Годовой. Плен (глава 6)



Урезанная летняя темень брезжит подкрадывающейся зарёй.  Под гаснущими звёздами неба стоит предрассветная тишина зарождающегося дня.  Короткая ночь не успевает освежить прохладой сухое тепло земли.  Огромная, высокая  крона дикой груши застыла в пустом ожидании скупой влаги. Раздавшаяся всеми частями давно овдовевшего женского тела старуха, стонет от тяжести лет и жизни, ворочается под раскидистыми ветвями уснувшего дерева, смотрит сквозь узоры просветов, ждёт новый день. Всё дышит чистотой разлагающейся тьмы. Движениями, не засыпающей привычки  жизненного начала, она поправляет ширину холста вытканного ночами молодости, бережёт летний сон внучат, - детей своих обветренных степью сыновей. Самая крохотная внучка спит в  доме. Невестка больше года отдаёт новой жизни молоко скучающего тела. Молодая женщина бдит приунывшую долю солдатки, дожидается конца далёкой войны.  Когда сельский караульный разносит военные письма, она запирается в глухие стены саманного дома, прячется от ужаса, запрятанного в конвертах с обожжёнными углами.   Старя Петра тоже отгоняет ужас горя, - сжигает каждую чёрную фасоль что выпадает при ворожбе.   Летом она никогда не спит в стенах дома, её душит тепло ночных стен, и тепло жира в её раздавшемся  объёме.  Она сумерничает, закрывает глаза, и дожидается полного рассвета.  После сельского Собора за ней приедут из далёкого села Карамарин. Каждый год она отдаёт неделю недугам карамаринских людей: правит кривых, снимает сглазы и проклятия, заговаривает напасти, байт дух падших.  Они с сестрой самые сведущие знахарки округи, их  загадочный шёпот лечит болезни, отгонят тоску переживаний. Когда вернётся из дальнего села, будет много гостинцев внучкам, привезёт целую каруцу даров… 
Баба Петра открывает глаза, умилёно смотрит на свои ростки, сопящие в утро дня.  …А где маленький Прокоп, что так похож на неё?  Меньшой из внуков всегда выпирает в постели животиком,  и ходит толстый малыш, словно бочонок катится. Укатил куда-то… 
Она тяжело вытягивает руку: гладит косы старшей девочки, будит сползшего с тюфяка Петра.
- Анкее, зовёт бабушка, Петреее  поёт она, вставайте бабо, поднимайтесь, где Прокошка?  Куда пропал?  Ищите, ищите бабо.
Поднявшие головки дети, испуганы прекратившимся сном, - они не знают, что надо искать находят только думку, и засыпают, уткнувшись в неё не разбуженными глазками. Бабушка, словно стовёдерная бочка скатывается к ногам старших внуков, трясёт их заскорузлые маленькие ступни, наполняет волнениями разбуженное алое утро.
 Брат и сестричка не расходившимися шажками, спотыкаются, ищут пузатого братика в подсохших вёклах чёрных бобов  и боятся « бобовой мачехи».  Ищут в разросшейся  курчавой лозе зреющего винограда, в колючках крыжовника, в пирамидах дворовой метлы, в                заросшем баштане… , нигде не находят малого толстяка.
Бабушка тоже ищет, трясёт расшатанными  телесами к колодцу, видит закрытую замшевелую крышку, нашёптывает своему далеко скрытому сердцу утреннюю молитву. Спускается, бухает по утоптанной неостывшей тропинке на гарман огороженный поросшим плетнем. 
В тишине безветренного утра стонет, трётся о землю воротный сплоток из обапола. Огромная бабушка давит избитый  растрескавшийся уклон босыми, потрескаными ступнями, спешит открыть, найти пропажу внука.   
Розовый восток горит подбирающимся к горизонту вечным солнцем. Затухающими волнениями сердца старая видит, как под заревом складывающегося дня  маленький пузан раскачивает дощатый гарманный вратник, шатает набитым весом редкие горбыли, и жалобно завёт из далёкой печали пропавшего кормильца.      
 -  Тя - тее, тя – теее…, детский плаксивый голос беспрерывно поёт слышанное слово.
Тятее…, вторит вслед малышу скрипучий лощёный кол, шаткий сплот перекашивается, кренится, - оба скрипят, словно ещё не расходившиеся кости бабушки Петры.
Визжит, поёт птицами и пчёлами заря дня, поёт утро вместе с тонким жалостливым завыванием затемно  разбуженного малыша.      
Яркая выпуклость солнца продавила пылающий горизонт, старые глаза сузились под брызгами лучей, скрылись в морщинах.
- Тятеее…, - плачет ребёнок.
 - Идём, бабичко, идём … - говорит совсем тихо заливаемая волнами тепла ослеплённая бабушка, она утирает слёзы с лица, - идем на колодец помоем глазки.
 - Тяятее…
 - Нету тяти, далеко тяти, нужно спать, чтобы расти, а то не придёт тяти…
Не сгибающаяся бабушка загребает под мышку малыша и две разновеликие сходные кадки шевелятся под лучами округлившегося огромного горящего яблока в тарелке горизонта. Пыхтят  бочки, каждая своё неудобство тяжести стонет.
- Тятююю…, -  тянет Прокошка, дрыгает ногами и ручками.
- Анке, Петре, Милен… - кричит бабушка, - нашла, нашла…, идите, поспите ещё, ложитесь, подремайте пока испеку драпаници…
 - Тяяятёёё…
- Нету тяти, нет. Нету Стефана…  Ооохх…, далеко он. Её сердце, - дёготь цедит.
.
 Два года назад, когда от летнего горячего тепла в полях всё спешило созреть, церковь ударила царский призыв.  Младший сын, и три зятя Петры ушли на войну. Над всем хозяйством: женщины, и старший Николай, с увядающей рукой после проклятия отца, - когда бросил в него топор. Всё село тянет слабосильное проживание без здоровых мужчин. Прощальным церковным молебном отправил их царь воевать за веру, отечество, и за себя.
Баба Петра молится, что бы сохранил ушедших каждый новый день, пришедший с небес. Молится за старших сыновей Николая, помогающих сухорукому отцу плодородить нивы.  Молится за невестку и дочерей, что ночами стонут плачем от одиночества, и усталости рук.
Она снова поправляет думки под сопящими маленькими головками, и всегда верит шёпоту своей молитвы. Утренний, растянутый детский сон её постоянная радость, исходящая из мысли о внуках. Она идёт стряпать драпаницы и прожетуры, чтобы дети после сна вобрали силу земли, имели здоровое вырастание в каждый наступивший день, то ради чего она ходит, держится на земле.

Наполненный скучными окопными днями Северный фронт перекрывающий противнику путь на Петроград, неожиданно  расшевелился.  Внезапное тактическое наступление немцев на двинском направлении, после неудавшихся сепаратных переговоров в июне 1916 года, вынудило русские военные части отойти; разместиться на  прежние, внутренние укрепления.   Завязавшаяся позиционная перестрелка, и не частые, беспорядочные разрывы пушечных снарядов, в сравнении с кровавыми боями 1915 года  под  Преснышем, казались капризным дуновением надутых кайзеровских щёк на тлеющий, северный огонь войны.  Пули играли поверх насыпи, не задевая живую силу вылёживающую дни в безопасном  окопном дне.  Иногда ещё перелетали, свистели, разрывались где-то пушечные снаряды.  Потом  снова долгая тишина.  Заскучавший от долгой тишины конопатый зырянин бездумно рвётся наверх.  Стефан стягивает ошалевшего друга обратно в ров, укрывает от шипящих, косящих траву пуль.  Зырянин снова вылезает на поверхность, высматривает место прицелу в окопном бугре, хочет поразить мазилу стрелка.  И опять вынужденно ссовывается вниз, выкуривает порцию махорки, и беспрестанно поливает нетерпеливой бранью враждебную даль; вдруг резко выпрыгивает, стреляет по германцам, - хлопок, хлопок…   Хлоп!.. и смертельная, жутко горячая капля метала, сваливает фронтового друга в надёжную защиту земли, - сваливает мёртвым в дно окопа.  Его личный рок нашёл конец в сумерках дня, опечалил Стефана жутью судьбы, что глупо потухла. С наступлением ночи заканчивается перестрелка, - игра с жизнью замирает до утра.  Темнота обезличила всё заросшее военное поле: окопы, блиндажи, пушки, живых солдат, и искавшего смерть друга зырянина, - его могилу. Навсегда.  Их благородие ротмистр, оставляет в окопах одно отделение, остальных, куда-то уводит.  Гром не выверенных взрывов озаряется мерцанием далёких огней.  В ближних заросших укрытиях - тихо.  Здесь, в темени, никто больше не выдаёт себя искрами пороха.  Неожиданно вся затихшая округа оглушается ужасно хлёсткою струёю грунта, боль ударяет в лицо и в груди, забиваются жгучим сором глаза, уши, нос; плывёт кругом глохнущая пустота, всё замирает, больше ничего нет. 

…Когда Стефан из-под завала, пахнущего травой и сыростью земли, начал осознавать своё положение, стряхнул с лица сыпучую тяжесть, и режущими глазами увидел чёрную мглу новолуния со звёздами, он решил, что главное предназначение жизни, - видеть туман ночного неба.  Из глубины рва он смотрел в необычайное отсутствие звуков во всём мире.  Неведомо сколько неподвижного времени прошло, но когда ему всё, же удалось окончательно вытряхнуть утерю памяти, первым пробудившимся решением было, - ползти по изуродованному окопу.  Никто не остался жить, всё отделение присыпано землёй, лежат убитые спрятанные темнотой окопники.  Стефан потрогал каждого в отдельности, все они содержали одновременный холод; он нащупал ещё съестные остатки, необнаруженные внутреокопными врагами, видно крысы убежали заранее.  Из бережливости набрал патроны, оглядел темноту ужаса и выполз, направился вглубь тыла, откуда недавно с песней, строевым маршем рота вышла на сменную позицию.  Теперь  бывшие люди своими остывшими телами оставались навечно беречь назначение этой фронтовой траншеи.  Куда же пропали остальные предварительно уведенные из места неминуемой погибели?..
 Уходя на поиск роты Стефан, понемногу растерял вялость в росистой траве, стал обретать состояние нужное для окончательного выхода из смерти,  возвращал организму жизненную силу и решительное определение в темноте летней военной ночи.   Он шёл на восток, длинным плавно сползающим склоном, ведущим в расположении тылового постоя, именно по этому холму все, недавно шли с мелодичным подъёмом.  Вскоре блуждающий солдат оказался в перелесье, местности непохожей на ту, что помнил при свете дня.  Тишина тьмы стыла влажной прохладой.  Сотрясённая взрывом голова мучилась сообразить, - куда идти, а может война навсегда прекратилась, тогда следует взять южнее, и окончательно забыть этот чужой, опечаленный враждою край, где только: хвоя, берёзы, осина, и очень редкие, совсем могучие грабы и дубы, которые видно принялись расти, когда вся эта местность стояла пустой.   Ночное перелесье, в котором Стефан стал выискивать свою личную дорогу, запутывало шаги необыкновенно обильной травой, которой не хватает его засушливому краю, где много виноградников, баштанов, садов, орешников; много тёплой земли с пшеничными, ячменными и кукурузными полями, - зреющими в сухой духоте.  Сквозь разнообразие урожайного переживания памяти, при насыщенном постороннем запахе хвой и необычайной свежести уминаемого пырея, овсюга, осоки…, Стефан уловил близкую тяжесть крупноживотного дыхания.  На пригорке, сглаженном темнотою, стояло едва узнаваемое привычное очертание телеги.  Крестьянин непроизвольно изменил направление ходьбы.  Прикованная, завившейся шлеей к дышлу, гнетуще пыхтела лежащая лошадь.  Место второй лошади пустовало.  Спутанный, замотавшийся шорный расклад гужа, переплетенные натянутые постромки вдавливали туловище животного в землю.  Стефан отцепил с кобылок телеги ворванную пристяжь, скинул оголовье, - освободил полностью лошадь от упряжи, и слегка хлестнул её вожжами, помогая понять, что она совсем свободна.  Изнурённое войною животное зарыло копыта в смятую траву, напрягло распластанные ноги и, почувствовав действительно пропавшее бремя лямок, шатаясь, выпрямилось.  Солдат смутно разглядел в темноте пробитый кровоточащий бок лошади.  Он отобрал глину из вырванных корней травы, перемял её с  шариками лошадиного помёта, разжижил подручную мазь росой, и покрыл, намазал рваную рану, вместившую в тягловом теле, чужеродный метал войны. Не в силах противиться, покалеченная лошадь вяло щипала траву.  Стефан вымыл руки  в обильной росе, понюхал на ладонях водянистый злачный сок, и обрадовался наступившему миру в предстоящей жизни.  Он сложил упряжь в кузов повозки, осмотрел её колёса, подушки, дроги, рукава; остался доволен неповреждённой целостью извозной телеги.  Озадаченный дальнейшей неопределённостью нужной дороги, шумом в голове, разволновавшись воспоминаниями унаследованной привычки, крестьянин решил выждать свет дня, чтобы потом пойти по видимым травяным колейницам.   Контуженный солдат забрался в кузов телеги, сдвинул под голову упряжь, постелил снятую с облучка гоню, переместил в угол дна убивающую тело винтовку, и довольный ожившим шуршанием пасущейся лошади определился поспать до наступления нужной видимости. 
Когда он проснулся, редкие звёзды совсем тускло удерживались на небе.   Раненая лошадь пропала, узкая луна говорила, что он совсем мало поспал, но польза рассвета дороже сна.  Стефан соскочил на землю, ощутил зуд в подошвах сапог, освежил лицо  мокрой травой, ещё раз убедился что ход и стан повозки надёжно прочны, обшарил всё дощатое дно рундука в котором спал, подобрал мешок, винтовку, не увидел на местности ничего знакомого, и зашагал по обозначенным тележницам, в сторону светлеющего горизонта, - в глубь мирной жизни.   Вскоре, колей стали петлять, ушли по скошенному склону вверх, заблудший ходок нашёл правильным спуститься в долину, и передвигаться по обозначенным уклоняющимся неровностям, по заросшей деревьями низине.  Мирная тишина с надпивающимися  птицами, после вечернего неожиданного взрыва  умертвившего его товарищей в окопе, и пропавшая ночью лошадь с пробитым боком убеждали его, что война не тот рок, который нужен человеку.  Стефан определил для себя окончательно мирный путь - идти на юг. Поющие,  свиристящие, щебечущие птицы утешали неуставную мысль, ему ещё послышался тревожный крик кречета,  где-то трепыхающегося  хищными крыльями, он посмотрел вдаль своего пути.  Из глухой сумеречной низины, навстречу неслась красиво  виляющая запряжённая пара коней.  Едут прибирать остановленную взрывом повозку, решил обмундированный  крестьянин, надо подсказать им, что вторая лошадь тоже будет полезной, он поспешил обрадовать свою догадку.  Вороные кони кичливо резвились, раскачивали рессорный фаэтон, своим  стремительным бегом вытягивали непроизвольный крестьянский восторг.  Стефан остановился, чтобы шире разглядеть живую красоту в ещё не проснувшейся впадине.  Кони высоко задрали головы и замедлили своё устремление;  возничий поддался назад, удерживаясь на натянутых вожжах, оглядывался, похоже намерился изменить направление коней.   По упряжи, по коням, и плавающей лёгкости фаэтона Стефан определил, что экипаж этот, - немецкого снаряжения.  Он стал спешно уходить из видимости, зашёл за объёмным стволом дерева но, похоже, его заметили.  Кони рванули прямо на него.  Караковая пара с подпалинами в ногах и  мордах, пускала туловищами уморенный пар, согревала прохладу ушедшей ночи. Экипаж остановился за рытвиной, невдалеке от чужого солдата. Трое начищенных, щеголеватых военных из немецкой фронтовой разведки изучающей походкой, направились к вооружённому противнику.   Огромный усатый правитель гужа, оставался удерживать рвение коней: беспрерывно перебирающих ногами.
 - Николашькаа… - сказал худощавый остроносый солдатик, самый молодой из всех, почти юный.   Он снял с плеча «николяшки» винтовку, осмотрел её, и прислонил к дереву, удостоверил тем службу, что  разоружённый противник, более непригоден для борьбы за эту долину.  Старшим по возрасту был возница, а может щуплый офицер с вытянутыми щеками, чёрными, как чугунные пуговицы глазами, и клиновидными усами под носом.  По переплетениям в пагонах, гранёной фуражке, и излишне важной вытяжке Стефан понял, что в фаэтоне он сидит главным.  Во всяком случае, именно он сделал проницательное заключение, указал на винтовку, и на середину лба обезоруженного без боя противника: - Естт  зольдатт рус кайзер, естт шпьионн.  И спросил: - Кудта идеошьь? 
За два года передовой окопной жизни Стефан научился улавливать избитые немецкие фразы, поэтому ответил почти по-немецки: - Таль, лан, таль Вайсал кэшти, домой.  Он показал рукой на юго-восток, как раз по направлению противоположному, откуда приехали полевые разведчики.  Похоже, этот ответ полностью устроил офицера имеющего в распоряжение таких ангельски красивых коней, он решил не задерживаться более, и потому увёл своих подчинённых к возничему не смевшему ослаблять вожжи летучей земной силы.  Кайзеровские солдаты принялись советоваться, стали пререкаться; по их жестам, взглядам, кивками в его сторону Стефан понял, что разведчики решают направление своего пути и думают, получиться ли, немного прокатать случайно обнаруженного человека, имеющего очень далёкий путь по нужному ему направлению.  Ему хотелось высказать согласие с сердито морщинившимся крупнолицым кучером, что действительно ни к чему нагружать уморившихся коней, но не обнаружил знание таких длинных слов, и посчитал правильным не мешать немецкой службе, иметь своё решение в столь раннее время.   Уволивший себя солдат поправил лямку мешка, любуясь конями, выразил восторг достойному кучеру, улыбнулся всем остальным, заверяя их в своём мирном намерений, и… наклонился, чтобы подобрать прислонённую к дереву винтовку.   
Най!.. но… нет. Стоп! – закричал неожиданно офицер поставленный надсматривать за обстановкой на местности.  Молодой немецкий разведчик побежал исправлять свою оплошность, он опередил замысел противника: подобрал с земли винтовку, унёс её с собой, врагу же, показал злой кулак.  Четвёртый разведчик был одного возраста с задержанным солдатом, и держал себя с ним невыразительно.  Рассматривая четвёртого со спины, Стефан определил, что при вольной борьбе он, не смог бы положить его спину в росе травы, но и себя бы, не дал побороть.  С сослуживцами четвёртый разговаривал резко, разволновано, его дерзкое рыжеватое как у зырянина лицо, и подтянутая плотность тела тревожили состояние Стефана, он с горечью подумал, что вползающая в утро дня раздражительность может расшатать  изначальное схождение, и пожалел, что двигался не изначальной дорогой.   Он даже посмотрел на недалёкий пролесок, что мог бы вместить излишество ненужного столкновения, выражал понимание своей вины, что задержала путь службе.   В глубине крестьянского имущественного клокотания Стефан соглашался с возничим, обязанным беречь силу коней, и с солдатом который забрал у него винтовку, и с офицером, выяснявшим безвредность намерений, и даже с излишними переживаниями ровесника, насыщенного как пшеничное поле,  и спорящим с разногласием своих сослуживцев.  Он уловил их противоречивые побуждения, и даже почувствовал холод большинства, вызвавший в нём непроизвольную дрожь спины.   Когда все  замолчали, малословный офицер зашевелил удлинёнными челюстями, и выдал твёрдую установку, дал понять что только ему здесь, позволено угадать назначение этому вражескому солдату, вторгшемуся на подконтрольной территории.  Его строгое мертвецкое лицо несло военный вызов времени: солдат противного народа - германский враг, его следует расстрелять, он ненужным присутствием засоряет отвоеванное место.  И видно было, как юный немецкий воин, лично обезоруживший пойманного врага, имел готовность выполнить это новое распоряжение своего решительного командира, до конца подчиниться его приказам, с которыми он беспрекословно согласен.  Воспринимая дрожью накаляющуюся развязку, Стефан разрушал в себе первоначальное недоверие к среднему по возрасту человеку с пшеничным лицом, и глазами как у погибшего вчера друга.  Четвёртый разведчик запутывал распознание истинного начальника экипажа, поскольку даже после твёрдых слов выдающихся челюстей, продолжал пререкаться с коротким во всём офицером.   По жестам и переживанию правильного разведчика, было видно, что он несёт человеческие побуждения, стоящие выше военизированных соображений.  Уверенным ударением голоса,  убеждёнными глазами, какою-то внутренней обязанностью своему сердцу, в прекрасное время перед самым восходом солнца, человек похожий на созревшую ниву говорил остальным: вот этот обыкновенный, вынужденно одетый в иную военную форму крестьянин стоит обезоруженным, для убедительности пхнул чужую винтовку ногой, он нам ровесник… .Правильный человек приблизил к своей выправке, к породистой красоте: замухрышку офицера и грузного кучера; глуповатого солдатика вообще поднял до уровня своего благородства.  Понимающий человек говорил:  как и у некоторых из нас, у него дети, зачем же убивать их кормильца, они живут так далеко, что не станут мешать нашим детям, - быть во всём первыми, самыми лучшими в мире.  Пусть от нашей встречи он уйдет везучим, а когда нам повезёт, мы будем благодарны сегодняшнему утру.  Четвёртый снял фуражку, протёр подстриженные, как стерня волосы, и ухватился за коляску, настоял ехать, он считал, что ни к чему отвлекаться на предрассветное  сопутствие случая, придавать значение одиночному столкновению.  Он давил превосходящим мужским сложением, поочерёдно вглядываясь в безразличные к иной участи, скучные казённые лица сослуживцев.   Тёмные, стеклянные лютеранские глаза короткого офицера, с короткими усиками остались непреклонными, они содержали кайзеровскую установку всей восточной войны, истинный служака не желал сохранять отсталое будущее для крепкого, грязного, непредсказуемого чужака, из дремучего восточного рода людей обязанных всегда быть рабами, или мёртвыми.
- Поставь его у дерева, и устрани с нашего пути его же винтовкой, - сказал он преданному солдатику, - надо, чтобы немецкий разведчик всегда чувствовал возвышенный долг, при изучении завоёванной местности.  Он поручал свою чёрную мысль, младшему кайзеровскому слуге, потому что видел: - в нём зарождается высокосортный, настоящий, непреклонный к чувственности завоеватель.  Начищенный слуга силы подошёл, к испачканному, пропахшему землёй, побледневшему противнику и, подталкивая дулом, приказал встать лицом у огромного дуба, за которым Стефан не успел спрятаться.  Образцовый, солдатик, подталкивал стволом захваченной винтовки, - солдата ненужного.  Через убийственный метал, сквозь чужую униформу он нащупывал очень жёсткие мышцы, пригодные для истязания, требующие кнут для покорности.
 Давлением сжавшегося времени Стефан, слышал свои последние усталые шаги, прощал им вялость, с которой передвигался к обомшелому, потрескавшемуся стволу, захотевшему служить иной участи.  Он развернулся, и увидел некстати пылающий восток.  Чёрные кони горели рдяным завораживающим очертанием тел выкормленных заботливыми хозяевами.  Они напомнили ему, - его коней, более утружденных: арбой, бороной, диканями,  немецкой жаткой «Герффирнсадт»…
… При восходе солнца в дни жатвы большие губы крестьянских лошадей утоплены в пойник выдолбленный из цельнокаменного ракушечника, его вытёсывают мастере из немецкого села Ташлык, в Бессарабий.  Морды политые водой из глубокого колодца: фыркают, отряхивают чуткие ушки, забрызгивают водою лицо хозяина.  В мокрых глазах Стефана стоит августовский майдан села.  Ровно два года назад мужчины двух поколений уходили на войну.   Площадь у церкви наполнена запряженными каруцами и двуколками: ревут волы, ржут лошади, плачут женщины, дети…  Рядом с ним на передней люльке повозки, его маленькие полововолосые мальчики, они слезятся вместе со всеми, -  пятилетний Петрик с карими глазами, и трёхлетний Милен, что вместил огромное серое небо в маленьких глазках, годовалый Прокошка на руках у жены сидящей сзади в соломе бестарки, он плачет громко, очень протяжно кричит.  Стефан не помнит его, он не знал, как прощаются с запеленатыми детьми.  Старших мальчиков гладит, целует полову их головушек, и их влажные глазки…
…С  глаз Стефана невольно капают слёзы.  Он видит, как стрелок не может разобраться в превосходной винтовке Мосина, - винтовке, которая не стреляла ни в одного человека. Тот, кто целился, не видел человека, с гневом на шнеллер и на весь технический восток, солдатик допытывался у патрона, стреляющего гневом двух безжизненных пропастей, тёмных и мерзких глаз, как два дула направленных на смерть восхода.  Сквозь, живую росу на лице, и покорной безнадёжности затухающей ожиданием конца, Стефан смотрел, на двоих низких,  что возятся с заведомой простотой, он ещё раз волнением, пересёкся с ровесником, который терзался ограничениями прусской военной дисциплины.  Отборный человек переживал страданием,  за порочное  душеустройство военной наций, волновался за будущую радость всех немецких юнцов.  Он сидел на подножке фаэтона обессиленным от поражения нанесённого гер унтером.  Он, потомственный юнкер, не смог устранить бесчинство выдвинувшегося шпильмана, не сумел помочь человеку, в котором обнаружил близость большую, чем в безликости сопутствующего экипажа.  Ему даже было бы занятно, померятся с обречённым силой на руках, в баре своего посёлка, где никому ни проигрывал.  Виски пульсировали поиском нужной развязки. Тихая даль нарастала, каким то, далёким шумом…
- Стой! - вдруг крикнул Крепкий немец, - Стоп!  Он выпрыгнул из подножки, вырвал оружие из рук молодого стрелка.
- Вот они идут! Пришли! – он показывал рукой на выползающую из пролеска колонну пленённых русских солдат, идущих прямо в их сторону.  Стефан почувствовал, как Человек всё время силившийся удержать в руках лезвие его рока прочертил зарубину на его сердце, он увидел как граница жизни и смерти имеют чётко выявленный горизонт судьбы.  Открыв глаза, увидел на горизонте оранжевое большое солнце, он думал, что оно никогда ни взойдёт.  Стриженая округлённая голова Отборного четвёртого человека, прикрывшая Стефану горизонт восхода, искрилась золотящимся колосом, оно прятала волнения внутреннего успеха, что раскрепостили темень его мрачного состояния.   Отборный, мягко и по дружески хлопнул Стефана по мокрой спине, как вроде бы только отогнал псов, желавших разорвать забредшего в охраняемый сад.   Человек взялся его проводить, повёл навстречу поднимавших низкую пыль пленённых царских солдат шагающих в освещённую ранними лучами Германию.  Идя по направлению к вынырнувшей участи, родившемуся в новом дне Стефану, захотелось, как то видеть этого человека, в такое же послежатвенное утро у себя, в прохладе под старой грушей, и проговорить весь день про однажды свершившееся противопоставление, об их личном переживании; с охлаждённым вином из подвала.
- Подберите ещё одного, - сказал конвоирам военный из разведки, и ещё раз, надёжнее толкнул пленённого по упругим, выступающим лапоткам, он передавал ему уверенность обязывающую продержаться, не подвести, и выжить для будущего его удалённых мыслей, которым желал, - всегда выносить уверенность от пережитого.   Два человека разделились, каждый понёс свою личную судьбу: в удалении времени.  Быстрое летнее солнце ослепило глаза человека слившегося с колонной, не дало ему напоследок излучить благодарный взгляд души, который возможно когда то поддержит душу этого правильного человека, - при неожиданном унынии жизни.
 Военный разведчик смотрел на уходящую колонну  изнеможённых чужих людей, в которой затерялась ещё одна обнадёженная участь, с затаившимся переживанием.  Он подумал, что мрачный путь побеждённых солдат всё же обнаружит день, когда они выберутся на волю жизни. 
- Что браток, пока доля бережёт, - сказал сочувственно кто-то из многих, поделившись своей долей, с новым военнопленным.
- Лучше бы хлопнули, не знал бы мытарства, - прохрипел другой, отчаявшийся гортанный голос.  Стефан шагал, молча, он единственный кто смотрел далёкий пропадающий фаэтон с красивыми конями и одним очень красивым человеком.  Потому  ничего другого не соображал, не мог выговорить что-то нужное, только чувствовал, что глаза его просохли, наполнились неожиданной уверенностью от пережитого.  И солнце поглотило даль заодно с росой утра.
    
Колонна пленённых русских солдат входила вглубь Германий, обходя большие сёла и сторонясь городов.  За две недели удручающего передвижения под строгим конвоем, выявились два успешных побега; и ещё два человека убиты за отказ жить побеждёнными. Пленённые солдаты стаптывали сапоги с надвигающимся страхом в неопределённости от новой везде опрятной территорий с пронумерованными деревьями, полностью лишённой диких мест природы. Разоружённые люди устало вбивали в пыль чужой земли отчаянья, и чувства пропадающего фронтового благородства, обнаруживали в себе тревогу, забывали привычную, окопную беспечную скуку. . После Вислы, у переправы многоводного Одера к приунывшим окопникам северной  перестрелки присоединили группу изнеможённых солдат Брусиловского наступательного прорыва. Их горделивые рассказы приободрили удаляющееся от родных мест русское самочувствие, страдающее печалью побеждённого сердца. Собственный вес невольников заметно истощался, худеющие обросшие лица страдали печалью и постоянным огорчением. Скудное кормление раз в сутки на обеденном солнцепёке, короткий сон на голой остывающей земле под неменяющимися очертаниями звёзд, и постоянный пеший марш, изматывали былую силу служившую опорой царского торжества.
Попытка добыть продукты у редко встречающегося населения за припрятанные вещицы, зло пресекались плётками конвоиров.
Под вечер одного дождливого дня промокших военнопленных загнали в большое кирпичное помещение, рядом с шумным гудящим железнодорожным узлом на окраине небольшого города. После необычно долгого сна, высушившего всю одежду, пленных подняли и приказали живой цепочкой подходить  для предварительного оформления в узаконенную неволю, по утверждённым нормам германского санитарно тылового пункта. Людей обязали обезличить свои одетые тела и, гуськом через указанный проём, просачиваться в широкий предбанник. Порядок обработки вшивых русских солдат содержал отлаженную процедуру для тылового немецкого персонала несущего крайне важную службу в санитарном  корпусе.
Мордатые, с дубинками в крупных косматых руках санитары, не оставляли места  людской застенчивости в предстоящей обработке тел.  Пинки и удары отшлифованных деревянных колотушек доходчиво заполняли их молчаливый служебный гнев. Уменьшенные размером санитары, в скрипучих резиновых фартуках, зелёных намордниках и холодными, как все цементные стены глазами, обмакивали жёсткие квачи в большие бочки и ответственно мазали едким белым раствором обычные волосяные покровы  на мужском теле. Обработанные, цепочкой тянулись к углу здания, где за столом сидел совсем важный, умеющий  выговаривать русские слова, писарь. Немецкими буквами, в разграфлённой немецкой тетради он вписывал имена русских пленников, их возраст, вероисповедание, точный вес, и показания мерной рейки.  Заполняя страницу за страницей, он наполнял империю кайзера дармовой работной силой.  Узаконенная собственность государства направлялась заполнять моечную камеру, вмещавшую ровно десять страниц построчно, вписанных голых тел.   Комендант на своих карманных часах засекал время, и двери шлюза плотно закручивались. Набитые в каменной камере мужчины тёрлись зудящими телами, подпрыгивали, ощущая подволосную жгучесть сохнущего раствора. Кто-то неистово дрожал, пытался укрыться от прикосновения чужой кожи, испытывал ощущения тупой неловкости.  Некто, успевший перетерпеть свербящее назначение раствора, принялся кобениться, крикливо рассуждать о конечном назначении камеры, и осёкся… 
 Вдруг из потолка раздался треск, зашумел железный змеевик труб, с высоты зажурчала ржавая тёплая вода. Из густых сетчатых воронок лился гул и свист горячих струй, система принялась храпеть густым паром. Люди, обдаваемые кипятком, краснели ужатые излишеством согрева, и невозможностью скрыться; тела кривились, морщились, завивались в комки.
- Нас варят! – прокричал тот же голос, и кипяток стал теплеть, остыл, вода принялась течь совсем уж ледяными струями, прокалывала кожу множеством иголок.  Остудила всё, и стихла. Установилась испуганная тишина. Все увидели друг – друга облысевшими до неузнаваемости, под ногами каменный пол был устлан человеческими волосами.               
Камеру распаковали, знакомые дубинки принялись дозировать обратный пропускной поток обработанного материала. Каждому гладкому телу полагалась стиранная блёклая русская военная форма, сложенная большими размерными стопками на длинном столе. Исполнители закона вспомогательной службы масштабным взглядом определяли нужную, подходящую длину обеззараженной солдатской одежды. На протёртые ноги обували всем одинаковые деревянные колодки.
Обработанных, обновившихся обезличенной одеждой бывших солдат сгоняли в бараки временного содержания с уверенностью, что русские вши не станут плодиться в немецких головах. Вступал в силу этап дней внутренних правил, по низшему образцу, полагающемуся для подневольных России, а также сербов, и валахов. Во второй день поголовно облысевшую массу людей выгнали на большую мощёную площадь, расположенную в середине замкнутого с зарешёченными окнами бараков, санитарно тылового пункта. Снаружи обработанные головы подлежали мозговому сглаживанию внутреннего настроя.
Служба имперского порядка стояла напротив толпы, чтобы указать ей положенное законом место.
Напротив, стояли: сам комендант тыла, религия, в лице бреющегося священника, и переводчик, - нужный для втолковывания резких немецких фраз отсталому народу. Переводчик – необыкновенно худой служака, словно вырванный из толпы подневольных солдат. Одетая на нём форма выдавала отсутствие у военных закройщиков швейных лекал предназначенных для совершенного скелета.   Каждый из них, с торжественной важностью нёс значимость своего рокового присутствия среди дикой отсталости восточного народа, только вчера очищенного от паразитирующей нечисти. Сами солдаты, обезличенные вдали своего широкого царства устало бродили затерянными мыслями, изнутри своих сомнений подыскивали товарищей со сходным поведением теперь, и типичным содержанием прошлого. Характеры, воспринявшие неволю как тягостную случайность, упирались пытливым взглядом в огромного лоцмана Алексея Зверева, несущего своим видом отстранённую досаду за все текущие дни.  Стефан наблюдал за бегающим, словно челнок острым, выпирающим кадыком переводчика. Непонятно откуда его голос черпал силы для столь мутных выкриков. Комендант втолковывал всем подвластным, преимущество плена для забытых, потерянных царём людей. Только священная германская империя помнит о предназначении каждого тут, и научит всех правильно отдавать свой труд, направленный в подземные рудники, в камне шоссейных дорог, на ухоженных немецких полях. Комендант пресёк всякое пустое намерение для ищущих брешь в надёжном германском тыле.
Затем стал говорить тихий пастор. Но челнок по-прежнему извергал громкий перевод, - поучения к заблудшим: посмевшим нарушать божественный порядок предопределённый небесами запада.  Священник, требовал внять истинному учению покровителя и защитника земных дел, данных свыше самим благословенным. Когда вы примитесь работать с желанием угодить богу, усердие каждого будет замечено и поощрено вездесущим, всегда помнящим о приверженцах своих. Те, кто будет с рвением работать, действовать ради посланного испытания свыше, - заслужит признание церкви. Не стоит терять время на поиск небесной истины, она в назначении каждого покориться победителю, и сильному пастырскому слову.
Острый кадык застыл на середине длинной шеи.
- Будут отправлять нас домой, - заключил кривоногий чуваш Карпуша, локтями рук он пхнул стоявших рядом мрачного Стефана и Тимоху Кучеря, - ещё вчера бывшего при светлых кудрях.
 - Побачим, побачим… - сказал с тоном русского недоверия облысевший Кучеря.
Замерший челнок вдруг задребезжал, опять наполнил опасениями не угаданную участь порабощённых людей, снова принялся предвещать. Казалось, скелет намерен перекричать паровозные гудки, лишь бы до бывших солдат противника дошли заключительные наставления коменданта, обязывающие всех очищенных: до конца войны с непрерывным подъёмом искупать вину своего царя, на принудительных работах по всей Германий.
Затем комендант дал команду подчинённой службе загружать поданные товарные вагоны, для отправки заготовленных работников, в лагеря заслуженного каторжного режима.
Стремящиеся уйти от тяжести давящего уныния понукаемые пленные заполняли вагоны, надеясь с новым перемещением найти иное содержание своему униженному ожиданию. Локомотив задымил восток клубами чёрного дыма, свистнул паром, и состав: из угля, метала, наворованного букового леса, и захваченных людей пополз на неведомый, чуждый запад в сторону роскошной французской жизни. Пленных не довезли до Франции, их выгрузили в какой-то горной немецкой земле с торчащими скалами, которые подлежали раздроблению, что бы этим гранитным камнем застелить тыловые дороги на французском фронте. Деревянные бараки, - с трёхъярусными нарами, пропитанные запахом преющей  соломы, каменной пылью и истощённым потом, - стояли новым изменением в возможном существовании людей, лишённых на чужой земле привычной свободы.
Беспрерывные изнурительные работы с четвертьсуточным сном; обеды в черпак брюквенной похлёбки, или тягучего зелёного варева из капусты; иногда пшеничной баланды без хлеба, а может и жидкий суп с прозрачным отрезком липкого хлеба.    Всё это имело практическое назначение, необходимое для извлечения постоянной немецкой выгоды от каменной породы, и поддержке жизни нужной для дробления камня.
Образовавшийся в людском организме постоянный голод, безостановочно взбраживал людские мозги, двигал вынужденный поиск любой пищи в скальном грунте.
У помойной ямы возле лагерной кухни, толпы костлявых человеческих образов, ждали выброс затхлых сырых отходов из: ботвы, овощей, лущпаек, - чтобы в драке подобрать что-то не окаменелое, и мгновенно запихнуть в сморщенный до невозможного желудок, - обмануть потребности истлевающего организма. 
Хлестки длинных плёток охранников, огревающих худые руки, дежурившие выброс мусора, превратились в зрелище сытой потехи.
Положенные 30 пфеннигов суточной оплаты, нужные Германий для формального соблюдения деклараций по военнопленным, выдавались раз в неделю. Тогда у дверей лагерной кантины образовывалась нетерпеливая толпа, мгновенно поедающая две отоваренные марки, выбирали: ржавую тюльку, ломоть чёрствого хлеба, слизкий сыр, или прогоркшую макуху. Курящие, меняли марки на давно закончившийся табак. Лучше жилось мастерам поделок из камня, костей, дерева, художникам. Те крутились вокруг охраняемой  внутрилагерной ограды, отделяющей ухоженные помещения, в которых содержались нейтрализованные солдаты англо – американского корпуса. Сытые, отдохнувшие от безделья, они отдавали остатки: передач, посылок, пищевое обеспеченье, - за понравившиеся им изделия, или рисунки собственного изображения, - для памяти плена, как славное достоинство своей биографий. Востребованные портретисты, меняли свою лагерную пайку на положенные кубометры камня.
Стефан не имел прочих навыков кроме как крестьянских, военнослужебных, и певческих, - все они были непригодны для извлечения сверх положенной пищи. По впитавшейся сословной привычке, он не умел беречь силу в общей работе, обязывающей все пятьдесят человек звена, спустить на нижнюю площадку пятьдесят вагонеток дроблёного камня. Передохнуть работающему организму надлежало, в случае: взрыва скалы тротилом, ремонта канатной линий монтёрами, и быстрого съедания обеда.
 Как-то облизывая с густых усов жидкую похлёбку, Алексей, молча, сновал взглядом длинные стальные канаты, определяя срок очередной переустановки опор канатной дороги. Тогда снова отправят в порт Бремерхафена на очистку трюмов балкерных кораблей. Прошлый раз Стефану удалось добыть полный мешок китайских орехов, затащил в трюм и все на сутки растянули поглощение сырых зёрен малыми порциями. Под конец работы, в глубине киля, на жестяном листе удалось поджарить бобы, - задымили глаза, окончательно возмутили вычищенные до прозрачности кишки.   
Переброска канатной линий не скоро, недели две, - думают две соображающие головы. Стефан нетерпеливо елозит холодные камни, моет языком миску, алюминиевым голосом предлагает ускорить монтаж канатной системы в новом участке, что бы снова их послали на сутки в порт: где стоят штабеля мешков с китайскими орешками.
Подымаясь по изгрызенному склону, лоцман Зверев слушает план и наставления Стефана.
 - Только загрузим вагонетку, уводи братву подальше на доразбивку глыб, - говорит Стефан, - лом без свидетелей должен оказаться в редукторе линии.
Зверев силится сообразить, что это даст, но не хочет думать наперёд.

Наперёд думает начальник лагерного карьера Гис, он очень недоволен срывом графика поставки камня на шоссейную отсыпку.  С выдержанной злостью начальник картавил слова гнева, отчитывая наряд поста верхнего машинного узла, он ещё с подозрением смотрел на кривой лом, диктовал рапорт министру, и определял геодезическую линию для опор новой маятниковой дороги.
Германию всегда спасал интенсивный труд.
Именно, трудовая повинность всей Германий не позволяла ему в гневе недовольства допустить простой работников режимного состава.
Только поэтому: подозреваемые, виновные, - вся полусотня аварийной линии, временно отправлены на разгрузочные работы в ближний порт. 
Добившиеся досрочной пищевой возможности пленники, обнаружили грозное отсутствие всякого доступа к съедобному грузу в порту. Уголь, руда, хлопок, сода, чугунные чушки… Никаких орешков из Китая, нет зерна, нет китового мяса; солёный ветер моря, и безнадёжные гребни тёмных волн. Обозлённые пустым ожиданием люди вслушивались к гудкам подплывающих кораблей, и зло сквернословили, проклинали весь испорченный товарный мир. 
Вот что! – сказал лоцман Алексей, собрав пять надёжных товарищей на дне пустого шатающегося трюма, - надо плыть в Англию. Захватим моторный катер, а там я уж найду фарватер в водах океана.
- Где такая Англия? – наморщил кожу лба Стефан. - Далеко ли от Бессарабии.
 - Для Англии: везде рядом! – ответил лоцман.
 - Ещё, я плохо плаваю…
 - Англию не интересует твоя морская подготовка - перебил лоцман, -  ей нужна выгода от приобретения.
 Стефан представил Англию:  сухой вытянутой дамой, в длинном, зелёном шёлковом платье, с ключами от множества погребов с бесчисленными продуктами. Он засомневался, что дама примется отпирать погреба, но плыть в Англию согласился.
В тумане наступившего вечера причалил маленький буксир к пустому углевозу, из которого выпрыгнули три задержавшиеся подборщика угля, и сразу восхитились капитанским настроем волжанина Алексея, и паровозным помощником из Луганска, - Тимохой.  Полный экипаж угнанного буксира,   мигом унюхал наличие промасленного мешка с вяленой рыбой, жизнь развеселилась, и все остались довольными славным решением, уйти хоть куда: от голодных камней, пустынного порта, и ледяных стражников.   
Захваченный катер проплыл мимо стонущей трубы заходящего в порт парохода, и скрылся в затуманенную даль шатающейся воды. Освободившие себя пленные наелись сухой вяленой рыбы, выпили весь остаток пресной воды, и вынуждены  терпеть выявившееся коварство океана, со сплошь непригодной для питья водой.
Алексей с Тимохой перекрикивались техническими словами, и всем казалось, что моторный катер только из-за этого выдержит беспечную пустыню взбесившейся воды, что окончательно поглотила всю привычную сушу.
Тимоха хорошо помнил стук паровозных железных колёс катающихся по твердыне железных рельс, и испытывал тайный страх, - вдруг океан потому и шатается, что намерился проглотить ищущие спасение души. 
Казанский скорняк Гаврила Чекмарь, ощеряясь щербатым ртом, смотрел в сторону скрывшегося берега, поносил всю Германию, со всеми её вечными притязаниями, и мерзкими законами; он готов был идти на дно моря, только бы не обратно в плен.
Стефан, и присмиревший вологодский парнишка Сева Селяхин подавляя тошноту, лежали на топчанах в кубрике. Они давили в себе всякую уже бесполезную мысль. Им казалось, что маленький ковчег не сможет уцелеть в огромных волнах этой мрачной жути.
Мозги Стефана мутнели, окончательно скручивая его варёное тело, он решил, что больше себе не нужен, и уснул.
…А когда проснулся от стужи замолкшего мотора, выяснилось, что весь тарахтящий мазут ушёл в дым небесный. Тимоха определил: в пустых ёмкостях остался только запах сгоревшего горючего. Волны кидали буксир с усердием, расшатывающим в головах беглецов безнадёжную глупость обстановки.
- Будем дрейфовать, пока какой-то британский лайнер не обнаружит нас – сказал Алексей, и голод вытиснила жажда.
Суточное шатание в улёгшихся волнах Северного моря скрипело беспрерывной надеждой увидеть Англию. Наконец подплыл большой танкер, подцепил болтавшийся буксир с несостоявшимися пловцами и поволок в порт Эмдена, где всех ждала немецкая береговая охрана. Для уверенности береговой службы выловленных беглецов связали одним надёжным канатом и вытолкали на берег - окончательно вымораживать невыясненное морское разочарование.
 До выяснения строгого наказания за хищение при побеге, пленных предварительно избили, затем закрыли в холодном металлическом ангаре дожидаться дальнейшего решения военного начальства.
Прошло достаточно сырого холодного времени для слабо покрытых костей, пока записи раппорта не указали доставить вторично пленённых обратно в лагерь для длительного карцерного содержания.

Снаружи знакомого лагерного портала пленники увидели необычное оживление, появилось много гражданских немецких людей, на привязи занятых хозяев, дожидались запряженные: брички, шарабаны, двуколки, фаэтоны, повозки.
Изгоняя ощущения жути: от промёрзшего мозга костей, и безжизненных волн океана, Стефан без нужды залюбовался всегда ухоженными немецкими лошадьми; конвою не до чужого восхищения чужими конями, его вместе со всеми сильными грубыми пинками, быстро пропихнули через жёсткий караул главных ворот лагеря.  Возле внутренней канцелярии, стояли непонятные шеренги выстроенных пленников. Пожилые бюргеры в шляпах с цветастыми перьями, и свисающими цепочками из карманных часов, с взглядом делового напряжения всматривались в одинаково изнеможённые головы пленных; в каких-то несвойственных для них обстоятельствах они выискивали подходящую надобность. Им, нужны были пригодные для бауэрских работ глаза и мышцы, - работники из восточных пленных, выделяемые государством по согласованному распоряжению сельскохозяйственного министра, - требовались батраки.
Бауэры, обязывались нести нужную ответственность, иметь повышенную плановую сдачу определённого зерна, а также извлекать полезную, требовательную отдачу от: неприхотливых, покорных, годящихся для рабского труда православных славян.
Крепкий, с мрачным лицом, сложенным в приподнятой руке кнутом, немецкий крестьянин, молча, выискивает в измученных зрачках необходимые ему навыки; своё неумение искать выгодный выбор из предстоящего труда подневольных людей, он прячет в грустных, разочарованных, немецких глазах.   На пятерых конвоируемых пленников, что просочились сквозь значимый проход, он посмотрел взглядом разуверившегося настроения.
- Эти пытались бежать, - пояснил засмотревшемуся бауэру важный фельдфебель, уполномоченный управлением лагеря содействовать сельскому хозяйству в усилении отбора трудовой силы.
 – Мы их поймали далеко в море, - видно было что унтер-офицер, лично горд за всю германскую надзорную службу.
 - Хотя бегство пленных не считается преступлением, они будут наказаны. Они не подлежат сельскому поселению! – пояснил он.
Земледелец не придал значения словам уполномоченного лагеря, он навыком веков, уловил нужную повадку у одного, из связанных пленников.   
- Сколько у тебя посевной земли? - спросил он у крестьянина шедшего вторым в цепи.
 - Земля моя далеко, в Бессарабии, а я здесь… - ответил пленный.
Бауэр оживился, он даже руку с кнутом отвёл за спину: - Там из наших мест переселились, колонисты, наш родственник там живёт!
 Из расстояния в тысячи вёрст, Стефан увидел забытые годы: длинную, широкую улицу немецкого села Питросталь, куда ещё подростком ездил с отцом покупать породистых жеребят.
 - Рядом с нашим селом, лонгдорфер… - протянул память пихаемый конвоиром, удаляющийся крестьянин.
 - Стоп! Стоп! – сурово крикнул на военного конвоира гражданский человек. Он потребовал исполнять обязательное распоряжение властей, даже достал из кармана Указ, - строго требующий увеличивать зерноотдачу от земли.
 - Что ты сеял у себя? Чем работал? Какой скот содержишь, растишь?
Конвоир рассеянно смотрел, на не определяющегося фельдфебеля и непреклонного гражданина, он не знал в ком истина закона.
 - Стефан перечислил поголовье скота, количество инвентаря, его ответ содержал благодарное одобрение важному человеку, за возможность вспомнить заботливую свободу.   
 - Оформляйте бумаги на привлечение конкретно этого человека под мою ответственность! – сказал офицеру важный человек.
 - Этот пленный пытался бежать, - повторил унтер, - он не подлежит поселению.
- Тогда, где закон оседлого положения, и норматив содействия обязательной поставки урожая? Где указ вынужденного замещения мобилизованных и погибших? Где ваш долг отечеству и кайзеру?
Вы обязаны выделить пригодного мне военнопленного! Только я знаю кто мне надо! Я потомственный юнкер – Юрген Штоль!
Болезненный шестидесятилетний канцелярист, призванный для принудительной службы, углубил впалые ямы жёлтых недовольных щёк, принялся вопреки своему соображению готовить акт отселения пленного Стефана Стойкоффа.
- Обозначенный идёт под оформление, – указал он ожидавшему развязки конвоиру, – остальных в карцер!
Несостоявшиеся подданные, самой значимой короны мира, разошлись молча.
Стефан с грустным переживанием обстоятельств расставания, и привычкой иметь товарищеское единство в тяжёлой лагерной жизни.
Остальные, каждый по-разному, и все подумали о, возможном везении в будущем, что бы снова встретиться целыми в жизни.  Ещё позавидовали уходящему, на сытое поселение, - на жизнь, без нормы добытых камней и тесноты внутрилагерного заключения.
Каждый двигался в своём направлений.

Бауэр гер Юрген, в поле и дома не столь мрачный человек каким показался сразу. Его замкнутая печаль, шла от потери на войне единственного сына. Хозяйка, - невысокая, толстая, болезненная фрау Берта, и невестка, вдова фрау Анхен носили сходную траурную одежду и различные переживания на лицах.
Новое крестьянское приложение в чужой земле оживило трудовые привычки прошлого. Напряжения в работе разнились: издавна  вкоренившимися навыками, иными привычками, другой сноровкой, незнакомыми обычаями.
 Тут, сила расходовалась размеренно, без суеты, с чередованием распорядка, из которого всегда извлекался толк. Все полевые работы Стефан, выполнял совместно с гер Юргеном, он старался с тщательной исправностью следовать  хозяйской размеренности труда, и всё же молодая сила упреждала силу уставшую, теряла чрезмерную точность в выверенной работе. Юрген, лично вспахивал первую борозду, начинал жатву, завершал молотьбу. Работа на земле была желанным, потребным, успокоительным поверьем его жизни.
Тихая фрау Берта содержала вкус, чистоту, цветенье дома. Цветник её двора плыл пестротой во всех углах. Она ходила на каждую службу кирхи, где соединяла своё горе, с горем таких же горюющих матерей. 
 Анхен тоже ходила в кирху, и положено выходила: на ниву в жатву, на уборку брюквы, картофеля, работала на обмолоте в заднем дворе. Ещё помогала свекрови по дому, где имела свои обязанности.  Давила в теле порывы заигрывающего женского начала.
Крестьянская пища, и длинные ночи зимних месяцев выпрямили ослабшего в лагере Стефана.  Голодное лагерное время он вспоминал с обидой, не позволяющей поделиться лишней едой с истощёнными собратьями. Он охотно сварил бы им ячмень в молоке, а тут рачительные немцы портят зерно на бирру, - жёлтую горчащую жидкость в которой он обнаружил бесполезность вкуса, и непривычное утомление организму.
Удлинённые каменные строения, с тяжёловесными фронтонами, с чердаком под двухскатной черепичной крышей, напоминали Стефану дома бессарабских немцев.  Жилое помещение хозяев стояло на высоком цоколе, ниже уровнем примыкала коморка, в которой он спал; дальше: конюшня, хлев, амбар, навес для инвентаря.   В прохладу зимы коморка грелась теплом конюшни, и печкой подтопленной заготовленными им кизяками. Одиноко отлёживаясь в дни праздников, Стефан иногда чувствовал безосновательную вину за гибель человека омрачившую жизнь необыкновенно тихого дома. С сожалением думал, что когда-то всё начнёт ветшать от немощи, двор останется выморочным. Он как-то в вечерю общего поминального стола, совсем невпопад признался, что за два года с винтовкой в далёких окопах, ни разу не целился в человека…
Вечеря завершилась стеснённым, тягостным молчанием.
 Работные дни тоже шли молчаливо. Требовательный характер немецких крестьян, вмещал привычку взаимной помощи и согласия, наполнен отношениями заботливой честности, тут в пору сезонных работ, вечерами не вывозили с полей инвентарь. Лошадей на ночь привязывали к наполненной сеном повозке, жеребята оставались лежать возле кобыл, упряжь тоже оставалась на ниве; домой уезжали на одноконной бричке, не утомляли лошадей ежедневным перегоном.  В лето Стефан, по давней привычке оставался ночевать в поле, присматривать за не пропадающим имуществом. В незнакомые немецкие праздники он находил нужное крестьянкой жизни занятие.  В День  святого Иакова – дня общины, тут: ярмарка, цветы, на рыночной площади прыгают через огонь, прямо как на бессарабской масленице: за здравие и чистоту.  Стефан не празднует день на площади, один молотит первые возы ячменных снопов, треть молотьбы разложил в потайную глубь чердака, отгородил от обязательной поставки военизированному государству.
Аж, после осенней вспашки убранных полей, когда хозяин совсем ограничил зерно отдыхающим лошадям, Стефан, довольный сообразительной задумкой, показал наполненную глубину чердака: заготовленный им для нужды времени ячмень. Пожилой Юрген, долго, задумчиво слазил по приставной лестнице, ушёл в верхний дом озадаченным, он не воспринял чужую изворотливость, придуманную поперёк указу кайзера.
На Кирмес – день храмового праздника, старые хозяева по приглашению брата фрау Берты, уехали отмечать именины тамошней кирхи.  Фрау Анхен пошла молиться в местном храме.  Стефан остался один на хозяйстве двора, в таких случаях напряжение его труда парило вольным соображением, он затопил печь в своей комнатушке, поставил греть воду для воскресного купания, прилёг расслабленный ползущим теплом от сухих стебельных огрызков в лично сложенной им глубокой печке, о забытом задумался, и уснул. Когда проснулся, обнаружил остывший пепел, снова затопил и по времени, пошёл доить  чёрно – пёструю, с породистым здешним выменем, корову.
Он занёс молоко на кухню, Анхен игриво глянула в не наполненный дойник и задиристыми губками сказала:
- У меня фрисляндка, доится до верха подойника.
- А наши коровы, в  стойловое время за два удоя столько не дадут, в Бессарабии нет породы короткорогих фисляндок, - Стефан улыбнулся иной породе немецкой женщины, наполнившей его воображение забытым желанием.
- Рассказал бы про тамошнее, про наших, что там живут… приходи на ужин… - пригласила Анхен, играя большими грудями и лёгкими мыслями; её сияющие глаза весело оглядели свободный дом: без свёкра и свекрови. 
Стефан тоже ощутил отсутствие хозяев, переборол волнения горла, заикаясь на немецком, сказал про отложенное: - воду для умывания намерился греть, вздремнул, она остыла, пойду снова…
- И мне занеси лоханку большую, и воду, и уголь…, услуживай одинокой женщине, - мягко, по хозяйски, приказала молодая женщина, совсем заигрывая всем соскучившимся телом.       
…В обычный воскресный вечер, Стефан впервые видел Анхен расслабленной, порозовевшей, необыкновенно оживлённой, она подливала вино из фигурного штофа, хвалила ужин лично ею приготовленный, вслух своим словам смеялась. Он переживал наяву то, о чём думал, смущался своих мыслей, забылся от вкусного запаха чужого вина, и прикосновения чужой женщины, время наполнилось обычным желанием в затуманившейся бесконечности.    
Совсем захмелевшая молодуха потянулась притушить фитиль керосиновой лампы, что бы почувствовать над собой положенную силу в предстоящую ночь,  она взяла пленённого за руку и повела в свою спальню.
… Когда Стефан проснулся от удалённого крика живности привыкшей к порядку утреннего кормления, то в свете непривычно позднего утра, увидел очень знакомого человека смотрящего на него со стены. Его виски стукнули волнением.
- Кто это?! – спросил он сам себя, и толкнул спящую Анхен. – Кто на карточке портрета?
 Она поморгала не проснувшимися глазами на стену с двумя большими фотографиями, сытой ленью промычала в потолок сумеречной спальни:
 - Я, и муж мой…
Стефан поднялся, раздвинул штору, долго глядел на увеличенный портрет, потом на не отзывающуюся сонную улыбку спящей женщины, подошёл вплотную к портрету, постоял… и вышел кормить голодный двор.
Неужели Курт, - это? – Он!..- думал Стефан, смущённый проницательным взглядом, что всю ночь смотрел на чужого в своей широкой кровати.
Если Курт, не тот Отборный разведчик с фаэтона, то почему его похожие глаза упрекают меня неблагодарностью, - думал раздвоенный: печалью, и удачей, - Стефан.
 - Брат, господин, ты на вечном, а я во лжи земной, - сказал Курту из глубины своей души он. – Я больше никогда не изменю памяти твоего последнего взгляда.
 В будни привычной крестьянской заботы, Стефан забывал про время, которое торопилось мимо его душевного томления.  Все обыденные дни, шли быстрее здешних праздников.
А крестьянские праздники зимней Германий стояли густо. И начале Адвента, тут ходили стукальщики с цветными фонарями, дети пели божественные песни, благословляли крестьянский двор застывшей звездой. Звезда в Бессарабии лучеиграющая, - шелестят свисающие блестящие ленты, изображают из десницы мальчиков мерцание звезды, звенит колокольчик, оповещает о рождении божественного младенца.  Православные девочки, не ходят со звездой, они благословляют рождение Христа, палочкой украшенной  цветными лепестками, - сурвакаркой. Здешние сурвакарки не украшаются, дети носят их зелёными, и тоже вышибают из взрослых людей всякие болезни. 
Затем наступают 12 святых ночей, Стефан их ощущал богатым разнообразием каждого ужина. А ещё что творилось!.. Перед этим старуха Перхта бегала по селу, мучила детей, и особенно всех девушек порошила свежо молотой мукою, - фату им предвещала. 
Перед Рождеством в долгожданное - отсутствие стариков, Анхен снова позвала Стефана за праздничный стол. Он с удовольствием вечерял, много говорил, пел божественные, и мирские песни. Когда Анхен потянулась тушить лампу он, сдерживая раздвоенность молодого порыва, взял её руку, тихо назидательно сказал: - Курт будет смотреть на нас!...
 - Уходящая молодость смотрит на меня, ему не воскреснуть, а мне жизни молодой хочется.
Знание немецкой речи, не позволило Стефану доступно выразить томления души, но он не почувствовал в этом нужды, просто ушёл в свою коморку, оставил расслабленное состояние женщины, в разочарованном недоразумении.
 - Курт, - боль моей печали, подумала Анхен, он больше не сторожит мой выбор, сама вынашиваю тяготы, что нахожу в себе.
Дальше в себе, она продолжала носить нежданную судьбу, и внешний траур.
В после рождественский праздник, старые хозяева, проводив своих гостей,  сами уехали в гости, - памятью ушедших годов занимали свои медленные ночи, в период зимнего крестьянского отдыха.
Стоял обычный слякотный туманный вечер. Анхен с молебна вернулась поздно, не одна, со шляпою какой-то шепталась. Стефан через окошко, смотрел на дразнящий лай порывающейся собаки, и на туманное мужское очертание в ночи. Не найдя мотива выдавать темноте двора своё беспокойное наличие, он снова лёг, и стал переживать горечь пожилых людей, лишённых доброй надежды в своей старости. Перед его глазами снова выплыл их мёртвый сын, смотрящий в кровать бывшей жизни. Надо дознаться где Курт отбывал службу: тогда несомненное станет окончательно точным, - решил Стефан.  Его губы и руки, почему то стали труситься, он встал, и снова прилёг. Встал, вышел, что бы при свете лампадки увидеть надолго ли стих перестук копыт в конюшне, плотно закрыл хлев. Почему-то необычно долго  смотрел на свет окна в высоком доме. Он вернулся в коморку, и вдруг вспомнил про шкалик, который дал сосед Гербель за помощь, когда прибирали высохшую люцерну, перед давним ливнем это было. Наполнил тусклый конусный стаканчик и сквозь шнапс увидел, что свет в больших стёклах дома пропал. Бельё и вся верхняя одежда Курта совершенно подходившая Стефану, вдруг стали теснить противоречивым сомнением его память, он накинул широкую военную шинель и вышел.
… Крик, вопли, стоны недовольства, разрывающийся лай собаки, и весь излишний шум ночи, - может кого-то растревожили, но утро оказалось тихое, мягкое, обычное утро воскресной зимы. В дворовой работе Стефан усвоил  хозяйскую особенность, старался содержать установившуюся здешнюю отличительность, имел заботливый уход за чистотой и имуществом.
Справившись с порядком, разложив корм для притихшей живности, он наполнил свою мерную миску молоком, остальной надой занёс на кухню, громко стукнул подойником; смотрел равнодушно на широкую юбку, на кружевные крылышки фартука, на блузку облегающую спину Анхен. Она месила пахучее сдобное тесто, не повернулась. Стефан тоже постоял, молча, затем, раздвоенный нелепостью случая, вышел.
Когда сварились яйца, и закипело жито в молоке, он услышал чужой стук в уличную калитку, пошёл глядеть на улицу.
Посыльной управы воспринял работника Штоля надменно, хотел самого хозяина, сухим канцелярским взглядом, вручил бумагу для него и, шоркая, двинулся прочее важное вершить.
По приезду, в обед, гер Штоль прочитал переданную управой повестку, в которой указывалось, что он обязательным  порядком должен сопроводить срочный вызов в управу определённого к нему на поселение пленного.
Хозяин не стал распрягать лошадей, посадил Стефана за гуж фаэтона, указал ехать в управу.    
Старый шульц управлял селением ужу много лет, его вид всегда выражал строгую неотложность каждого оповещённого вызова, встречал всех людей с предрешённым, неоспоримым восприятием наметившегося законного решения, имел привычку гладить виски.
 - Гер Штоль, - сказал он, снимая руку с волосатой мочки, - приданный тебе работник совершил преступление! Военнопленный подлежит аресту и немедленному возврату обратно в изоляцию. Подпиши донесение властям.
- Какое преступление он сделал? – спросил Штоль.
 - Вчера, после вечерней службы, прямо у храма, по причине византийской религиозной вражды пленным, избит наш любезный пастор. 
 - Пастора избил я! – возразил уверенно Штоль, - только не в храме, а в спальной моей невестки – вдовы…
 
После случая, огорчённые родители вызвали Штефана в верхний дом:  - Мы вынуждены смириться с тяжестью беды, признались они, у тебя характер нашего сына, оставайся жить с нами как жил бы наш Курт. Женись на Анхен, переходи в большой дом, - сказал хозяин, путаясь в сомнениях своего решения. 
Стефан слушал далёкой глубиной своей души, глаза слезились…
Он не захотел изменять, первоначальному существованию родовой жизни.

В Германий первое апреля, - день рождения Иуды, день года, когда сатана властвует над миром.  От незнания такой предназначенности всего дня, в котором поместилась комическая метка календаря, Стефан с самого утра отправился по заданию Анхен, на базар за лопнувшими пузырями…
По дороге молодая женщина предложила узнаваемому чужаку за 5 марок распалить печь кухни, ей захотелось преодолеть грех своей веры. Стефан поджёг заправленные сухие садовые ветки, заложил обратно под мышку свою пустую корзинку, и стал стеснённо дожидаться своего заработка. Молодая, всё время загадочно упиравшаяся в ручку двери смежной комнаты, вдруг наполнила личико огнём смеха, игриво показала язык, и нырнула за дверь.  Стефан возмутился женскому проворству, удивился нужде обмана, схватил стоявшее рядом полное ведро с помоями, залил разгоравшуюся печь и выбежал на улицу. Удаляясь в сторону рынка, он слышал проклятия немки, теперь сам усмехался её неосторожно скрывшемуся смеху.
На базаре ему предложили купить ослиный рёв, бараньи перья, и те же пузыри за которыми послала Анхен…
Что за день дурацкий, - подумал Стефан, - он вспомнил, что забыл корзинку возле пустого помойного ведра, никак не мог понять, какую такую потеху придумали себе немцы. Взбудораженный озорством дня он подошёл к распряженной кибитке торговца сухопыльными красителями  Соломона, - заезжего человека умевшего говорить на русском, поздоровался, и спросил: - Дядя Соломон, что за день сегодня стоит, немцы как с ума посходили?..
 - Так и есть, - ответил Соломон, - не давай себя дурить, делай вид, что не знаешь, но будь сообразительным. И ещё: не ищи там, где не терял.
Стефан переосмыслил поручение Анхен, благодарно махнул рукой кочевнику, и пошёл в управу ставить еженедельную отметку: - обязательного присутствия в место поселения.
Последующее назначение незнакомых праздников он воспринимал  настороженно, и не угадывал выгоду случая. 
 По стерне, через поле свежескошенного жнивья в день чабана, он не решился бежать босиком. Когда юному победителю вручили в награду, - живого барана, Стефан подумал, что не лишнею пришлась бы голова среднего скота.  На вознаграждение, овцу  выставили украшенную пёстрыми лоскутиками, но тут уже, только девушки и молодые женщины имели право состязаться. Зато он совсем явно понял, что означает бессарабское присловье: «съесть петуха»… При завершении жатвы, когда вышло именно ему, последний сноп ржи связать, Анхен прямо на поле сваренного петуха привезла.
Стефана особенно растрогал: - день святого Леонгарда. Святой Леонгард покровительствовал солдатам, освобождал пленных. После окончания сева озимой пшеницы: на украшенной повозке, важных лошадях с заплетёнными в гриву осенними цветами, в ряду со всеми участниками вольно отпускной процессий Стефан делает три медленных оборота вокруг церкви. Знакомый пастор благословляет всех: на благополучие, праведность, добрый выбор…  Женщина, сын которой в русском плену дарит Стефану тёплую сдобу завёрнутую полотенцем, она слёзно ждёт своего сына, и Штефану, тоже желает возвращения домой.
В начале недели, по дороге в управу, Стефан слышит знакомую дудку Соломона из торговой кибитки, напоминающую хозяйкам обязательно купить сухие красители. Задиристым торговским говором,  непонятными для немцев словами, он кричит: - Стефан! Ты уже онемечился!  В России давно царя нет. Кайзер в Голландии усел. Новые власти подчистую меняются пленными. Каждому свой народ надо. Хватай в Приказе документ и на станцию в город спеши, там вагоны дали, эшелон под эвакуацию формируется. Не медли!
В словах человека сведущего, Стефан свои волнения слышит.
 … Без гер Штоля, управа вольную справку не берётся давать. Бежит подневольный хозяина звать, всем дождавшуюся новость свою огласить хочет.
Хозяин в кузне с утра, отвёл выездных лошадей подковывать, ждать положено, а настрой привычки неожиданно разболтался, робота по двору вдруг чуждой стала. Он зашёл в коморку и объявленной воле применение нашёл, стал собственные вещи складывать в мешок: вечно безопасную бритву - « лев на стреле», ножницы – «собака», губную гармошку, купленную на базаре; дуть в неё научился у Гербеля, Стефан схваченные немецкие песни молодухам напевал, всех веселил. Болгарские и русские песни немцев не трогают…, у них свои есть. Его мелодичное искажение немецких слов - народ смешили.
Смена подков на восьми копытах, - долгое время, нетерпение повело Стефана в кузнечный двор Коваля, под звон метала о важном сказал он гер Штолю…
И уже под вечер растянутого дня, Стефан бережно перекладывал из кармана в более надёжный карман бумагу из Управы, - «Разрешение вернуться в Россию». 

 Фрау Берта с проникнутой значительностью зашла в коморку Стефана, необычно строгими глазами, вдумчивым голосом она выгнала его на ужин в хозяйский дом, в душе у неё созрел разговор о не проходящей боли.
Заикаясь от волнения, Стефан благодарил стол хозяев: за вечерю, за дни, обогатившие его навыки труда, когда вернётся домой, не забудет: людей, землю, годы, превратившие время угнетения в привычную крестьянскую заботу. После еды и нормы вина, женщины намеренно ушли рукодельничать до сна. 
Постаревший бауэр Юрген, в тиши тусклой лампы, при опустевшем штофе, говорил Штефану слова, которые ни за что, не сказал бы в дни своей силы, в присутствий невестки, при бывшем кайзеровском правлений.
- Оставайся жить с нами усыновлённым, - вымолвил он, не чувствуя вино ужина, и свой голос, - мы оставим тебе свою фамилию, наделы, всё хозяйство; твой дети станут нашими внуками, - бери невестку Анхен в жёны.
Стефан слушал, опустив отрезвевшую голову, прятал неловкость волнений; видел свою землю, свою жену, своих детей…
 - Я, почитаю Ваш возраст, Ваш труд наставника – отца.  Во, фрау Берту, -  вижу пострадавшую мать,  я вижу вашу удостоенную почёта старость. Не могу пересилить хотения, которые неспособен носить, - сказал он. - Зачем опрометчивым поступком, утягивать ваши добрые пожелания.  Если не вернусь к своим родителям, которые женили меня в 26 лет: потеряю своих детей, жену, испарения земли родины, - буду не нужен богу, что вложил в моём сердце блеск неба. Когда потеряю тепло земли, и свет лучей восходящего солнца, что родили меня, я искорёжу своё нутро; если унаследую чужое добро, - найду пустоту души. Для чего я вам тогда нужен…
Подражая молодой голове, изработавшийся крестьянин тоже наклонился, хотел увидеть глубину далёких мыслей, подумал о близости воззрении способных утяжелить его сомнения. И оба, надолго замолчали…   

Прощание со сблизившимися людьми, у которых пленный солдат отбывал военное отчуждение, вышло малословным, грустным, как и стоявший с самого утра мрачный день поздней осени девятнадцатого года.   
Каждый содержал своё личное переживание, от разрыва улаженного труда в разрушительные годы. День расставания  в дождавшемся ожидании Стефана, таил жалость к людям лишённым возможности продолжить участь своего беспрерывного бытия после гибели их главной надежды. Стефана переменил старую одежду, на непривычный для себя европейский наряд Курта: новый костюм, давно подаренное пальто, из кармана свисает цепочка серебряных часов, широкополая шляпа, высокие туфли..., фрау Берта плачет.
Стефан целует руку опечаленной матери, слезным взглядом, губами, чувствует её горе от воскреснувшей яви. С Анхен он простился на расстоянии уцелевшей памяти. Оба стояли, онемело, неподвижно разглядывая несостоявшееся начало возможного выбора.
  В фаэтоне, по дороге в город, на станцию, Стефан невольно говорил давними словами хозяина, рассуждал почти как гер Штоль, разделял практическую уверенность, что от густо зеленеющей озимой нивы следует ожидать положенный урожай. Ощупывал пакет письма для семьи Зольд, заверял, что непременно отыщет их в бессарабском дорфланде.
Проезжая короткий каменный мост, он увидел медленную семью, не вовремя стирающую в холодной речке, руна овечьей шерсти. С высоты моста, и высоты предстоящего долгого пути, их запоздалая работа смотрелась: бестолковой, совсем скучной, унылой как муть воды, стекающая с волокон серой шерсти. Их кобылка с не расстегнутою упряжью, привязана к пустой бричке, задранная морда, провислая спина и обрубленный круп, делали лошадку очень похожей на засмотревшуюся хозяйку. Стефан вдруг вспомнил, как когда то давно видел точно такую же толкотню, вроде бы, где-то такое - уже было…
Он вслух высказал старому хозяину забытую опрометчивость, пожалел, что не собрались закольцевать рыло клипоухому борову, принявшемуся подрывать камни цоколя.  Гер Штоль подтвердил созревшую надобность, он ещё задумчиво сказал: - Если твой путь прервётся на непредвиденном, возвращайся не раздумывая…
На станции они попрощались с пожеланиями доброго пути в остаток жизни.  Каждый понимал, что прощается навсегда. Оба помолчали.
Стефан грустными мыслями сопроводил уезжавший, знакомый фаэтон. Тогда, у лагерной канцелярий, пожилой Юрген, имел горячую силу поведения, теперь он сидел устало, из пропадающего далёка, давал последнее прощание, вяло махнул рукой, а может, передумал хлестком поторопить лошадей.
Дорога Стефана, похищенная на три года фронтовым фаэтоном разведчиков, и выплывшая из фаэтона бауэра, открылась давней надеждой, загудела паровозным гудком. Нужный Стефану состав вагонов для последних русских военнопленных стоит в Дортмунде. Он же стоял в Богуне, расстроенный неправильной станцией, и упущенным пассажирским поездом, уже парившим в сторону Дортмунда.
К нему подошёл одинокий, неторопливый человек гладкой городской породы, тип, преднамеренно выискивающий интерес из людской раздвоенности.
 - Марки, рубли, франки…, меняем всякую валюту, -  сказал он, играя пальцами по барабанящей коже чемоданчика.
Они зашли за пакгауз, гладкий меняла достал хрустящую стопку праздных царских денег, и отсчитал Стефану за все его накопленные марки.
 - Забирайся на уголь ползущих вагонов, и через час окажешься в русском эшелоне, - посоветовал меняла, укладывая марки в овальный чемоданчик.
Наряженный в европейскую одежду военнопленный, глянул на плывущие кучи угля, на чистоту своего наряда, и увидел, что человека с чемоданчиком нет, пропал.  Он заспешил к сцепке медленного паровоза, заскочил между вагонами, упираясь ногами в шатающиеся дышла, прильнул к тёмным доскам.
 В пространстве удаляющейся пустоты, по приподнятому каменному помосту станций: одинокий тип с чемоданчиком бродит… 
Вскоре, в густоте разветвлённых узкоколейных путей, среди стука и скрипа метала, Стефан расслышал приближающуюся русскую брань, он прыгнул в обнадёживающее переплетение бесконечных рельс. Убыстряя дыхание,  перешагивал шпалы и рельсы, спешил скорее нащупать нужную дорогу, найти путь прямого вывоза последних пленных; надеялся увидеть знакомых, друзей, может Алексея. Когда забрался на платформу, в глаза ударили, - напротив шипящие, брызгающие паром, - металлические колёса. Наполненные людьми вагоны с открытыми боковыми воротами медленно плыли в тумане пара, трусились, уходили. Стефан побежал обнимать выживших для обновлённой родины солдат.
- Братцы, домой!  Дддомой! – заикаясь от радостного волнения, он поднял обе руки, беспрерывно кричал. – Домой, домой…
Он говорил, что тоже едет домой, поздравлял дождавшихся отбытия освобождённых братцев. 
Домой братцы…, - повторял братцам в изношенных шинелях, приодетый гражданин, он пытался протиснуться в каждый из вагонов до невозможности забитые людьми.
 - Нет места! Нет места. Нет! Нет, - отвечали уезжающие на родину солдаты. – Забито! Оставайся тут… А видно, что прижииился…
Вагоны ускоряли движение, сотрясали ужасом убегающее ожидание, только было слышно:
- Нет мест. Дальше спрашивай. Отвали!..
Руки с досадой хватались за блёклые, обветшалые шинели, царапали доски, впивались в исхудалые ноги.
 - Не видишь буржуй, твоё время ушло! Оставайся в прошлом. Спи дальше…
Его впивающиеся пальцы: отжимали, резали ногтями, били черепом по косточкам, ударяли с силой нарастающей скорости паровоза. Приближающийся конец эшелона в котором, не находилось одного места, для еще одного отпущенного из плена, бил в виски с ужасом учащённого перестука колёс.
Стефан пожалел, что потерял марки…
- Да, что вы братцы душой почернели все, словно шпалы пропитались дёгтем, я как и вы, - кричал в отчаяние некстати приодевшийся солдат, цепко держась за двери открытого вагона, увлекаемый скоростью, он совсем ощутил под ногами ужасающую подсыпку мелких камней.
 - Сказано, нет мест! – куча костлявых кулаков ударяют, беспрерывно бьют по вцепившимся рукам, кусают пальцы редкими зубами, забрызгивают гневной слюной наглеющую голову, - Непонятно что ли бюргер?! Забито, куда лезешь?.. Ещё с багажом…
Человек, похожий на облезлого пёсика, - скулит прямо в ухо, его глаза обезличены до безумия; вырвал перо из шляпы бюргера, и хохочет…
- Когда места нет, тебя значит выброшу! - из глубины ускользающего последнего вагона пробирается человек с зычным говором, громкой силы человек, он человеческую массу, словно тесто месит, – давай руку товарищ! Держись!
С силой выхватывает из твёрдого щебёночного низа, не вмещающегося товарища, вырывает из плена, втаскивает в шевелящийся заставленный сплошь ступнями, вагонный пол.   
 - Для всех есть место, а ещё для одного нет!? – непонятно, спрашивает или  урок говорит, всей массе сильный человек. Только все уже забыли никчемное. В утрамбованной качающейся тесноте, каждый сжимает тёрпнущие  обескровленные  жилы ног.  Теперь, всего бы, домой добраться. Доехать… Доползти.
Долго, скучно тянется надоевшая чужбина - Германия. Волочится оскомина – Польша. На полустанке сочная полячка в упор рассматривает вываливших мужиков.
 - Все какие-то зжадрипаные, - говорит с укором она, - вон тот пан в одёже гарной мне сподобався…
 - Что, тебя мужик покинул что ли?..
 - А, мужик як холоп, по полю увесь день, ему кони дорожщи за жинку.
 Зашипели вагоны, состав трогается, все спешат в, место лучшее установиться.
 - Гайда с нами, - зовут полячку замученные мужчины, - ухх..., какая нужная!..
 - Все вы, рвань одна… - полячка машет неудовлетворённой ладонью, разворачивается, хлопает себя по округлённым большим ягодицам, наклоняется и показывает их голыми - всему эшелону.
 …Вот и Русь непонятная!  Тысячи людей высыпает эшелон в пограничном приёмном пункте Чистополя. Все новую Россию глазами обнимают, ёжатся от холода, установившегося в русских зимних полях, тепло из прохудившейся одежды утягивают.
Стефан держится нового вагонного товарища, тоже Алексея. Бюргерскую одежду запихнул в мешок, теперь он как все: в опорках, одет шинелью выкупленной, в фуражке потрёпанной.
Все Алексеи одинаковые, как то похожие, - думает Стефан, - сотканы незлобивыми, не любят заводиться, пока не раздразнят сила их дремлет, доброго мира всем желают… удачи им хочется.
В Чистополе неразбериха стоит, людей отвыкших от войны, вербуют для новой войны, возвращённых из плена солдат уводят по заборкам выползших интересов, желают друг с другом стравить, что бы ещё повоевали за                главенство разодранных уделов.
 - Давай в Красную Армию определимся, - предлагает Алексей, - она самая честная, когда победит, всем даст: землю, безбедную работу, волю…
Стефан уважает, Алексея, но не хочет войны. В Бессарабии есть земля, наполнены овощами и вином погреба, очень работящие бойкие жёны пекут в  печках необыкновенно вкусную еду, и премного вольной крестьянской работы.
 - Поедем в Бессарабию, - завёт друга он. - Зачем вмешиваться в божественное дело: отмерять время жизни другим людям, считать их богатство.
- Отсталое крестьянство ущемляют, а оно не хочет расти как сознательный класс. Вот тебе листовка:  тут всё написано, - красный большевицкий агитатор, возмущается безграмотности крестьян, он всем раздаёт агитматериалы, над которыми трудились войсковые комиссары.
– Учитесь товарищи угнетённые разбираться в революции!   
Алексей и Стефан разделяются как чужие, в своём освобождённом возвращении каждый находит свой путь, расходятся по разным дорогам развалившейся России.
Подхваченный остывшим ветром, задуваемый ползущей на юг порошей, Стефан катится по заснеженной земле, идёт в землю своих далёких предков, туда, где  память тысячелетий хранит их прах и кости.
Скитаясь пешим ходом по холоду всей долгой зимы, заметаемый: метелью меняющегося света, случайностью тёплого ночлега в студёное время, он добрался в начавшуюся весну, вошёл в перезимовавшие шесты виноградников, в знакомые версты осевшей пахоты. Глыбы вывернутого лемехами чернозёма уже рассыпались, высохли под жгучими порывами мартовского суховея.  Ветер родины, изнеможенная скука по вечности возрождающегося труда природы, заиграли во всех жилах человека земли: и он снова почувствовал объятия своего мира.

Запряженная пара исхудавших, мышиной масти лошадок, тянула лощённую каруцу нагруженную: бороной, заволакивающим сплотом, на самом дне рундука горячая еда в пузатом чугуне, доходит на горячем камне из печи, ещё укрыта соломой, старой шубой, вокруг дети греются, елозят, не терпится когда живым грузилом: на бороне и сплоте кататься будут. 
За повозкой на привязи шагают, ещё два работных коня.
Холодное солнце рдеет из-за горизонта. Острый ветер шмалит открытую кожу. Сухорукий Николай, два его старших сына идут по бокам повозки, им охота размяться, надоела зима у печи. За вожжами Петар сидит, он мальчик работящий, почти замена пропавшему отцу.
- Кто это там меркует наше поле? – спрашивает у зоркости сыновей, старый сорокалетний отец, он всматривается в далёкого человека счищающего голую лозу, крошащего ногами высохшую пахоту.
 - Вон, за тополем, что делит межу как, будто по нашему винограднику ходит. 
 - По нашему!?. – повторяют сыновья в один голос.
Самый старший, хватает вилы, рвётся вперёд, разобраться с меряющим их землю, хочет.
 - Илия, Илияа! Илия!!! Стой! Вернись, он не по нашей ниве ходит, видишь, тополь клонится…, за ним дерево осталось.
 -Ааа, - остывает Илия, - не по нашему…, а не то, враз бы его на вилы надел, взъерошил бы самочувствие.  Илия замедляет шаг, снова идёт вровень с каруцой, держится за сторчушку.
 - Таати, тааати, - кричит малый Прокоп из тепла рундука, вылезает из-под шубы, хочет спрыгнуть с медленной повозки, бежать навстречу вздумал.
- Да, стой ты! Пузатик, - удерживают малого, старшие братики.
- …И впрямь, похож на нашего Стефана, - Николай прикладывает здоровую десницу, всматривается в идущего напротив человека.
Лошади почуяли сомнения остановившегося хозяина, замедляют шаг, еле – еле идут, хвостами спины чешут, поводят ушами в разные стороны.
- Всё-таки это Стефан наш! – кричит полю, и всем детям Николай.
- Чичо!.. Чичу вернулся, - повзрослевшие племянники бегут навстречу, что бы первыми встретить вернувшегося дядю.
- Тяти, тати… с повозки спрыгивают: Милен, Петар, Прокопчик, и тоже бегут.
 - Петар! – возвращает старшего Стефанова сына, Николай. - Отвязывай   Орлика, и лети домой, скажешь, матери и тёткам, пусть птицу режут…
Он хватает запряженных лошадей за узду, на месте, разворачивает каруцу обратно. В такой день, - работа упраздняется. Издалека подкрался взволновавший душу, неожиданный праздник.