Любо братцы...  

Если слушать всё что он рассказывает, - запутаешься.

Говорит, что священник: и приход имел, и имя поповское – отец Иоан. Сейчас он просто Костя. Изгнали его из прихода, - за пьянство, и евангельскую забывчивость. Длинные волосы, собранные хвостиком в затылке, бородка, голос певучий, - остались.

Ни одного слова: из псалмов, писания, или церковного прошлого, - не говорит; свою личную теургию имеет. Все воспоминания, - тусклые, из мирской линии вытянуты. Задерёт глаза, смотрит куда-то вверх, и несёт некую ахинею. Косит для выгоды какой-то, а именно какой - не дознаешься. 

Теперь он кочегаром сидит, устроился истопником работать в круглогодичном пансионате.

Летом, из надоевшей кочегарки перебирается в большое заброшеное здание, - бывшем двухэтажном доме: Куприна, Бунина, или Паустовского?.. - вроде здесь бывал Бабель, и даже сам Горький останавливался. Музей кому-то из них собираются тут открывать, потому всё ветшает, разваливается, пустеет здание.  Решётки, лестничное ограждение, паровое отопление - Костя в металлолом сдал. Смолистые лиственные доски пола звенят плотностью столетней давности; в дождливое время, поп-кочегар их сухость на растопку котла раскалывает, - окаменелая смола ладаном церковным расточается, святость какая-то в топке котла горит.   

Кроме кочегарки и дома Куприна, у Кости ещё жильё другое есть, - у бабки Риммы скуку топит, - она ему жена невенчанная. Вроде так.

Иногда приходит бабка в кочегарку узнавать шаги Кости, а знает их чётко. Курит свои длинные папиросы, и разговаривает с болезненной хрипотой, стыдит попа, а сама себя – попадьёй называет. Одета в постоянно чёрном костюме, который выедает впадины в устаревшем безобразии, комкает из её озабоченности, -  обновлённую даму. Римма часто обозначает супружество жёсткими окриками, загоняет Костю к себе, что бы соседи видели неизменную надёжность её последнего замужества. Попадья, не щадит себя, свято исполняет обязанность, - иногда бьёт мужа.            

Костя научился прятаться от гнева матушки, уходит за забор пансионата, в дачный посёлок забирается, на участок к списанному вертолётчику Янису Витосу, который лепит из старого кирпича свой дачный домик, расчищает заросшую делянку от колючих гледичий, акаций и ильмы. Ряды роз и тюльпанов планирует садить; полувоенный человек имеет свои заоблачные улёты.

Изгнанный из прежнего самочувствия поп, подвязывался помогать Янису, подкидывает в огонь костра сырые ветки, корни, и охотно угощается ореховой настоечкой, горький напиток горит причастием души упавшей с заоблачного неба.  

- Ух, силище во мне образовалось, - говорил он, - камни ворочать охота.

- Давай Костя ломами, пень из ямы достанем, засыпим вырытое место землёй и пеплом, пусть осядет грунт за зиму, весной ёлки посадим.  - Янис дал попу лом, - тяжёлую металлическую свечу.  

 - Давай, давай! – Костя стал пританцовывать вокруг пня, ухватился за железный прут: пыхтит, нажал, надавил, …и отошёл; своё слабосилие худой грудью показывает. – Это не для меня.

Лом остался под пнём, даром торчит под корнями. Костя презрительно смотрит на выкопку, источает святое недовольство глупому пню, устало полез пальцами под живот, выдохнул уйму бесполезного воздуха, что застоялся в измученных лёгких, ощупал слабые рёбра, вроде лом в них застрял, закатил глаза в пустоту и заключал:

 - Изнурение какое-то! Тут усиленный тягач нужен! Без вертолёта не вытянем!

Вертолётчик приспособил привычные рычаги, канаты, срубил прятавшуюся под пнём жилу, действовал без надобного наличия помощника, сам вышиб, достал из сыпучей ямы круглый пень.

 И всё же, с попом, забавнее обозначается время, и состояние самой делянки тоже.

- Вот это мы дали! – сказал Костя, разглядывая опроставшуюся яму, - такое наше достижение отметить, придётся, а то мне пора к бабке идти, завтра снова приду помогать.

Тягучая наливка била Костю в ноги, бутылка рядом на куче рыхлого грунта стоит, и он не спешит оставлять тепло огня, взгляд у него, - топлёным елеем расплывается, отдыхает поп-работник, - подкидывает ветки, лежит на земле, щёлкает зазывными дымными мыслями, издалека беду в голову вбивает. Забыл про бабку, а она его нашла. И тут же хлыст ему спину полосонул.

Костя поднялся на шаткие ноги, матушка рашпилем глотки требует картуз свалившийся, самому поднять: палка ждёт с занесенной высоты, упражняет упругая указка пьяного попа. Шаркает землю поп, шаркает одеревенелыми руками, чёрные несгоревшие жилы пней что притыкаются, - достаёт служитель неба; фуражку никак не ухватит. Янис намерился подсобить помощнику…

- Не трожь! – бабка зло когти пальцев топырит, запрещает хозяину помогать работнику; тут вспомнила, что в чужом дворе; поцеловала капризную палку перезревшим ртом, и приложила палец к намазанным губам, - Чшш, он сам…

Костя послушным усилием зацепил фуражку худыми пальцами, стал выбираться из кочки одеревенелыми ходулями ног, направился идти по указанию хлыста, смиренномудрие проявляет, - так и куцо идёт, гребёт обидой, шатается, помятый оскорблениями расстрига-поп, досаду смущённую выплёвывает.        

Два раза в месяц к Витосу из Кременчука, приезжает его бывший экипажный командир Саша Бурдейный, тоже вертолётчик в отставке. Он свою приземлённую преждевременную пенсию, поднимает колёсами старого автомобиля; с полным зачехлённым прицепом приезжает.

Возит востребованные полтавские мотоблоки, для бывших колхозников царапающих застоялую единоличную борозду жизни.

Приезжал он, со своим тестем Виктор Павловичем Небрат, который тут выискивал у всезнающих служб, бумажные доказательства своего трёхлетнего подневольного бесплатного труда в фашистские земли. Якобы давали какие-то пятьсот марок за несуразное искажение человеческой сути. И незлопамятный человек вынужден  вспоминать, как под конец войны, за мелочь провины, его чуть не забили, бросили в концлагерь.  Упразднение  наследственного дара, - всегда было утончённым злобным приёмом животной мерзости. Поток юношей с ужасной быстротой полз под санитарные скальпели нацистских хирургов, в конец войны разосланных во все фашистские концлагеря. Но Вите Небрату повезло, Красная Армия намеренно удачно разбомбила жуткую лабораторию ужасного истребления предстоящей жизни.

Иначе, он не смог бы стать тестем сметливого вертолётчика.  

Теперь ему предстояло за недельную немецкую зарплату в пятьсот урезанных марок, навсегда забыть тех, кто пятьдесят лет назад, опередил его очередь вычеркнувшую людское существование. Скрывал своё нежелание от жены и дочерей, заставлявших его унизиться перед бывшим врагом за нужные им марки, не хотел сдаваться за мелочь обмана. В нём сидела потребность, тихо остаться с теми, кто ушёл непобеждённый душою.  

Вообще-то Виктор Павловичу: нравится кататься на старом немецком «Опеле», а не выяснять отношения с нынешним немецким капиталом. Люди впали в превратности под влиянием внешних вещей, пусть сами разбираются с новым, обострённым самомнением недоевшего заката, он человек не обидчивый, всегда с приподнятой направленностью ходит, зачем помнить бывшую беду.

Его «конченую простоту», жена и дочери беспрестанно ругают: он, вдруг, на ночёвку, заблудших людей в квартиру приведёт; деньги безвозвратно одолжит подвыпившему пассажиру; крёстным отцом пошёл к цыганам, - широко завёт их всех в гости…

Саня брал тестя в дорогу, для надёжности в долгом передвижении, и излишней скуки, от которой невозможно уснуть на полтавской бетонной гребёнчатой трассе. Когда он прибодрялся придорожным чаем, тесть сто грамм заказывал, тёщин запрет приходилось прятать в обочину уступок; от весёлого человека не утаишь пустую клятву.

Дача Яниса, куда они приезжали, имела и солнце в тени весны. Саня забирал бывшего напарника, и они уезжали сдавать агротехнику в магазины Староконного рынка. Виктор Павлович остался греться теплотой одного проникающего луча и тлеющими углями от пней.

Пришёл человек заросший, с хвостиком волос в затылке, редкозубый, глаза конусы пишут, голос наполненный огорчением. Похмелиться охота. Разглядывает незнакомца и угадывает, что мирянин жертвенный человек, - есть о чём поговорить.

 Строчить досаду свою принялся поп, рассказывает несуразности всякие, подаяния сами напрашиваются. Подвинули ящики почерневшие, уселись в середине участка, установка одна, в такой погожий день: придётся выпить за знакомство.     

Поп, - Небрата, - братом и сыном завёт, повёл его с округой знакомить, все водочные точки показал, набрали что желали, получили что выбрали, валявшуюся картонную коробку разодрали над ящиками, сотрапезничают. Невероятное уважение друг – другу льют, были бы слова водой, затопили бы двор. Пустые бутылки падают в не зарытую яму, - устоявшиеся люди грызут неизменные столетия, никто ни поборет рытвины души тонущие в придирчивости. Жара в голову пробирается, убить любое рассуждение может, а их тысячи вылезают.  Рима пришла… и села между ними.

Вертолётчики быстро слетали на Староконный, сдали базару мотоблоки с подъёмом, и спешат увидеть завтрашний день. Смотрят и не верят быстрому преображению, мужики загорают в одних просторных трусах, раздело их поднявшееся горячее солнце, бабка между ними, все обнялись и стоя тянут махновскую песню, усердно напрягают глотки:

- Любо братцы любоо…  

Запнулись от пикирующего пропеллерного взгляда лётных предводителей; …и дальше браво поют:     

- …Нашим летунам не приходится тужить!

Свободными руками небо розовое пробивают певучие друзья, вытягивают растопыренные пальцы вверх, мелодию громкую трио вытягивает, кажется, что даже не выкорчеванные пни, тоже поют вместе с ними, …уже другую песню.

- Визьмить соби дивчину, витдайте пиро…о…ги.   

Летуны довольны результатом дня, потому покладисты, Саня в уме, всё высчитывает подъёмную прибыль, не знает, как быть: петь песню со всеми, или опрокинуть ящики с пирогами и водкой.

 И за каким это столом так быстро успели испечь любовь и «…с сыром пироги»?.. Накрыли  хлеб – соль. Всё поют…

 Думает: нигде больше в мире, под ни какими облаками, ни в какой Европе, не водятся такие быстрые на веселье и дружбу хлебосольные чумаки и чудачки.

Пора ехать!