Лютый «зверь» 

Никифор Мишков дымит по укатанной осенней дороге, обкатывает тяжёлый «Урал», - горизонтальные цилиндры мотоцикла поют по тихой округе; струится, ударяет густой моторный дым избитую землю.
На спуске большой дороги при въезде в село Нико глушит двигатель, не даёт металлу перегреваться; с высоты порхающей горделивости, через тёткин забор заглядывает.   
Писк, крики, - какая-то бойня суматошная доносится из глубины заднего двора. 
Нико заворачивает, в узорчатые деревянные ворота упирается передним колесом, скрипят новые тормоза.
Снова неурядица в тёткином доме, мелкий её муж в конец распоясался, опять колотит тётю Машу. Ну что ты поделаешь с бедою необразованной, где он? – напроказничала и убежала кривоножка.
Сидит тётка на завалинке саманной, и заунывно горе серое своё воет, - ревёт.  Увидела племянника, невообразимый плач, со смехом  смешала - стонет и хохочет, утеху глазами поймала, а злополучие не убегает от частого невезения.
- Нико, Никошко – душа радетельная, не дядьку тебе, а несчастье  избрала, - леля. Зверь, зверь лютый в моём доме прячется, и никак его не обуздать, у кого мне соображение одолжить для спокойствия мирного.  Ох, цыплёнок мой, сокол сочувственный, воздай земле, чтобы небо услышало – леля. Зверь, зверь наш Паня – никакая управа над ним не властна, дьявол лютый засел в душу его, грызёт – съедает, всех разодрать норовит, никому от беды такой не спастись…

…Нико малым был, когда леля Маша приходила у дедушки благословения просить. Пересуды взрослых, что доходили до него далёкими казались. Рассказывала, что жених был у неё заметный, рослый, осанистый, земельный состоянием, потому родители его не захотели Машу голой невесткой принимать. Семья её бедная, без матери, – с отцом и братьями росла, приданого – ничего. Жених, и такой её желал, а течения обычаев крепко ещё держались, не дали волю клону природному разрастись. Вскоре и отца не стало, братья не в восторге от объявившегося другого жениха, и некому благословить, а участи хорошей - всякой молодой хочется, к дяде единственному пришла Маша.
- Чичо, - припала она к его руке, - меня Паню Василев сватает, хочу на него одного глядеть, с желанием им любуюсь, сердце горит.
- Да, …но нет, судьба течение коварное, ты дитё обдумай, из чего гнездо лепить будешь: полову, травинку, глинку своим умом собирай, - глаза старые печально смотрят, - молодых я плохо вижу, но род Еню-Василевых давно знаю, они люди капризные, народ мелкий душой, свирепые повадки носят, а ты наша, не уживёшься.
Маша беду свою в сиротстве видит, слезами гнездо орошает: - Дайте мне чичо волю: из дерева усыхающего, в дерево цветущее порхнуть хочу, только Паню мне крылья распрямить может, его одного желаю, он моё умиротворение.

День клонился к вечеру, потому Нико из глубины детства извлёк  дедушкино переживание, и тут же потерял закат мысли. Тётушка снова заголосила:
- Что мне делать, радость моя, как мне жить с этим страшным зверем, как укротить его нрав.
И Нико тоже не знает, как быть; молодому - не подобает силой старшего усмирять; увещевать такого зверя – затея непосильная.
- Вернусь скоро, - наконец-то надумал Нико; солнце уже пряталось, от того грусть сильнее ломила виски.
Калека Паня из-под копны вылез: - Ага, испугались меня Мишки! Убежали! - кривыми зубами суровые угрозы показывает. - Мой двор, нечего сусликам тут ходить, всех переколочу!      

Нико строчит притирающимися поршнями, забыл про обкатку, гонит тяжёлый мотоцикл, скрывшееся солнце догнать хочет. В убранном подсолнуховом поле нашёл чичо Алекса - младшего тёткиного брата, - по череду стадо пасёт дядька; локтями за спину - карлигу обхватил, палкой осанку прямит, ноги ровно ступают меж рядами наклонённых, бесшляпых почерневших стеблей. Пора гнать стадо в село, но коровы гладко подбирают уроненные семечки, жуют шляпы неподобранные, набивают огромные желудки сытыми остатками от валового сбора семечки. Хвала земле, - что кормит жизнь.
Дядя Алекса встречает порхающий металл с непомерным интересом, племяннику безмерно рад:
 - Ого - го – у, наша кровь над железом властвует; издалека дороги, из глубины села твой мотоцикл определил, один так уверенно стрекочет округу, искусно как-то отбивает расстояние, словно комбайн семечки теребит, по нашенски жизнь куёт.   
- Тебя лично ищу чичо Алекса, - здоровается Нико, и рассказывает, - у лели Маши опять беда, чалмак этот в край ошалел, - зверь! Снова побил её.
- Снова? Побил! Что…о?! Одну сестру имеем…, вези меня Нико. Немедленно вези! – ты мне полынь в сердце вбросил.      
Алекса палкой принялся сшибать сухие стебли, от негодования руки задрожали.
- А стадо? – случайно позаботился о коровах Нико.
- Не задерут медведи! Наши звери, - дворняги, что скулят на подворьях, и кривоногие соседи из-за буерака.
Алекса ловко влез в коляску, карлигу меж ногами ужал, прикрыл брезентовым тентом. 
 - Быстрее гони! Давно пора зверя того усмирить!..
Слабая пыль осенней дороги с чадящим дымом смешивалась, оседала в придорожной широте, и в наполненном вымени коровьем тоже смеркается день. Большие расплывчатые серые глаза выпроводили вожака стада, …и забили рога в землю, продолжили подбирать сытые остатки высохшей нивы.

Нико, не успел заглушить двигатель, а негодующий Алекса уже перепрыгнул сцепленную изнутри калитку, тут же палка Паню ищет, поймать свирепого зверя, настроен, без выяснения забить собрался, -  у расплаканной сестры тяжесть снять хочет, трясётся весь.
Маша испуганно заголосила:
- Братко, братко, осторожно батко, наш Паня меру злости не знает, такой зверь любую беду учудить может, остерегайся родимый.
Алекса рыскает в доме, в сарае, всё подворье обшарил, нигде Паню не находит. Обошёл копны, чердак прополз, пусто везде, – убежал зверь…   Негодует  Алекса, веретеном крутится, в ладони плюёт, из палки стук пустой извлекает, аж кур уже прибравшихся растревожил. Кудахтают куры, и петух человечьими словами сквернит из загона.
- Вот оно что, - Алекса в клетку запрыгнул, забрался в курятник, Паню притаившегося выволок наружу.  В одной руке брыкающегося  мужичка держит, поднимает для обзора повыше, другой колотит бултыхающиеся висящие ноги пойманному зверю. Приносит к порогу, бросает в ноги сестре гневливого её мужа. 
 - Вот он твой зверь. Этой ли шкварки мне опасаться надо? 
У Пани штаны сползли, кожушок задрался, трепыхается под палкой своячок, землю царапает, лепечет несуразности, грозится в колодец броситься, другую беду учудить хочет.
По рукам, по ногам бегает пастушья палка, злонравного мужа колотит карлига – укрощает зверюшку. Паня по земле катается, до горнила колодца дополз, крышку скребёт, шаркает качающийся сплоток, опростать глубину пытается. 
- Утоплюсь…, блошусь в воду, умелеть хочу… - кричит Паня, крышку колодезную смещает, приоткрывает и снова захлопывает.
 - Ой..й… йошеньки, батко, - заголосила сестра другим новым завыванием, - ты его бьёшь-убиваешь, пропадёт моё горе, утопится, как я без него жить останусь…
Суматоха вечера разрастается. Соседи через забор смотрят. Лупит  Алекса колпак шаткий, колотит кривые пальцы, зверька от ямы отгоняет. Маша в смятении, чуть ли не отпевает мужа:
- Ой, Паню, Паню, выживешь ли, котик мой мышеловный, ворон высоколётный, что батко с тобой сделал.
Алекса попятливо палку уводит, неопределённостью состояния своего не доволен, сплюнул гневно, молча, со двора подался, раскрутил проволоку стопорившую калитку, далеко забросил, Никифору указывает:
- Вези меня к коровам, от людей всегда устаю. Я старой коровы теля, – молоком жирным откормлен. Всю жизнь со зверьём бодаюсь, - и от того, только уныние одно имею.
- Ага, убежал Мишка, длаку со мной захотел устлойть, испугался, длапанул, - Паня чесал ссадины и царапины, кулаком угрозу изображал. Маша слюнявила пальцы, ковырялась в ушах, доставала серую ржавчину, и мазала раны мужу, приговаривала:
- Тише, тише тебя только тронь, всех разгонишь, никому покоя не будет…

Кормилец  - день убежал. Стадо не спешит копыта расплющенные уносить из сытого поля, - недалеко расстоянием ушли коровы, дождались пастуха-вожака. Медленные морды, и по дороге домой всё остатки осени подбирают, всю ночь, разжёванную увядшую массу перетравливать будут, с вечера выдоенное вымя, - к утру наполнить обязаны. И каждый сытый день, - забытым в коровьем черепе останется, - такова обязанность молочная.
…А ожидание утреннего молока, - тоже морока сладкая для детей; бьют белые струи наполненные подойники. Взрослые волокиты, - то совсем не их детская тревога.    
Зверский аппетит, в растущих малых людях выползает с утра, к утру у коров ясли все вылизаны. Выгонять пора из стойла, - сборное стадо.
Вольно и широко будут весь день пастись коровы остатками урожая в убранных нивах. Звенит бубенчик - молоко прибавляет. Сегодня другой пастух по череду за гуртом присматривает. Не умыкнут, не задерут двуногие лютые звери, что за буераком, за скирдами прячутся.
И для других тоже вот, - такие пастушьи прибаутки, - иногда, бывает, доходят.