Сотни телег:  запряженных волами, парой и тройками лошадей свозят из ближних карьеров: камень, песок, гальку, жарству – отсыпают полотно новой шоссейной дороги.
Где то далеко грохочут орудия, оккупационная власть торопится обустраивать завоёванную территорию, что бы наяву убить распутицу войны.  
  От глубокого Дуная, от древней пристани Рени тянется каменная насыпь, через всю Буджакскую степь мостят дорогу: на Аккерман, на Одессу ползёт шоссе.  С высоких бугров снимают грунт, в низины свозят; мостят, равняют люди проезды, сглаживают длинную полосу новой дороги, врезаются в сгорбленные холмы дремлющей степи.
Царапает дорога широкую степь.
Убегают с пути лисы и зайцы, бегут из своих глубоких нор суслики, - чуют грызуны беду; земля от суматохи трусится, во всей всполошенной живой подземной колоний слышен свист тревоги.  
 Ворох пыли вертится в холмистой степи, тысячи людей изо дня в день отрабатывают по наряду новой военной власти назначенные дни, – строят не размыкаемую дорогу для машин с вздутыми резиновыми колёсами. Далёкий фронт тяжело дышит, по Причерноморью надо передвигаться с гневом, необходимо исправить застрявший гром вечной цели. Никто не знает где конец  дорог великого Рима, и конец «великой Романии». Все империи что не знали края своих границ – рассыпались. Не знают люди, где война началась и когда закончится.
 Слухов много - Бессарабия одна.
 Великое – уцелеет только в скорлупе своей Родины. 
Много людей рассыпано по степи, мостят новое шоссе вдоль старой дороги, каждый крестьянский двор тягловым обязательством запряжен. Распряженные телеги с бочками вдоль шоссе, никогда не усыхают, их постоянно полнят водовозы. Поливают дорогу, пьют воду: кони, волы, люди. Жёлтая пыль жёлтой змеёй ползёт по широкой степи. И никому не надо высчитывать дармовой корм скота, силу людского времени. Каждодневные метры считают учётчики;  десятки и сотни каменных столбиков,  делящих мощеную  дорогу, высчитывают надсмотрщики каменного полотна. Тянется, ползёт насыпь усилиями жил в постромках, потом хомутов, вдохами пыли и усталостью глаз людских, для которых мышечный труд единственное наличие человеческой надобности для взгромоздившейся над ними власти. 
Мимо едут арбы полные суданкой, повозки везут мешками зерно на мельницу, запылённые фаэтоны стучат колёсами, пересекают ещё не проездную дорогу и не нужно им никакое шоссе, мягкая дорога по сторонам от шоссе, твёрдым копытам - уверенную поступь стелет. 
Велин Стойменов, очередное трёхдневие дворовое отрабатывает, сын его - волами камень возит. Откосы насыпи кайлом стёсывают  жилистые руки, скатившиеся камни он мостит в зияющие углубления канав. 
Где та радость и та печаль, которые пронёс он верою, что всё  настоящее рассыпано среди звёзд всего неба. И откосы эти тоже заплетёт неискоренимая трава, и никакие зубы никаких травоядных не в силе разгрызть жилы утопленные под этими мёртвыми камнями; камень кормить будет, - а жизнь травы уцелеет.   
Огненная пара запряженных жеребцов играется бричкой, без усилия переваливают мощённую булыжником крутую насыпь.
 По просторным бы улицам славного Киева гнать таких коней, Полтаву ими можно красить…     
Стойменов посмотрел и застыл, бросил кайло и бросился к коням, ухватился за рогатину дышла, шлепками стал трепать ганаши у вытянутых морд коней. Их большие, подвижные блестящие глаза выдавили у него неожиданные слезы; его взбудораженное состояние - гневно полосовало обиженное недоразумение нарядного человека в бричке.  
 Велин чесал лбом массивные веки, большие ощеренные зубы заржавших коней щупал, стал миловать ладонями их фыркающие широкие ноздри и вздёрнутые длинные губы.   
Хозяин брички нервно хлестнул трепещущие маклаки коней, передёрнул вожжами, ещё раз сильно полосонул откормленные крупы, прикрикнул на коней, и бричка пошла катиться, жеребцы разбегались, умяли возникшего перед ними человека, поволокли по пыльной дороге. 
- Не смей хлестать, не бей коней! – кричал он хозяину, хватаясь за упряжь брички, но кони разгонялись. Постаревший Велин упустил дышло, сорвался, громкие копыта пробарабанили мимо распластавшегося тела, бричка простучала звонкими колёсами в ушах, добавила тёрпкую пыль в безобразных шевелениях тысячи ног всего растянувшегося шумного нагромождения из принужденных крестьян, и запряженного их тяглового скота.
Когда Велин поднялся, кони, которых он хотел остановить были уже далеко; свербели царапины, болели ушибленные рёбра, и больше всего болела несущаяся память. 
Кто огонь и воду одновременно полюбит – камень глазами крошить будет. Человек твёрже камня, он не рассыплется.
Мутная пепельная гарь и дёготь падали на сердце.  
…Среди телег свозящих камень нашёл старый Велин сына, дребезжащий голос издалека горечь задавленную выдыхал:
 - Я Тимо, наших коней видел…
- Где они тебе показались?                
 - Бричка перед мостом на Карамарин повернула. Орлик и Мануш в ней запряжены…
Тимо скинул последние рассыпанные по дну рундука камни, посмотрел в сторону Карамаринской дороги, и они с отцом погнали волов домой, трясли в повозке свои выплывшие старые переживания.