ШЕСТЬДЕСЯТ  ЧЕТВЁРТЫЙ.

                                                                             1. Петар Стойчев.
Не все люди, стариками на суд явятся, - у стариков иных давно молодость забылась, потерялась навсегда. Ни великие события, ни усталое время, - ничто ни затронуло шёлком травы устланное, и колючей дерезой отгороженное, ни подвинуло свыше намеченное, - так изначально было писано каждому.
А времена и события всякие стояли в родных землях, - прошли мимо; засыпаны прахом и пылью года что пропали. Человек рождается тем, - кем должен уйти.
Уже и не упомнишь зачем на свет пришёл некий человек? - для того что бы тяжесть познать, природу земли носить, или от скуки великой быстро угаснуть. Не вместить в мировой океан, весь шагавший по земле народ. Зачем столько много людей рождается, когда в памяти мало их входит?
- Не знаешь?!
…И я не знаю!
 Если захотят, расскажут те немногие, кому сверху изначально писано было долго идти; мы же снизу усталой рукой: тоже бегло, вяло сумеем записать,-  как по земле катилось время у тех, кто не утаил давние воспоминания.
Придёт в ненависти дня некий славный человек, захочет гордую правду сказать, попробуй повторить за ним? – засмеют палаты.    
   …Или, захотел какой-то дед, ров малый перепрыгнуть, - упал навзничь в углубление, завопит тут же обиду:
- Хаау, ооххх, ох! А ка…аак я в молодости прыгал!..
Оглянется, никого рядом нет, махнёт рукой: - всегда таким трухлявым кизяком ходил…
С ложью ходить тяжело, с правдою ещё труднее.
Что хорошо было, что плохо, судить тому, кто время своё: открыто прожил.
 Вскарабкавшиеся во власти потомки, часто разнузданы: за истину - вымысел угодный строчат, скука в обликах тех людей до безумия печальная. Обворовавшие дыхание родины, забрызганы одеколоном, ходят с экономными глазами, живут с ржою лжи на лицах. Кричат образы надуманные, свою выгоду везде ищут, холодом чуждым моют тоску души упавшие.
Другие же, не умеют слова кривого сказать, тишина в их сердце ровно ютится, не упадут; - ров малый боязливо обойдут, осторожно шагают жизнь, подумают прежде; и никому ни мешают жить, прямо идут, …шевелят великую природу.
В годы отрочества, совсем старого человека Петара Стойчева, школа необязательной была, и вошёл он в старость без обязательной грамоты по жизни.
Мимо Петара, век светлой науки незаметно пробежал. Буквы знает, а складывать их языком в слова, - не умеет. Один только язык знает – свой. И один язык достаточен правильному человеку, - чтобы светло прожить. Чужая речь, всегда чуждо по уму бегает, правде мешает; многие никудышными сделались на подъёме учености, обманулись в  движении призывов по ряду высокого назначения. Другие, - людьми незаметными остались. 
Никакое образование не затмит изначальную веру совести, - она одна, а наук у людей премного.
Стойчев рано встаёт, не несёт слово завтрак, он никогда в жизни не завтракал. Принуждённых глотать дым табачный – убогими видит. Трава в табачном поле ядовитая, - не годится в корм скоту. Сквернить речь не умеет, каждому своему негодованию повторяет слова постоянные, успокоительно говорит: - «Да выклюют вороны сотворённое зло».
Имел большой страх, что мир закончится раньше его жизни, беспрерывно переживал за надёжность земного управления.
Мимо него достижения века бегут, - не угнаться за ними.
Старый человек, долгими годами своими сделал, уважение  потомкам, бережёт их переживания;  умрёт, - и горевать не будут, он отведённое сполна отходил. О себе скажут последующие люди:
- Нам бы, до таких лет дожить!
Петар Стойчев когда конюхом в бригаде работал, - бидарку агрономше каждый раз гладко снаряжал, кобылку уважительно в оглобли задвигал, бывает, впрягает и гладит: Агрономшей лошадку ласкает. Другие же начальники, лошадку агронома её именем кличут, - Галиной: кобылку зовут! 
   Неприлично животному крещёное имя давать. Обижает женщину - последнее образование, не знают грамотные - строку заповедную, испортили ум свой люди.
Трудно правильным человеком долгую жизнь носить.
А есть надменно глядящие: те, кто постоянно сладость елейную извлекать хочет, насыщаться удовольствием стремится, нахлебаться ощущениями сытыми желает, - один раз человек живёт!
Если уж в курятнике поместился, - так петухом там петь надо!
Человеку не пять лет жить - не курица, и даже не десять…
Петар Стойчев девятый десяток земной завершает, и встречного человека всегда тёплым взглядом обнимет. Разумения мира бережёт для личного владения участи. Чужое понимание – чужая радость и чужое горе. Имеет своё, что бы других не обижать. Для него не бывает плохих людей, есть плохие восприятия от неверных движений.
Слышал от начитанных людей, что всегда полагается делать то же, что себе желаешь.
- Не так!
Себе он мало хочет, - а молодым желает многого.
Многие молодыми лежат, когда девятым десятком по кладбищу ходишь, в этом месте дремлет бывшее мучение.
С ровесником бывалым Атанасом Базановым тут он встретился, у могилы жены грустит человек, горевать приходится одному, он всегда хотел, чтобы жена была при нём, - так ему сказала природа. Есть что вспомнить, мало людей дошло до многих годов. Принесённые тут, существуют воспоминаниями памяти живых, не всегда видна под написанным камнем личная глубина тьмы человеческой.
 Обыкновенными назначениями - жизнь каждого наполнена!
…Бежали 64 отрока по иссушенной степи, забег призывного роста мерили перед призывом в войско той державы. Тут военные комиссары строго смотрели, усы гладили, записи вносили латинские, лениво отрабатывали должности свои. Первым пробежал тогда босыми ступнями Петар, вёрсты отмерянные назначенцами, не считал, - их много везде. 
- Кто из нас Набор, последним останется? – спрашивает он Атанаса, и смеётся, - вижу, ты бодро ещё ходишь, всех проводишь, а жизнь нашу мы, без широких наполнений пробежали, быстро утоптали. Будто вчера пальцы босые землю гнули, глину и камни откидывали жилистые ноги. Куда та цепкость ушла, когда потухла? В пыль ступни утонули!.. Не расскажут те шестьдесят, что бежали, их там много, а нас мало, нет их уже. Вот и Кирик сегодня в землю уйдёт, и землёй снова станет.            
Малочисленность оставшихся даёт надежду последними быть, остерегайся докторов Набор, лекарства, что они придумали, быстро прикончат старую волю, запутают размеренность сердечного удара, пусть природа сама потушит тление нашей жизни. Теперь нас мало, а славно бегали все шестьдесят четыре. Его охватило волнение, вдруг мёртвые проснутся.
Доносилась духовая музыка последнего обычая, печаль музыки голосила конец времени; издалека слышна. Неведомо кто последним сойдёт. Кто выстоит погоню лет?..

В годы ранней молодости, осенним остывшим утром, косил Петар липкую траву, выросшую в убранной ниве, траву - густо пробившуюся сквозь тлеющую стерню косил. Траву родины всегда собирают те, кто с любовью ходит по земле, очарованно смотрят на покой увядших полей.
Волы запряженные в арбе подбирают холодную зелень из обильных валков широкого укоса, полно падают под косой ломаные ряды. Не вместить покос в высокой арбе, а косец всё рядит, вытягивает под ногами гряды, пылкую увлечённость силы крепко держит, не отпускает охоту молодецкую.
Зачем иное проявление двигать, когда повседневное существование запахом восторга полно, усталость всегдашней радости приносит мышечный труд. В холод осени трава медленно вянет, не преет, морозную сочность долго хранит.
На перекладине арбы, обручами медными стянутый, сосуд бочарный висит, водою прохладной ещё до заморозков первых наполнен; к акациевым клёпкам бочонка, коркой примёрзла вода поздней осени.
Коса всю воду из жил истощила; разбил лёд в воронке Петар, и наклонил бочонок, вода густо текла, а он страстно холод осени пил. 
Арбу с верхом нагрузил, вздремнул в зелёной постели травы, пока волы опущенным хомутом воз тянули. Дома, волов сразу не поил: пусть зелень осени жуют, выплёвывают пчёл, что в соцветиях угасли.
…К вечеру следующей недели единственный фельдшер, определил воспаление в молодых лёгких. Лекарство выписал какое знал, а самое нужное лекарство – жир осенней птицы. Много надутых гусей и уток бегает у мамы, а сын у неё один остался. Удержался в жизни тогда.
- Мало нас осталось  в девятом десятке Атанас, устали мы, а как тогда резво бегали, Петар принялся пальцы загибать, считать тех, кто остался ходить, вот и: 
- Кирика сегодня проводим, как ни как первым виноградным бригадиром в бидарке расписанной сидел, а в забеге том, самым последним прибежал…

                                                                            2.  Виноградный бригадир.

…Той осенью недавней, тыквы с огорода прибирали, возили одиначкою конной, работа медленная, - спешка бахчу портит, с внуком перевозили, он всё спешит, а соломой утеплять всё же надо. Выгрузили телегу и обратно в поле огородное едем. Едем медленно, по усмотрению всей работы шаг времени носим, не меняем шаг коню. Дорога по околице села ухабистая и малолюдная. Спереди, далеко от нас один только человек царапает дорогу. Кто он?
 Я плохо вижу, и слышу тоже плохо, плохо сплю, проснусь и жду когда утро развидется.    
Внук говорит что ноги того человека тяжёлые, устало груз жизни носят, медленно давит шаги из глубины неких мыслей, обидой воображения разочаровывает он саму дорогу. Человек придавлен небом, ноги земле не верят.
Тарахтят деревянные колёса нашей тележки, нагнали одинокого, он рукой машет:
- Стой! – решил ногам помочь, медленно забрался в повозку, садится спереди рядом с внуком, - он правит удила. Меня сзади не видит Кирик. 
- Как тебя зовут, - спрашивает внука, - чей ты?
И начинает: - Я Кирик Маркович, ты должен меня знать, таких как я мало. Я виноградным бригадиром двенадцать лет ходил, у меня медаль юбилейная есть. Важным делом теперь озабочен. 
Он поёрзал по облучку, назад посмотрел, и снова меня не заметил.
Малый говорит:
- Не слышал, мы тыквы возим с дедом, бережём соломой от утруски сильной; можем тебя обратно тоже подвезти?
- Кирик упрямство ломает: - Ты должен, ты не можешь меня не знать юнец. Вот, Черненко, он ровесник мой, с девятого года мы, но и он, если придёт, решить тяжкий вопрос не сможет; к дочери и зятю иду.
- Что за вопрос такой сложный?
- Тебе вижу смешно, ухмыляешься, а мне не до смеха, четверых детей вырастил, а на сегодняшний день, один в четырёх стенах остался, и даже непонятно почему некому мой последний порыв украсить, некому стакан вина наточить… , и это человеку, который двенадцать лет всем сельским виноградом управлял. При мне сорта старинные росли, которых теперь не знаешь. Лоза не на проволоке растягивалась, а вокруг шеста вбитого вилась. Те кусты ещё при моём отце урожай давали, кусты давно высмотренные.
- Он что, тоже виноградным бригадиром всматривался в лозу?
- Куда там, держи вожжи, дольше, дольше, полвека пугачом лежал в людских виноградниках, гроздья всякие зрели в давних кустах, а он их всё берёг от клюва ворон, от изымания чужой руки. При колхозах тоже пугачом числился, стерёг народное добро, положение навыка степенно нёс, иной попросит гронку-другую, - следить будет, как рвёт; лозу мять не позволит. Человек спасённого желания был. Предназначение земной должности всегда исполнял серебрено.
Его отец - дед мой, если хочешь, - ты их не помнишь, - отдал его, было в детстве, на столяра учится у Сташко Иванова. Тот, в каждый високосный год выстругивал подросших мастеров; первые полгода ничему никого не обязывал, только наблюдал; отец мой больше гусей хозяйских на выпас выгонял, их пять юнаков у него жило. Потом как срок полугодия выходит, всех их Сташко строит, начинает называть каждому его будущее, заключение своё даёт. Одному одно, второму другое: ты будешь притвор делать, ты плотником по крышам пойдёшь, ты в подмастерьях сгодишься…  Отцу моему, говорит:
- Из тебя драго-друже, древоделец не получится, подбери себе Марко дрын кизиловый, у него прочность долгая, и иди ворон гонять, чтобы семена посеянные, - не выкапывали чёрноклювые. 
Промолвил – как живой водой окропил. Тринадцать лет ему было тогда. А я двенадцать лет крепко бригадирствовал после тридцати славных. Каждый тебе это скажет. 
Виноградники старые падали возле Игнатова колодца, в низине края, где хутор бедняцкий раньше был, у межи Каракуртской. В колодце том вода сладкая и всегда холодная, вроде лёд только оттаял.
Хижина сторожевая на пригорке стояла, возле кронистых больших орехов, для обозрения теней - неказисто выстроена. Мы там с весны и до осени дождливой босые бегали. Мама тут же птицу всякую высаживала, растила, много кругом наседок с выводками бегало.
 Пищу в печи саманной, и чугунке подвешенном готовила, женщина она пышная была, и всегда добротное виденье носила. Воду всю, из колодца мы только поднимали, ежедневно носили.   
Как-то отец было, в утро прохладное, спустился воду закончившуюся набрать. Один по грядущей жаре стонет, а солнце летнее быстро по небу скачет, с самого начала дня палить принялось, там и жара застала его, возле колодца у верб густых, что небо застилали. Ни переносил старик спекоту, так и пролежал в тени верб, пока солнце ни запало. Когда вечером локальник каменный наполнил водой, птица его мгновенно осушила.
В один воскресный яркий праздник, мама как обычно наготовила, напекла: в печи булгур с уткой, блины-лепёшки, наварила суп из первовыпиленных петушков. Отец под орехом рогожку свою волочит, табак высушенный навивает, - вслед за тенью ореха кронистого медленно ползёт, земля после него укатано блестит, как протвень салом намазанный.  Спасом святым пахнут деревья, поля, и лоза, и пасека что недалеко стояла, - мы соты медовые у пчеловода выпрашивали, -  живи хоть сто лет под таким летним небом.   
- Марко!.. - снова зовёт мама отца, - хайда, кречеты переварились, мясо от костей сползает, стынут…
 Старик приподнял голову, смотрит верх:
- Аха…, аххааа, туда – сюда такое солнцестояние из высока, не ведешь, как землю палит солнце, обморок жары стоит, искры сыплются, не успеваю кожух под рогожку постилать, в тень вертящуюся всё отодвигаюсь. Тамо буду доходить, - тута мне допринеси.
 Когда под таким солнцем в навес добираться стану, - меня жара несносная свалит. И кувшин полный тоже мне выдавай из ямы, вино раннего винограда нацеди, …аха, ахааа, не тяни хохлатка, дай отдохнуть, мне вздремнуться пора будет. Поставь одного малого, пусть кур погоняет, подальше гонит, чтобы не кудахтали над тенью глубокой. Спокойствие мужу обеспечивай, во всём уютною будь - гусыня.

…Когда умирал, решил всех нас собрать, к себе призвал, я уже бригадирствовал, в виноградниках меня нашла такая печальная весть, говорят: иди тебя отец вызывает, без тебя не хочет уходить. Спешу, думаю, старик завещание хочет сказать, видно кувшин алтынами наполненный, мне хочет передать. Гоню бидарку, она у меня самой красивою каталась по полям, лозу и гроздья в резьбе досок содержала. Гадаю: откуда при такой бедности – золотое наследие ожидать…
Вбегаю, живым застал, шепчет:
- Вот и Кирик пришёл, - едва слышно говорит, мы все четверо склонились…, - знаю, говорит, моим путём ползти будете завершение своё, от меня вам поучение сынки: не спите никогда под вербой, она сырость держит, сквозит, воспалиться можете; держитесь шелковицы и ореха, - под ними самая душевная тень, тень покой жизни бережёт, и мух мало…
Сказал и ушёл, воспоминания заветные, скажу так: великое тут каждому оставил.
Провидцем ушёл старик, братья мои сторожевали, и я после бригадирства сторожем дорабатывал годы, содержание своё наследственно в виноградниках вытягивал, тени глубокой всегда держался, - ни разу не простыл. Я человек известный не мог ты про меня не слышать, меня все знают, любому скажи, что меня провёз, от каждого одобрение узнаешь. Я на весь район гремел!
Въехали в бахчу тыквенную, Кирик тяжело вываливался из телеги, руками ноги поднимал; когда слез, говорит:       
- Я Константину Устиновичу напишу, пусть про мои затруднения тоже узнает.
- Ишь ты, когда бегали, последним с издыханием добирался, а гонку жизни долго нёс. Музыка духовая слышна. Несут… - Атанас засуетился, - идём к чёрному постаменту Петар, по равенству старшинства, первыми прощаться с Кириком будем.
Медленно пошли к последнему возвышению.
- Четверо нас теперь осталось, чувствую, Колито Микитов последним сдастся, - решил почему-то Петар, серьёзно добавил, - неудобства всегда были ему интересны, он самый работный из нашего года. 
Идут прощаться, трясут тростями, - неторопливо тянут старые ноги.   

                                                                             3. Работный.

Колита Микитов слывёт: не виноградным знатоком, ни пьяницей, ни драчуном, ни силач, ни хитрец, ни проныра, ни ценитель глубокой тени, - он работы жаркого солнца любитель, - самый работный человек села. И в забеге допризывном, от Петара отстал, потому что хитрости мало носил, поворот крученый не скосил.
Во всяком месте выявляется человек отличительный по расположению породы, с разным назначением приходят на землю всякие люди.
 Не всегда наследие - с пользой по земле горячится, быстро остывает кровь в обновленных жилах. Дети Колиты, рассыпались по далям, далеко от его терпеливого начала убежали, великими сделались: художники, певицы… - забыли простоту. Пока мама жива была, собирались одновременно, теперь наезжают домой по отдельности: но всегда с полными сумками…
- И что же они тебе возят?
- Полные сумки сумок, потом их наполняют до невозможности застегнуть, - Микитов всегда видит жизнь, наполненную старинными упрощениями и скупыми усмешками.
Когда жена хозяйство присматривала, оно полным у него водилось, теперь он один, как кол перекошенный во дворе, не знает как удержать склонность долгую, а человек он во всём покладистый, и выгоду совершенно не умеет чувствовать.
Торговые отношения, чужды для его суетного уклада. После жены, распродал: птицу, тёлок, свиней, они ему не нужны больше. Продавал: за негодные украинские купоны, за обесцененные молдавские леи, по привычке восприятия, истлевшие рубли бывшего Союза брал. Разбираться не умеет, некогда; бумажки все эти преют под матрасом кровати, на которой он, не раздеваясь, спит.  Всегда такой отстоянный нрав имел.
Давно ещё, катался по селу КрАЗ наполненный левым песком; сигналил.  Колите нужный материал продавала машина, ему для изготовления цементной черепицы много отмытого морского песка надо.
- Сколько, песок? – спрашивает он водителя, запрыгнул на ступеньку машины, голову в кабину открытую просунул.
- Четвертак! – говорит водитель, и по голосу твёрдому чувствуется, - не уступит и рубля.
В арифметическом соображении Микитова, четыре червонца новых хрустят, всё же многовато для сухих трудодней. 
- Давай за тридцать пять? 
Шофёр нажал сигнал, сморщил перекошенный нос, с загадочным удивлением хитро повторил:
- Ну, давай тридцать пять…
Вывалил сыпучую тяжесть у ворот двора, ракушки пеной сползли по окружности кучи, упёрлись в саманную стену дома. Громоздкая машина хрустнула, стукнула стальным кузовом, и с рёвом довольным укатила из щедрого села.
Именно саман для стен дома, стал первым явным проявлением пересказываемой работной выносливости Колиты Микитова, - он к тому же, ещё человек всегда обязательный.
Тут, далёкий  родственник, как все в селе, дом из самана лепил, - стены глиносоломенные растут быстро, сохнут долго, толокой по воскресеньям выкладываются.
 Замачивают глину накануне, форма заготовки материала устоявшаяся: копытами лошадей перемешивают, месят глину с соломой, потом отмякший за сутки чамур мотыгами рассекают, в полове валяют ласточкину смесь, - колобки крутят, передают, бросают со сноровкою в стены. Натренированным глазомером, - мастера чамура , вилами укладывают первобытный замес, утаптывают, - растут стены дома; уже под крышей, окончательно досыхает саман, - сквозняк и солнце ласкают причёсанный труд.
Устаёт народная толока, - а стены выложенные не устанут, сто лет стоять ещё будут.
Колита работает измельчителем на ферме, - измельчает сено, сенную муку скоту готовит, полову из соломы делает, собранный работник, его никто не смеет подгонять, он постоянно сам время гонит. В искушении дня – одну только работу видит.
Когда чамур замешивал, полову для сваливания колобков тут же завёз; родственник жалуется на малый народ в предстоящей толоке, Колиту он на укладку тоже зовёт, знает, не откажет в работе - работный человек.
Не умеет отказывать в силовой помощи, а тут он без напарника на работе остался. Ещё, когда месил чамур, подкова лошади ему пяту заступила, оторвалась пята с мясом, кровоточит и шлёпает, мешает лошадей чембуром крутить по глине чамура; завязал медной проволокой, чтобы не шлёпала отслоённая пята, до конца месил саман, и глина жирная гладко зализывала рваную рану, остановила кровоток. Помыл ноги отбеленные, пята оторванная прилипла, заживать надёжно стала, он про рану забыл.
Без выходных в работе Колита, измельчает сенную муку, толочиться с народом - нет часу; в полночь лунную один начал отсекать мотыгой гряды саманные, валки катать, до утра переработал, подготовил весь замес; толоке осталось уложить колобки-валки в стены, и конец песне, - завтрак с обедом совмещать можно. 
Удачный сдвиг получил начало, все кто после, чамур месил, непременно Колиту Микитова звали, имели основание одним человеком упростить громоздкое дело многих званых людей.
Крепкие жилы держали прочно его кривой скелет, иначе совсем покореженным ходил бы Колита. Резко рванули недавно волы, свалили жилистого человека в рукава повозки, ключицу поломали. Гипс положен надолго. На месяц больничный лист выписали травмированному работнику.
 Тут на следующий день в кормоцех прибежал Колита, переживает за состояние кормов в крупнорогатом хозяйстве.  Какие-то странные движения выделывает загипсованный человек, твёрдой белой рукой замедленно машет, выписывает воображения прежней привычки, проверяет, сможет ли вилами сено в контейнер проталкивать. Здоровой рукою, выдавать сенную муку намерен.   
Встрепенулся от неожиданного голоса сзади, неловко гипсом передёрнул.
- Как ключица Колита? – спрашивает механик труд-процесса.
- Что ключица, - он неловким взглядом пересёкся с механиком, - меркую, смогу ли вилы удерживать, если завтра выйду на смену.
Прислушался к работе соломорезки, наклонился проверить измельчение, взял горсть сечки; струя ударила по твёрдой гипсовой повязке, наполнила пазуху, вползла ему за шею, густо набивалась сенная мука в ворот, а он всё улыбается, не хочет упускать стихию привычной радости, доволен, что механик выдерживает мелкоту нарубленной соломы. Бункер опустел, и искры сухих стеблей, тут же угасли. 
- Надо подшипники смазать, - перекрикивает он шум, и выключил рубильник, что бы ни тарахтел агрегат впустую. 
Подошли два слесаря с ломами.
- Будем пристраивать транспортёр к сеноприёмнику, что бы механическую загрузку имел, упростим технологический процесс, - пояснил механик, и стал объяснять слесарям, как будет ползти подача соломы после монтажа устройства.
Слесаря уверенно держали ломы, а Колита делал хромые дуги вокруг соломоприёмника, криво приседал, взвыл недовольно:
- Иосифыч, и зачем нам эта лишняя лента, одно переживание носить будет, мы вилами свыклись толкать навал, так и дальше отрабатывать будем, знаем содержание трудовой смены, надёжно загружать будем бункер, был бы у меня напарник улучшенным кадром, я бы и завтра тут стоял без всякого транспортёра, вышел бы с больничного на свою работу.
Он ещё раз гипсовой повязкой показал, как вилами водить будет, сумеет помогать здоровой руке копны сена ворошить.
И не надо никакой транспортёр!
Напарник его, Иван Гуджуков знает, как зацепить страсть Колиты, с толком для своей нужды поддевает трудовые порывы, кривые беспокойства изувеченного человека, вечно дёргает его неуёмные побуждения. 
Огромный старый орех в низине огорода, возле мутной, усыпанной перьями уток и гусей, речушки, - давно усох. Осень сухая в году стояла.
- Ваня приди, спили мотопилой ствол, торчит без нужды сухостой, место занимает, сухие ветки отваливаются, - сбивают насаждения вокруг. Я топор давно наготовил.
Иван не торопится: цепи наточил, карбюратор прочистил, поздним утром волочится вдоль мутного ручья, косяки жирных гусей обходит.
- Ух, ты, Маята, зачем меня звал?!
Колита знает удивительную нерасторопность напарника, надёжность сомнительная в нём, на себя положился, с самой полуночи стал обкапывать сухое дерево вокруг, воронку в пять бомб радиусом прорыл, топором срубил широченный комель, - умеет любить ручные орудия труда.
 - Я бы тебе пенёк низкий оставил, был бы у тебя в огороде столик со стульчиками на все времена, а ты даром землю рыл.
 - Ага, даром! Ты смотри, какую кучу жил насёк, от них удобрения не дождёшься, а тепло зимой такое выгорят, что аж весна незаметно подберётся. Ты мне стволы толстые накряжуй, а мелкие я один ножовкой перепилю, бензин даром не расходуй, ему теперь цену, - выше молока дали.
Я тут, сыпец насыплю, - двадцать дрог сапропеля с русла достану, и картошки столько накопаю, что и тебе мешок занесу.
После уборки буряка, в поле столько недобора остаётся, что Колита успевает до вспашки не раз сходить в дальнее поле. Наполнит кубинский мешок сахарными корнеплодами, до самого дома не скидывает со спины ношу. 
- И, что Маята, ни отдыхаешь, ни разу в пути? – спрашивает Иван.
- Как ни отдыхаю, возле заброшенного колодца на окраине села сяду, не снимая мешок, равновесие уточню в плечах, и сразу рою.

Колита крышу протекающую ремонтировать взялся, перебрать трухлявую цементную черепицу решил, мостить коньки желобчатые тоже надо, Ивана позвал. 
- Давай, давай, - торопит его Иван с высоты крыши, поддевает, - ты не успеваешь подавать…, - сам едва находит место, куда складывать черепицу.
Колита Микитов судорожно спешит, скрипит кривизной скелета, суетливо карабкается по лестнице деревянной: ведро с раствором подаёт, под мышкой держит черепицу, на голову три жёлоба положил, и под подбородком ещё жёлоб зажал, не успевает, виновато ползёт, …зашатался и свалился вниз.
- Маята, ты где?
- Сейчас, сейчас, ни одна не поломалась, - а руки и ноги побиты…
Никакой жалости к себе, с таким назначением на землю эту упал в жатву времени, на току в соломе родился.
Жил всегда без расчёта, и не имел сострадания для угрюмого содержания сердца.

- Мужья больше трёх лет после ухода жены не живут, - сказал Атанас, печально смотрит вдаль, где ветер степи даже в бурю землю ласкает. 
Петар молчал, тридцать лет прошло, как его первой жены не стало.
Идут по кладбищу старые люди. О живых среди мёртвых говорят. 
- Мало нас осталось Набор, - Петар переламывает заскорузлые пальцы, - Колито два дня стыл, пока догадались обнаружить в холодном доме, хорошо эта зима морозною стояла.
 Теперь кто: Сидор Делиев, Тодар Купец, я, ты …и всё!
- А нижний Курчок Иван?
- Он не нашего года.
- Не нашего разве, а вроде тоже с нами бегал… 
  Духовая музыка уже глушит их слова. Кирика внесли в кладбищенские ворота.
 Тромбон: музыку грустную кукарекает. 

                                                                            4. Петушки.

И действительно, после того как не стало Калины, Сидор Дилиев приуныл, другим человеком сделался. А задорным всегда ходил, никогда правильным не стоял, когда бегали одногодки, тоже спрятался в мётлах, один круг пропустил и хвастался, что дерзко объегорил военного крикуна.
Расчётливость всегда была его певучим мгновением; было, как-то он высчитал, что колхоз задолжал ему ещё двух поросят, просил жену, выходящую тогда на пенсии из свинокомплекса, выдать ему из последней откормочной группы, положенное поголовье.
Калина женщина совестливая до неузнаваемости новыми людьми, родившимися в сложившейся общественной форме собственности. Даже колхозному строю не удалось поколебать её понимание ответственности в порядке правильных убеждений; возмутилась очередной затеей мужа, желавшего непременно получить некий не утружденный доход от якобы незаконно коллективизированной у его отца: прошлой земли, всего крупного скота, и всякого инвентарного снаряжения.
Жена его совсем не воспринимала мировую практику распределения добытых благ.
Он поменял мотив стенаний, принялся упрашивать её сделать трёх поросят в подарок ему ко дню собственной годовщины честного труда.
И тут, Калина не поддалась уговору, слушать не хочет, Сидор совсем запутал женщину вымыслами; на церковный праздник большой, отстоять службу в Соборе есть у неё желание, прегрешения вымаливать пошла, с таким мужем, провинности постоянные в себе находит.  Сидор подменить жену на работе животноводческого комплекса с охотой напросился. Трёх своих поросят, тут же на мотоколяске вывез, зарыл в соломе ячменной, и газовал тяжёлый мотоцикл до оглушения, когда из территории выезжал, заглушал писк поросячий из укрытия железной коляски.
Заведующий комплексом Рецкин, бывал редко трезвым, а нюх на воровство имел заслуженный. Калины Ивановны честность знал, потому легко определил, откуда подотчётная разбежка в её группе нашлась. Подозрительно выглядывал её противоречивое состояние.   
В один неприятный, моросящий мелким дождём день, Рецкин пошатывался, проходя мимо двора Дилиева.
- О! Коля заходи, попробуешь новое вино, - пригласил его Сидор.
Выпили одновременно, из стаканов осадок мути сбросили, и Сидор стал его пьяным мозгам внушать, что беден мясным скотом. Рецкин мычал, не разжимая зубы, про трёх каких-то, недостающих поросят принялся рассуждать, а погода омерзительная с утра стоит. Сидор налил ещё по стакану не отстоявшегося вина, и ждёт согласия на дешёвый молодняк, по интересному делу хрюкает жёсткими выражениями.
 Едва зубы сдвинул Рецкин, медленно вставляет меж ними стакан, грызёт стекло, цедит, долго пропускает не отстоянное питьё, скулит, подбородок задрал, густое вино в пазуху сползает. Дальше недовольно мычит.
Сидор передумал мериться, не любит когда его жену, упрекают в  несоответствии парного характера. Со всей силой врезал кулаком по задранному мокрому подбородку оскотинившегося свинаря. Опрокинул Рецкина, и стакан недопитый, неизвестно куда улетел.
Тот прополз по холодной осенней грязи, с раскачкой поднялся и  побежал, мычит, наклонёнными рывками уходит, спотыкается, падает и встаёт.
Человек оказался понятливым Рецкин, после случая не мычит больше, про трёх поросят больше не помнит, наконец-то забыл сказку.
Тоже, тут недавно Сидор одногодку Васю Костова встретил, одновременно обрадовались, Вася давно пенсию инвалидную имеет, и птичник ещё сторожит, ночной хозяин живого облака белых перьев.
Его уже нет; тихим был все годы при жизни.
- Заходи годок как-то вечером, посидим в днях нашего отстоявшегося возраста, посчитаем время, сколько из набора нашего ещё ходят, шестьдесят четыре нас было, когда бежали круги допризывные, я тебе петушка живого подарю годок, пусть в старом дворе твоём, - утро поёт. Старый двор, - отдых годов наших. Петух землю подроет, и если не алтын, - гвоздь ржавый, да выроет предмет некий. Старый двор – задор былого благополучия хранит.
Сидор уважению всегда рад. Славный мужик Костов, только Сидор ни для одного петушка человек, гостить с внуком собрался. Учит малого, как нужно хулиганить с расстановкой, учит: всегда тихо гром вечера содержать.
Мотоцикл остановили в роще ореховой, дед Сидор бутылёк под мышку, и из темени в свет сторожки ушёл. Разнообразна под тусклыми звёздами тайна тёмной ночи.
Руслан в мотоколяске дремлет, ждёт, когда дед со сторожем опьянеют. Самого тоже жажда режет, а воды нет, второй бутылёк с вином, - в соломе коляски зарыт.  Непривычный напиток, но жажду ночи загасил, тепло по всем венам побежало, охота сразу желанием любовным выделяться, а кругом постоянная осень тишиной ночи стынет, убранные нивы небо опустили, унылые листья с деревьев падают от сырой тяжести, охота схватить редкую звезду неба, и Земле подарить. Пусть Земля, вечно светиться будет.
Руслан накинул пустой мешок на плечо, и пошёл по темени птичника лазить. Длинные низкие курятники, съёжились под скукой куриного сна. Деды за стеклом усами шевелят, стаканы полные держат, на лай собак не отвлекаются, для того собаками родились, - чтобы ночью лисиц пугать. Сторож обычно жалел людей, которые любят собак.
Руслан прополз мимо окошка, влез в ряды пропавших, зарытых под перьями, курячьих голов,  стал наполнять мешок спящими петушками; тихо петухи кудахчут, - далеко до зари, ночь даром не режут горластые, напрасную тревогу не поют.
Руся сбросил с плеч набитый, шевелящийся мешок с сонной птицей у прицепного колеса, нащупал вино и заглушил новую жажду. Выползшая полная луна наполняла задранные глаза нескончаемым  воображением давней мечты. Арина которая живёт на хуторе, забралась на луну, и моргает шёлковичным глазом его неожиданной страсти. В чужих хуторах девушки полны женским убранством, их любовь мягко дышит в губы, длинные пахучие волосы щекочут ещё не бритые щёки, улыбчивые веснушки наполнены загадочной страстью.
 …Тут, полный месяц застеснялся, - решил спрятаться в густое облако.
Дедушка будит уснувшего юнца, в его руках скукожиный петух. Забросили в коляску шевелящийся мешок, связанный за ноги обещанный дар тоже под брезент спрятали, пусть одиноко трепыхается в коляске. Колёса заскрипели по ухабам удачливой лунной дороги, бьёт по ободьям ослабшая резина, по темноте полуночи - успех добычи катает одна кровь. Без освещения дороги везут мотоциклетные усилия, едут: катит под колёсами целый век годов, - один наследный ум носится.
Высыпали дома из мешка улов, с десяток птицы не нашли жизнь в тесноте; оторвали глупые головы, кровь тёплая испачкала красные гребни, белые перья покрасила.
Выжившая птица ошарашена избытком ночи, сбились в новом курятнике, не знают, откуда рассвет ждать.               
Вскипятил век годов, чан воды: обмакивают тушки безголовые в кипяток, неумело оголяют предстоящую пищу.
Баба Калина отказалась привычное умение прилагать, обижена непорядком в доме, смотрит как связанные за лапы чёрной ниткой, торчат кривые голени из котла, густо булькает кипяток, с удовольствием варятся цыплята под пламенем дров, и потроха шумно жарятся в чугунке. Возбуждены пережитым охотники, торопят огонь, растаяло их прежнее напряжение, лица раздобрели, умиляют волчьими ожиданиями добытый завтрак. Жёлтые туманы парящего птичьего мяса заливали голубые отблески их глаз. Старый и юный веселели от того что всё бормочет богоискательная бабушка, заливает старуха нелепицей проснувшееся утро.
- Садись с нами баба, - ни чуди, помогай одеревеневшими венцами кости уварённые обгладывать, покажи прежнюю любовь, заканчивай минувшими страстями пугать, уйми прочь влагу глаз, мы с внуком нашим, приближение нового строя утверждать спешим.  Держи кучеряво нашу старину матуся, уйду первым, тогда плакать будешь; потому, я человек - непобедимой формации.   
-  Убей меня, а не попробую. И как это называется? – чревоугодие, звериное излишество, соблазн лукавого. Одно тут слово: Старый, - Малого портит. В грехи ниотмолимые заводишь внука!
И в посветлевшем осеннем дворе коза блеет, петушки распелись, орут на всю округу живучие, рады, что утра нового дождались.

                                                                                             5. Коза.
Мелкие зелёные волны водоёма, полощут глинистый берег, - мгновения времени отсчитывают. Обветшалая хижина с плоской камышовой крышей, вот-вот вползёт в воду. Половину халупы занимает тёмная кладовка, - дроблёным зерном для разводимой рыбы засыпаны безоконные кирпичные стены.         
Кооперативный рыбак дед Тодар Купец, ежедневно высыпает в водоём пять мешков комбикорма, латает лодку, и ждёт новые указание от кооперативного начальства. 
Каждый понедельник он, докладывает зоотехнику хозяйства о состоянии водной живности:
- Рыба на злаковых кормах и макухе - жиреет, любители ловят караси одними разрешёнными удочками,  И только Рыжий из липованского села, кидает сети, никак словить его не удаётся, больно хитрый.
Через неделю, Купец снова состояние рыбного хозяйства хвалит. И всё было бы хорошо, если бы Рыжий крупными сетями не вылавливал самый крупный толстолобик.
Из понедельника в понедельник зоотехник выслушивает одну постоянную беду: - Рыжий не прекращает безобразничать, - браконьерничает по зеркалу ночного водоёма!
Старшему рыбаку придали специально приобретённую резиновую моторную лодку, и двоих юных охранников, - борцов вольного стиля из школьного ковра:  Артёма Тащи и Дениса Шаран, - ребята с плотными мышцами.
Но они тоже беспрерывно упускают Рыжего, не улавливают его скрытые, запутанные липованские умыслы. 
- Кто такой этот Рыжий, - негодует зоотехник, - он рыбу нашу постоянно ловит, а вы его самого словить не можете, заснимите его на доказательную плёнку. Или, наконец, …принесите мне голову этого самого Рыжего!
Хотя бы!..
Мальчики довольны катаньем на быстрой лодке, заверяют, что до конца каникул: точно отнимут сети у Рыжего, его лодку утопят!    
Сами они, рыбу ловят закидушками, для раков вентель на все сутки в воду брошен, тухлыми сусликами заманивает в большую решётчатую чернильницу падкие донные клешни.
А купаться целый день, - это, то же что прохлада искрящегося  арбузного гребня в утро разбуженного сна.  Ранние баштаны поспели за ставком, в плевелах прячется их красная тайна, и дед Тодар  глухими щалбанами безошибочно выведывает у полосатых кавунов зрелую полноту.
Вечерами рыбаки: варят уху и живых раков, дымят и чешут укусы комаров, арбузы режут, высчитывают ползущих по подстилке ужина муравьёв, слушают надоевшую жалейку одинокой дедовой козы, привязанной у ближней вербы.
Вредитель Рыжий потерялся в мутной самогонке деда Тодара, выпьет старый, и начинает скуку тянуть:
 - Муравей заполз на сыр, - не буду больше кушать. Вот ещё один, - перестану слушать. Опять муравей – ракию быстро пей…
Ребята хохочут, - аж тлеющие дрова смехом воспламеняют. Коза вслед за ними беспокойно, отрывисто блеет.   
Солнце не собирается долго закат держать, убежало за плотиной зелёного водоёма, нагнало над ставком тёмные облака, заквакали жабы.
Замолкшая коза жевала, жевала переспевшие жёлтые кабачки, задрала голову, её кривые рога как две антенны, ловят лягушечьи трели, и различают мутные шептания скупых волн ставка.
Издалека полорогая, похожа на деревянную «козу», с которой ребята на рождество ходили вертепом разговевшийся народ поздравлять.
Артём водил «козу» на привязи, Денис из-под вывернутой шубы блеял святость вертепа, - славил пещеру, что бога родила. Переулки зимние оттаяли, липкой густой грязью заужены, не везде место обозначается, где улицу перейти можно.
Пьяный дед Купец тогда, был шумом вертепа разбужен, необъяснимая обида шумела в его мозгах, долго своё желание соображал, вышел из-под тёплого тулупа в сырой ветреный холод двора, - никого нет: калитки уличной тоже нет, - снята с петель, и в грязь дороги брошена.  Вертепов много по рождественской ночи бродят, не высчитаешь, кто именно снял, у кого точно в большой торбе обычай недовольства засел.
Миша Радилов пристал к ребятам вертепа, три рубля даёт тому, кто скажет: что сказал футбольный судья Сава, - капитану Борику, когда тот неверный гол требовал засчитать. 
Все знают ругательные вихри заики-Савика, да больно уж неприличны они для школьного народа. Вертепный «милостивый» Ваня Бобочка на ухо шепнул, но это не считается:
- Громко надо повторить стадионные слова!
Пропадают три рубля из вертепной кассы, никто не решается сказать: «Что сказал Савик – Борику?». 
Тодар Купец пошёл на слух искать воротил скрипучей калитки, прямо на писк гармошки идёт.
«Коза» уже сбросила шубу, выходит из ближнего двора, на одной палке одинокую деревянную голову с проволочными рогами, держит Артём. Затих вертеп, месит грязь, все угощения жуют.
Из толстого ствола голой акаций, человек отделяется по безразличию темноты, накинулся на вертеп, вырвал «козу» из рук Артёма, и бьёт лопающей мордой по стволу дерева, разбил деревянные челюсти.
Дядя Миша Радилов вступился за Купца, не наказанным остался дед - хулиган, похоже он вовсе не помнит тот случай; у борцов за старые обычаи, он тоже скомканным остался. Смеются.
Живая коза снова блеет, будит сырую рождественскую ночь.
Ребята хихикают, и Купец за ними обрывисто, хрипло груди рвёт, не поймёт, откуда смешинки вслед за муравьями выползают. Мутный самогон ещё больше туманит соображения, ворует непонимания тлеющего вечера.
 Гей-гей – потеря, не кради святую ночь.
- А что? – говорит Артём, - давай деду напомним обиду нашу старую.
- Давай напомним, пусть старый до конца уяснит проказу прошлую свою.
 - Тащим его в воду.
Они ухватили старшего рыбака за слабые конечности, и поволокли в ставок.
Купец блеет возмущения, кричит брошенный в воду старик, мокрым ползёт по слизкому глинистому берегу, показывает на воображаемую лодку Рыжего, зоотехника вспоминает. 
Коза блеет, будто полынью задавилась, вертепники драчливо смеются, выслушивают, как старший рыбак куцыми стонами грозится, их ребяческую дурь наказать.
Барахтается старик в воде, а Рыжий в хвосте водоёма расправляет сети. Непонятно: лодка его бесшумно скользит по темноте лунного блеска, сторожа баштанов перекликаются, или то охранникам водоёма всё это гневно мерещится.
 Украла ночь – день вчерашний.

                                                             6. Шестьдесят четвёртый.

Петар Стойчев считает, загибает пальцы: Тодар Купец – утонул пьяным в водоёме; Колито Работный - поломал ногу и бездвижемый, от скуки умер; Кирика на третий день нашли, когда смрад кружил по двору, - ужас его страха исполнился; Сидор Делиев уснул, - и не встал, не захотел дальше носить житьё шумного двора. На поминках сварили курбан из лично им  откормленного, жирного жертвенного барана.
Девятый десяток запружен усталыми годами. Свет высокий ослаб событиями, забег по той пересеченной степной местности опустел. Сошли ровесники навсегда, без волнения увядших мышц пропали в пыли осевшей. Ни один человек не в силах удержать движения отмеренных годов, что утомлённо мелькают по убегающей памяти.
Рассказывать истину о себе, занятие скучное для стыдливого человека.
Глубина земли самая мягкая истина.
Атанас  Базанов победит всех, думает Петар. Он говорит протяжно и хрипло, имеет основания считаться человеком громким по жизни. Он будет донашивать мою широкую одежду сшитую для степи, где бесследно пропадает суховей.
Не каждый рад последнему заходу солнца, новый народ по писанному уходит, быстро листают книгу жизни, и обновляться торопятся люди.
Старость давно вползает в неизбежность, долги наслоённой жизни пора пересчитывать.
Нет у Петара никаких долгов.
Он однажды по недоразумению ужатому, у соседа, на короткое время рубли малые одолжить зашёл.  Вьюга играла тогда, ветер бушевал загнанный среди заснеженных дворов. Сосед Якушкин от неожиданности просьбы шапку сбросил, жене кричит:
- Варвара дай взаймы соседу нашему из тех денег, которыми дети играются, не к чему за малой суммой, сундук отпирать.
Якушкин себя в глазах жены возвысил:
- Если такой человек у него долг берёт, он твёрдо вырос. Ровнял себя с голоштанными батраками, а теперь ровня признанному хозяину полного двора: топи печь и лови жар, открой окна мать, пусть каждый увидит, как богато живёт Якушкин.      
Петар же, ночь плохо спал, в следующий день долг отнёс, время неприветливое стояло, облака тяжёлые голову сдавливали, он затем пошёл солому для подстилки яркам наполнять, задумался, мешок набил твёрдо, - косу на нём клепать можно.
Чемерица попа не облагодетельствует, ему зерно надо, каравай подавай.
Правила жизни хлещут по давним слабостям, соскребать надо их тихо, а бывало, мысли громкие навалятся, словно камни надгробные давят, замшели от тяжести дум познания, не сдвинуть их с пути назначенного.
В каждом пустом новшестве он скуку жизни обнаруживает, не знает, устоят ли будущие люди в грядущей новизне. 
Косил серпом траву на старом кладбище, где могилы больше не имели возвышенности. Скорбное возвышение разделял большой овраг, который после голодовки в малый ров превратился, - делил кладбище на забытых людей, и тех, кого он помнил; вдруг заросли кустов расшумелись от внезапного ветра, оголились покрытые мхом старые памятники. Петар в пустоту отмерянную поглядывает, там место себе подыскивает; траву из старого кладбища он высушивал на зимний корм скоту.
Трава с могил прошлых людей – новую жизнь кормить будет.
Трава предков под ногами, как высушенная мысль падала, не всех бывших людей он помнил и кажется, ровесники пристыдить тут хотят, вопят: зачем ещё ходишь - когда мы давно лежим.
Никак не усядется пыль юной памяти. Двое остались с тростями в руках. Падают мысли на следы босых ног. Кто последним прибежит: он? …или Атанас Базанов.

Атанас слабо утруждён мышцами рук, сохранял по жизни силы подаренные большим простором. Мёртвый чужой человек из глубины могилы, его однажды от затвора спас. 
Петар посмотрел на небо, гул где-то в облаках прячется, железо за одну жизнь ожило, и рухнули тысячелетия бескрылые. Теперь наука вместо бога установилась, она теперь руководит народами, все поголовно - её желаниям подчиняются.
Удивительное время, – новая природа по земле начинает ходить.
Рассказывает Атанас, будто бы самолёты разные бывают, одни падают, другие не разрушаются. Он когда завхозом по столицам летал, выбор самолёта всегда имел.
Стояло скудное время слякоти, кругом мозгами размякшими скользило, шлёпали по липкой жиже рассуждения, словно калоши рваные. Колёса сработанные в бездорожьях сёл безобразно скатывались в канавы, буксовала гладкая резина на каждом оттаявшем бугре, колёса потерявшие узоры, беспомощно блестели в грязи дорог.  Базы сельхозтехники, вдруг опустели нужным содержанием. Какая-то пропажа везде во всём образовалась, наработка трудовых лет брызгала, кидалась комками грязи, производственные машины не обнаруживали необходимое сцепление, буксовали на месте. Снабженцы общих земельных хозяйств были обязаны расширять кругозор поиска в отстающем от космоса селе. Скаты - не дёготь, их из навоза и торфа не выгонишь, доставать в столицах надо резину, - товар существенного назначения спрятан актами всевозможной волокиты. Правление хозяйства два заседания подряд рассуждало, кого назначить новым снабженцем. Старый, кроме ближних лавок, где торговались: краска, гуж, цепи и вёдра, не решался выносить учётные общие деньги в незнакомые удаления. Кроме того он передвигался медленно, даже летом ходил обутый в валенках. Думало правление, и ничего не изобрело кроме как найти на важную должность человека бывалого, знавшего назначение больших городов. Подошёл Атанас Базанов, он имел в другой республике, из нового поколения выученных родственников. К тому же завхоз соседнего села, Боря Пирков, его свояк, а тот уже привозил новые скаты для старых грузовиков.
Боря бил телеграмму в Алма-Ату, и получил заверение от далёкой связи, что снова ехать можно за нужными колёсами.
- Общественная вертушка это, прежде всего связи, Пирков не откладывая, принялся учить Атанаса Базанова умению находить прочные согласия, когда надо извлекать нужную выгоду.
Но первую школу, Атанас прошёл в железном магазине с потолком, подпёртым тонкими брёвнами. Тут торговец от старого времени давно приспособился к новым учётам, он взял из рук Атанаса заявку первого поручения на: скобы, гвозди, нагеля, канаты, и сразу определил неопытность нового завхоза. Он смотрел на список товара и молчал, пока новичок сам не заговорит. Выслушал, тоже молча, и получив подтверждение своей долгой наработки, для зацепки знакомства сказал ему:
- Мы здесь сможем украсть всего по пятнадцать рублей.
Атанас испугался заключению лавочника, убежал глазами в его карманы, свои ощупал, не понял, откуда вытягивать рубли будут. Ему захотелось быстрее уйти из железного магазина, но торговец  не двигал своим состоянием намеченную кражу, что-то писал, и играл протёртыми кругляшками деревянных счетов, выводил цифирную писанину.
- Вижу, ты сомнениями живёшь, а подсчёт имение твёрдое, запишем более дорогие категорий товара, а возьмёшь те, что дешевле, разницу спрячем пополам; пока не отменили наличное счисление, так работать будем. Впредь, у меня только закупай нужду, я тебя научу, как жить при обещанном коммунизме потому, что я человек степенный не люблю, когда мне навязывают пустые воображения, - заключил магазинщик.
Непривычная выгода обозначилась в новой работе Атанаса, он ехал довольным, вложив во внутренний карман обозначенное малое желание. Набитая, сваленная седина волос медленного продавца, продвинула колющий задор  его изначального установления в торговой должности.
Ехали с Борей за скатами в Казахстан: сразу поездом, потом самолётом предстояло лететь. Боря боялся новых реактивных двигателей, ждал, когда рейс подаст: не падающий, проверенный четырёхмоторный самолёт. Третьи сутки скучают в аэропорту пассажиры.  Боря после ресторана спит, где придётся, замусоленную вонючую торбу с большими деньгами укладывал небрежно под голову; дрыхнет на скамейке в сквере, большой оголенный живот вывалился, листья кустов под пузырями храпа трепещут, - Пирков умеет долго ждать безопасный борт.         
Атанас один переживает скуку, охота проучить не доверяющего небу свояка, даёт заявку в радиорубку, что потерял товарища. 
 - Внимание! Пирков Борис, подойдите в отдел милиций, там вас ожидают. Повторяю… - гремит угрозой громкоговоритель.
Пирков Борис свалился со скамейки, уполз в кусты, забытую торбу денег, зубами стянул, пропал с виду.
Атанас смотрит сверху балкона и хохочет, спускается в сквер, ищет в клумбах исчезнувшего свояка.
Вдруг кто-то за пиджак сзади дёргает, Борис из кустов шепчет:
- Прячемся, нас милиция ищет!
- Мы колёсами ещё не закрутились…
- Деньги общественные пропиваем!
Боря, в кустах выжидает, безопасный самолёт.
Улетели на Ил-18, - в Джамбул.
 Атанас толк в летящем железе хорошо знает, - думает Петар, - в самолётах разбирается; говорит: есть такие, что падают как кочан кукурузы в теребилку земли.
 Время кукурузное вовсю улюлюкает в воздухе, самолёты кукурузники пионерами по небесам гуляют.
На большой республиканской автобазе в Казахской столице, списанных новых скатов уйма, и все талькой присыпанные. Загрузили контейнеры, запломбировали, и покатились кататься колёса по рельсам Союза.
Обуваются сельские машины в неезженые скаты, уверенно врезаются шофера в грязь дороги, не боятся заносимой пробуксовки.   
Атанас Базанов сдал финансовый отчёт в бухгалтерию, и в чайной с приятелями долго выпивает, денег в каждом кармане полно. Из других сёл приезжают к нему жаловаться на недостаток транспорта, просят нужным приобретением поделиться. Нет у них своих бойких завхозов, завидуют чужим водителям.
Завистливый слух по селу ползёт. Худой, с жёлтыми впалыми щёками болезненный главбух, особенно недоволен отчётом завхоза. Худосочным железным пером, пишет лично казахскому республиканскому прокурору разобраться, установить обязательные данные в законности приобретённых колёс. Что за разгул ворованных комплектаций на государственных автобазах!?
Главбух человек выученный, - писать умеет. Его пробуксовка машин не интересует, главная финансовая книга самый важный довод коллективного хозяйства.
Пошёл вихрь арестов по крупным автобазам.
Приходит повестка: завхоза Базанова немедленно предъявить в Джамбульскую прокуратуру для предварительной дачи свидетельских показаний.  Пиркова уже закрыли.               
Атанас прилетел в хлебный Казахстан без прежнего задора, слезает с самолёта мрачный, первым делом купил бутылку водки с закуской и сказал таксисту везти его на кладбище.
Он долго ходил среди новых могил, возле одной с карточкой на выпиленной крашеной звёздочке остановился, расстелил газету: пил водку и беспрерывно смотрел на портрет бывшего человека с обыкновенным именем, запоминал его длинную фамилию, когда допил полулитру, извинился перед его памятью, и пошёл в прокуратуру давать свидетельство.
Его сразу закрыли. Через неделю принялись конкретно допрашивать: где покупал скаты, у кого покупал, кому платил?
Атанас молчал. Его пугали, угрожали, …и он через месяц вспомнил имя человека, которого поминал. Когда показали много всяких фотографий, сразу опознал названного товароведа:
- Этому начальнику деньги платил. Он контейнеры оформлял. Он накладные выписывал.
 Следствие вымоталось от нестыковки случая. Подозреваемый был непричастный в никакие прошлые и настоящие дела; неожиданно честный кладовщик топливного склада, ездивший постоянно на старом велосипеде ни разу даже стопку дров не увёзший для себя в холод зимы, человек скромного содержания быта, и вдруг – вор?!
Базанову приводили на очную ставку похожих живых людей, он их прежде не видел, потому совершенно ни узнавал. 
Слякоть нищего общественного установления унеслась грязными ручьями заодно с прогнившими кукурузными деяниями глуповатого, случайного восседателя Кремлёвской Скалы. Пошла устанавливаться убаюкивающая пора нового людского ожидания.
Упрямый топливный кладовщик уводил Дело в гаснущую топку прошедшего слякотного времени. Его исключили из бездоказательной базы обвинительного намерения. Завхоза Базанова отдельным решением вывели из скользящей колеи, освободили насовсем.

Хитрый человек Атанас Базанов, и Петар над временем тоже хитрит, всё реже встречаются, вдвоём остались помнить забег шестидесяти четырёх ровесников, в старость друг друга вглядываются: кто победит время?
На старых морщинах таится даль того забега, а откуда-то из полевых земель всё доносится запах тлеющих соцветий, мягкий ветерок гладит вечную землю, мало беспахотной земли осталось в травянистой степи.
 Каждый гадает: Кто останется последним треножить, в пыли босых ног?..
Бежит облако пыли, и не видно в нём людей, пропадает босоногая топотня. Никто не оглядывается, что бы увидеть ещё живущих людей. Велик мир неведомыми явлениями, по природе вещей, - незаменимыми событиями велик.

…Скрипнули истлевающие доски уличной калитки, пришёл глазастый мальчик с сообщением, за похороны сказать пришёл:
- Дедушка Атанас в больнице умер…
И сразу Петар, Атанаса Базанова давним подростком в мальчике увидел. 
Прошлый ветер ударяет стриженные бурые волосы старика.
  Мальчик прежде не знал усохшего ровесника прадеда.
От того неважно голову престарелую старик держит, опустил; тяжело прожитые мысли осилить, когда пыль долго не рассеивается.
- Говорил Атанасу: бойся врачей, они выгоду от болезни извлекают.
Он толк в летящем металле, сполна познал, а вред уколов не понял. 
Поднял голову, - мальчика нет, не знает, сколько стоял; издалека на облако пыли смотрел, убежали все, пропал топот босых ног в пыли времени, его одного оставили. Затоптали убежавшие ступни всегда стойкое его упорство. Один в пыли времени. Отстал от всех. Всех победил.
Казалось, вдруг уставшая воля сковала неминуемый удар прежнего существования. Он всегда тихо носил судьбу жизни.
Осторожно переставляет меж тростью скованные ноги немощный старик; вернулся в комнату истлевающую холодом жизни.
Убежали все. Он один. Убегающие воспоминания заливают душевную горечь глаз. Давно существующий человек, у окошка узкого, обычно задремал.
Вечер пришёл издалека влажный и сырой, темень мрачная тяжело падает с неба. Неведомо далеко, выше облаков уносился топот тех, кто пыль жизни когда-то поднимал. Туман ночи в неведомую даль  уплывает, и нет больше никого, он один из тех шестидесяти четырёх, что заодно версты отмерянные бежали.
Петар Стойчев тускло смотрит в маленькое окошко, влага ползёт по мутному стеклу, слёзы его тоже ползут по обросшим щекам, мешают мыслям видеть уходящий мир.
Всех проводил. Одного оставили, устал, одна чёрная пыль…
Ничего больше нет. Он себе тоже не нужен.
Чёрная пыль уносит прошедшую старину.
Его память перестаёт думать.