Песарика
Песарика человек отрешённый, очень мрачного содержания человек.  Говорит,  хрипло, дном гортани отравленной махоркою. Говорит мало, ходит медленно, в душе носит: удручающие восприятия, ледяное презрение к чуждому людскому миру.  Передвигаясь, он раскачивает время, словно отрухлявевший столб. Потоки его ржавого кровообращения  безразличны, к живому стуку сердца. Оно у него окаменело. Жёсткие удары отбивают события с необратимой твёрдостью застывшей ненависти. С раннего возраста, Песарика возненавидел вымышленный человечеством труд, и молодых женщин готовых беспрерывно обновлять  людское население.   На Песарике, всегда источенное молью потёртое коричневое пальто, такое же ветхое, как и он сам, - обои наполнены пылью ушедших лет. В рукаве одежды ютится положенная острота стали, финка, – нож,   царапающий окостенелые мысли его дремучего, жуткого, стороннего уклада мозгов. Взгляд у него тоже режущий, давящий, - выдаёт колкое ежовое содержание леденящего нутра , вынуждает помнить когда-то зародившийся, остерегающий страх. Свой закат Песарика затерял:  в густо обросших  не седеющих волосах искорёженной головы  привыкшей к нулевой стрижке, в ощетиненных усах, в сердитом скрежете скул, в землистом  от ссохшихся угрей морщинистом лбу.   Кто из его детства, насчитывают  около восьмидесяти лет упрямого недоразумения.   Долгое время, поднесло его туманной судьбе:  много тюрем,- уйма уголовных статьей.  Судимость перекрывала другую судимость , растянулись длинною больше жизни, на 101 год приговоров.   Его ещё юношей закрыла: насильно приползшая, толкаемая из запада  Румыния. Потом Советы  подогнали четвертак: за неуклюжее презрение к строю,  разлагающемуся под надменной властью опущенных начальников.  Его лагерные годы обрастали новыми годами: за пререкание, за поножёвчину, за побеги…
Он скитался по лесотундре облепленный комарами, выискивал силу, глотая запечённую человечину, спал трупами укрытый, месяцами вынашивал карцерное принуждение.  Кровь тяжелела осадками довлеющей ненависти, ужимался скучающий пульс угнетённых  вен – он постоянно извлекал из карательной  системы зловещие наклонности.  Сам превратился тенью того лиха, что согнало людей в притеснённое ограждение земли с замедленным вращением суток.
 С встречными знакомыми Песарика здоровается угрюмо, молча, пропавшим голосом, обнаруживает  удалённое понимание  их мучения ходить по улицам с упразднёнными характерами.  Иногда, простодушные соседки, совсем чужие забытые женщины - еду горячую подают, одежду умерших мужей сваливают, - с него не падает.  В дни осенних затяжных  дождей, при таянии снега - из разных сторон потолка просачивалась вода - заливала пол, пока не отойдёт  Песарика, заходил к лежанке, наступая раскиданные кирпичи.  Всегда паршивыми для него, стоят зимние месяцы. Бывает, спешащие по утреннему морозу граждане обнаруживают Песарику в вечерней луже примёрзшим. Скованный  грязными узорами льда, он выдыхает парящий перегар своего присутствия на земле. Кому  нибудь, приходит в голову сострадательное побуждение разбить ломом лёд. Песарика поднимается, и с колотыми обломками мёрзлого болота, приставшими к пальто, парит немытой, застоявшейся шерстью, удалятся дальше стыть в холоде соей мазанки, где недавно умерла его мать, - женщина, прожившая век ожиданиями и остервенением от затянувшейся старости. Сам дом, что в угловом дворе, отстроен прадедом, - балканским гайдуком Михайло Шоповым, два века назад, когда города не было.  При восстановлении исконности края, старая, принялась сдавать пустые саманные комнаты - лётной дивизий. Подразделением своей квартирно-эксплутационной части, военным всё как-то удаётся содержать владельца и помещение  годящимися  для долгого существования. Малыми деньгами от постоя жильцов, Песарика стирает карандаш  остриём, которого питает свой отравленный  организм. Квартирует в последний год, годовалый лейтенант, выпускник Рязанского десантного училища - Серёга, с женой из тех краёв. У них там все красавицы, и особенными родятся, - любовью дышат. А лейтенант парень, что первачок! С Песарикой сдружился. Надо же?! Бывает,  в конуре старика водочку распивают. Песарика, вдруг начинает тлеть теплом человеческого наличия. Запрятанными, осевшими на дне жизни мыслями, старик решает, что Серёжа ему сын. Вечерами, разогретыми водкой, он рассказывает Серёже сказания неведомые, жуткие, судьбою истомленные. Вытягивает издалека то, что один носил. Длинный и мрачный сложился путь его. События в глазах стоят: рудниковые, упорно рельсовые, лесоповальные, заунывные и холодные как пустыня вечномёрзлая. Лейтенанту за сидение с Песарикой выслугу лет причислять положено. Он ещё одно училище выучивает, смекалку вострит. Видит, где в тупике безвыходном решение пригодное прячется, узнаёт, как тяготу непомерную своенравием побороть можно. Ему звание внеочередное давать надо!  К награде представлять можно… Серёга в истлевшем сердце старика пепел тёплый разворошил. Теперь он с взводом солдат в ногу марширует,  имеет уважительное расположение состава. … А жену расположить у него не выходит. Песарика науки такой не имеет. Если и знает Песарика что-то, - молчит. Не его дело. К жене Серёгиной, хмырь черноусый прилип, гладкий, на вторичных продуктах сырзаводского молока откормленный, начальствует, розовым хряком по темноте ходит. Суточное дежурство комвзвода вычисляет. Аж, за перевалившую полночь простушку смешит. Песарику чужие похождения не трогают, ему  усач, что карьерному экскаватору суслик.  Серёга на парашюте беспрерывно парит, верит, что после тысяча прыжков, над миром янтарное небо опустится, установится повсеместное равенство всех рас.
 Песарика поперхнулся от желания образумиться табачным угаром, он окончательно задавился длинным тяжёлым кашлем, ноздри раздул; пытаясь схватить воздух без чада, обнаружил повсеместную пропажу ветра, на лице его морщины: словно неведомые птицы стаей порхнули. Он поднял стакан, что бы пустым видеть, и окончательно потерял присутствие  Серёжи. Утомлённый водкою, старик возвращается в безлюдье своего замкнутого состояния. А народ  вокруг: труха, аргал ишачий, пыль кизячная.  Неет… самое подходящее место для покоя – тюрьма, лучше только могила. Жизнь скучное занятие, несёт совершенно дикое безразличие  никчемному обитанию. Засыпая, Песарика ощущает узду времени, что вросла в истощённое тело, привыкшее к долгому жёсткому холоду и скудной пище; только самогон и табак могут утешить  тлеющее состояние его живого томления. Растянутый прерывистый сон нащупывает потерю всего света, приближает неизбежную тайну беспробудного засыпания.
 …День новый оказался меднокопеечным солнцем залитый. Песарика перемещается в нём устало. Медленными волочащимися ступнями он тянется через утоптанный, заваленный хламом двор. Его карманы совершенно опустели, если бы не нож, вообразил бы себя окончательно убогим. Затылком отрезвевшей головы, Песарика  ловит из открытого окна, упругое колыхание пахучего женского тела. Женщина утягивает в гряду низкого потолка сиреневые ногти и все остальные отоспавшиеся образования, наполняет комнату, и весь двор ароматом скуки.
 - Спиридон Спиридоноувич!  - крикнула в ясное небо тоскующая по невидимым звёздам  молодуха, - завтра у нас в дивизии заарплату даают…
Песарика повернул взгляд в окно - увидел на бельевой верёвке раскачивающуюся ворону: она каркнула.., затем улетела другие возвышения находить.  Закопчённым вороньим безразличием старик прохрипел: - Вертухайша жеребая!                …И ещё подумал:  завтра сотрёт начирканное карандашом.
- А вы не видейли, вчера почту ноусили?
Песарика снова хватает упругость, выползающую из-под  ветреного   женского   белья, молча, говорит своей далёкой, обуздано проползшей, отягощённой  молодости.  А.., не знает, была ли она вообще…
- Я тебе что? Шнырь!..
Рязанская прелестница улыбается рассеянной тишине, закатывает зрачки в острые, длинные крашеные веки, от изобилия сочной, волнующейся красоты в одной женщине саманный дом преждевременно развалиться хочет; она задумчиво выставляет губы бубликом: - Спиридоныч, может вы в курсе, когда у Серёжки-то, манёвренные учения будут заканчиваться?..
 - Сучара! – продирает  глубиной усохшего горла старик; долгим усталым кашлем нагнал презрение всему направлению, откуда медовое дыхание заливало его изнурённое равнодушие.   И снова, определённо отлежавшийся Песарика, одиноко тащится дальше, к братве,  у  магазина - «Пять углов». Там ошиваются: Жора Шкандыба, Толик Кутор, - отсидка обоих, одну Песарикну  еле нагоняет. Целый день спинами трут кирпичи изразцового цоколя «пятиугловки». Шеи тянут, словно гусаки заклёванные; ловят, у кого монету сшибить. Призывников из сёл, спускающихся вниз к озеру - в  военкомат - заманивают, подбивают нахальством на «орёл» играть, по медному пятаку требуют… . Вову Лалугера подбирающего стеклотару, в парке Пушкина,- ожидают. Времени уйма, за день, на поллитровку, две наскребут. Сам Песарика, - кругом авторитет, ему на карандаш дают, мужики сторонние неотступно угощают…  А бывает, новая «Волга» останавливается, и выходит человек, и запросто пятёрку, или червонец Спиридонычу отваливает.  Ууух… житуха!  Водяра, курево и чебуреки, - всё сразу.  День недаром стоит. Братва гуляет волю.   
Редкие вытрезвленные ночи плохо сон держат, снова урывками ночь отпускают,  темнота ползёт медленно. Песарика дремлет, укутываясь в пальто...  Шум слышен, чуждый вой, стук, писк. Бывает усатый хмырь с блатотой приходит,- гостят дружки без Серёги. Должно полевые учения закрылись…, положенное  случается.  Расшевелилось.  Ночными выяснениями гремит дом.   Давно надо… - думает Песарика, надо покурить.  Он скручивает мелко нарезанный самосад в обрывок газеты, поправляет бумагу всеми пальцами, гладит скрутку, и ждёт, когда темнота  окончательно  стихнет, хочет, чтобы полная тишина стонала. Глаза холодным огнём наполнились, Песарика запалил цигарку, вышел двор дымом прояснить. Необычное у дверей мазанки, тут вроде человек свился. Лежит недвижимо. В тусклом мерцании самокрутки, мраморное лицо Серёги выползает, оно как воск акациевого мёда. Сам дополз?.. Или подкинули?! Потрогал лоб, - безразличием стынет. Серёжа!? И мёртвый!  Состарившееся соображение обнаружило вдруг неожиданное в испорченном черепе.  Песарика сел на битый овощной ящик, и никак не может понять насыщается кровь враждой никотина, или табак гневно чадит мимо его ослабнувших  мыслей, изгнанных за пределами внедрённой неопределённости.   Теплоту его вечного холода шныря задумала мокрухой погасить. Он бестолково проглотил копоть окончательно догоревшего рассудка, и пошёл в омертвелый  дом причину своего уныния ворочать.   
За дверью тихо, и скрежет метала, затхло расползся по дому.  Песарика, ножом сместил дверной пробой.  Оглядел  забытую, полутёмную комнату, пробрался во вторую - большую, шёпот и всхлипывания обнаружил.  Собою он внёс гнетущее кислое оживление случившемуся, разбудил заснувшую тишину истины.  Новый шум, треск, писк, ворох, затухающие стоны… и совершенно дикое  безмолвие  снова  в ночи.
  …Двери за собой Писарика не закрывает, выходит устало, - в  окровавленных  липких пальцах чистые стаканы сжимает,  закупоренную бутылку;  сигарета чужая во рту - приторным  дымом дразнится… Он сел на холодную землю возле Серёжи, прислонился к мазанке, и разлил в стаканы дублёную самогонку: поминальную чашу накрыл ломтиком хлеба, установил  у изголовья мертвеца. Невероятно красивое юное лицо запечатлело уморённую, доверчивую грусть. В знак скорби старик полил землю коньяком из наполненного стакана, выпил, и сказал: - Не плачь Серёжа, не плачь сынок, я сделал, как полагается. Видишь..., светает.  Остатками выпивки он вымыл руки, вычистил нож, засиявший до предназначения его ума, отнёс, заложил за богородичные образа оставшийся от матери: расстался с блеском постоянной мысли. И ничего незначащей шаркающей перестановкой стёртых ботинок, всегдашний Песарика, направился в ментовку - мусарам  сброс  рисовать.
Возле раннего райотдела милиций просыпается спрессованное страхом  ужатое пространство.  Дрожит мрак судьбы готовый поглотить значительную массу граждан живущих под присмотром  начальников  принуждения: озабоченных  премиальными  доплатами, новыми отличиями, и курортными  путёвками  для жён и детей.   Песарика, для милицейского удовольствия,  окончательно изношенный материал, шатается по Болграду  бесполезной  единицей, в глазах запрятал бессрочное презрение к  взыскательным органам,- утилизирующие все непокорные  лица, чтобы начальственная власть, могла неизменно сиять  совершенством личной жизни. 
 Поставленный дежурить у милицейского здания сержант, крутит дубинку, ищет применение пещерному орудию, подозрительно озирается на людей, что шевелятся в отдалении. Обросший старик совсем приблизился к милицейскому участку.  Дежурный поправил осанку - упрятал вывалившийся живот, взад-вперёд разошёлся, не скрывает раздражения: из-за наглого безразличия к государственной форме.
- Что тебе надо!? – спрашивает сержант служебным окриком, наполненный подозрением объект.
 - Не гундось тварь. Издохни, - тогда отвечу…
Под взглядом нескрываемой ненависти, сержант обнаруживает собственную никчемность, угрозу установленному возвышению видит. Он возвращается  в место положенного выстоивания, торопится ужать отстающую середину тела, чешет длинной резиной: спину, ладонь. Молчит. Инструкцию  вспоминает.
В начале служебного утра, к крыльцу райотдела подкатывает милицейская машина. Выходит огромный, довольный  текущей эпохой, подполковник. Красные полосы в тёмных погонах разделяют, его постоянно  служебное рвение: на вынужденно  посаженых, откупившихся, и испорченных принуждением людей.
 Начальник! – окликнул Песарика хозяина ментовки. - Я показатели твой хочу увеличить. Там три кроля стынут.  Всего два из них мои.
 - А… аа, Песарика?.. – подполковник улыбнулся.  Сержант собиравшийся наброситься на надоевший объект, тоже улыбнулся ему .
- Так зажарь, - с чесночком в вине, мы к тебе на свежатину придём.
 - Я на воле, запретное не ем..., кровь, говорю, с глотки пускал как из кроликов. Подписывай своего мышонка к делу, пусть цифры твои увеличивает. Область, громкое раскрытие тебе причислит, грамоту выпишет.
  Сержант, окончательно запутался, сделал вид, что совсем в курсе дела, широко открывает начальнику тяжёлую железную дверь, заодно старика пускает в зарешеченное здание, собою доволен, только не разобрал, достанется ли ему вино, и мясо с чесноком.
…Старика, вне очереди садят, напротив начинающего, барсукового вида следователя.  Уже в который раз Песарика глядит, как изменяющиеся ручки по протокольной бумаге скользят, буквы исправно вписываются…
- Значит, утверждаете, что не вы убили лейтенанта Каргопалова?
Песарика партизанам завидует:  за убийство полицая награда полагалась. Испорченный гнилыми манерами молодой барсук, совсем не несёт людского содержания, окончательное брожение   злобного осадка, расшевелил  в старых жилах: - Домыслы такие из гроба слышать хочу, ты мне не мути, - прохрипел  Песарика, - почерк не мой пиши, как я сказал: - С двоих, Шопов кровь спустил намеренно, как из зайцев, а без Серёжки ему скучно волю тянуть. Понял!?
- Вы пытались у Каргопаловой, и её любовника мотив убийства выяснять?  Причину обнаружить. Были ли и другие лица?
- Я, тебе что? - Опер!..  Мне выяснения, положения, -  ни к чему.
 - Знали, что такие преступления, правосудием должны определяться?!
 Песарика отвёл голову в сторону, далеко куда-то унёс:  -Правосудие,  у меня на острие ножа ночует, я положенное  ощутить должен.   
- Расскажите подробно, как всё происходило, сопротивлялись ли пострадавшие?         
 - Страдать будешь ты!  Они мёртвые.
Следователь почесал ручкой переносицу, смотрит в зарешёченное окно, пытается научным лекциям следовать, уравновешенным хочет быть: - Как реагировали Каргопалова, и мужчина, гостивший у неё, на ваше появление? …Или они спали.
- Сонных не купаю.  Хряк морду выпучил, думал я с ним обниматься пришёл, …а рука чёткой осталась, почерк не забыла. Когда  второй раз из лагеря сваливали, для случая надобного подкрепления по тропе воли, кабанчика из блатных прихватили. Я его по тайге повёл ручей искать. Он намерения мои распознал сразу, вдруг трясти его всего начало.  Не стал легавить, вмиг разделал. Когда рубаху наполненную мясом к огню притащил… все ели, бульоном запивали даже те, кто прикидывался, что оленёнка жуёт…  Коза,- та, выпрыгнуть пыталась, дёргалась как лань затравленная, перерезанную глотку руками соединить пыталась, брыкалась долго, обмочила меня всего…
Следователя затошнило, в обход инструкций из кабинета выбежал… Вернулся влажный, и совсем вялый, принялся снова записывать, ручка дребезжит  в руке, вспотел весь, силится преодолеть упадок профессионализма, дрожь усмиряет, и растерянность прячет, не может собой совладать. Решает отказаться от кровавого разбирательства.  Даёт команду, - увести подследственного, до получения новых результатов. 
…Тут в коридоре колхозницы плачут, теребили остатки подсолнечных шляп в убранной ниве. Мешки с семечками на точных весах взвешены. Столько килограмм, что за зиму не выщелкать. Женщины: милиции, ух как боятся, просят домой отпустить, пощадить умоляют, каются, ревут…  Вот это материалчик! Барсучонок, руки потирает, такое признание вины льётся, - папой римским себя чувствуешь. Он, успокаивает растроганные нервы;  чтобы обладанием возвыситься, к семечковому делу спешит вернуться, стоящую работу продолжить. 
В привычной, мрачной тесноте тюремной камеры, Песарику отдалённая  дремота уносит, он не спал несколько ночей подряд.  И дни шевелились угрюмо. Исковерканный безобразно сраставшийся череп гудит, …кладбищенские колья выползают сквозь пульсирующие проломы в темени. Вбитые в вечной заполярной мерзлоте вешки с цифрами мерещатся, густо стоят рядами чужие смерти: по одеревеневшей коже, по старым костям колотят, на бессрочное сохранение тела, в мерзлоту грунта зазывают.  Ему ещё кажется, что Серёга рядом с ним, оба в пустыне земли через тысячу лет оживления дожидаться будут.
…Следователь, в обед дня Песарике бумагу подносит: - Прочитайте и подпишите, что ознакомлены.
- Шопов, читать не любит, и не подписывает никого,- говорит Песарика, борсучку,- тебе надо, ты и расписывай.
 Тот, что-то расписал: - Вы свободны, идите дальше убивать...
- Не дури, слизняк! - негодующе воскликнул Песарика, - у меня курева нет…
 - Постановлением Верховного Совета: амнистия объявлена, - кому за 80, подлежат амнистированию по всем без исключения статьям, …там  уверены, что вампиры до таких лет не доживают, - добавил слизняк. 
И, старик вышел в солнечный день, щурится, вглядываясь в залитый излишним светом город: когда то, очень давно, пожилой сыщик сигуранцы, усомнившийся в возрасте совершённой дерзости, для собственного удовольствия, и из-за малолетства преступника, приписал его годам пять лишних лет, - …мавзолейного удовольствия лишил.
Совсем, ни одного курящего вокруг не видит Песарика, постыдно сетует на окончательно испортившееся  население, нож свой припрятанный за образами, в пустоте рукава щупает;  сам гребёт,  утягивает тяжёлые ноги, быстро «пятиугловку»  хочет нагнать.