался. Пусть человек молодость вспомнит, целину.

…Три ревущих дизеля с шестью горящими фарами врезались в темноту тесной делянки, Ковачева огорода. На свету порхал редкий снежок, занесенный усиливающимся северным ветром.
…Соблюдая благодетельную пристойность, не обращая внимания на бестолковый крик женщин, Стойков с Ученым передвинули кровать больного к окну, приподняли, подложив под голову большие подушки, и довольными вместе с За, глядели в окно.
– Смотри, Иван Иванович, как твой гарман пашем, словно на целине, – радовался трём тракторам Стойков.
И туманные глаза Ковачева тоже неподвижно глядели в наполненное светом грохочущее пространство. Казалось, они уже перестали думать; с окисших ресниц Ивана Ивановича капали усталые слезы, они омывали последнюю ночь колхозной жизни.

                                                                          ОТКРЫТИЕ (глава 4)

Ошиваясь на задворках семи павших империй, затоптанная и изрытая за тысячелетия бесчисленными кочевыми копытами, скучающая буджацкая земля временами взбудораживалась живым движением народов, забредших на пустынные просторы холмистой равнины.
Буджакская степь, подобно перышку, отрастала на могучих крыльях распрямившихся властителей временного исторического величия и отпадала, когда высокий полет прерывался неизбежной усталостью дряхлеющих имперских мышц, …или вдруг воспалившихся заурядной самонадеянностью куриных мозгов последнего генсека только что рухнувшего объединения.
Дремала жухлыми камышами затейливая дельта Дуная. Невспаханные холмистые пустоши разрослись травами многовековой дикости застигнутой некогда первыми оседлыми поселенцами края. Тут после единоличного селянского обустройства пошла эпоха убаюкивания коллективной активности на истощаемой земле; разлагался измотанный равнодушием общественный строй. Главное сословие, несущее по всей земельной поверхности почвенный людской дух, ощутило гнету¬щее состояние заниженной самооценки.
Упадок духа людей, терял первичную красоту и растлевал жизненное бдение, в муках извлекал последние остатки радости из осмысленного труда.
Обуздав несоответствие духа и практическое направление жизнеуст-ройства, из глубин плодородного слоя уставшей земли вдруг стали выныривать зарытые людские характеры. Запутанная судьба поколений живущих объятием земли, таились в устоявшемся страхе надвигающейся неразберихи, раздразненной несообразностью производительных интересов. Люди, разочарованные наблюдением несбыточных чувств и потрясённые  историческими переживаниями, долго излучавшимися из стороннего  киноэкрана большого колхозного клуба,  вдруг сами наполнили клуб гулом живых действующих волнений. Сосредоточенная растерянность руководителей издыхающего колхозного порядка мрачнела холодом подозрительных взглядов былого властолюбия.
Заговорщический шепот досадной обреченности, за положенным для начальства должностным столом на сцене клуба, наполнялся зрелой социальной неопределённостью. Медлительная нерешительность открытия судьбоносного собрания за¬искивала перед благоразумием труда, накаляла перенасыщенный гневом зал.
В первых рядах ломаных скамеек старый школьный учитель историй Петр Иванович Абдалов расторопно усаживал вызванных по его историческому приглашению старейших жителей села, закономерно оказавшиеся ветеранами отшумевшего коллективного строя. Натянутые некогда службой периода: фетровые шляпы и черные каракулевые папахи, с забытой значимостью выстроились в длинный ряд, извлекали душевную истому от безвозвратности ушед¬ших лет. Покрытые головы, возможно, в последний раз отдавали живым шевелением нафталинной одёжды, оглашали затухающую веху людей, изнеможённых великим социальным явлением перелистнувшегося века. Прогоняя назад бывших учеников, хвастающихся умными внуками, Петр Иванович забот¬ливо рядил освобождаемые скамейки второго ряда пришедшими самостоятель¬но, менее значимыми ветеранами, чья посаженная энергия так же бес¬полезно разрядилась на освещение, преждевременно, без роковой на¬добности вылезшего коммунизма. На лицах стариков прочно окаменела судьба времени, наполненная необратимостью застывшего бетона.
В середине первого ряда возле организатора первого бедняцкого колхоза сорок шестого года, неграмотного, но всегда уверенного в правду Героя соцтруда Никиты Степановича Стойчева, сидел со многими орденами, участник Татарбунарского восстания Прокоп Павлович Бузажи. По сторонам от них, вибрировали тросточками – старик из прошлого столетия Стефан Стойков, ровесники века: дед Павел Челак, и   дед Василий Томев. В краях ряда рассажены не столь значимые для колхоза, но оказавшиеся еще живыми, свидетели всех щекотливых исторических перемен. Поворачивая измученные ограничениями усохшие морщинистые шеи, ста¬рики тусклыми глазами всматривались в обновленных людей, наполнив¬шие село привычными лицами из их давно забытой молодости.
На самой крайней скамейке ряда закреплённого для ветеранов, возле лестницы подиума сидел крутивший в руках красную папку военный пенсионер, первый фермер села, ученик и молодой друг Абдалова, - Радослав Пекич, человек которого учитель усиленно подвигал немедленно, без колебания взять власть во всем хозяйстве большого села.
Ставший профессором аграрных наук, бывший комсорг школы Илюша Боев неразлучно передвигался по проходам в паре с инородным черным человеком показывающий всем свои очень белые зубы.
– Ешли Лабуту: мой ассистент, аспирант нашей кафедры, – Боев представлял землякам голову похожую на черные каракулевые шапки дедов. – Про¬шу любить и жаловать…
Последние привычные слова он произносил с многозначительной загадочной вежливостью, после чего африканец радушно показывал свои замечательные зубы, заставляя мно¬гих стыдливо прикрывать щербатые сталисто-булатные челюсти. Профес¬сор чувствовал себя почти хозяином расшатанной аграрной системы в сельском хозяйстве, которую он давно предрекал события, словно копировали его цитаты. Если ученый знал, что станет, почему он не может решить, как должно быть. Боев сиял настоящей уверенностью во вновь наступившее не собранное время, он даже красовался в неожиданной потерянности этого времени. 
Многие молодые сельхозначальники края, имевшие диплом не без помощи Боева, оправданно гордились занимаемыми должностями.  Взять под опеку бывшие колхозные пашни были не прочь и другие наведавшиеся в село состоявшиеся земляки. Окруженные поучениями активных родственников, они молчаливо ждали начало собрания. Только один Николай Михайлович Нетков, - представитель исполкома, по райкомовской традиции уполномоченный следить за собранием, - показательно дремал.
Ожидая открытия годового собрания, он таки сидел с закрытыми глазами, не воспринимал предпусковой грохот новых предстоящих свершений в трудовой неопределённости устав¬шего, сморщенного времени. Затянувшееся открытие порождало колкие выкрики, угады¬вало вылет годового собрания из людских желаний еще на несколько заторможенных лет. Гортанный накал шумного зала охлаждался укатанной бесполезностью давнего гнева.
Натренированные, испытанной привычкой сглаживающей различия всех сословий, колхозные люди уже намеревались снова двинуться на ближнюю винную «точку», когда Главный посту¬чал пальцем по старому хрипящему микрофону:
– Товарищи! - сказал он, - прошу рассматривать всегда выверенное начало годового собрания тут же открытым. Сегодня мы должны решить несколько важных вопросов. В виду важного изменения обстановки в законодательных положениях дальнейшего коллективного хозяйствования, особо следует отдать предпочтение, перевыберу председателя сельхозпредприятия.
 Запаздывающее открытие годового собрания быстро усмирило  перепол¬ненный кинозал, и тут же притихшие люди взорвалось: объявленные перевыборы, заглушили деловое намерения ведущего всё объяснить народу.
– Никаких перевыборов! Новый, только новый руководитель! – Из зала долета¬ли имена, заранее оговоренные деятельными группировками. Кричали:
 - Монтава! Ха-ха… Хотим Пеливана.
- Нового! Нового - Дровяного!
- Нет, - Бурджиева! Давайте нам Арделяна!..
- Изберем: Навалицу! Лучше Пятака! Нет, Будяру...
Пошёл смех…
- Только обновлённый Главный!..
- Пусть как всегда, пусть Старый остаётся!
Старый председатель, объяснявший что-то сидящему рядом Неткову, поднялся, дал знак Главному, что уходит навсегда, и удалился, скрывшись в черный ход сцены. Раздразненное негодование умолкало. Ведущий, с не разумеющим тоном продолжил:
– Перевыборы, не означают автоматический выбор предыдущего председателя. Тем более человек больной, пенсионер, не хочет никакие свои перевыборы.
– Правильно делает! Довольно! Назначаем Главного и разбежались стаканы бить, – все прочие выкрики приглушал громыхающий голос Нягулова.
         - Шило на мыло!! – сказал кто-то спереди.
         - Тихо, тихо! – Главный поднял руку, – я думаю, все вопросы  должны решаться объективно, взвешенно, не будем уходить от назревших тем, будем учитывать все пожелания годовойщиков, главное без волокиты, - быстро и слаженно.
- Правильно! Точно! Избираем Главного.
 - Поскольку работа хозяйства в последние годы проходила в условиях целенаправленного развала сверху, я думаю правлению пока бес-смысленно давать отчетный доклад о своей предыдущей деятельности, учитывая, что как таковая она сводилась к бездеятельности.
- Согласны! Что украли, не вернешь…
- Правильно! Ни к чему волынить время.
- Воров к ответу! Тут нет срока давности!
- Я так понял, - сказал Главный, - выберем сведущую голову, а все остальные вопросы по предстоящим переменам совместно выправим.
- Хватит блуждать! Главного выбираем!
Многоопытный Главный проверил общий настрой и  задал нужную размеренность для принятия нужных решений. По накатанной установке он продолжил:
- Товарищи коллективные владельцы земельных паёв, как бы и что бы мы ни делали и ни говорили, преемственность была и есть - фактор стабильности.
- Не надо!.. Верно! Гнёте одну, и туже линию. Надоело!..
- Естественно, мы должны содержательно поднять и упрочить систему на более высоком, необходимом уровне. Разумеется, и… зачем кричать, без выкриков обойдёмся,  …разумеется, руководителем может быть каждый член колхоза и при желании любой может высказаться относительно фактора коллективного носителя последовательной надёжности. Это важно на любом уровне, тем более на изначальном, каким является предстоящая реорганизация.
 Колхозная система устарела, будем искать новых носителей нового строя!
 Поэтому товарищи бывшие колхозники, это наше личное собрание и наше частное дело кого избирать, любые предложения в компетенции всех и каждого конкретного колхозника в отдельности, все мы здесь по колхозному равны.
 - Почему колхозники? Тут находятся уже фактические владельцы земли!
Главный скрестил опущенные руки и замолчал, ожидая слаженные, заранее намеченные, отработанные  опытом предложения.
- Главного оставляем! Главного! Только своего! Предлагаем Главного....
Те же, устоявшиеся на слуху голоса, задавали нужный тон важному собранию. Основная масса годовойщиков косно подхватывала одобрение. Еще не сориентировавшиеся спереди группки, несли незапланированную разноголосицу, мешали уже определившимся правильно одобрить образовавшиеся  единогласие.
Главный, в примирительной манере, отзываясь всего на всего на желание собрания, обратился к дальним рядам:
 - Значит, товарищи, согласно вашему предложению, я ставлю вопрос на голосование. Кто за первое важное предложение, прошу поднять…
– Стой! Стой! Главный, на дворе  21 век, в Европу собираемся... – вынырнувший из зала наверх сцены Жора Сегурчи стал кричать в свободный у трибуны микрофон, стал запутывать прямолинейно складывающиеся ожидания.
- Зачем нам собираться не в ту степь. Мы испокон веков свои холмы считаем, новый век сам к нам придёт, даже ждём объятия нового тысячелетия – Главный, удивился  неосведомлённости случайного выскочки.
- Я знаю, я знаю, в пределах колхозного навоза ты свой червь, господин Главный. Пора вылезать из навоза, надо демократии учиться, довольно руководствоваться гулаговским прошлым, тут присутствуют люди куда более продвинутые, чем ты. Ду¬маешь, не видно, куда клонишь. Я вырос здесь, все мои предки работали на этой земле, и гектары у них были, дай боже вашим. Мои старики изначально тут колхозили, и я тоже начинал…, работал в этой вот …кибуце.   Сейчас новая система социального подхода. По закону старики пере¬дают мне свои сертификаты. И даже если бы я не был членом земель¬ного предприятия, то свободно, по Уставу, могу быть избранным исполнительным директором, или председателем, как вы любите именовать руководителя хозяйства. А Главный, видите ли, начинает нас мордовать, что только он сможет быть хозяином тринадцати тысяч гектар надруганной  репрессиями земли.
- Я такое не говорил!
- Не надо пескаря трюкачить, не надо держать нас за лохов. Господа земляки, – обратился Жора к собранию,
- Где ты видишь господ? – съязвил Главный.
 – Я знаю, для тебя все здесь быдло, но ваше время кончилось.
– Господа, вы видите, какое циничное шарлатанство гонят нам «красные бароны», цепляясь за незаконное присвоение тысячагектарных наделов.
Настроившийся, казалось, на безучастное присутствие, Нико¬лай Михайлович отогнал сон и нагнетающие  грусть, путаные разочаровывающие мысли. Как официальный представитель власти, он поднялся, ухватившись растопыренными пальцами за кромку стола, подождал, пока собрание успокоится, взял у Главного микрофон и с пониманием своей миссии обратился ко всем присутствующим:
– Уважаемые землевладельцы, давайте будем работать конструктивно, программно и не поддаваться эмоциям хаоса. Целесообразнее всего, сначала выдвинуть кандидатов на должность руководителя хозяйства, дать возможность каждому изложить свою программу и на основе ее реальной перспективы для хозяйства, сделать выбор.
Главный почувствовал, что от него ускользает нужная ему постановка всего собрания, её накатанное временем восприятие. Сосредоточив своё сопротивление на возможности не потерять прошлое в новом будущем, он умело, со сдержанной расторопностью продолжил нужным образом вести годовое собрание.
Сослав¬шись на мнение, что экономия времени и нервного напряжения действи¬тельно не столь важна при принятии такого нужного вопроса как выбор нового Головы, от позиции которого будет зависеть полное коллектив¬ное наследие собственности каждого, и ее сохранность без разбазаривания, - чего так боятся многие…
Он, заметно сбросив привычку, заимствованную от прежних партийных собраний, предложил приступить к выдвижению преемственного руководителя колхоза.
 - Главный! Главного предлагаем, – натренировано крикнули сзади.
 Волна одобрительных выкриков прокатилась по рядам и стихла, оставив на мгновения, колыхание расстроенной собранности и скрип разваливающихся скамеек.
 Главный, по демократически обратился к сидящей рядом с ним Антонине Червенковой, -  секретарю собрания, - чтобы она вносила все демократически предложенные кандидатуры в протокол народного собрания.
Группировки не придали значения запутанному протоколу Главного, они с новой силой заголосили имена своих претендентов.
Секретарь, под диктовку Главного, стала писать фамилии, выплёскиваемые тоскующими ожиданиями, вновь выявившихся трудоуказателей.
Пережившие колхозную эпоху ветераны тоже оживились состоянием вспомнить старые времена, и кротко кричали в ухо друг другу забытые достоинства некогда активной жизни своей молодости.
Свой сельский, представитель района – Нетков записывал в своём блокноте порядок знакомых имен, вносимых в протокол собрания. Когда по настоянию одной необыкновенно галдящей, шумной группировки внесли Колю Пятак, Николай Михайлович остановил Главного, предложил ему перечислить кандидатов, утвердить список, и предоставить время каждому огласить свою программу.
Озадаченные наступавшей демократией бывшие колхозники засом-невались, что Главному так просто удастся сделаться председателем всего колхоза. Несмотря на самоотводы, мотивированный отказ некото¬рым, и осмеивание других, все же через грохот Главного, пробилось достаточно сопереживающих нешуточной затее дня. ,
 - Только чтобы без обмана колоду тасовать! – гортанил Нягулов, – а то знаем мы всех хапуг, им бы лишь утягивать мотыгой, - как братьям Ютковым на поливе болгарского перца, - всё на себя гребут.
 - Действительно, -– поддержал Матвей Будяра, – вот тоже вчера, кинули нас на всю ночь забытое поле пахать и забыли про трактористов, а сегодня - на годовой непременно, могли бы и перенести собрание, мы что, гусеницы что бы такое выдержать, и без того ясно: Главный будет главным, - подняли руки и разбежались, что толку пускач крутить, когда мотор клинит...
- Придумали... - Выборы! Время теряем зря...
 Кто-то сзади, тянул Будяру за шиворот, насильно усаживал.
 - Что, Мотя, опохмелиться охота?
 - Какой похмелиться?! Руки от рычагов ноют, – Мотя развернулся, показывая уставшие руки.  – Всю ночь из трактора не вылизал, пахали мы как проклятые...
 - Кстати, что там забытое ноле, – осведомленно поинтере¬совался заботливый Главный, – до конца вспахали? Мне пока не докладывали.
 - Да…а…, топлива не хватило…, дали бы норму может, и вспахали бы, как говорится... для плана... – сказал Будяра, уводя взгляд в огород Ковачева и забытое поле.
С улыбкой затаившейся хитрости Главный уставился на Будяру.
И в тоскливой уступчивости, с жестом непременного признания достоинства всех, тут же поставил обычное голосование вопроса, о выборе конкретного Головы коллективного сельхозпредприятия, - то есть КСП - пояснил Главный свою главенствующую точку зрения. Бывшие колхозники проголосовали за решение выбрать Главного, с привычным единогласием.
– Позиция ясна, – подытожил Главный, – все уверены, что остальные вопросы, основываясь на предыдущих заслугах авторитетных в колхозе людей, разрешимы для пользы всех. Поэтому ввиду изначального единства, переходить к голосованию персонально по каждому, в зависимости от его значимо¬сти для стабильной преемственности хозяйства, вряд ли уже стоит. Годовое собрание собранно определилось,  объявило председателя, который обязан в свою очередь, уже легитимно, на основе совместного решения, определить направления экономических изменений и быстро внедрить эти самые изменения, которые давно созрели...
- Что он несет, что за постановка вопроса, – на подиум снова поднялся Сегурчи – надо поставить вопрос недоверия испорченному уму…
- Пан Сегурчи, садись на свое место, – Главный указывал председательским пальцем на зал, – не надо ставить себя выше единства собрания, которое лучше знает, как голосовать свои интересы.
Собрание снова отдало гулом, и ёрзанием в скрипучих скамейках.
– Уже проголосовали за Главного, сколько можно, идёмте магарыч пить – кричал Будяра.
Главный с недоразумением разводил руками, его непонимающее выражение, выглядело как естественный приговор безобразию, которое творилось на самодеятельной сцене.
К Сегурчи примкнули: Монтава, Боев, Дровяной, Навалица, другие…– и все требо¬вали удаления Главного от обязанности выражать мнение всего собрания.
 - Сколько можно, уже 30 лет кадр крутится в потоке неучтённой прибыли, можно было столько шибануть…, – Монтва дергал худое болезненное тело, туфлями ударял пол, возмущался долгому однооб¬разию одностороннего движения продукции в никуда,  нереализованностью коммерческих возможностей возмущался.
Протестующие возгласы со всех концов разрушали порядок, казалось бы, так слаженно подведенного колхозного преимущества. Непонятно кто за что выступал. Николай Михайлович снова поднялся.
Сейчас будет толк, - решили бушевавшие, и все притихли.
– Друзья, мы уже оговорили программный порядок собрания, – сказал он, – будем работать по требуемому определению, каждый желающий, а тем более записанные кандидаты-соискатели... должны высказать свое видение и позицию экономического плана на перспективу хозяйства, ответить на возможные вопросы с тем, чтобы собрание определилось в своем выборе. Пожалуйста, давайте последовательно, надлежащим образом двигаться к нужному установлению.   
Пока Николай Михайлович выправлял недоразумение, Главный шептался с главными специалистами колхоза, выслушал их надёжные заготовки. Только Нетков присел, Главный встал и с ровным голосом человека последовательно пра¬вильного, как бы извинялся за чужой вздор, который вынудил его те¬рять ценное время; всем видом благонамеренной собранности подчеркивал, что и без чьих-либо выправлений, знает порядок определения нужного течения годового собрания.
 - Поскольку кое-какому составу выпячивающихся дельцов, понятие планомерного порядка незнакомо, я считаю неуместным уподоб¬ляться их агрессивным страстям, поэтому предлагаю, – Главный подчеркнул, что именно это он конкретно намеревался предложить, – каждому из вписанных в протокол предоставить возможность высказать свои пожелания колхозникам с тем, чтобы они могли извлечь толк от предстоящих дел, если, разумеется, кто-то из большинства записавшихся имеет понятие в колхозных делах. .       
     ---  Начинаем согласно порядку записавшихся соискателей. Зачитывай со второго, – тихо сказал секретарю Главный.
– Монтава Зиновий Гораздович, – прочитала секретарь.
От неожиданности все ахнули…
- Пожалуйста, слово, для так сказать ознакомления, пре-доставляется Зене-бармену.
По лестнице наверх, как и в первый раз во время коллективного возму¬щения, шустро поднялся худой, заросший с, обманчиво изнеможенным лицом помятого вида, непричёсанными маслянистыми жидкими волосами - местный предприниматель Монтава. Одет был он со вкусом, по установке современной моды для начинающих торгашей: в светлый костюм, черный свитер, на шее и запястьях блестели толстые жёлтые жгуты. Остроносые туфли обрамлены яркими металлическими плас¬тинками, по бокам обуви цепочки свисают.
- Значит так! – начал Монтава нагловато дёргая ногами, – тут всё время вокруг да около, говорят: экономика, политика... Никакая политика мне не нужна, пусть этим занимается, кому нечего делать. Меня это не трогает. Главная политика в экономике – это деньги. Когда есть бабки, есть все! Надо, чтобы у всех были деньги кто, сколько может тянуть, я хочу, чтобы обязательно были. Будут деньги – можно все купить: продукты любые, промтовары хорошие, одежду хорошую, модную. Будет торговля - будет и бабло.
В баре, дискотеке молодёжь хорошо отдохнёт... Хорошо крутиться будет. Можно по всякому, в-о-от! Главное – выгодно продать и выгодно купить, главное, чтобы денежки крутились, крутились, крутились... – Монтава, направленным вниз указательным пальцем одной руки крутил над ладонью второй, затем поднял ладонь к губам и звучно поцеловал ее. – Вот так! Бизнес – деньги, вот что нам нужно. Значит так, я могу взять его весь, этот бывший колхоз, КСП, кооператив – как хотите, называйте – могу по частям, по¬степенно. Главное, чтобы навар был, прибыль давал, водились денежки у всех, значит надо не спать, а шевелить ляжками. В-о-о-т! Не надо спешить продавать зерно по де¬шевке, как делает колхоз. Поэтому-то люди без денег – нечем в мага¬зин сходить. Все зерно на склад: пшеница, семечки, кукуруза – в склад. Раскрутилась цена, поехали, быстро все распродали. С колхозом рассчитываюсь 50 на 50. Навар на раскрутку – что надо? Мельни¬ца надо!? – Надо!
- Так мельница у нас есть и хорошо работает, – крикнул из зала мельник Варимез.
– Хорошо – плохо, не знаю, знаю я вашу хорошую работу, хотел всего сто тонн зерна смолоть, у меня клиент на муку был, хорошую цену давал. На муку давал навар, бартер на пилолес хотел сделать. Колхоз не разрешил. Главный говорит – мельница за¬гружена, не успевает. Сделаю вторую, свою, чтобы все успевали. Никому никакого зерна, только мука, отруби дармовыми остаются, очевидная выгода.
 Монтава кивнул кому-то в зале, показал, что понял намёк жеста.
…И так далее, - продолжил он для всех, - семечки на месте: своя маслобойня, свой жом. Молоко на месте: свой молзавод, свой обрат. Мясо тоннами пойдёт, – свой мясокомбинат. Всё в переработку, всё должно давать навар, делать денежки, и хорошие денежки. А что работать на дядю, за бесценок полуфабрикат сбывать? Нет уж, дулю с отрубями и макухой! – Монтава в сторону президиума изобразил пальцами обоих рук две дули. – Всё в переработку и продавать, продавать, продавать, рубить капусту, доллары, доллары... Откроем магазин на трассе, пусть проезжающие покушают – нами сготовленое. Везде продукты, наш товар – ваши деньги. Надо работать, работать, тогда будут деньги, будет удовольствие. Деньги – это наше лицо. Кто я был без денег? Вы знаете. Меня в школе учителя били, мол, плохо учусь. На перемене били, шантрапа всякая пинала, шугала. Я был что, хилый – отец пьяница, мать в колхозе с утра до вечера. Что она зарабатывала! – копейки. Мамаше я памятник поставил. Во! Ни у кого такого нет, из розового мрамора. Пахана определил в дом престарелых, - мне его пенсия не нужна – живет себе старик в сытости...
 - Где те, кто меня пугал, и шугал... Не пускали на стадион, в лапту играть не брали, гоняли. Где те, кто меня гонял? где я спрашиваю? Спились, сработалась бестолочь, сгорбились... Теперь – налей Зиновий сто грамм, дай бутылку пива. Зиновий Гораздович, дай на лекарство, дай на уголь, помоги, надо ребёнка выучить, дай в долг... Когда я торговал сигаретами и водкой на вокзале, с меня смеялись. Никому никаких долгов, я у вас долг не брал. Сам раскрутился…
- Зи¬новий Гораздович, пожалуйста, жене операцию надо делать, одолжи…
А в детстве попросил у него на велосипеде прокатиться – он мне щелбан по носу. Теперь я щелбаны раздаю. Вот что такое деньги. Надо делать все по уму. Я вот каждый год меняю машину – все круче и круче, это класс. Надо чтобы в колхозе было круче, надо работать, а не тащиться на водяре беспробудно, как вчера Фикса. Гармонь под мышкой и, Зи-ннь-я у меня проблема...
Фикса! меня что, колышет твоя проблема? Сам решай – мои вопросы никто вместо меня не решает. На меня налоговая наехала, я три ночи не спал... Когда деньги есть – проблемы отпадают. Потому – то говорю: что могу, за то берусь. "Капусту” знаю, как рубить. День¬ги будут у всех, я вам обещаю! Будут деньги у всех, у меня их будет больше... Во-о-т! что я точно знаю!
Поскольку Зеню знали все, аплодировало мало, некоторые же встали...
 - Человек дело говорит!
   - Деньги никому не мешали!
Похоже, сам Монтава спешил куда-то, на часы ручные поглядывал, больше не стал говорить. Он так же шустро слез вниз и направился к выходу. Несколько человек, ожидавших его, последовали за ним, протягивали руки к выставленной пачке длинных сигарет. Спешно все вышли.
– Следующий по списку…
- Кунев Роман Савич – прочитала Червенкова.
Куневых у нас шесть родов, и все из разного колена идут, чужие друг – другу, - сказал Главный скорее себе, чем всему собранию, -  этот не  стелется под всякую власть и ненавистник дармовщины, правильный товарищ: - не слабый мнением зазнайка-хвастун, не властолюбивый скупердяй, не подхалим и лжец, не нарушитель спокойствия - высокомерный завистник, не тайный алкоголик. Этот, пожалуй, никого не подставит.
- Пожалуйста, бывший инженер по технике безопасности, - Главный предоставил всем, и так известного Кунева.
Этот Кунев был из рода: длинных, тёмных, густоволосых, - исчезающих Куневых. Его дядя хаджи Прокоп, имел самые крупные нивы в селе, семь дочерей, и много алтынов, но после сорокового года одни дочери остались рассеянные по селу; нивы, и алтыны, и сам хаджи… – давно пропали.
    Одет был Роман Савич в блеклом, всем знакомом пальто, и в тех же постоянных кирзовых сапогах, блестяще начищенными ваксой спереди, и с засохшей грязью в серых пятках. Переходящее из зимы пальто, было застёгнуто на все пуговицы. Густые серые волосы застыли обжатые и приглаженные по всей заострённой голове. Годы не изменили его осанку, стоял он подтянутым, ровный как скалка. Такой человек всегда имеет что сказать, и он сказал:
- Что-то товарищи все вы приуныли, что-то у вас на лицах радость не видна, не то настроение. Вы это, того… бросьте.  Надо ставить вопрос, что бы веселье колхозной нивы вернуть, что бы она колосилось у вас в глазах, вы же ещё не старые люди, должны быть бодрыми, беречь здоровье должны. Не надо печалиться от серости погоды, не воспринимайте перемену строя как упадок состояния. Потеря надежды – это измена своей семье, всегда смотрите за порядком в семье. Вы мне это оставьте, тут же перерождайтесь, если упали духом; или не дай бог в вас сидит жалость к себе. Особенно боитесь зависти, жадности,  высокомерия – эти слабости разрушают ваш организм. А нам здоровые люди нужны, не обременённые заботами недуга, или не дай бог, душевного увечья. Вы не слишком расходуйте себя на переживание периода, вас на всё не хватит, сами видите, что творится «наверху», вас на выносливость решили испытать, вдруг вы сильно расстройтесь, ваши органы вам неподвластными сделаются, и изменят всему организму. Им этого и надо.  Не спешите, глубина земли подождёт, с поверхностью разберитесь. Вам нужна земля, а не вы земле. 
…И не надо шуметь, это не шум травы, или журчание ручья, такой шум не полезен слуху у него децибелы не те, - слишком большие вибраций.
Я из далёкого детства такое виденье восстанавливаю.  Издалека шли румынские солдаты, с далёкого востока шли; под их кожаные лапти пыль густая стелется, и шум густой, кубышки висящие у них на поясах, совсем без воды остались, бахчевые баклажки сухими кочанами заткнуты, стучат пустотой, ударяются  пустой надеждой - колодец жизни хотят обнаружить. За три километра шум кубышек слышен. Не те децибелы у потомков Децибала.
И это было вон там недалеко, за Троянвалом. …Там непонятное тогда творилось.
Немцы остановили румын, требуют чего-то исполнить…, перепалка между ними возникла, пошла ругань, очень высокие крики поднялись, выше, чем пыль кожаных лаптей и трескотня высохшей растительной посуды. Стрельба произошла, немцы постреляли всех румынских солдат, их тела в насыпи троянвала схоронены, и только кубышки потом по земле: сиротливо кружили, катались под ветром, пустыми стучали, одни перекатывались. Зачем им надо было идти в чужую землю?.. Поэтому, никогда не стремитесь иметь чужую землю. Она вас отвергнет.
Всегда будьте у меня надёжными в родной земле, не знаю как насчёт лаптей и кубышек, полезны ли они, но пояс – шерстяной тканый кушак, должен носить каждый мужчина, это его постоянное здоровье.
Вот, пожалуйста! -  Роман Савич расстегнул пальто, показал всем намотанный красный пояс – Вот в таких кушаках заматывались многие десятки поколений наших мужиков, а вы перешли на узкие дерматиновые ремни, своё нужное здоровье глупой моде отдали.
Тоже…, я недавно, перед этим Новым годом, на автобусной стоянке, такую истину видел: Уже вода в лужах замерзала, ветер-остряк дул. Гуси краснолапые тонкий лёд себе ломают, роются в грязи клювами, ищут чего-то, врождённое поведение своё не хотят портить.  И два наших деда ждут автобус. Одеты они по старинному: кожаные штаны на меху, в валенках подшитых, как водится в овчинных рубашках, киптарах, шапки - папахи, и тулупами сверху ещё закутаны – воротники подняты; из под их усов пар выплывает.
Тут же два наших парня в тонких курточках, в туфлях, без шапок. Дрожат от холода, аж подпрыгивают, тоже транспорт ждут…
Один из дедов говорит другому: - Неужели, этим мальчикам не холодно?..
Другой, ещё плотнее, коконом в шубе завивается, рассуждает:
- Молодёжь!.. У них кровь играет, куда нам до них… 
Так вот вам, теперь сравните: - те наши деды!.. и эти наши ребята?..   
А, никакой такой молодёжи не прописано свои, производительные железы собственно морозить.
- Про колхоз скажите! – крикнула женщина.
Главный посмотрел в зал, чтобы уяснить, - какая там умница сидит; всматривался долго, похоже, не определил.
Роман Савич вытянул руку, потряс растопыренную ладонь:
- Колхоз знаю, как своих пять пальцев!.. Я со своим дядей, с пятнадцати лет плотничал в колхозе. Какой он был столяр – говорить не надо, все знают. Но в колхозе один универсальный столярный станок, его постоянно перестраивать приходится. Вот где потеря времени и удобства труда.
…А меня после института направили в ПМКа отрабатывать свои три года, - мастером хоздвора назначили, столярным цехом тоже я заведовал. У нас там все специальные станки стояли: рейсмус, фрезер, ленточный… – восемь различных единиц. Семь столяров работали в цеху, в основном окна и двери делали.  Приезжаю я после первой получки в село и дяде всех столяров перечисляю, рассказываю: какой у нас цех, сколько станков в нём разнообразных, и перестраивать их не надо, каждый своё назначение имеет. Он мне ставит вопрос, ни за что не догадаетесь, что он меня спросил.
Говорит: - Все ли пальцы целы в руках у столяров?..
Я одеревенел, когда вернулся, присмотрелся. Действительно: у кого мизинец отрезан, у кого: средний, безымянный, большой, а у Паши Полтавчак - пол ладони нет.
Вот что значит не серьёзно относиться к ТБ, не воспринимать её.          
- Товарищ Кунев, вы какую земельную систему воспринимаете?..
- Уберечь народ от всякой порчи, от преждевременного искоренения, пилами, станками, модными травками-таблетками, и нарушениями внутри организма.
О людях никто заботу не проявляет, все думают о чём угодно, только не о людях.  Народному волнению тоже не надо зело дремать, а постоянно меняться, по земле с первых дней соперничество запущено, надо помнить крепкое старое, и уходить от нового дрянного.
Если мы будем разрушать природное начало, - ничего не выйдет - скорее оно нас прикончит. Не надо опускаться до уровня слабовольных трясунов: типа Фартунова или Бурукова, или…- много у нас таких. 
…Я всегда был противником больших вибраций, это уже ясно, вибраций надо убирать. Не случайно все трактористы быстро сходят, последствия тряски дают о себе знать.
Тут всё время: о земле, про технику, об агрегатах, а я переживаю, что со временем не нужны будут технике специалисты, придумают роботов, люди ненужными станут, земля опустеет.
И ещё, я уколов боюсь, к нам вакцины всякие завозят мол, польза от них большая. А они на самом деле тело крохотного человека изводят, из-под подчинения природы организм уводят, наследства лишают… 
- Роман Савич, спасибо за заботу, соблюдение техники безопасности моя прямая обязанность, мы не забыли, как строго вы карали нарушителей, можете быть уверены, так будет всегда.
Инженер Кунев развёл руками и улыбнулся, он не был уверен, что так будет всегда, но большее говорить, тоже не захотел. Понимания не почувствовал. Хотя задержался, ещё случай рассказал, бывшее вспомнил:
- Захожу как то в бытности, на химсклад, состояние сохранности ядов проверить. И что вижу: - охранник прямо на бочке с хлорофосом постелил газету, и обедает, ножиком сало, хлеб режет, бумага химией промокла, а он ест, ещё и откушать предлагает. Я возмутился:  ты же говорю, с ядом пищу принимаешь? А он: - Я что тебе мууха, что бы от закрытой отравы беречься. Так вот! Иногда мне кажется, что мы уже все как мухи, накрытые газетной отравой…
- Кто следующий? – спросил Главный.
Секретарь принялась изучать список…
Он наклонился, глянул в лист, который держала близорукая секретарша, и сказал: - Пожалуйста, тебе слово, Жорж Макарович – сам сел на один из двух свободных стульев у торца стола, отложил микрофон и принялся углубленно про¬сматривать какие-то бумаги.
– Очередной претендент Сегурчи Жорж Макарович, выдавила секретарь строку из протокола. Главный отвлёкся от важности бумаг, вопросительными глазами придавил ненужный повтор секретарши, и измученно зевнул.
Жора Сигурчи вальяжно подошел к трибуне, явно брезговал всей сельской простотой, от которой он давно ушел. Выглядел Сегурчи человеком упитанно-холенным, умеющим хорошо отдыхать. Вынужденный, быть снисходительным к примитивной отсталости бывших земляков, он всё же обратился к собранию со своим почтением:
 - Господа! значит господа!.. – он перевел взгляд на президиум, сделав длинную, о многом говорящую, паузу. – У меня три диплома. Я началь-ник маркетинга самой крупной у нас в державе фирмы "Украгроимпорт”. Мы имеем десятки, даже в сотни миллионов, торговый оборот на сельхозтехнику любого назначения? И то, что говорил здесь местный лавочник про булочки из отрубей – он для нас букашка, – Сегурчи символически плю¬нул на пол и растер ногой. – Один наш «Класс Доминатор» стоит в сто раз больше, чем  его бар с ним вместе. Я уже говорил и вы зна¬ете, что мои родители, как только стало возможно, вернулись в род¬ное село из ссылки. Репрессированные как кулаки, они, как говорит¬ся, не обозлились, и всю жизнь проработали в колхозе рядовыми. Я окончил здесь школу, и мне не безразлична судьба деревни, хотя я уже достаточно долго живу в столице.
– Насколько мы – поняли, вы собираетесь оставить Киев и переехать в село, к нам, – Главный немного замялся, – если изберут…, конечно.
- Кто это мы?! – Сегурчи повысил голос. – Во-первых, это не ваш вопрос, я всё успею, и с тобой разобраться тоже... Во-вторых, прошу не перебивать, когда я говорю!
- Хорошо, – согласился Главный, – продолжай, только, как председательствующий собрания я имею право на уточнения, «Агроимпорт» – это значит, что вы только ввозите?
 - Да! Ввозим! И будем ввозить, пока не ликвидируем эту всю вашу советскую рухлядь. Господа, вы должны знать, Америка и Запад ушли далеко
вперед, нет смысла изобретать новый плуг, это не наш космос. Нашим людям сегодня не безразлично работать: на классных современных агромашинах чистенькими, или ходить постоянно замусоленными в переработан¬ном мазуте. Это о чём уже говорил инженер Кунев. Мы по лизингу в счет будущего урожая предоставим всем без исключения хозяйствам любые серийно производимые образцы сельхозтехники, конкурентоспособность которых не вызывает сомнения, предоставим с тем, чтобы раз и навсегда обновить весь машинный парк села и зафиксировать его стопроцентное современное техническое обе¬спечение. Мы также располагаем сетью диллерско-дистрибьютарных фирм, обеспечивающих сервисное обслуживание на уровне мировых стандартов. Поэтому не надо паясничать и выпячивать свою отсталость со своими латаными веялками и сеялками. Я с удивлением узнал, что в вашей конторе нет ни одного компьютера, даже первого поколения. Так вот, первое, что я здесь сделаю – компьютеризирую всю учетно-бухгалтерскую систему. Или, если Главный опять скажет, что у вас есть деревянные счеты и никому не нужны ком¬пьютеры, то я пойму его.  Вообще, чтобы вы знали, господа селяне, мы, демократы, намерены стратегически поменять экономические ориентиры земледельческого технического соотношения и вывести всё на западные стандарты. На десять гектар земли – минимум одна техническая единица. Добиться технооснащенности в шесть-восемь киловаттной мощности на гектаре обрабатываемого поля. Будущее нашего земледелия – это современные технические достижения Запада. Мы идем в Европу. Наше будущее с Европой. Мы себя без Европы не мыслим. Быстрее в Европу господа!
Каждый раз, проговаривая Европу, Сигурчи поглядывал из-подо лба на Главного, - человека явно не европейского.  А тот и не думал отрицать:
 - Мы как раз собираемся кое-куда – сказал он, -  возможно, именно туда, куда нас призывают.
 Главный держал в руке бумажку готовясь, что-то сообщить.
- Свои провинциальные дурки, Главный, можешь оставить при себе, а я, пожалуй, тоже останусь здесь, в президиуме, – решил Сегурчи, – а то чувствую, договоришься у меня. – Он сел на свободный стул рядом с бухгалтершей, -  в противоположной стороне от Главного.
- Вот тут ещё записан… - Антонина прочитала фамилию записанного кандидата, фамилия своя сельская, есть такой…
Главный привычно повторил фамилию, вслед за секретаршей имя и отчество тихо произнёс, он знал такого ездового, на бестарке тот ездит, и даже был уверен, что не может такой в председатели записываться.
Действительно, в средних рядах поднялся человек совершенно другой, что-то знакомое есть в нём, а кто такой?..  Главный его плохо знал, как-то не помнил.
Неизвестный застенчиво улыбался, с виду человек тихий, очень спокойный, долго молчал. В зале тоже стало тихо, его мало кто воспринял серьёзно. А он чувствовал, что тишина его ждёт, и от этого сделался совсем стеснительным. 
Наконец сказал: - Я из Приднестровья вернулся. Там война была. Сам конечно здешний. Давно уехал… 
Человек говорил придавлено, в полголоса, очень обходительно, словно голубь из его сердца порхнул, - поэтому Главному тоже захотелось ему сказать, что-то вежливое.
-  Пожалуйста, - сказал Главный, - выходите, мы вас выслушаем.
Приднестровец отрицательно помахал рукой. Ничего больше не стал говорить. Сел. Наклонил голову. Влажными глазами в будущее глядел. 
Главный тоже помолчал, раздумывая; затем вспомнил, что сам он - собранию колхозников нужен, вернул нужную уверенность и свой поставленный голос: 
 - Товарищи, поступила записка с предложением сделать пе¬рерыв на полчаса, -  прочитал Главный записку.
 - Пожалуйста, - сказал он, - объявляю перерыв.
 О-о-о!.. – повисло над самым потолком, и заскучавший зал быстро начал разряжаться, наполнившись неожиданным ликованием от предстоящего перерыва.