Дюше шесть лет, - скоро будет. Он уже большой мальчик, а его сестричка совсем маленькая, ей только полгодика. И ещё он потому большой, что каждый третий день по очереди ходит в молочную кухню за детским питанием.
Молочная кухня поставлена аж в середине села, возле главной колхозной конторы.  Он носит молоко и горячую манную кашу сестричке, и ещё двум крохотным девочкам – Машеньке и Лиле.  Они пищат в соседних дворах, у них есть бабушки, которые тоже в другие два дня забирают питание для всех трёх малюток.
Очень вкусная манная каша. Когда Дюша очередь свою ходит, её всегда бывает меньше чем у бабушек. Он останавливается возле пустующей, с потемневшей побелкой высоченной церкви. Там между колоннами ставит сумку, и пальчиком по порядку, из каждой баночки достаёт горячую, только сваренную манку. Пробует, и уравнивает неверно налитые порции, выбирает кашу - пальчики облизывает, до того сладкая еда. 
Зачем коров запретили держать? Дома тоже умели бы варить манную кашу.
А ещё лучше стелились бы впечатления, если бы и Дюше выдавали норму, тогда он каждый день без перерыва мог забирать вкусную еду; из своей баночки - ложкой бы ел сладкую кашу.   
Середина села далеко от дома находится; сперва надо до церковного сквера дойти, пересечь его всего по кривой утоптанной тропинке, выйти у киоска, где продают ситро, а там уже виден столб, с прицепленным наверху рупорным радио, - на всё село поёт высокое радио, из дому слышно, такой сильный голос имеет рупор. 
Возле колхозной конторы, большая кирпичная стена с фотографиями передовых колхозных людей - Доска Почёта называется, сверху написано: « Кто не работает – тот не ест».
Дюша работает, потому и ест манку, в школу не ходит, а читать уже умеет.
С двух сторон на портреты почётных людей смотрят два закрашенных золотистой краской деда наполовину вылезшие лицом из стены. Глядят, правильные ли колхозники приклеены на почётной стене.
Один с бородой, без волос на голове; другой с усами и назад зачёсанные волосы, – как у дедушки.
Каждый раз, когда Дюша подходит к молочной кухне, радио начинает отчитывать: Раз…, два, три…; раз, два, три,  - всего то.
Дюша умеет считать до ста.
Раз – два, раз –два – производственная гимнастика начинается, под такой отсчёт можно быстро шагать, - если бы не нахальные гуси. При быстрой ходьбе они укусить норовят, в церковном парке много гусиных косяков, и индюков много. В переулках тоже бродят: гуси, утки, куры, цесарки, индюшки… - все траву пасут.         
Свистнешь, - индюки необдуманно нападают, побежишь – гусаки шипят, гонятся вслед.  У Дюши хворостинка спрятана, через весь сквер её носит, защищается от красноносых. Бывают наглецы, и палочки не боятся, вытянут шеи и словно шина велосипедная прокололась… -  шипят, щипают за штаны и ноги, во всю мощь убегать приходится; - удалишься, и коротколапые отстанут, устают мотать неуклюжестью бесстыдных хвостов.
Иногда Дюша выжидает, когда взрослый человек пройдёт, пристроится за ним и идёт вслед.  На взрослых - птица не нападает, мальчишки из чужих улиц тоже не пристают, когда за дяденькой шагаешь, не допытываются не хватающих трёх копеек на ситро. Дюше – «дюшес»  нравится больше чем каша манная, он даже решил, что эта сладкая шипящая вода для него придумана.  А три копейки монета не малая, её не стали менять, ею можно небо купить; в одно позднее утро таки угроза с неба пришла, солнце, греющее как крупный новый пятак, неожиданно стало исчезать. Тёмный диск надвигался на солнце – день в ночь превращался. Дюша никогда такого чуда не видел, он подумал, что небо на землю рассердилось, и земля расколется, в парке выползет большая трещина, она рассыплет церковь, а ров таким глубоким станет, что его невозможно будет перескочить. Все родные за рвом останутся, даже трость прадедушки не сможет протащить  Дюшу через глубокую впадину земли.
Он сел на скамейку, поставил горячую посуду остывать и заплакал, подумал, что пришёл конец света, он не сможет больше еду малышкам приносить, а может это из-за того что он кашу горячую из банок выбирал…
По потемневшей улице только один дяденька идёт, направляется в сторону расколовшейся земли, он погладил Дюшу за головку, и сказал, что может больше не плакать, потому что солнце скоро вернётся. 
Взрослые не только гусей, но и неба не боятся. И радио на столбе тоже беззаботно поёт, оно похоже не знает, что земля мрачною без света осталась. Стишок потешный рассказывает радио, музыка забавная стелется, и Дюше стало не так тревожно, потому что день действительно снова стал светлеть, солнце выбиралось из-за круглой поляницы сгоревшего хлеба. День веселел, снова принялся светить, солнце поплыло по небу тем же ярким пятаком, - побежало нагонять обед дня.  Дюша тоже побежал в церковный сквер смотреть, как земля соединяться будет. Прибежал, -  она уже целою стоит.
В один мрачный день, когда гуси по дороге особенно нагло шипели, возле стены почётных работников  Дюша увидел много собравшихся людей. Они ходили вокруг, и кричали несуразности, грозили кулаками в высоту, спорили. Неужели снова солнце скроется. Некоторые держали: ломы, кирки, лопаты, - вроде как контору разобрать намерились.  Дюша не хотел, что бы дневная пора снова тёмною стала, он посмотрел высокое яркое солнце в чистой синеве неба, и улыбнулся ему, пригрозил пальчиком, которым ел не свою манку.      
Вскоре один тощий, мелкий ростом человек забрался по лестнице до высоты усатого каменного деда, и принялся его бить молотком.  На землю стали сыпаться: нос, веки, усы, - маленький человек бил по большой голове, похожей на дедушкину.  Дюше грустно сделалось, он стоял и смотрел, хотел увидеть, когда начнут сбивать и некрасивого деда. Его решили оставить… 
На следующую молочно-кухонную череду Дюша увидел, что на месте сбитого дедушки, образовался тёмный замазанный диск, похожий на затемнённое солнце. Гладкоголовый один остался следить за серыми портретами людей с почётными медалями на грудях.
Стена Почёта стала, обиженно коситься на Дюшу когда он шёл мимо конторы. Манку в баночках тоже стали лить жидкую, на пальчике не держалась, и вовсе не было прежней сладости.
Как-то в один весенний день, когда улицы уже просохли от долгой грязи. И Дюша сменил тяжёлые резиновые сапоги на летучие парусиновые тапочки, радио прервало песню, зашипело. Затем над селом разнёсся волнующий голос, который и прежде всегда оповещал тревожные события. В кино он говорил только про войну.  Неужели снова война началась. Казалось, голос спускается с самых небес, забрался в рупор, и потом залез Дюше под одежду. Мурашки по всему телу ползли.
Дюша испугался, что не успеет до начала новой войны забрать жидкую молочную еду. Он заспешил и остановился, прислушался к важным словам, понял, что войны на этот раз не будет. Летучие ноги перестали дрожать, усмирились. 
Волнующий голос передавал, что советский человек, осуществил свою давнюю мечту – полетел в космос.
Дюша не знал, где находится космос, ни разу не видел его, подумал, что это очень далеко, и там тоже нет войны. Он пожалел, что никогда прежде не мечтал увидеть космос.
Взрослые люди, похоже, имели такую мечту, они толпились у столба и смотрели с любопытством вверх, настороженно  переговаривали, выясняли друг у друга – долетела ли ракета до бога.
Дюша испугался, вдруг бог спустится с небес, узнает, что он выбирает из баночек манку, и тогда наступит конец света.
Но Гагарин один вернулся на Землю, не взял бога с собой.
…Теперь, все должны гордиться, что советский человек первым проложил дорогу в космос.
Дюша долго всматривался, проложенную дорогу не увидел, но гордиться ему хотелось, он выставил грудь как люди с медалями, и важно шагал, со всеми гордо здоровался, задумал Гагариным стать.
Вскоре молочная кухня сказала, что сестричка уже выросла, и ей манка больше не положена. Космическое лето наполнило улицы глубокими пыльными тропинками, ногам не нужна больше обувь, горячая потресканная земля обжигала голые ступни, гнала босые ноги в тень, на траву. Потому жаркие колхозные дни обозначилось новой заботой, ежедневно надо было выгонять ягнят на околицу, там с другими мальчишками сбивали баранчиков в малую отару, и все играли в космическую войну.
Находиться дома скучно, всегда заставляют полоть сорняки, выбирать: харбаджик, лук, и картошку тоже… .  Лучше ездить на велосипедах в дальние дикие садовые полосы, собирать на сушку: вишни, сливы, жардели. Горчивые косточки жарделей принимает аптека, можно их на гематоген обменять, и накопить копейки к собору, ждать, когда единственный раз в году бортовые машины привезут высокие блестящие цилиндры, наполненные подтаявшим сладким снегом. Надо выстоять безобразную очередь, чтобы купить жидкое мороженое в картонном мокром стаканчике.
…В первый школьный сентябрь, на летние босые ноги, пришлось надеть пахнущие осенью, и сырой кожей жёсткие сандалии; они натирали, ужимали привыкшую к свободе ступню. Ещё из сундука достали новую предназначенную для школы тёплую форменную одежду, купленную в Москве.
Школа время занятное, если бы только не тесная обувь и зудящая фланелька;  Дюша нетерпимо ждал окончание уроков, чтобы скинуть пекущую, жалящую одежду.
Мальчики с верхней улицы, где располагалась огородная бригада, приходили в школу обутыми в кожаных лаптях, - удобная обувь, У Дюша тоже есть кожаные лапти, он оденет их в холодеющую осень, когда после школы будет выгонять подросших ягнят на выпас. Они удобны, не натирают мозоли - ласкают ноги, но школа их запретила.
Учительница подготовительного класса – Лидия Петровна Казацкая, запрещала многое: нельзя было вставать и ходить вовремя урока, нельзя без спроса разговаривать, нельзя драться; она опрашивала, кто какое стихотворение знает, но если в нем помещалось плохое слово, – рассказывать нельзя.      
Лидия Петровна в Большой школе, учит больших девочек рукоделию, сама она давно ходила в школу, тогда мальчики и девочки учились в раздельные классы. Но год космоса, когда Дюша пошёл в школу, выдался совершенно обильным на подготовишек, - семь нулевых классов раскидали по всему селу, бывшие кулацкие дома, приспособили под школы. Преподаватели учительствовали в две смены.
Когда уже жара спала, и собрали весь виноград,  Лидия Петровна принесла в класс очень большую тетрадь - школьный журнал называлась, показала детям свою улыбку, и журнал, в котором помещены все фамилий новых учеников.  На  обложке нарисовано большое нулёвое «О», и меньшая, забравшаяся на «О» буква - «ё».  Дюша тоже написан внутри того журнала который, как и букварь – весь алфавит содержит.
Лидия Петровна ещё приносила сшитые старшеклассницами различные зверюшки, они оживали в её спрятанных пальцах – изображали потешные похождения зайчиков, лис, и волков.    
Вскоре многие научились водить куклами. И маленькие школьники заодно с учительницей ходили в детские садики, – малышам забавные сказки показывать.
 Веселье минувшего, что откуда-то оживало,  медленно стало затухать в настоящем. Новый лысый, животистый дед, что взгромоздился на вершине вымученного космоса, и постоянно махал из кремля кукурузным початком, грозил мирной жизни, беды всякие придумывал детям.
Дома, Дюше новую детскую обязанность вручили – выжидать в разновозрастной толпе приезд хлебовозной машины с тёплыми буханками: чёрного, серого и белого хлеба.
 Очень сладкий хлеб, он выдыхал тёплое пристрастие, запах вкуснее, чем у манной каши; его мало, не всегда удавалось купить.
В домашней печи тоже пекли хлеб, но зерно что выдавали на трудодни, не хватало на весь год. Домашний хлеб казался Дюше не таким пышным, а рыхлые пампушки, что выпекали заодно с хлебом, забирали много теста, брынзы тоже мало, вкусных пампушек  больше не делали.      
Дюша после второй учебной смены, в вечер каждого дня дежурил привоз хлеба.  Занятие настроением запальчивое, и сорное.  Надо втискиваться, что бы у прилавка оказаться, толпа очередь не признавала. Дюша покупал больше чёрный и серый хлеб, он сохраниться домашнему белому помогал, - и стоил дешевле на пятак, - в кино можно сходить. По дороге черную тёплую буханку  стоит ободрать, зажаренная корка слаще слив, уже срубленной из-за налога чёрной венгерки; а дома никто чёрный хлеб не ест, взрослые настоящую голодовку помнили, – не хотят из отрубей хлеб выпекать.
С каждым разом буханки привозили ограниченным количеством, волнение толпы росло, приходилось ни с чем домой возвращаться.
- Хлеба сегодня совсем мало - кричала старая продавщица, она снимала очки, что бы лучше увидеть дошли ли до толпы её слова, но толпа гремела своим интересом.
- Выдавай так, что бы всем хватило!
 - Я фокусы показывать не умею, я не Христос что бы пятью хлебами всех накормить, - продавщица надевала очки, - хлеб только учителям и врачам, они без трудодней, зерно мешками не получают.
Толпа не собиралась разряжаться, плотно давила в стойку ларька, добычу ждала. Зерно по трудодням снова урезали, а мука в борошнянных сундуках убывала быстро. 
- Хлеб только учителям – повторяла однообразно продавщица сытого продукта, она накладывала в сумку внучке пять белых хлеба.
Дюша дышал тёплым запахом, гнал нывшее состояние, думал: почему его бабушка не продавец, он бы тоже набирал кучу хлеба.
Соседский учительский сын – Женя, укладывал две буханки в авоську, пихнул Дюшу в бок: - Скажи, что учителям хлеб берёшь.
Дюша протянул копейки – они у него высчитаны.
 - Ты не из учительских, –  уверенно отмахнулась бабка, - уходи!
 - Он учительнице своей берёт, - сказал Женя.
 - Да, учительнице… -  повторил Дюша, - Лидия Петровна моя учительница…
Бабка устремила очки в расписанную картонку, сделала закорючку, взяла копейки, глянула в ладонь, и выдала Дюше чёрный хлеб.
По дороге домой, Дюша с Женей ободрали всю чёрную корку, Жене не разрешают по дороге грязными руками трогать белый хлеб.
В обед следующего дня, Дюша положил в школьную, с разноцветными пасмами торбочку: букварь, тетрадки, карандаши, и мякиш вчерашнего хлеба, завёрнутый в широкую газету, - школа сытою будет.
Лидия Петровна последний урок всегда весёлым устанавливала, хотела, что бы у детей не убывала охота, снова в школу идти.
Сегодня она спросила: - кто внешкольное стихотворения знает.
Почти все знали, а лучшая ученица Катюша Томева, аж три стихотворения выразительно рассказала, - её пятёрки в журнал больше не вмещаются.
Дюша тоже знал одно стихотворение, но его почему-то долго не поднимает Лидия Петровна, только когда его рука одна поднятою осталась, учительница сказала: - Пусть Дюша прочитает, что он выучил.
Зачем читать, он наизусть знает:

- Рез, два – левой,
Я мальчишка смелый,
Пули не боюсь
В танкисты запишусь…
Дайте мне винтовку
Пойду я на врага:
За Ленина, за Сталина
Ура!.. Ура!.. Ура!..

Дюша взял с парты карандаш, и провёл им по пустоте - показал, как он будет записываться в танкисты, и пойдёт на врага: - за Ленина, и за Сталина.
Не надо за Сталина, - сказала учительница, - правильно говорить: - За Ленина, за Партию…
- Меня дедушка так научил – обиделся Дюша.
 - А чему ещё тебя дедушка учил?
Дюша долго молчал..., -  надо со всеми здороваться, и всегда правду говорить. 
- Скажи правду, ты вчера покупал хлеб?
- Да…а, - просипел забывчивым носом Дюша.
- И что ты сказал продавцу, кому хлеб берёшь?
Дюша опустил голову, молчал, стал щупать звёздочку с кудрявым мальчиком в середине.
- Я…, йя, других учителей не знаю…
 - Ну вот, а учительница, которую ты знаешь - осталась без хлеба. Что на это сказал бы твой дедушка?..
У Дюши два деда, - старый, и самый старый.
Один сказал бы, что плохо, - подумал про себя Дюша, другой никакие Дюше замечания не говорит, всегда защищает его. Сам он не знает, почему ему захотелось, учительский хлеб есть.
- В войну, мы хлеб по карточкам получали, - тихо стала вспоминать Лидия Петровна, - нам по двести грамм взвешивали. В нашем подъезде пять семьей осталось жить, мы всегда по очереди голодными ходили норму отоваривать…
- Совсем как я на молочную кухню – подумал Дюша.
- Никто, никогда, даже крошки чужой не съел, не смел от чужой нормы, частицу малую ковырнуть.
Дюша опустил голову, - он в чужую норму пальчиком ковырялся.
- А ведь голод ленинградский свирепствовал; мы тысячами в безмолвной толпе, стоя слушали у рупоров на столбах стихи старца Джамбула, и все сочувственно плакали, словно вдоволь наелись…
Дюша по рупор-радио космос слушал, медленно полез в торбочку, достал  завёрнутый остаток вчерашней буханки, газета громко шуршала в тишине умолкшего класса.
 Он учительнице на стол, скомканный остаток чёрного хлеба положил.
 И тоже заплакал…