Буджак  завален снегом. Стынут в стуже уныния долгие зимние ночи.  Высокие сугробы холодно держат рыхлую белизну сползшей с неба перины. Все щели, завеянного снегом крестьянского двора,  сквозят проточным завыванием сосредоточенной стужи, всюду свистит озорной, пронизывающий холод ветра. В кольях, в шатких стыках огорожи, на крыше, в стволах деревьев скрипит жуткий мороз. Мороз скрипит под крестьянскими царвулями хозяина, вползает  в жёсткую свиную кожу обуви, стянутой крепкими оборками поверх – онучей, вытканных шерстью.  Бахтерьмовые штаны, рубашка из мерлушечьей овчины, - обмотаны длинным кушаком; поярковый кожух,  чёрная барашковая шапка, варежки меховые, - всё для сбереженья тепла в задремавшей крестьянской крови. Тома Маринов не празднует зимнюю стужу, он слушает стужу в восторге души своей, в завывании ветра на уклонившейся от Солнца Земле.  Крестьянский слаженный двор и здоровые утружденные  мышцы, содержат отработавшее тепло года, полное сытой крестьянской зимы.  Спит под наполненным амбаром сытая собака.  Треск стужи, перебивает сгорающий треск дров в утренней печи, что  отогревает  кувшин с тягучим чёрным зайбелем, и в жаре чугунка оттаивает жирную  усмянку. Обустроенная полнота мыслящей земледельческой простоты отдыхает заодно с промёрзшим грунтом, что сковала наступившая пора передышки. Крестьянская сила смутно мерцает в короткой светлине зимних дней, она сберегается для постоянного обновления народа присматривающего: за течением веков, и за сменяющимся  теплом  в бороздах пахоты. Зима стонет отдыхом по всей видимой и невидимой степи. Говорят, где то далеко, на очень большом пространстве гремит война, так далеко, что  слухи о ней едва доходят; не слышно. Племенной Союз народов обширного и глубокого Востока принялся выгонять назад, вползших в их земли кровожадных и жестоких людей.  Свирепых насильников  построили – ряд в ряд;  под гром орудий, и гром нечеловеческих призывов, их громко  благословляли идти грабить и убивать чужие племена. Они пошли забирать чужую землю, чужой труд,  женщин привлекательной породы для воспроизводства своей непомерно дьявольской силы. Сама Ватиканская вера  благословила их - сжигать людей.  Горячий холод идёт по спине от такой веры. Видно такова порода тех холодных людей, что застряли в чужие снега.  Проходная бессарабская земля засыпана мирным снегом, спит, ждёт время яркого, тёплого восхода задремавшего солнца. Зимой, Тома сам присматривает за всем животным  двором.  Жена, невестка, сыновья, дочери зимуют в тепле дома. Они рукодельничают, отсыпаются, в игры сидячие играют, поют, сказания слушают.  Зимой, дом полон теплотой стен, и теплотой сытой устроенности; нет нужды студить ожидания, время высокого солнца и большого труда, само придёт. Когда Тома - настелет в яслях смешанную с зерном полову, наполнит решётчатые кормушки сухим разнотравьем, насыплет теребленную кукурузу в корыта и  удлинённые дощатые ящики, всех напоит парящей водой из глубоких слоёв земли – то, тоже пойдёт лежать в низкой комнате за печкой на тёплые полати. Его жизнь размеренность полезного передвижения, колебания холода и тепла  земли, живой отзвук завершённой оседлости в степной среде. Жгучий ветер жалит: пальцы, искупанные колодезной водой, оголенное безопасной бритвой лицо, и все мысли горячего предпочтения.  Там в тепле жилища - тепло жены, жаркая печь подменяет солнце, беспрестанные заботы сердца – веселит смех детей, уже оттаял кувшин, шипит жир в чугунке…  Накормленная живность - короткое расслабление довольного хозяина…  Во всех ограждениях  расшевелившегося хоздвора стоит  жующий шум живой собственности.  Вдали за оградой загона,  в заснеженном поле, мутнеет белая пустота продуваемая холодом воющего ветра.  Тёмное медленное пятно царапает белизну поля. Порывы низкой  пурги временами заволакивают медленно ползущую темень. Странная тамга движется в сторону жарделевой рощи, к старым виноградникам.  Тома обнаруживает смятый снег, ворох завеянной высоты в кизяковой ограде. Почему-то.., не видно чернохвостой годовалой овцы у наполненной кормушки; …и старый овен испуганно, вяло скубает сухое разнотравье, на его окавылке  мокрая покрасневшая шерсть.  То волк утащил ярку, уводит! - догадался расторопный хозяин. От ярости на волка, он подпрыгивает, что бы увереннее увидеть следы его звериного коварства; негодует - на западню, что уготовили  прошлые безволчьи зимы, на свои упущения.  Пустые терзания,- корит он свою неожиданную злость, - добро теряется из виду. Соловая кобылка, словно очарованье выныривает из парящей конюшни, Тома выводит статную  рысачку - Лиску, которая победила на скачках в Тодоров день.  Он спешно затягивает подпругу лёгкого седла,  уложенного поверх войлочного потника,  надевает переделанную у шорника размерную верховую узду, для укороченной белолобой морды Лиски, и уже с седла проверяет угрожающий свист арапника, переигравший свист ветра. Тома вострит проверенную размашистую рысь Лиски в сторону, уводящего добро, волка. Застоявшаяся в зимних стойлах лошадь, рада белому простору, слышно только парящее фырканье её ноздрей в морозной белизне дня. Рыжая кобылка проворна в удовольствии, перепрыгивает сугроб нанесенный вьюгой в затишке кустарников и снова несётся по царапине следа заметаемого низким вихревым потоком снега.   Тома рад расторопности быстроногой собственности, он прислоняется к блеснаватой гриве Лиски, обжимает её согревающее тело, издалека выглядывает обнаруженную хитрость хищника уводящего упитанную добычу с его двора.  Пасть волка, зарылась в шерсти  бежевого загривка ярки,  он длинным хвостом упруго подхлёстывает, водит покорной поступью приобретение, торопит идти в известное волку укрытие. Издалека учуяв храп погони, волк ободряюще терзает живую добычу, силится, быстрее удалится  от решительного начала преследования.  Напуганная овца остановилась, вздумала упрямиться, шаркает тонкими копытцами, упирается в заснеженную мерзлоту, уминает шерстью податливый снег.  Не досуг бывалому, - играться с наживой, он захватывает челюстью урослевые ноги, заползает под овцу, надевает тяжёлую шубу, и с  удвоенным  весом на когти,  бежит в заросшую густыми побегами рощу.  Неужто логово возле села вырыто, думает Тома, потеряв из виду разжившегося его овцой волка.  Осторожная Лиска перебирает полевой рысью, оббегает заросли.  Тома, высматривает заснеженные просветы в заросших деревьях, изнутри не слышится возня.  Только лошадиные ноги ломают сухой хворост, рыхлят снег вокруг рощи. Тут, открывается изначальная наследственная роля -   от отца, за ней ещё половина роли, что Тома сам давно прикупил.  Под толстым снегом стынет осенняя пахота.  Хозяин весенними посевами размеряет своё скованное поле, а расторопный волк уже чернеет за дальним заснеженным бугорком…  Снова целокопытные  сильные конечности лошади  убыстряют свои бег, их лоснящийся ворс купается в чистой глубине снега. Следы волчьих лап проваливаются, сгущаются под тяжестью недоступного мяса. Выкормленная, застоявшаяся в тёплой конюшне ржаная кобылка играючи настигает загнанного невезением  зверя. Напуганная овца сваливается с хищной спины, учуяла подмогу, и блеет на страшные зубы, что врезаются в жирную грудинку удаляющейся пищи, клыки суетливо рвут, тянут её в безнадёжно далёкое логово. Характерная лошадка осторожничает, удалённо гарцует вокруг кровавого тяжущегося неистовства.   Однокопытные удары забрызгивают порозовевшим снегом настигнутую раздираемую тщетность, страшно голодного волчьего утра.  Тома с ходу стегает арапником встревоженную, остро-торочащую грубую щетину на бурой спине волка.  Хлесток плетённой двенадцати жилой сыромятины,  удар свинцового наконечника, ещё удар по утонувшей в руно челюсти. Наконец цепкие зубы с шерстью, и жиром теряют добычу, из раздразненной пасти стекает тощая слюна кровавой неудачи.  Угрожающий, не успевший  растерзать добычу оскал рычит пустой надеждой желудка. Прижимаясь отбеленным в снегу брюхом, волк зло острит треугольные ушки, его проголодавшиеся отдалённые глаза смотрят настигнутым рыжим разочарованием.  Вдавливая в туловище несбывшееся ожидание, зверь ощущает головой новые, беспричинные удары жгучего металла.  Волк перемешивает опасность, голод, взбурливший страх, - зарывается в ворохи снега и бежит без добычи, только выкидывает из скудной пасти язык и пар пустого выдоха.  Тома, с верха лошадиного  седла  смотрит на обваленные красные пятна снега, на шатающуюся в шоке, ещё не ярившуюся  чернохвостую овцу, и на убегающего волка. Он задорно дёрнул поводок Лиски и пустил её нагонять покатую бурую спину,  удаляющуюся по направлению Катлобугского озера. Любимица хозяина разогрелась от подзабытой морозной вольности в  заснеженной пустыне, поводья без надобности, лошадь сама рада нагнать пса, что безнадёжно спасается короткими худыми ногами. Бег волка пересекают снежные отметины укрывшейся юркой пищи.  Сейчас ни время  вынюхивать предназначение следов в раздолье зимнего голода, неудача случая гонит бурого искать укрытие от настырных существ, слившихся искать угрозу его существованию.  Местами глубокие снежные сугробы замедляют бег преследуемого зверя, и он тупо слышит приближающийся сзади храп, этого огромного животного с запахом, страшно съедобных  ног. Длинный пастуший кнут бессмысленно достаёт его смурый загривок.  Зверь показывает угрожающий оскал клыков, маленькие оранжевые глазки полны загнанной злости, и не хватает дикой силы, что бы наброситься на силу хитрую. Волк бросается в сугроб, пробивает пушистую преграду зимы, отряхивает густую грубую щетину, наполнившуюся ненужным холодным грузом, и снова убегает от страшного нагромождения, которому он оставил, бросил свою добычу. Зверь чувствует, как истощённое тело начинает палить мутная жажда - от потерянной влаги, и от разочарования желудка выбравшего последние соки из прошлого кормления.  Местность пошла наклонная, пересечённая завеянными оврагами, глубокие буераки засыпаны снегом, в выровненной белой толоке заунывно поют оголенные кустарники.  С высоты холма видна, полосами заснеженная, блестящая ледяная гладь Катлобуга.  Кобылка, приструненным шагом, напряжённая подпругой, хозяйской вожжей и его настороженностью, медленно обходит коварство зимы, идёт шагом - по обветренным чернеющим гребням общинного пастбища.   Волк петляет бугры и рытвины, скрывается из виду, прячет серость среди одиноких серых кустов.  Дальше, на возвышенности у озера, -  каменоломня.  В последние дни осени, когда вспаханные поля ждут влагу и остывают, Тома был здесь.  Его женатый сын и ещё пять неженатых парней били камень в твёрдых пластах Катлобугской низменности.  Доставали из шестисаженной глубины тяжёлые камни для постоянно обнаруживающейся крестьянской надобности.  Тома, с сыновьями домащивал двор плоскими рваными плитами из дикого камня.  Тогда, он как сейчас помнит, в 29 день холодного ноября  они с Лиской лунной ночью неслись карьером, обходили эти овраги, нащупывали в переменчивой луне - карьер, где шестеро молодых забойщиков вынимали камень, и даже к полуночи не вернулись домой.  Переживания матерей и родных, отправили его в Катлобугу…  а сами остались ожидать неизвестное.  Тогда Тома застал освещённый луной и тусклым фонарём круг поздно вечеряющих сыновей, плывущая из рук в руки над ними  баклага громко веселила их стол, не утомлённые тяжестью добытых камней, они смеялись. Тома про себя пожурил молодёжь за напрасный керосин, ещё понял, что он состарился.  Шесть куч прочной породы, сложенные одинаковыми кубами  на поверхности грунта, обрадовали его обогащённое сердце.  Он не помнил такого подъёма камня на пустоте верха своей молодости.
 
— Ну, как бати Тома камык? — спросили пятеро парней вместе, а потом каждый в отдельности.  Тома, - неохотно, вяло, рассыпчато,вынужденно отругал их за волнения матерей.  В глубине своей состоятельности, остался сдержанно рад, что три пласта каменной породы обжатые песком очень легко отслаивались:  весь светлый день, и при свете месяца, и при свете фонаря в глубоких нишах забоя. Получалось, что  затвердевшая в глубине грунта плотная, тяжёлая порода, беспрерывно трескалась, отделялась, рушилась от сильных ударов кувалды в упругость железных клиньев…

— Бати Тома, — сказали пятеро парней – пусть Петро смотрит в сторону Шекирлика, а ты приложи руку к кучам в разброс, чтобы никому не было обидно за одинаковое разделение  вынутой  добычи.  Сын смотрел на воду лунного озера и оглашал жребий, - перечислил имена пятерых товарищей – камнеломов, последняя куча осталась за ними, она ему виделась подходящей по надобности мощения  двора, сравнительно объёмней и плотнее сложенной...

Волк добежал до скованного озера, он устало водил языком по льду и волочил хвост, уходил искать спасение в Шекирлийском направлении.    Упустили мы его с тобой Лиска, - сказал вслух Тома, опуская поводья, и упуская удовольствие от той крошечной крестьянской выгоды, в ту предзимнюю ночь при чистом полнолунии.    Волк остановился, постоял у незамёрзшей рыбацкой лунки, и утопил в ней морду, стал лакать прозрачное разочарование своей утробе.  За льдом, на том берегу, выпирающими поверх крыш коминами, дымил Шекирлик. Тома недавно каруцой, возил в это село золовку - править  вывих  руки. Там живёт Васил Кынев, самый ловкий костоправ всей Бессарабий, Тома даже может показать его дом.  Лиска, туда не ходила.  Волк был…  Он тоже смотрит в сторону села наполненного всякими опасными для ловли животными.  В нём ненавистные волкодавы водятся, совсем злобно лают…    Волк развернулся, понюхал ветер, дующий из бескрайней пустоты льда, не увидел большого съедобного животного, мешавшего его образу выживания, и устало побрёл обратно - на землю, к буераку в пустую нору что обошёл, дальше… к оставленному мясу.  Голод преодолевал неудачу, загнавшую его в ледяную пустоту.   Пёс наш! – хозяин хлопнул лошадку по длинной блесноватой шее, поделился везением – идущим  им навстречу.  Востроносыми царвулями, Тома дал знать Лиске  идти в обход каменоломни к берегу, чтобы не дать волку вернуться на лёд.   Злостный холод ветра не заметает волчью тропу, он доносит сзади слащавый запах конины, надоевший храп, и знакомый скрёб опасных копыт. Они понуждают вяло трусившего измотанным телом волка, торопиться в нору; кажется, остаток своих сил он утопил в ледяной проруби.   Его усталые конечности вытягивают скованные усилия из продрогших костей, он спешит унести своё существование под землю.  Тома видит, что силы волка угасли, он бережёт лошадку не гонит без надобности, времени – целая зима.  Лиска, парит откормленным крупом, задирает  обузданную гривистую белолобую морду, и рыхлит преграды в снежных завалах, быстро нагоняет волка.  Жёсткая от мороза сыромятина кнута сходу, отмечает полосу по длине провалившейся спины, хлестки один за другим стегают вновь настигнутую волчью участь. Виноватый порожденьем - щетинится, извивается под ударами, его потухшие рычания только слюнявят без нужды вползший в его пасть омерзительный снег. Грустные маленькие глаза вобрали вину за всю хищную породу земли.  Веки ржаво сужаются от истязаний,  к которым начинают привыкать.  Утаптывая предательскую белизну замороженной водной пыли, наглые подкованные брёвна безбоязненно приближаются к хищным зубам, обрывают замкнутый круг дикого природного порядка.  А надоевшие удары по провинности врождённых побуждений, вышибают, и вышибают из мозгов всякое желание искать пищу.  Волк царапает когтями излишество своего степного существования. Хвост боязливо прячется между ногами, жмётся к пропавшему животу, ноги пятятся назад, загривок щетинится - тянется к крестцу;  единственно сильные челюсти - не знают, как сдаваться, в безвыходности продолжают быть верными  породе, не прячут оскал клыков, отстаивают выпадающую волчью нишу из запутавшихся предназначений.  Беспрерывно танцующие копыта  брызгают в глаза пыльный холод, и эта послушная настырному двуногому хищнику гадкая тонкая змея, что постоянно жалит тело, несёт ужас, от которого волк не знает где спасаться.  Только назад.   Задние лапы нащупывают пустоту, дерут когтями пропавшую землю, роют провалившуюся твердыню грунта. Жало бьёт по клыкам, в глаза, по рычащей памяти, когда то выживших предков, истязает умирающее земное определение всего его вида.   Не насытившаяся  челюсть грызёт заплетенную тесьму, вырывает, тянет назад… и всё измотанное волчье тело, вместе с кнутом, с длинной сыромятиной перевариваемого голья сваливается в глубину карьерного дна.  Обезоруженный наездник слез с лошади, не отпуская вожжи, глянул в каменную глубину. С низа заснеженной ямы, - ощущением потерянной силы  во всём изнеможенном  нутре, - волк поднял голову в просвет неба, и словно вспомнив о, где то ещё живущих сородичей длинно и беспомощно завыл, вызывая их на подмогу.  Лошадка испуганно прижала ушки, перебирая ногами, потянулась назад, отдёргивая с края опасной ямы выделившегося хозяина.  Тома прицепил вожжи за низ толстого кустарника, и пошёл спускаться по ступенчатому склону, в обход.  Напрягая  не заснеженные впечатления от лунной ночи в этом месте, он нащупывал в замёрзших: песке, глине, и камнях широкие уступы; осторожно спускался вниз в обнаружившуюся ловушку,- к сдавшемуся одинокому дикому псу. В выбракованных грудах породы, Тома подобрал обветренный негодный камень и впервые встретился с песчаным, опечаленным взглядом волка. На враждебную беспомощность, утерявшую звериный успех, смотрели крестьянские карие зрачки,  безразличные, равнодушные ко всему, что не несёт -  воспроизводящее трудовое начало, они по- хозяйски оценивали сорную звериную породу, искавшую содержание жизни в ограде  единоличной собственности.  Тома бросил камень прямо в колющие, безнадёжно обессилившие, провинившиеся мокрые глаза волка.  Потом ещё камень, он находил скрытые под снегом камни, и бросал пока не убедился, что волк, который затащил в яму его кнут - мёртвый.  Тома прыгнул в смятый снег западни, обвязал дохлого пса краем тонкой прокусанной тесьмы и потащил наверх по заснеженному подъёму, оставляя ещё не остывшим телом волочимую полосу по которой застывала кровавая нитка.

…Тяжёлым лошадиным шагом, нагруженная тяжестью двух мёртвых животных и довольным хозяином  Лиска, вернулась на зимнее подворье. Кровавое солнце, спешило укрыться в запад горизонта.  Тома скинул со спины лошадки забитого волка, и ещё не замёрзшую овцу.   Вся взволнованная семья выбежала на холод, чтобы увидеть неожиданные переживания дня, выпрыгнувшие из двора в дикое поле зимы. Все удивлены происками загадочности,  очарованы развязкой события, и только жена стонет затихшими волнениями:

- Не имеешь ума за таким скверным, огромным зверем гнаться, не сильная потеря одна дрянная овца…

Тома смотрит  на закат короткого солнца, на обширную жену, и доволен, что когда то сумел приобрести красоту её тела и плодородные мысли. Он говорит:
 
—  То, что с заботой растил и  откармливал, - сами съедим. Малая дочь, боязливо смотрит на преданный мёртвому  волку злой оскал и спрашивает:

— Тятя, а он, если плоснётся не укусит?

— Нет Недочка, уже не укусит, мы из его шкуры на твои санки чепрак сделаем.

— Аа…а, не хочу…у, я боюсь, он стлашный…

Она обнимает ногу отца, прислонятся к теплу его бедра, жмётся, и уже ничего не боится.