МАСТЕР  ПОСТНЫЙ 

Вовка Пустовойтенко сколько себя помнит в детстве, всегда белобрысым бегал: гусей гнал резво, рыбу ловил, траву сорную рвал, - деланием любил дышать; царапины на теле и свербящая усталость дня, главное его удовольствие. Таких как он много, но он один смотрит на бураны и молнии смелыми, необыкновенно вольными ощущениями. Окреп, по сложению ума и силы залез на ковёр спортивной жизни вольным борцом, имел прямолинейное восприятие обыкновения. Всё обосновывал содержанием сильной воли и надобностью всегда носить истину, ему в махале, - прозвище Постный дали. 
С офицерами военкомата призывник Пустовойтенко тоже говорил дерзко, и те нашли верным вместить его в стройбатовские части служить. Там его назначили старшиной взвода, два года командовал  солдатами на строительстве военного космодрома.
После армий, в политехнический институт его зачислили не столько за знание школьных предметов, сколько за грохот смелых слов содержащих простоту, надобную для гула самолётов и ракет в текущем строе.
В летнюю практику, когда надо отдыхать от учебных книг, Постного в нарушение устава, с первого курса зачислили в стройотряд; содержательным бойцом себя показал состоявшийся строитель. 
Мастером отряда был третьекурсник Лёня Бялко, - невысокий, полноватый, с заплывшими раскосыми глазами, медленный секретарь институтского комсомола. Из-за узких глаз и родства имени с нашумевшим наследником Мао Цзэдуна, ему дали кличку, - Линь Бяо.
 Практиканты в пригородном посёлке старыми орудиями труда и устаревшими методами производства, строили одинаковые сельского типа жилые домики для работников селекционной станции. Мастер Лёня - Линь Бяо, утром обозначался с совсем заплывшими сонными глазами, к вечеру они немного расширялись, а над каждым ужином плыли причуды его дневных похождений.
В самый долгий солнечный день: для памятной печали последней войны, и тех, кого беспрерывно помнил ветеран военной пехоты завхоз Мешков, привёз выбракованного козла для жертвенного обряда. Былое всегда важно для огня памяти. Козла наметили испечь на вертеле, как в дикую эпоху. Линь Бяо сказали, что по обычаю памятных переживаний, убийство приносимого небу животного должен сделать самый заслуженный человек, кем по должности стоит - мастер Бялко.
 Мастер испугался; перед закланием жертвы с самого утра убежал в поликлинику лечить чирей.
 Миша Дерменжи и Юра Голотин начертили заколдованный не переступаемый круг, станцевали танец дикарей, завалили козла и, прижимая коленями к земле, обнаружили, что никто из них никогда прежде не резал никакое животное, стали совать друг другу нож, отводили локти от колющих рогов козла.
Что вы так долго шепчетесь? – удивлялся за всех Киса Исаев, он перешагнул запретный круг, начерченный не пресекаемой пустотой обрядовой пляски, присел, чтобы из-под наклонённых спин подсмотреть положение ножа. 
- Не мешайся Киса! Не мешай! Мы читаем клятвенную молитву, - сказал Миша, и Киса увидел, как одна из рук яро зашевелилась, перерезала козлу горло. Жертва заблеяла и выпустила кровь.
  Вернувшийся из поликлиники с приклеенным тампоном, мастер Линь Бяо притаился в ближние кусты и оттуда высматривал, жива ли ещё назначенная жертва, он раздвигал ветки и сбивал кашель; унюхав дым огня, вышел из зелёной засады. Придерживая бинт на шее, спросил: долго ли стонала жертва, и как её резали?
- А очень просто, - ответил Коля Усенко, - шею прокололи! - он ткнул пальцем в повязку. Лёнины заплывшие глаза округлились от страха, он пропел: - Так это же больно было козе…
Когда испекли тушу, Линь Бяо смело резал бока, жевал жёсткое мясо, стал с чего-то вдруг хвалиться красотой своей жены, которую ласково козочкой называл. Смех и прибаутки горели ещё долго после погасшего огня. Память о войне ушла вместе с дымом костра, её оставили тлеть для тех, кто помнил ту войну, и кого больше нет.   
Угли отдыха два дня остывали, два дня работа шла скучно, мастер ходил, тупо ударяя ботинками земляные груды, рёберное жёсткое мясо колющими болями травил, потом снова напомнил о себе. Подошёл к бригаде плотников поднимавших крышу первого дома. Бригадир, Олег Лученков, замерял рулеткой толщину мауэрлата, и что-то записывал карандашом на строганной дощечке, остальные сидели.
Эй, Боцман! – вы, почему не делаете крышу? – спросил мастер снизу, прищурено вглядываясь в скроенную высоту стропил, и самого Боцмана. 
- Ждём, должны подвезти доски на обрешётку.   
 - Зачем ждать доски, шифер у вас есть, его сперва забивайте, а обрешётку потом.
Боцман приподнял колено, и сильно ударил кулаком: - Точно, как это я раньше не сообразил, слышь кореш, мастер дал указание, - он моргнул приподнявшемуся Валере Александрову, - начинаем стелить сперва шифер, а обрешётку потом будем бить…
Линь Бяо, смотрел на стопку сложенного шифера, смотрел; совсем закрыл глаза, сказал самому себе: - Ну да, шифер ведь есть! - И пошёл дальше по объектам. 
Миша Дерменжи лошадьми месил глину для саманного перекрытия чердака:
- По бровочке! по бровочке! – он стоял в середине замеса с закатанными штанинами, и хлестал лошадей длинным кнутом; удерживая цепь, крутил их по кругу; вобранными губами насвистывал над спинами лошадей и всем широким замесом глины. - Солому, солому стели, не хватает соломы Туринок!
Толик Туринок в самодельных шортах, - безобразно укороченные топором брюки, - носил и раскидывал солому по всему пятну саманной массы, босыми ногами вминал серебристую грязь, тоже, как и кони утаптывал сухую солому в жидкую глину.
- Миша…аа, - пропел Линь Бяо, - что ты коней мучаешь, дай отдохнуть копытам, пусть не в глине, а по сухой твёрдости крутятся.
Миша остановил лошадей, из-под хвостов стали падать гранаты.
- Подбери, быстро подбери! – прикрикнул Миша на мастера. - Давай, давай, пока пар идёт, не то остынут, весь саман испортят! Спеши Лёня не мешкай. Подбери, я тебе сказал!
Линь Бяо растерялся, обутым влез в глину: - У меня нет перчаток, - пропищал жалобно он.
- Какие перчатки? Бери голыми руками, быстро уноси…
Каменщики и штукатуры спрыгнули с подмостей, плотники с дальней крыши тоже прибежали, все падают от смеха, смотрят, как мастер разминирование самана проделывает…
В вечер, Лёню укусила пчела в глаз, всё лицо заплыло, краснотой покрылось. Его на скорой помощи увезли в городскую больницу.
На утренней линейке отряда командир объявил, что в связи с болезнью Бялко, исполнять обязанности мастера, будет его друг Пустовойтенко.  По всему ряду снова пошёл смех, образ вчерашнего Линь Бяо вернулся в головах, впечатления торчали, будто стержни соломы из глины самана выплывают, красуются как копны бункеров в солнечном тумане убранного поля, откуда Дерменжи с Голотиным возил злаковое утепление для обогащения усилий вязкого саманного замеса.
- Не гони лошадей, куда ты спешишь, - говорил Миша возничему Голотину с высоты гружёной повозки, - успеет Постный в оборот нас взять, у него не засидишься. – Сам лежал на соломе и грыз длинную соломинку.   
До конца недели, Пустовойтенко ходил с постным лицом, молчал, присматривался к своей новой обязанности, шевелил скулы, глядел на непорядок со сжатыми губами. Скучно стало без Линь Бяо.
 - Эй, Богненко, мени наприклад жалко того раствору что ты топчешь, подбери. – Юра Богненко скрипнул выражением, и подобрал не удержавшуюся на стене штукатурку.
Говорил Пустовойтенко языком своего сельского детства, выражал своё понимание истины, потому его слова уяснялись сразу. Отчитывает он шалопая, за плохо сделанную работу, а тот начинает: - Я Володя не знаю по украинскому говорить и оправдываться, но…
- Но…, мени немае ни якой разныци, по якому говоришь, ты мени роботу положено делай, и по делу тут видповидай.    
   Приехали проверяющие из штаба обкома комсомола, собирают дань со стройотрядов, - деловые, деликатные ребята. Говор Пустовойтенко их особенно насторожил, советские «хунвейбины»  боялись как бы его эта непреходящая привычка, не помешала красным указаниям серых парторгов: «быстрее создавать новый народ».  Они для внедрения порядка даже попытались выправить неправильную речь мастера, ответственно клялись, что свой искажённый говор легко подправили.
- Вы, в культурном обществе, говорите товарищ Пустовойтенко на понятном, на партийном языке.
- Говорю як вмию, а мени ваша пуста балаканина завжды лягае, я в Армии, министру обороны доклад робыв, як строительство космодрома иде, и вин мене зрозумив, - отпуск и премию дал. Звидкиля вы: поганни ляхи, суслики дранни, з якой дыры бездельники тупи  выныриваете, мешаете людям бачыты свит, да ещё мени! Пустовотенку! - таки ваши карлыги криви закидуете.  Знаю откуда ваш интерес иде!..    
 Инструкторы комсомола приуныли, отстали, давно уяснили, что пока невыгодно заедаться с правдивыми из толпы, что смело, оскорбляют выгоду их идейного рвение. Сами, напыщенно продолжают носить свои холеные лица, понимают, что если до конца вытерпят первобытную формацию, властелинами ступят в следующий строй.
В начале второй недели своего мастерства, Пустовойтенко поставил  комиссара отряда Сашу Шипелова, вместе с Дерменжи, - укладчикам чердачного перекрытия, - глину саманную носилками подносить.
Миша утонувший голыми ступнями в глину, грузил вилами носилки с верхом; Шипелов под тяжестью, изгиб ног еле удерживает, потому запротестовал, пошёл к мастеру отряда на объём глины жаловаться. Пустовойтенко для начала помолчал, потом разгладил морщины на лбу и отправился к Дерменжи, отнёс с ним две носилки саманной смеси, сказал: - Тут соломы бильше чем глина, вес невеликий, потому носить можно.
Обиженный, на освобождённое от мышечного труда руководство, Шипелов написал в обком комсомола докладную жалобную записку, в которой указал, что он как комиссар отряда не может стоять в стороне, когда мастер Пустовойтенко даёт пустые, неправильные инструкции, говорит на чуждом большинству наречии, чем пренебрегает интернациональными ценностями. Также известно, что командир Сырбу, отчитывая Кочиеру за нарушение трезвого закона: прилюдно, говорил с ним на непонятном молдавском языке.   
Из областного штаба студенческих отрядов приехала пространная  комиссия. Первым делом комиссары обратили внимание на то, что отряд обязан наследовать революционную традицию когда, командир без согласия комиссара отряда не должен назначать мастером идеологически неподготовленного человека. Потребовали заменить мастера.
- Да, но политическая компания по критике Линь Бяо и Конфуция, закончилась, - сказал Сырбу, - значит и нам тоже пора иметь подготовленных по образцу времени мастеров, пора освобождаться от ложного влияния Культурной революции.   
 Комиссия поморгала длинными вопросительными веками, и пришла к выводу, что таки пора расслабиться.
Ужинали в ресторане, Пустовойтенко с постным равнодушием пил  наравне со всеми, и трезвым выпроводил всех. Уехали комиссары довольные поздним завершением работы ресторана, шатались, вползая в служебную машину.
Мастер уяснил то, что знал, он сразу понял из какого состава замешан гниющий обком комсомола; для всего отряда, железобетонное объяснение вынес:
- У мене тут не дитячий садок, я никого годуваты не собираюсь. Кому не нравиться така наша робота, хай собирае чемодан и иде до дому, там у нёго мама е!  У мене е коэффициент трудового участия, на кожен день предусмотрен. Пусть Шипелов не думае, что у нёго бильше за «ноль пять» буде в табели писатыся.
Комиссар стройотряда обиделся на власть труда, угнетающую построение партийных слов в будущей большой власти, боялся начитанности своей лишиться, поэтому с подозрением и опаской смотрел на повадки мастера. Знал как один влиятельный Вождь, тоже вздумал изгнать шаманов строя из производственного хозяйства в государстве, размахнулся …и упал, потерял жизнь страны, которую вытянул из борозды сохи в атомную орбиту.
Любовь труда, всегда приводила Пустовойтенко к пониманию  главного показателя эпохи и всей жизни. Любовь на танцах, казалась ему пустым воображением крашеных девиц. В воскресные вечера, когда весь отряд расхватывал местных красавиц, он тоже рассказывал одной из них, что день даром потерян, находил смелые соображения касаться её руки, и допытывался, умеет ли она своими руками печь хлеб и пампушки, какие мама его печёт. Чёрноволосая, наполняла кровяные сосуды скучными шариками, оглядывалась по сторонам, ей охота высокими каблуками в короткой юбочке танцевать и о необычной любви слова красные слушать.   
В День Стройотрядов, на лесной поляне общего гуляния и праздника, Киса Исаев «пастушью удавку» сделал, - закопал петлю каната в вырытую канавку земли, утрамбовал твёрдо, и стал утверждать, что никто не вытянет, невозможно канат из земли вырвать. Петля таки не поддавалась, похоже, крюк подъемного крана ждала. Киса сиял непобедимым удовольствием, подходил к каждому неудачнику, выворачивал зарытую петлю зрачками, и сожалел, что спор денежным не сделал, иначе бы сто лишних рублей насобирал.
 Володя Пустовойтенко с детской улыбкой наблюдал, как мучается толпа, к удавке подошёл, когда уже совсем спал задор, завязал оба длинных конца каната, перекинул через оголенное плечо и, напрягая волокна каната, зашевелил поляну под ногами. Словно от мины взорвалась куча лесного дёрна, разлетелась вокруг страсть, на спине осталась протёртая грубой верёвкой красная кровяная полоса.
А Черноволосая не стала гладить царапину от длинного каната, с проигравшим Кисой ушла по тесноте леса гулять. Разрытая яма, тут же принялась мхом зарастать. Высокие деревья накрыли тенью окончание праздника на большой поляне…

Пустовойтенко много деревьев за жизнь молодую вырастил, и женился, и дом построил. После учёбы, за два упрямых года значительно продвинулся в должности. Начальником Передвижной Механизированной Колонны назначен сверху.  Расширяли канал. Жгучий суховей по пустынным полям пел песню каналу, что соединял два озера, ни одна техника не мешала начальнику ПМК на «Волге» ездить без шофёра, он экономил средства для мечты своего детства, хотел сделать силу державы сильнее незатухающего ветра, что беспрерывно гнёт до долу людскую волю, клонит вербы и очерет растущие вдоль нового канала.
 Тут ударил последний гром по большому простору, и моросящий осенний дождь стал вползать в пазухи людей, совершенно запутал солнечную мечту Пустовойтенко.  Бывшая ширь стала сужаться.
В новом многоэтажном доме, который строила механизированная колонна Пустовойтенко, кроме положенных числом квартир в достроенный без проекта лишний этаж, имела свои лишние площади. Выдавал ключи от бронированных дверей сам начальник ПМК, делал  распределение по своему усмотрению, список составил из самых работящих нуждающихся в расширении жилья сотрудников, лично утверждал порядок очереди, расширял своё влияние на общественную жизнь уходящего строя.
Заметный руководитель свыше не ожидал, что список обойдёт его дочь. Под влиянием новых оборотов и возможностей не стал ждать законного выделения, решил самовольно вселиться и обставить мебелью новую квартиру, вмонтировал свой замок во входную дверь, решил, что навсегда подвинул слабого в наглой выгоде начальника ПМКа, переиграл его нелепую оплошность.
 Когда копёрщик Лёша Коняев пришёл с тоскливой обидой и плаксивой встряской к Пустовойтенко, тот вскипел как радиатор Лёшиного копра, лично взял лом и возглавил своё твёрдое решение. Чужую мебель и наглые вещи выставили на улицу.  Достойный работник Коняев, снова обрёл своё правое заселение.
«Заметный» руководитель имел долгий комсомольский и партийный опыт, знал ловкие приёмы для укрощения отсталых руководителей, действовал упрямо. Написал жалобу на превысившего свои полномочия начальника, шум неимоверный поднял в верхах: за верхний этаж и взлом без прокурорского ордера уволили Пустовотенко с выговором. 
Своя держава свои законы пишет, никому постные порядки не нужны. Пустовойтенко понизили, втиснули в давно незанятую должность: поставили заведовать железнодорожными резервными складами вдоль главной рельсовой дороги. Запущенность порядка он устранил быстро, его решительность всегда упругой была, троих рабочих имел в подчинение, вытрезвил их, и чистота пошла гулять по всей территорий. Выкрашенные  жёлтые фасады складов сияли солнцем в пасмурную погоду. Большой карою, лично подогнал к воротам складов бетонные блоки, разрисовали их косыми полосами; навсегда обезопасились от чужого проникновения запасные склады.
Проверяющий Киев сказал: - Здесь тебе Владимир Николаевич, никакое начальство не надо, оставляем тебя навсегда содержать в Овидиополе кусочек государственного порядка, издалека знаем, что тут у тебя беспрерывно - Первое Мая красоваться будет!
Везде события буйные развиваются, а склады Владимира Николаевича, тишиной дышат, стук проходящей мимо рельсовой дороги, никто в счёт не берёт, стук рельс тоже украли. Стучат годы самостийного движения, катятся по рельсам частные вагоны нового строя, про железнодорожные резервы забыли, как прежде заперты на замках общей собственности склады. 
Бывшие секретари комсомола, булаву над всеми окраинами  подняли, с польским наречием теперь объясняются, Полтавский говор забыли, атаманщину утвердили, соревнуются, кто гетьманат будет возглавлять. А Пустовойтенко всё также их презирает, укрепился за забором своего сохранённого социализма, и каждый день собакам кашу варит. Страсти что вокруг варятся, его не интересуют. Их всех комсомольцев много, они триста слов из его речи выучили, десять фраз всегда повторить могут, - а он по-прежнему, один правду свою знает!   
Эй ты! Академия лживых наук, - не извлекай колдобины из мёртвых дорог. 

Пустовойтенко ехал на своей «Волге» по разбитой дороге, его сотни иномарок обгоняли, падала пыль, и сгорали колёса резиновые в чужих машинах, он их безжалостно объезжал. На «Двух столбах», при въезде в большой город, его выездной наряд остановил, шёл день выборов городского головы. Подобранные молодцы - охранники чужих указаний, заподозрили бывший главный автомобиль ушедшего строя, остановили, стали багаж проверять. Мастер Постный их начальника узнал, тогда в ресторане совхозном он меньше всех говорил.
  Объём наполненной машины выдыхал осенний запах родной Фрунзовки: только запах родины, старая машина, и сам Пустовойтенко не поменялись в изменившейся системе.
- Документы на товар? – спросил наряд, и принялся выбирать для своих жён свежие овощи и парное мясо из свиной полутуши.
- Яки документы, колы всё это мое! – сказал твёрдый характером человек непригодный в управлении новой державы; как и прежде, принялся грубить бездельникам, не заметил, что уже нельзя быть самим собой, давно стоит запрет на вольные выражения вынесенные из прошлого строя.
Подчинённые присутствовавшей власти не успели стать комсоргами, из-за смены управления они стали главными бедусодержащими людьми, даже были более худомыслящие, чем последний третий советский комсомол, пригодность народа оценивали по маркам новых машин, с презрением принялись осматривать старую «Волгу», обыскивали багажник и устарелое упорство своенравного водителя. Нашли гвоздодёр и сделали заключение: что человек вооружён пролетарским орудием, хочет сорвать текущие выборы городского головы, имеет сепаратные намерения, намеренно говорит на искажённом наречии.
- Ви пане Володимир, размовляете антинародною мовою! – Проводник наряда патриотическим языком повторил слова, которые Пустовойтенко слышал от него тридцать лет назад на другом партийном говоре. Поэтому не стал утруждать себе осмыслением противоречия, сказал как прежде:   
  - Як вмию - так говору.
Наряд возмутился самоуверенностью прошлого человека, с чубов новых людей сыпалась вражда безрассудств.
- Таких надо устранять! – заключил самый молодой из патриотического наряда.
- Надо! – согласился проводник. Он был окончательно возмущён отсталым доводом устаревшего мастера.
- Положим мени видниише кого надо устронять! – Пустовойтенко растолкал нависшие над полным багажником озабоченные морковкой и салом переделанные лица, вырвал из рук их полномочия, и железно хлопнул прочным кузовом.
Наряд расстегнул резиновые дубинки, налицо терроризм, возмущённо принялся усмирять разнуздавшегося  водителя старой машины.  На глазах дочери и жены избили до полусмерти глыбу, за укрытием которой прежде были нестрашны зубы волка и траки танков. Оставили лежать в пыли сдавшийся организм, ожесточёнными уехали гвардейцы убийственной резины.
 Навсегда сотрясённая голова, и ослабевшие мышцы спины, стали неспособными сохранять склады общей собственности. Пошла инвалидность.
Таял лёд, сохла трава, шли годы пустых лекарств и жгучих уколов. Некогда очень сильный человек, стал совершенно слабым. Молчаливый взгляд пробирался сквозь дёргающиеся веки, он смотрел в чужой мир с равнодушным пульсом, сердце обескровилось от долгого напряжения, снова узнавал бывших комсоргов, выучивших всего триста слов из его языка, родная речь стала неузнаваемой для него, превратилась в партийную болтовню, переставала проникать в его затухающую душу.   
- Я не могу смотреть на этого человека без сотрясения ума, это невыносимо видеть беспомощность прошлой твердыни! - санитарка больницы, которая впервые видела Пустовойтенко, переживанием ума плакала от ужаса иссушившего её мгновенное восприятие. - Я смотрю на него и навсегда теряю любовь к остальному людству, все вдруг стали жёстко скованными людьми, не имеют качественных намерений! – сказала она.
 … И непостижимы чувства каждой женщины во всегдашней борьбе жизни, нет большего горя, чем смотреть в текущую пустоту уставшего мира и прошлой памяти.
 Не стало Пустовойтенко! Пришли люди печальные, упразднили всякое достоинство. Власти не нужен рассудок.
 А не спешите…
 Мастер успел покровы положить!