Нивы детства

Даль полей, бескрайнее небо, высокое горячее солнце, и отовсюду тёплый ветер.
Эх, Бессарабия - край скучный, распаханная везде степь. Посевы и насаждения кругом колышутся: виноградники, сады, заросшие баштаны, море нив колосистых, кукуруза;  и отары овец – словно облака упавшие плывут.   
Для того кто жизнь начинает - отовсюду простор ударяет, все поля не оббежишь за день, а дней много, они без конца рождаются.
Стерня колючая ужасно больно ноги чешет, а как удержишься, что бы за крылатым коньком не погнаться.
Прицепные жатки валки созревшей пшеницы подбирают, когда бункер наполняется, комбайн громко свистит, под шнеком машина - полуторка подъезжает, и дедушка повозкой-полутонкой спешит, мягко бегут кони по скошенной соломе; пока длинный брезентовый рукав комбайна сыпет пшеницу в рундук, кони колоски полные в соломе ищут. Тюша в падающем зерне купается, урожайная пыль, и запах лета над всем полем плывут.
Тоже, земля чёрная, – а родит белый хлеб.
Какой же он белый, это ещё не хлеб. Зерно засыпавшее Тюшу, похоже на его исцарапанный живот, волосы на головке, что не зарылись в наполненной зерном бестарке, не отличишь от соломы, и заскорузлые ступни тоже потерялись в сыпучем урожае.
Дедушка везёт пшеницу в амбары, где всё убранное зерно вмещается; лошади напрягают постромки, мягко тянут тяжёлую полутонку, ноги лошадей по самую щёлку утопают в коротко стриженой стерне.
Пока едут, Тюша тоже возит пшеницу, не лошадьми - а «мотор» у него гудит, к самому облучку подъезжает сандаля, - там амбары, «машина» выгружает пшеницу и едет обратно к заднему борту повозки, где комбайн с наполненным бункером ждёт грузовик, …и уже свистит. Дедушка тоже насвистывает отставшему жеребёнку.
 Когда повозка заезжает на весы, кладовщики заставляют мальчика выползать из новины, он слезает, что бы его килограммы ни записали новым урожаем.
Обратно пустая бестарка струшивает шевеления большой работы,  не так мягко катится, молотят деревянные колёса по сбитой земле, дёгтем ударяет из ясеневых ступиц; обеспокоенная кобылица ржёт, зазывает отставшего жеребёнка.  Дедушка свистом тоже торопит игривого конька, - пусть держится запряженной матери.
Неубранная нива дышит твёрдой пшеницей, вдали комбайн пылит, за ним в стерне укатанная полоса, где разгоняется большекрылый летающий железный конёк. Летающим оводам не надо разгоняться они сразу поднимаются, когда дедушка кнутом сгоняет их со спины лошадей.  Пить хочется.      
В тени лесополосы, деревянный бот с прохладной водой, зарыт в мокрой соломе; обеденные кошёлки с едой, - бугры накрытые, прислонены к замшелым стволам; на гладких ветках раскидистых софор, подвешены конусные кущи детских люлек. В поле любая еда кажется вкусной, а Тюшу в обед ещё заставляют спать, точно как в бабушкином детсадике, куда он не любит ходить. В полевом звене для взрослых, тоже установлен полуденный сон. Тюша убегает, прячется весь обед пока, тёткино спаньё жару дня прогоняет.   
Дедушка, - звеньевой начальник у тёток, - смотрит на часы, на солнце, и оглашает конец отдыху: - Женушки, женуря…я, мотыги скучают, остыли без вас в тени акации. 
Разноцветные укрытые кучки оживают, начинают шевелиться, встают женщины трудодни мотыгами стёсывать. Матери спешат детей накормить, достают из одинаковых шатров плаксивых малышей, отворачиваются, уходят в скрытую сторонку, стелют под буграми живых корней фуфайки, упираются в ствол, расстегивают пазухи, и тихие мысли плавают в довольных глазах, - дети перестают пищать, урчат животиками. В висячих детских яслях снова тишина.
 Селянки уходят саповать длинные кукурузные ряды, удалятся в непроглядный край нивы, их малюсенькие детки будут спать в лесочке и ждать. Тюшу, матери детей наставляют: если какое дитё заплачет люльку тихо раскачивать, …и бегут, спешат нагнать остальных женщин ушедших в высокие ровные ряды кукурузы. 
Из какой колыбели дитё плачет, Тюша не знает, хотя ему пять лет, скоро будет, никак не научит, откуда матери распознают  одинаковых  детей, они все похоже укутаны.
 Кущи молчат, а Тюше скучно, он начинает раскачивать люльки угадывает, которая из них первой заголосит - все молчат. Тюша хватается за самую низко висящую, ножки еле землю достают, разгоняется, вроде самолёт взлететь собрался; катается заодно со спящей куколкой, словно маятник в часах старого дедушки качается, - ударяет другую колыбель. Чудно, какая из них опередит голосом – первой заревёт, он раскачивает все люльки подряд, сталкивает друг с другом, близкие заматываются, и все дети плавно начинают ныть, вдруг одновременно разорались все куколки.
Плач в кукурузное поле уносится, торопятся женщины, каждая своего родимого чутьём слышит. Убыстрённо мотыгами  тешут траву, ряды корней до края поля рыхлить обязаны, потом обратно, далеко ещё до ветвистых деревьев, где люльки голосят; полевые матери привыкли, долго слушать прикрашенный плач своих малюток.   
Тюша перестаёт качать люльки, оставляет их одни, уходит; колебания качалок затухают, и дети тоже умолкают.   
Самолёта нет; высоко в небе сокол плавает, Тюша подбирает палку охранную, чтобы не унёс хищник иного малыша. Сокол добычу в соломе высматривает, камнем падает, только пыль стрельнула и пропала, а сокол с сусликом в когтях снова в небе, своих детей кормить улетает.
Ветер отовсюду лето раздувает, тёплая пшеничная полова лицо порошит, тени облаков бегают по земле, не догонишь, земля горячая - ступни печёт, надо в тень деревьев забежать. Вода в боте уже горчит, солома высохла, потеряла вода прохладу.  А солнце выше самого высокого полёта сокола забралось, над самым высоким соколиным писком облака белые солнце обжигает.  День медленно ползёт.
Большекрылые  степные стрекозы кружат над детством, поймать бы одну, бескрылой сделать, на лошадку похожа станет. Тюша бегает по широкому убранному полю, гонится за летучими попрыгунчиками. Вдруг небо над мальчиком прогремело, большой, сделанный в кузнице кузнечик по укатанной стерне покатился, - подпрыгнул, попрыгал по потрескавшейся земле и остановился. К нему бежать надо. Улла…а!..
У взрослых людей, что находились возле палатки, сдуло шляпы. Тюша бегает без шляпы, у него на голове золотые пшеничные кудри. У лётчика тоже все волосы совершенно белые, как одинокое облачко в вышине. Папироса капитана сложена гармошкой, говорит: кто не боится, пусть поднимется вместе с ним в небо. Ого…, сокола можно нагнать.
- Мальчика надо обязательно покатать, - говорит пилот, берёт Тюшу и через овальную дверь впускает во внутреннюю пустоту самолёта.  Взрослые люди подобрали свои шляпы, поднялись по лестнице, и тоже собрались лететь самолётом. Совсем не страшно с высоты смотреть полёт крыла, полёт лесополос, и плавающую тень самолёта по земле. Всё большое маленьким сделалось, село с неба не узнать, длинные улицы пустыми стелятся. Одинокий старый дедушка тростью движения настырные сочиняет, вроде спешит самолёт перегнать, а на месте стоит, тень крыла его сдвинула, и всё село сразу убежало. Плохо, что большие мальчики из маленькой улицы не видят как Тюша, над ними высоко летит.
В кукурузном поле женщины дедушкиного звена рассеяны по длине ровных рядов, их сверху тоже узнать можно, они мотыгами машут и маленькими сделались как дети в люльках; задирают головы и смотрят – есть ли Тюша в самолёте; ему захотелось им крикнуть, а самолёт вдруг проваливаться задумал, спускается вниз, не задеть бы ветки с качелями, земля бежит навстречу, кажется, воздушная машина с машиной наполненной зерном столкнётся. Удар, и самолёт больше не летит, покатился по стерне, шум и тряска заглохли. Тюша определил, пока его на земле не было, она крутиться начала, голова у него тоже крутится, так иногда бывает под долго вертящейся люлькой.

По воскресеньям поле вскапывают только до обеда, а старая бабушка, всё время у тёти с малой сестричкой бавится, - домой только в недельный день приходит, - прадеда обстирывает и спину согнутую моет.
Он сегодня бриться будет, ждёт, когда яркое солнце к нему в заросшую бороду поместится, бабушка ему круглое увеличительное зеркало на табуретку заносит, что бы щетина ещё большей казалась. Он две бритвы точит о широкий солдатский ремень, одна стёртая до самого хребта блестящего. У Тюши тоже два деда, один стёртый старостью, у другого две лошади везут Тюшу домой; кататься всегда охота. У дедушки кнут над лошадьми кружится, размахивает, конских мух с гривы сгоняет, до нашильника достаёт длинная тесьма, помогает хвостам лошадиным сшибать мух с гладких крупов.
 Молодая бабушка все дни в детском садике еду детсадовским детям варит, тем детям, кто в своём дворе без старых людей живёт; дома, она воскресный обед печёт в большой печи, его вкусный пар в носик заползает.  Самый хороший день, - радостная неделя длинной седмицы, - она все взрослые заботы завершает.   
Звено спешит, мотыги ложатся, укладываются сзади повозки, в широком  дедовом рундуке садятся те, что с детьми; в другой телеге тоже спешат занять места спереди  рундука, - не так трясёт. Тюша у самых лошадей, рядом с дедушкой на облучке сидит, а домашний пар бабушкиной печи наполнят всё поле, сладко носится над бегущей каруцой. 
Медленно вырастание зреет, арбузы тоже медленно надуваются, когда красными внутри станут, дедушка Тюше волчки вырезать будет; почему так долго дыни созревают…
  Тюша уже большой, и замотанные живые куклы не догонят его бег. Тётка с усиками попрекает дородную Антониху, - другую тётку, почему в другую повозку не села, весь перед телеги заняла и так тесно детей держать. Разругались. Теперь до самого дома ссориться будут. Взрослые любят в плохую сторону двигаться.
 Дороги вдоль лесополосы твёрдо укатаны колёсами тракторов и повозок. Стадо овец  среди деревьев идёт медленно, вся трава выпасена, тонкими копытами утоптана, одна полынь голубая под деревьями удержалась, овцам не нужна дорога, им везде можно идти, отовсюду их дорога в загон ночной гонит.
А листья на деревьях отяжелели от пыли, на самых верхушках засела пыль, горячим пеплом тлеет. И впереди весь путь устлан невообразимо пыльными колеями, если их на землю оставить, придётся над облаками лететь. 
Комбайнер дядя Елисей сзади повозки сидит, женщин перекрикивает, что бы дедушка слышал: - Газеты тревожно пишут Петро, скоро атомная война будут, дети не доживут наших лет, их бомба даже в подвалах достанет.  Страшно.
Дедушка молчит, слушает и вдруг непонятно кому говорит: - Ах ты голубь многоликий, все беды людей вместил, видишь, куда нас завёл.    
Тюше становится грустно, тысячи подсолнухов жёлтых опустили головы, тоже грустят, он спрыгивает с повозки, долго борется с несозревшей безголовой шляпой, вращает в разные стороны, как дядя Елисей руль комбайна крутит.
Повозка едва – едва тащится, тряска приспала, грудные детки все спят; Тюша бежит с молочным подсолнечником, догоняет повозку, хочет на ходу запрыгнуть, как взрослый. Дедушка останавливает лошадей, усаживает Тюшу ближе к себе, дёргает вожжи, подпруга снова напряглась, телега заскрипела. Догонять веселее, чем на медленный шаг лошадей смотреть.   
Кроме ругани тёток, и атомной бомбы везде веселье греет, потому что Тюша может вбегать в теплоту простора, быстро теряет плохие придумки, и потому что он видит одну только красоту цветущих нив.
-  Хорошо когда везде поля и длинные дороги в них, - говорит Тюша дедушке.
Дед опускает брови, кнут висит у него на плече: - Хороших пастбищ и покосов не осталось, всё распахали, а мы идём с тех веков, когда плуг только редкой сохой волочился, мало землю царапал.
Подметенные уличные придворья по воскресному светятся, пристыдили чистотой уставших тёток, распри угасли, вроде и ругани в повозке не было, спешат мотыги сложенные разобрать. Свекрови и матери принимают внучат, Тюша никак не поймёт с кем радостнее тёткам жить, как различить назначение старушек, которая из них мать, а которая свекровь, - одинаковыми бабушками все ходят.
Бабушки у Тюши совсем по-разному видят его забавы, он научился нитку в иголки одевать, заправляет иглы, а старая бабушка их на груди прикалывает, словно дедушка свои медали, она будет штаны ему латать; и как можно не видеть ушко иглы, когда глаза смотрят каким большим оно открыто.
У старого дедушки – астма, он кашляет много, очень долго задыхается. Тюша тоже пробует долго кашлять,- не дерёт горло,  у него не живёт в груди задышки. Когда дедушкина коморка наполняется утренним солнцем, он и тогда сказки обрывает совсем длинным кашлем, Тюша тут успевает додумать: куда Жуку вползать, что бы быструю Лису прогнать. 
Прадедушку часто навещают родственники, всегда приносят водку, которая лечит задышку, а конфеты и печенья Тюша съедает.   
Старый дедушка гостям-племянникам рассказывает сладкую былину о службе своей самарской:
 Офицер их ходил зятем фабриканта конфетного, солдаты на фабрике мешки и ящики ходили загружать, ели конфет, сколько хотели, он и тогда тоже их не любил, потому у него зубы сохранились.
Тюша снова додумывает: когда большим будет служить на шоколадной фабрике, - съест все конфеты.

Лето просторное первым убежало, потом птицы к нему далеко полетели. В дедушкином окошке холодное село светится; одним  утром всё побелело, ветер свистит, снег заметает, буран днём и ночью сугробы растит, от того тёплая коморка кажется медовым бубликом, сказки волшебным бархатом греют, выйти на мороз тоже охота, но Тюшу не пускают, певучий ветер может утащить в пустоту поля, где волки сильнее вьюги воют.
Когда морозные дни стали здороваться с холодным солнцем, ветер устал задувать песни сказок, Тюша вместе со всеми детьми вышел  каток леденить на горке, дедушкины стёртые кирзовые сапоги из чердака, задраны в носках словно лыжи, в самый край салазки врезаются, удержаться от разогревшейся радости нет возможности.
Но под весну каток стал глиной мокрой обрастать, тощий снег мутно зажурчал. Тюше из дедушкиного френча пальто новое сшили, ранняя весна острее снежной зимы; ему сказали, что его родители скоро приедут из большой Москвы, в которой живут только министры и артисты, а все их дети в школьную форму одеты, леденцы и сладкий снег слизывают.
Тюша не знал, хорошо ли что у него ещё и мать с отцом есть.
Бабушки заботливо прибирали комнаты к пасхе, дом стал холодным, все двери раскрыты, - потолки и стены белят, отовсюду его прогоняют. Зачем они едут?..      
Едут, едут – к пасхе будут, письмо длинное пришло, дедушка говорит, что обратно их не пустит.
Бабушка Анна стала часто приходить узнавать, - когда приедут. Рассказывает, что дед Михал спешит, к посеву огорода хочет начатый с осени перевал докончить.
- Чем сват занят? – спрашивает другой раз дедушка.
- Перевал копает.
Что за перевал, Тюша никогда не видел, как перевал копают, ему хотелось с разгону в этот перевал запрыгнуть, посев всех семян своим присутствием измерить.
- Хочу Пелевал увидеть! – крикнул Тюша перевалу и бабушке Анне.
Она помахала пальцем: - Ага, будешь огрызаться тебе деда Боже – язык отрежет.
Тюша зажал зубы, испугался, увидел, как ему дедушкиной стёртой бритвой язык резать будут, убежал прятаться в беленную холодную комнату.

В сонное утро, в день пасхи, вместо крика апостола Великодня с дымохода, - всем детям подниматься есть крашеные яйца и сладкую сдобную паску, - кричали во дворе многие совсем другие голоса, возня в доме стояла, все суетятся: - Приехали, приехали… 
Тюша вышел немытыми глазками посмотреть на тех, что приехали, раскрытые двери скучную пустоту дома скрипят.
Обставленные новыми чемоданами, новые дядя с тётей улыбались, их много людей окружило, соседи праздником светились,  объятиями здоровались; похоже, кроме Тюши все знали, узнавали неожиданно возникших людей.
Дедушка поднял Тюшу на руки и подошёл к приехавшим.
- Это твои отец и мать, - сказала старая бабушка, хватая, покачивая Тюшину ручонку, - они за тобой приехали.
 - Мы его не отдадим, - дедушка строгим стоял перед не существовавшими раньше людьми, и Тюша тоже оттянулся от них, к дедушке прижался, ему не хотелось, что бы нездешние его украли, зачем ему отец и мать, когда бабушки и дедушки в доме есть. Без этих полно радостью – пришло воскресение божье.    
Новая тётя в цветастой одежде, погладила Тюшины золотистые волосики, поцеловала его: - Я твоя мама.
Тюша сморщился от душистого запаха сурепковой одежды, в нивах нет таких цветков; ему хочется, что бы его мамой была самая красивая тётя Жанна Бандурова.  Она в поле хорошо работает, её дедушка называет – жасмином, чище всех прополку делает, все сорняки её боятся, а жених в океане под водой четыре года плавать будет, его карточку морскую все видели. Жанна показывает и глазами светится, у неё свадьба состоится, когда жених выплывет из океана.
- А пока у меня есть Тюша – смеётся она, щекочет его в животик, и целует.
Тюше нравится кусать и щипать её полные оголенные до плеч руки, гладить красивый сарафан, прислоняться к груди – только такую маму он хочет.
Кремневая незнакомка подаёт Тюше большую шоколадку, какую  московские дети едят; он не хочет невиданное, отталкивает обвёртку – будет ждать Жаннину свадьбу, на которой будет много красиво завёрнутых сладостей.
Отец рассказывает как новый самолёт, который над облаками под солнцем летел, в воздушные ямы проваливался…
- Ну и что? – Тюша тоже катался на самом большом самолёте, никаких там ям нет.  А в дедушкиной сказке летящие тройки лошадей, это самое солнце перегоняют. Он посмотрел на небо, в котором нет ям и солнца, не увидел ничего, - огромная колесница заслонила тёмный восход.
Все зашли в дом, садятся на лавах за удлинённым столом, дедушка послал звать всех родственников, ожидавших возвращения молодых детей. Какие же они дети?..
Гомон стоит беспрерывный над столом, и беспрерывно стол накрывают. Пришедшая бабушка Анна объясняла новой маме, что Старый не пришёл, потому что спешит перевал к окончательному посеву вскопать. Опять перевал.
Дюше интересно и скучно, его одели в новую школьную одежду, серую как облака, пуговицы блестят, - он побежал на улицу хвастаться, коробку мармелада вынес, объявил, что ему ещё магазинные санки привезли.   
Гениш который, больше всех мармеладок набрал, рассуждает, что до нового снега санки ветхими сделаются, спрашивает: есть ли ещё замёрзшее повидло.    
Тёплое время вползало под тёплую одежду, все с крашеными яйцами на улицу выходили, выносили игру потешную, Тюша тоже ушёл скидывать шерстяную форму, – предстоит резиновым мячиком крашенки целить, надо выигрывать варёные яйца.

Появившееся родители совсем не понравились Тюше, они стали требовать от него иметь - «прилежное поведение и дисциплину», - что это такое? Он не знал, что на свете ещё такие ненужности водятся.  Москва оказалась узкой, зачем всё тащить из непотребной дали. А в вольные нивы рассказанную тесноту города не вместишь.
Из чемодана достали привезённую красивую книжку, она пахла сказочными буквами, которые Тюша уже знал, дедушка в газете показывал, их там уйма, учил весело произносить, а в букваре они картинки потешные имеют, заманчиво выглядывают, но выговаривать их надо скучно, без нужды громко на них смотреть. Красиво когда много букв по азбуке бегает. Бабушка ни одной их не знает.

Затем Тюша заболел, из постели слушал гоготание гусей пролетающих на вершину земли, а когда вышел из болезни, небо теплом светилось, но радости не было – Жанна Бандурова умерла, проколола ногу, и умерла от ржавого заражения. Он плакал. И бабушка тоже плакала, а дед ругал её за то, что горечь не вовремя раскрыла.
В воскресенье Тюша с мамой к бабушке Анне идти в гости собрались, он обрадовался, что перевал увидит; прыгать в кровати захотелось.
Гордо наряженным шагал он по длине улицы, только у него кеды, каких нет у мальчишек, потому уверенно голы забивает в ворота когда играют мечом, а мяча своего нет. Кожаный футбол имеет только Большой Кирилл из чужой улицы, что бы играть, три копейки вносить надо. Тюша собрался кедами мяч в ворота нацелить, Кирилл кричит: - Стой, у тебя копейки игры закончились, выходи из поля…
По воскресеньям мальчишки в футбол, - за селом играют; женщины на улицах в круг собираются, жареные семечки лузгают, всё видят и слышат. Мама с ними здоровается, тихо отвечает на громкие расспросы; они знают, что Тюшу заберут в Москву, когда обратно улетать будут. А Тюша уже придумал, где спрятаться можно, пусть дедушка быстрее прогонит строгих гостей, без них дни широкими стояли, и никто не мешал наполнять убегающее время личным простором.            

У бабушки Анны, гостят все тётки Тюшины.  Поместились в длинной саманной избушке, стоявшей в стороне от большого дома, и тоже щёлкали жаренный подсолнечник; маму масляно встретили, пахучие семечки насыпали ей в жмени, стали узнавать про магазины: сколько много в них того чего здесь нет, и правда ли что кроме нарядной, другой одежды в городе не носят.
Тюшу тоже спросили: радуется ли что уедет, где вместо дождя леденцы падают.    
Он увидел, что тёток очень много, не меньше чем в дедушкином звене, убежала с ними забава, забыл кто из них: леля, вуйна, кто чина или буля, все одинаково весело смеются.
Тюша стал маму за рукав тянуть, юбку теребить: - Хочу пелевал видеть…
Прошли по утоптанной тропинке за виноградником, там дедушка Михал траншею копал, перекидывал землю: нижним бурым грунтом верх огорода засыпал, уставший чернозём вниз скидывал. Всего то, Тюша думал, что перевал больше подвала домашнего, может превратиться в земной омут, водой наполниться, и из самолёта будет видно, - как в яме той мальчишкам купаться без конца можно.   
- Ну что увидел перевал? – спросила мама.
Тюша смотрел в небо. Когда закапывают несостоявшиеся ожидания, любое весёлое воображение растает, - узкие кеды расписанные мелкими резиновыми чёрточками вместо букв, ступни ужимают, пальчики жгут, резина ногти режет. Пеле-вааллл?..
В избушке никто не разувается, глиняный пол половою устлан, мягко ступать можно, от того резина сильнее палит ноги, хочется босым по стерне бегать.
Кухонька разбухает от тёткиного смеха, из приоткрытой печи сочился тёплый запах печёной айвы и горелого сахара.
Мальчику надо обязательно, что-то дать, сказали тётки, и продолжали смеяться.       
Тюша сел в углу на застеленном сундучке, стал ждать - когда что-то дадут...
Вдруг галдевшие смолкли, в избушку вошла обширная беловолосая бабка с пышным как паска лицом, под бородой отвисала кожа, будто сморщенная тыква, в руках она держала новую эмалированную кастрюльку накрытую белым полотенцем. 
- Чина, стрина, чина, чина… - зашептали тётки, и прикладывали пальчики к губам, - чина пришла.
Бабка утопила в бок кастрюльку, свободную руку протянула вперёд, и стала сама к каждой молодухе подходить, щедро подводила к их губам кисть, давала, что бы руку ей целовали. Кряхтела, имена племянниц по-разному произносила, повторяла: с громкой строгостью, или ласково растягивала, цокала с упрёком, поучительно прикрикивала, заботливо неудачную женитьбу бедненькой переживала, у другой щёчку щипала и обиженно пела: – Ай, яй, я…   
Под конец посмотрела на бабушку Анну возящуюся у печи, ей хотела тоже что-то сказать, но передумала, махнула укоризненно, и без того ведомо, умеет кочергой криво править. 
 Чина всех тёток отставила полотенце, открыла крышку кастрюльки, посмотрела внутрь, снова накрыла, и стала болезни свои долгие перечислять, рассказывала про них удручённо, говорила, что в ней «лента» живёт, её можно отравить только этим варевом. В посуде лекарство, которое она сварила, – илач называется, готовится из: почерневшего буряка, сухой полыни, избродивших картофельных лушпаек, внутреннего свиного жира, земляной груши, отрубей, голубиного помёта, и ещё чего-то… Вышло что-то вязкое, чёрное, горчит, и на дёготь похожее.
Она открыла сваренный дёготь, набрала ложкой и стала снова к каждой подходить, требовала попробовать: какой отравой вынуждена мучиться, чем приходится давиться, когда старость годов, средство для дальнейшей жизни ищет. 
- Чистый яд, тёмная вязкая полынь, - приговаривала она угрюмо, водила ложкой замедленно, - веселье тёток куда-то скрылось, в кастрюльку убежало. Пробовали они чёрную кашу без охоты, морщились, отводили ложку, каждая противилась голубиный помёт кушать.
Бабка с уверенной обидой смотрела на чёрную ложку, скорбное негодование выползало из белой посуды и скомканных губ.
Полотенце над кастрюлькой свисало чистое, словно мёд накрывало.  И сама она была чистой, как из корыта банного вышла, непонятно, как ей удалось сварить такое грязное варево, и незапачканной остаться. Никакой тёткин хохот не мог расшевелить её сосредоточенную, широкую полнотой озабоченность.   
- Отказываюсь от этого повидла - сказала ей вуйна Манка, - я не против твоё приготовление испробовать, но у меня торба своих лекарств; не буду спутывать назначения докторов.
Бабка осмотрела молодых женщин, вроде наседка выводок обнимает: - Что ты, Манка такое говоришь, тебе мои болезни не вместить, они неосмотрительны, выздоровления не имеют. Я вас всех девочками малыми знаю, вижу вас розовыми булочками сегодняшнего утра, будете моих лет, недугу дети ваши не помогут, сама себе сочувствие ищу, и сама себя знаю; таким немощным состоянием заражена, что вся замаянною хожу, до невозможности угнетена. 
Она с невероятной настойчивостью поднесла ложку к губам  Манки: - Моё не твои пилюли я знаю, ты детей иметь хочешь, тебе только этот илач поможет, я твоё недомогание тоже в себе содержала, - выплюнула как яйцо мутное.
У Манки усмешка с лица пропала, а голос у бабки молитвенный, сочувственно себя ласкает; удивительно ловко с одного бока на другой кастрюльку с лекарством переставляет, забавно ложкой водит, вроде бекмес достаёт, требовала от каждой непременное убеждение подвести, – надо ли губительную гадость такую пить, или в новое лекарство изучение своё двигать.
-  Уйди чина со своим помешательством, мне моего хватает.            
Бабка подвела ложку леле Марии под нос: - На, зайчиха, пробуй какую мерзость твоя чина должна преодолевать.
Та, брезгливо отвела голову: - Не могу чина, я тоже больная, меня бок колет, боюсь ненужных отложений.
-  Вот здесь, тут, точно как у меня, моя болезнь в тебе, именно это лекарство нам поможет, я тебе отсыплю – три раза на день, три недели подряд.
Она хотела вставить ложку в рот, но «зайчиха» дёрнулась, лекарство кофту измазало, писк низкий потолок приподнял, баба Анна из-за печи укоризненное непонимание показала, вздохнула, весь печной жар разнесла, ушла снова утварью обиходной стучать.
Тёткина чина полотенцем чистым помахала:
 - Вот оно, чёрным было, легко моется, отстираешь.
Тюша с ужасом смотрел, как грозная бабка поёт всякие болезни и к нему приближается, он прильнул к окованному сундуку, руками скользящими по лакированным доскам накидку сжимал, хотел выбежать из тесноты воскресной.    
Вуйна Кина жаловалась что вчера «криво наступила», у неё нога ниже щиколотки опухла, опасается новую боль получить.
- То же самое у меня, существенное имею, моё мучение носишь, булка Кина, вывих у тебя забрался, придёшь ко мне, я выправлю недуг, - бабушка строго указывала на свою толстую больную ногу.
Тётки семечками, горечь с губ сгоняли, хихикали за бабкиной спиной, а она мрачною крутилась в тесноте.
- Два дня сон не лежала, -  жаловалась бабка, -  варила с волнением, как писание читала, мне ваши года никто не вернёт.
Она уставилась на мальчика и молчаливыми белыми веками смотрела в убежавшее время.
Тюша с ужасом подумал, что бабка собралась и его испытывать отвратительной кашей, которую всю зиму варила, и сама она холодная, вроде только из-под снега выползла, смотрит на Тюшу заснеженными глазами, хочет его вместе с сундуком в кастрюльку вместить.
Больная бабка наполнила ложку и двинулась к нему.  Мама поднялась, заслонила Тюшу: - Давай чина, я ещё раз распробую.
Она взяла ложку из рук грозной целительницы и облизала её.
Белоснежная бабка подняла чистую ложку до потолка, пакостливо осмотрела всех молодых кубышек, и запела: -  Надя девочкой росла - не ходила, на землю не ступала, бабочкою порхала, я когда замужество повторила, и пришла тут рядом жить сразу её полюбила. Из четырёх сторон села, сваты достойные спешили её юность забрать. Михал со сватовства меня прогнал. Я бы ни за что, ни отдала её за этого хулигана; взял, затащил её чёрт, знает в какую далёкую чужбину.
Из-за плеча племянницы она посмотрела на мальчика и не глядя, набрала ещё ложку чёрного варева. 
 - Чина! – сказала худая опечаленная тётка-молодка, - как Ташко в армию забрали у меня постоянные головные боли от переживания, не поможет ли мне твоё лекарство?
- Оу, точно моя болезнь, и я так мучаюсь, моё имеешь но, ни сравнимо, я одна всё ваше вбираю, моё на много больнее идёт.
Она принялась целовать голову страдающей: - Поможет, только моё лекарство тебе сочувственное исцеление даст. Я одна уже всё испытала.
Бабка направилась к выходу, Тюша расслабил сжимавшие чепрак ручки, подвинулся к маме, впился личиком в её красоту. Уставшее светить короткое солнце убежало с окошка, избушка приуныла.
 - Анкее, ты попробуешь илач?.. - спросила она гремящую протвинями у печи свёстку, спрашивала не поворачиваясь.
- Иди, иди уже! - пей сама свой илач.
 - А?.. пойду, пойду дальше мучиться, - сказала чинно чина всех тёток, вышла охая.
В кухоньке непонятная тишина установилась, только солома шуршала под ногами и упругая семечковая шелуха потрескивала.
Тюша обрадовался тишине, будто тёплый бабушкин калач откусил.
- Ну, что вы хотели мне теперь дать!? – спросил он приунывших тёток, осмелел после ухода широкой бабки 
 - Избушка взорвалась громким хохотом, надулась разноголосым смехом, обветренные весенним солнцем тётки снова повеселели, одна мама не смеялась, она обнимала Тюшу, прижимала к себе.
Теснота обуви, и теснота давящего переживания, ужали Тюшино волнение, он сполз с сундучка, вдруг бабушка с кастрюлькой за дверью спряталась, хотелось выскочить из узкого ощущения,  вбежать в простор полей.
И выбежал. Скрылся от всех. Ветер гнал волны по морю колосков зелёной озимой нивы, низкое солнышко выползло из белых облачных сугробов, всё раздолье полей объяло Тюшу, он снял жгучую обувь и бежал босым, хлестал личико колосками, ветерком, ветками деревьев; - нет ничего красивей простора.
Его мир снова наполнялся бесконечной щедрой волей земли. Можно бежать без конца.    
Тут твоё начало - раздольный угол. Край мирный и тихий.
 Эх, - поля-нивы цветущие! Не догнать время бескрайнее - рай земного детства.
- Уллл…аа, впелёё…ёд!