Остановка «Измаил»



Два запоздалых пассажира выглядывают большую улицу. Никакого транспорта не видно.

 - Арциз был селом, а уже город!

- Ну и что? Москва тоже когда-то была селом…

- Так-то ж, когда было?! Тысячу лет прошло, а здесь только вчера.

- Может и Арциз через тыщу лет столицей будет.

-  Там тысячу вокзалов, станции, полустанки; транспорт, хоть в Пхеньян уезжай, а тут: подземный военный аэродром, вокзал-сарай, и ни одной полуторки. Чувствую, что Новый год в этом курнике встречать придётся.

Слякоть, холодный мутный ветер, тонкий лёд в лужах: делали темнеющий короткий день до невозможности унылым и мерзким. Юноша был без шапки, одет тонко, мёрз, дрожал, сутулился, и потому был зол на весь Арциз. Второй пассажир на лет десять старше, имел стойку ровную, длинное драповое пальто, облегало плотное тело, ондатровая шапка делала голову значимой, начищенные кожаные сапожки могли бы и в другом месте показывать свой блеск, в зубах сверкал золотой клычок. Долго на посадочной площадке, выжидают тот транспорт, который увезёт в конец желаний. Похоже, за старшим могла бы подъехать служебная «Волга», которой нет. Не садится ни в свою машину.

Юноша - студент первого курса института Связи, гостил у своего однокурсника Васи Костенко. Представительный товарищ - оканчивал Высшую партийную школу, ещё не имел служебный транспорт, как оказался в Арцизе, неизвестно, партия больше не контролировала шум времени.

Кроме них, на холодной автостанций шумели цыгане, не сосчитать, сколько, но много, и все крикливые. Веселье падает на смуглые лица, как угар из дымоходов. Рты полные гомоном и золотом, искры сыплют на хилом свету. Откуда то, пошатываясь, идёт человек в коричневой дублёнке и тоже в ондатровой шапке, ботинки грязные, расстёгнут, шарф вот-вот сползёт на землю. Четыре цыганки окружили пьяного мужчину; слышны причитания, сердечные вопли, ворожба. Сняли полушубок, шапку; из-под  длинных широких юбок проглядывают плотные подошвы на низких каблуках, топчут остывшую землю и свалившийся шарф. Мужик удивлён и радушен, пытается что-то доказывать. Свитер оранжевый, волосы почти такие же, кругом серо, а его луна обнимает.

Студент Пеца Качкалда приуныл, смотрит на слушателя партшколы, тот отвернулся, что-то ищет, роется в карманах.

- Его положению, пистолет полагается, - подумал студент, ждёт, когда начнутся предупредительные выстрелы. Тот обратно застегнул пальто, верхняя петелька видно узковата, долго возится, портфель «дипломат» зажат меж ног. Застегнув все пуговицы, партиец развернулся, мрачен состоянием. Цыганки пропали, ограбленный весельчак один шатается. Застёгнутый в пальто пассажир стоит ровный как кол, крепко держит чемоданчик. Молчит.

Раздетый колотит лоб кулаком и сам с собой разговаривает. Пеца подошёл к нему, похоже, человек не понял, что с ним сталось. Глаза довольные и ему ничуть не холодно.

- Куда цыгане унесли вашу дублёнку и шапку? – спросил юноша.

Мужик улыбается, равнодушно и загадочно смотрит: - Я сегодня развёлся, - радостно сообщает он, - кошмар закончился, из трёх, одна комната моя, кухня общая и она мне не надо.

- Шапка и полушубок?.. – повторяет с причетом молодой.

Обворованный задумался: - Ты Пётр Григорич! – тычет пальцем крепкую грудь.   

Цыганки, проницательность тут оставили, - подумал студент, посмотрел на обшарпанные стены станций. Гомон и оживления за стенами спрятались. Партийца не видно.

- А вас как зовут?                                                

- Олег. 

- Идём вещий Олег, - Пётр Григорьевич потянул ограбленного за свитер, - идём шубу вашу возвращать.                        

- Ух-ма! – Олег топнул грязным ботинком в потресканую морозную корку грязи, болотные брызги стрельнули, - Я сегодня развёлся! Никуда больше не надо, уже пришёл, комнату что оставили, чересчур большая.

Тянет Пётр раздетого, Олег не идёт…

Сам вошёл в холодное помещение. Мужиков двое, чёрные усы в бритую бороду уходят; женщин с десяток, много детей громкоголосых, на своём все кричат. Никто молодого чужака не замечает. Пошёл среди цыган толкаться. Отходят от него, не видят…

- Где шуба и ондатра?! – спрашивает он у половины скучившихся цыганок. Не слышат, семечки лускают. Чёрная блестящая шелуха прилипает к губам, затем оголяются золотые зубки и шелуха сползает на пол. Все женщины в расписных широких шалях, оборчатые платья заметают пол, меховые нутриевые шубки застёгнуты наполовину, у самой молодой каблучки высокие, на своём переговариваются. Мужики общаются тише, и тоже не смотрят на чужого, он им не надо.

Старики! Им больше за тридцать. Бить можно…                                    

-  Бить можно! – повторил Петя громко и уверенно, настроен согреться, не хотят его цеплять цыгане, вечностью табора заняты. Ощущают скрытую силу, за слова непонятной речи прячутся.

Петя Качкалда всегда контролирует свой удар, бьёт в полсилы, боится убить. На межинститутских соревнованиях его выставляют против дзюдоистов и самбистов, тех и других побеждает; уличному бойцу правила борьбы мешают.   

Ищет украденные вещи, смотрит за спинами мужчин и женщин. Грубо рыскает, отставляет баулы и мешки от стены, раздражён, охота подраться, …а не с кем, никто не задевает. Недовольны дядьки хулиганом, смотрят с опаской, чувствуют пылкость и напряжение мышц, делают вид, что недосуг с голодранцем заедаться. 

Подошли ещё женщины, подняли шум, между собой согласовывают шаги и выдержки негодования, сливовыми глазами стреляют в злобный настрой молодого, уже две тысячи лет чувствуют вражду к чадящему кочевому огню. Молодая, смазливая цыганочка влюбчиво увлажняет очи, очаровывает, переманивает гнев мальчика на свои пышные груди и длинные каштановые волосы, захочет, может накормить цыганской любовью. Слова её тонкие трепетно, заодно с глазами мерцают.

Пеца колеблется, пережёвывает негодования, думает: а может то были другие цыганки, неразборчивое сердитое состояние отхлынуло, любезным сомнением спрашивает:

- Где шубу и ушанку мужика спрятали? 

Подходит другая цыганка, не такая молодая, и не такая красивая, как грудастая, на пальцах перстни радугой переливаются.

- Давай тебе скажу правду, которую не знаешь мой ненаглядный и брильянтовый. Тебя любит одна прелестница богатая, её отец большой партийный начальник, ты будешь в ласке и любви купаться, тебя счастье аметистовое ждёт.

Петя отвёл голову в сторону, шепчет:                                                         

- Гадалка!.. неужели про Люсю знает, - остаток возмущения растворяется в глазах цыганок, ещё подошли другие, все десять, и все ему счастье жемчужное предрекают, слащаво мигают глазами.

В любой наций женщины, значительно более изобретательный и бесстрашный народ.

Он зарылся в ворохе восторженного цыганского предсказания, не охота на улицу выходить. Куда партиец подевался?.. Может, его увлекли цветастые одежды. Не признают цыганки ни одну мужскую породу, кроме как свою. Любовь на сторону – нож в груди. Они везде и нет измены обычаю. Сотни лет не меняются строгие законы. Давно цыгане облюбовали Бессарабию.

Петя не уловил, как снова на привокзальном остром ветре оказался. Партиец строг, ничего не видел, не хочет вред нарушений замечать. Ждут транспорт, пункт посадки пассажиров невыносимо мерзкая площадка: грязные лужи и кучи неубранного мусора, роются тощие собаки, пищу ищут. Издалека свет фар показался, уже не светло и ещё не темно. Едет тяжёлый КРАЗ, с виду новый; машут руками, партиец повелительно кожаными перчатками шевелит. Грузовик остановился.

- Батя, я на Болград, - говорит пожилому водителю старший пассажир. Молодой молчит и сутулится, сели в пахнущую мазутом кабину, сидения порваны.

- Мне в Измаил, - сказал молодой стучащими зубами. Дрожит. 

- Только до Кирнички еду, - для сведения пассажиров шофёр уточнил, - там развилка, каждый к себе как хочет, доедет, направления разные, а по затратам горючего, расстояния равные. 

Петя сидит в середине шумной тряски, начинает согреваться гудящим мотором, асфальт с колдобинами, от холода и ухабистой дороги рассмеяться охота. Езда ревёт с перехлёстами; нескоро, сумбурно движется наружная тёмнота. Шофёр разговорчивый попался, рассказывает: куда ездил и сколько лет на этой машине сидит. Его сын в Восточной Германии служит, тоже водитель, сержант, стратегическую установку возит. Техника, три ведущих моста, проходимость: океан может пересечь! Выводят войска из Германии, в Белоруссии будет дослуживать, недолго до весны осталось.

Партиец молчит. Держит портфель на коленях, к Новому году в спецбуфете набрал изыски недоступные. Петя срок армейской отсрочки высчитывает, интересуется:

- Сколько сержанту лет?

- Двадцать будет. Значит на год старше. Староста группы Костенко, тоже сержант, и тоже в Германий служил. Старший сержант, – поправил себя студент, - летами он «дед» у нас.   

Партиец заявил, что он капитан запаса, звания идут по степени продвижения, закончит партвышку майором будет, генерала когда-то сумеет получить, курсантскую подготовку в Бобруйске проходил. Места те знает: широкие поляны, лесов много, и грибов уйма. Дисциплину надо бы как-то доукрепить, националы в армии  быстро верх берут, с первого дня «дедами» себя назначают.

- О, анекдот про дедов вспомнил, - сказал водитель: «Спрашивают Черненко: Константин Устинович, чем отличается монархия от социализма? Говорит, при монархии власть передаётся от отца к сыну, а при социализме от деда к деду»

Петя хихикнул. Партиец сосредоточен. В стеснении ума прибывает.

- А вот ещё другой, сегодня слышал: «Идёт Горбачёв, навстречу ему мужик, с лысой пятнистой крысой играется. Горбачёв говорит: Какая потешная крыска, дай мне её, я Раисе Максимовне подарю. Выбирайте любую Михаил Сергеевич! Так тут не с чего и не с кого выбирать!? Ну и что, вас же избрали…»      

Петя снова засмеялся, партиец что-то промычал, ладонью бардачок стукнул, затем несогласным каменным голосом начинает извлекать просвещенные возражения: кабина машины тоже партийное пространство. 

- Знаешь батя, такие порицательные вещи рассказывать ни к чему, не дело октябрём потешаться; анекдоты-прибаутки излагают везде, даже в политбюро, но про женщин судачат, а это политика. Неприлично переустройства века осмеивать! Опасно для народа, для экономики и страны. Наши враги только этого и ждут. Партия борется с недостатками, не всё охватываем, насыпь вот разбита. И то, что закрытый доклад ЦК смог перехватить инициативу, это блестящая заслуга обкомовских секретарей, они стержень партий. Главное, получить поддержку народа, уравнять возможности рабочих и колхозников, содержать страну положено в строгой справедливости, давно умеем. Общество обязано быть крепким, руководители партобкомов окончательно утвердили себя в этом; как никто знаем, что именно надо двигать, прилагаем нужные усилия, делаем всё, как наметила  последняя партконференция. Секретари уверенно подбирают значимых, преданных руководителей для решительного управления страной и народными недрами. Обязанность массы: следовать за инициативами партий, она у нас одна, должны беречь как зеницу ока. Только республиканские и обкомовские секретари способны пополнять наше боевое политбюро, одни умеют укреплять единство трудового руководства. Наверху расстановка видится лучше. А такие пошлые анекдоты, мешают сосредотачивать усилия партий и народа на выполнение последних планов пятилетки. 

Водитель сконфузился, оторопел, с детства поставлен под надзором партии и милиции, строгое пребывание скрипит в скрытой душе, страдание тоскливой привычки овладело им. Чего-то даже испугался ребёнок войны, немецкие бомбы давно рвали землю. Передние колёса стукнули в рытвину дороги, кабина подпрыгнула, ударила всех под рёбра. Поехали тише, тяжёлые скаты стали реже ловить ямы; выбоины в извилистом полотне участились.

- Да, да, я почувствовал, как сели в кабину важный запах, солярку и масло перебил, тесно как-то стало; сразу понял: начальник! Забылся. Мимо настроя получилось.

Половина зубов у водителя стальные и неровные как асфальтная дорога. Один передний, из булата выдавлен, во время разговора вылазит за губу, шатается. Плохи дела на языке, в дёснах ещё хуже. Партия зубную медицину, совершенно упустила. 

Дальше водитель всю дорогу молчал, жёлтые прожекторы бьют встречную темноту, помогают следить за выбоинами на мокром полотне. Бежит дорога, по бокам мрачное безмолвие, меньше стало трясти. Едут молча, встречных машин мало; заяц быстрый перебежал полосу света. Доехали до развилки «Кирнички».  Дверка прилипла, тяжело открывается, скрепит; плечом лупить приходится, хлопают замки.   

Партиец стал хлопать карманы, ищет…

- Ничего не надо, - сказал водитель. Тот вышел, отошёл в сторону, принялся струшивать с себя запах кабины.

Студент положил на сидение рваный «чирик». Поблагодарил за согрев, спрыгнул в сырую ночь. Взревел дизель, гараж угадывает. 

Партиец высматривает разные направления дороги, озабочен. Молчит горбатая пустота в предновогоднюю ночь. Пеца поочерёдно вытягивает ноги, отёрпли, разминается, от нечего делать, спрашивает упорную важность партийного «товарища»:

- А я могу пойти учиться в вашу школу?

Школарь насупил губы, опустил густые брови, показывает выражением, что по такому вопросу распространяться преждевременно, тема закрытая, партия одна, а подлежащих много.

- Непростое дело, невозможное по установке отбора, закончить Вуз надо, познать до конца комсомол должен, рекомендацию высоких товарищей получить, и не одну. Внешне и внутренне обязан ровняться на кого-то из руководителей. Горбачёв продолжатель оттепели - хрущёвская норма в нём. Меня место первого в райкоме ждёт, старика Пинти Петра Георгиевича поменяю. Прежде положено комсомольским работником установиться, жить нужно по написанному уставу.

Рядового комсомольца Качкалду Петра за драку исключили из молодёжной организации.

Путь наверх закрыт, - заключил студент, - валить секретарей пора, кровь в их жилах мутная, испортят страну. История предстоящего успеха уже рассыпается. Видно как ложь, в прорехи истины втискивается. Свою школу предстоит утвердить, трухлявые осиновые пни не скрасят партизанский лес, одни мухоморы в них плодятся, пропали партизаны, и сам я пропал. На Петра Мироновича буду ровняться.

Мысли его над пустой насыпью, будто алые кумачи на параде. Хочется подняться над людскими сугробами; и новый год снова без снега приполз, давно наст преждевременный растаял.

Откуда-то издалека улицы, обозначилась громкая шатия, не цыгане. Дискотека закончилась, толпа молодёжи взбудоражено идёт, ругают время и лозунги, лягают грязной обувью беленые столбы. Заброшенная молодость их беда. Подошли к пассажирам, стали разбойничий намерения выявлять, в деньгах нуждаются, выясняют кто такие, и почему решили в ихнем селе долготу бесплатной новогодней ночи рвать.

Партиец мгновенно обессилил, боком стал отходить, отстраняется от шумливой пацанвы. Студент ударил кулаком свою ладонь. Не понятно как самого наглого угадал, распластался нахал в чёрную, наполненную камнями и влагой землю. Остальные уплотнились, накинулись на чужака, и вскоре все лёжа смотрели на тёмное небо. Больше некого бить. Слушатель убежал в тускло освещённые, полуоткрытые ворота хоздвора, в молчащую ограду скрылся. Оградилась от нарушителей норм и порядка современная партшкола.   

Пеца стал хулиганов поднимать, переступившим молодёжный устав, руку подаёт, на вид нетяжёлая ровня, встают неохотно, в глазах пропал кураж, удивлялись урагану, что их свалил, самый наглый из толпы долго жал руку и щупал мускулы пацана, хвалил: сила неуёмная, бить умеет, и чуть снова не получил. Другом желает распрощаться. В грязной одежде направились домой танцоры.

- Отдай куртку борцу, - сказал наглый, самому хилому.

Тот замешкался, куртка у него чистая. Змейку щупает.

- Не надо! - остановил хлюпика Качкалда. – Бью в полсилы из уважения к своему постоянному настроению.

Толпа растянулась, уходили молча, снова тихо стало кругом. Партшкола откуда-то из подворотни вынырнула, обнимает портфель, огорчён поведением студента.

- Надо было как-то иначе, для нас воспитание и присмотр важнее кулака, не 37 год на дворе, они не правы, но и ты переусердствовал. По стране милиция дежурит. Заграница нас недаром критикует, не учитываем демократические замечания, не до конца привлекаем международный опыт, кто-то же должен быть образцом, мы третье поколение партийцев потому и неподсудны назначением, обязаны подчиняться новым правилам. Словами надо - не кулаком. Кулак не наш союзник.

Может его тоже врезать, - подумал Пеца и отвернулся, - беленный трухлявый столп не удержится. Жажда власти находит слабых. Отобрались неспособные видеть время, хорошо себя чувствуют, когда ими кто-то управляет. Так мировой уговор запланировал: подворотня мировому оку подчиняться должна.

И нет ничего опаснее, чем власть униженного человека.

Застряли, над всеми поставлены, присматривают, кормятся порчеными представлениями. Порода пустого поколения из идолопоклонников отобрались. Упали на колени, не имеют полезное здравомыслие, трусливы; без указания сверху - растеряны. Уничижительная струбцина обняла листы гладко сочинённых законов, всё плохое - для них достижения, коленоприкладствуют испуганные законники. Не позволяют ветру времени листать страницы бегущих перемен. Измельчали управленцы, отобрались готовые продать всё, лишь бы портфель был полон удовольствиями. Убивать их надо.

Известно, людская слабость - дело неновое. Думали:

Культуру удержат! – бездарны и лукавы, от пошлых затейщиков откупаются. 

Валюту родины сумеют чеканить! - одни спекулянты и мздоимцы, сдали всё золото.

Военное обмундирование может, обновят! - и тут обманули.   

Подъехал автобус на Болград, партиец вбежал искать мягкое сидение, портфель к груди прижимает. Стёкла запотевшие. Потерялся.                     

Вскоре другой междугородний автобус подкатил. На лобовом стекле вывеска: Суворов на вздыбленном коне. Видно турки снова засели в Измаильской крепости. Быстро выветриваются достижения. Новый штурм предстоит.

Без религий – нет вечности!

Грустным сел Пеца в спёртое тепло, воздух тяжёлый, сжимает холодные кулаки, думает: - Хлеб имеют, турки кораблями по Дунаю зерно увозят. Зрелища сытому континенту не хватает! Для потехи, большую гладиаторскую арену задумали. Бить неотвратимо придётся, в полную силу. Хочет идти, а не может. Обжат. Быстро в сон погрузился.