„Гледай, КУЧЕ бяга!“ - Юрий Казаков

„Гледай, КУЧЕ бяга!“

Високо аленеещият летен залез отдавна беше угаснал, прелетяха и останаха зад гърба осветените от мъртвата светлина на луминисцентните лампи полупразни вечерни градове; автобусът най-сетне се изскубна на широката равнинност на шосето и с еднообразен протяжен звук „ж-ж-ж-ж-ж-ж“, с глух шум зад стъклата, без да увеличава или намалява скоростта, леко накланяйки се в завоите, тържествено и внушително се понесе в тъмнината, хвърляйки далеч и широко светлината на всичките си долни и горни фарове.
В салона тихо, и с леко шумолене прелистваха вестници и списания, тихо пиеха направо от бутилките, замезваха, ходеха напред да пушат; после всички започнаха да се успокояват, да отмятат седалките назад, да притихват, да гасят ярките млечнобели лампи, да клюмат сънено глави върху облегалките, и след някой час в топлия, наситен с различни миризми автобус беше тъмно, всички спяха, а само долу, в прохода, светеше над пода синя лампа, а още по-надолу, под пода, се плъзгаше омасленото шосе и бясно се въртяха колелата.
Не спяха само Кримов и неговата съседка.
Московският механик Кримов не спеше, защото отдавна не беше напускал Москва и сега беше щастлив. А беше щастлив, защото пътуваше за три дни да лови риба на свое специално, тайно място; защото долу, в багажника, сред многото чужди куфари и чанти, със силен ябълков аромат и в абсолютна тъмнина се намираха неговата раница и спинингът му; защото на разсъмване трябваше да слезе на завоя на шосето и да поеме през мократа ливада към реката, където го чакаше неговото кратко, вълнуващо рибарско щастие.
Той не можеше да седи спокойно — обръщаше се, изпращаше с поглед нещо тъмно, неясно, което профучаваше покрай тях, протягаше шия и гледаше напред, през рамото на шофьора, през предното стъкло към далечната матовина на шосето.
А неговата съседка не спеше по неизвестна причина. Седеше неподвижно, притворила мигли, захапала червените си устни, които сега, в тъмното, изглеждаха черни.

Не спеше и още един човек – шофьора. Той беше чудовищно дебел, космат, с разкопчани дрехи – през дрехите мощно, яростно изпъкваше тялото му, - и само главичката му беше малка, с гладка и блестяща като индиго коса, сресана в прав път, която дори проблясваше в тъмнината. Силните му космати ръце, оголени до лакът, спокойно лежаха на кормилото, а и самият той беше спокоен като Буда, като че знаеше нещо, което го издигаше над всички пътници, над пътя и над пространството. Той беше силует-но тъмен отзад и бледно озарен отпред от светлините на уредите и отблясъците откъм пътя.

На Кримов му се прииска да пуши, но му беше съвестно да безпокои съседката и не отиде напред; извади цигара, наведе се, тайно щракна със запалката, с наслаждение дръпна и изпусна дима надолу, под краката, на тънка невидима в тъмното струйка.
— Имате ли огънче? — чу той шепота на съседката. — Ужасно ми се пуши…
Изваждайки цигара, Кримов леко се наклони към нея и се опита да види лицето ѝ отблизо, но различи само бледо петно с тъмни вдлъбнатини на очите, устните и правата коса до раменете. Той ѝ подаде цигара и отново щракна запалката. Тя, също като него, запали, навеждайки се и закривайки пламъчето с длани, които за секунда станаха прозрачно-розови; и пак Кримов не различи нищо, освен правия нос, скулата и отпуснатите мигли.
— Ах, колко е хубаво! — каза тя, дръпна си и се наклони към него. — Това „Ароматни“ ли са? Благодаря, силни са!
От нея се носеше горчив и нежен аромат на парфюм, а в шепота ѝ имаше нещо странно, не само благодарност — сякаш го молеше: „Е, поговорете с мен, запознайте се с мен, скучно ми е да пътувам“. И Кримов за миг почувства прилив на онази пътна лекота, когато ти се иска да говориш игриво, с намеци, с нарочна трепетна откровеност в гласа, и уж случайно да докосваш гърдите на спътничката, да се навеждаш уж да погледнеш нещо през прозореца, за да докоснеш лицето си до косата ѝ и да видиш дали ще се отдръпне. А после, разбира се, думите: „Вие ме разбрахте погрешно“, „Какво говорите! Та аз съм друг човек!“ — и естествено, някое адресче, телефонче в тефтерчето, или просто да уговориш среща — ако, разбира се, пътувате към едно и също място.
Той се сепна и почувства сърцебиенето си, ноздрите му трепнаха, но всичко мигом угасна, заслонено от неунищожимото щастие, което го чакаше сутринта.
— Ех, това! — зашепна той, вече запален от друго. — Това не е пушене — в автобуса или в цеха — ами на реката сутрин, знаете ли, когато рибата кълве, всички са някъде настрани, и изведнъж при теб като удари! Измъкваш я на брега, сваляш я от куката, хвърляш я в тревата, а тя подскача — ех! Едва тогава като запалиш — това си е наслада!..
— Вие рибар ли сте? — прошепна тя.
— Заклет! — Кримов дръпна с удоволствие и присви нос. — Аз съм механик, с месеци не виждам река. Нашата работа е производство, завод — не е кооперация, не можеш така да седиш… Знаете ли кога за последно съм ловил риба? През май! А сега е юли. Аз съм съвестен работник, та всичко ми стоварват на мен; ето, дали са ми три дни отпуск за извънредните часове. Нищо, скоро ще бъда в отпуск — тогава ще наваксам!
— А накъде пътувате? — попита тя, и пак в шепота ѝ на Кримов му се причу нещо странно, някакъв друг въпрос.
— Има едно местенце… — уклончиво, почти суеверно промърмори той. — А вие защо не спите, скоро ли слизате?
— Не, до края пътувам… Казахте — за три дни? Кога се връщате?
— Вторник.
— Във вторник? Чакайте… във вторник…
Тя се замисли за нещо, после въздъхна и попита:
— А защо не спите?
— Трябва да сляза в четири сутринта.
Кримов повдигна ръкава на якето и дълго гледа часовника, опитвайки се да види колко е часът.
— Остават три часа. И не ми се спи — по-добре да не заспивам, че после на риболова ще дрема…

Шофьорът се огледа, пак започна да гледа на пътя, и във фигурата му се появи нерешителност. После той внимателно протегна ръка и включи радиоприемника. Радиото затрещя, шофьорът уплашено намали звука и започна внимателно да броди из ефира. Той намери една станция, друга, трета, но това бяха или бърборещи чуждестранни гласове, или народни песни, а това, навярно не му беше нужно. Накрая от шума възникна слаб звук на джаз, и шофьорът оттегли ръката си. Той дори се усмихна от наслаждение, и се виждаше отзад как се отместиха към ушите дебелите му бузи.

Музиката беше тиха, монотонна, една и съща мелодия непрестанно преминаваше от рояла към саксофона, към кларнета, към електро-китарата, и Кримов със съседката замълчаха, слушайки внимателно, мислейки всеки за свои си неща и помръдвайки се леко под ритмичните звуци на контрабаса.

Отвън от време-навреме се мяркаха спрелите отстрани за нощувка самотни камиони, и беше странно да се гледа на тяхната неподвижност и самотност. Създаваше се впечатление, че в света е станало нещо, и всички шофьори са напуснали колите си, включили преди това фаровете отстрани, и те ще светят много дълго, докато акумулаторите не изчерпят своите заряди.

Още по-рядко насреща им изникваха други, като този, междуградски автобуси. Много преди срещата с тях, още зад хоризонта на хълмистото шосе, започваше да трепти светлинно зарево, после в неизмеримата далечина се появяваше блестяща точка; тя се приближаваше, нарастваше, удвояваше се, утрояваше се, и вече се различаваха пет мощни фара — долу и горе, — които внезапно угасваха, после отново светваха и пак угасваха. Двата автобуса намаляваха ход и накрая спираха. Шофьорите, подавайки се навън, за кратко си разменяха няколко думи; от моторите им се вдигаше дим, а лъчите на фаровете пробиваха дима под формата на наклонени светлинни стълбове. После автобусите потегляха и след минута отново се стрелкаха в чернотата — всеки по своя път.

„Интересно, накъде пътува тя?“ — си мислеше отвреме-навреме Кримов за съседката. — „И омъжена ли е? И защо е започнала да пуши: ей така или от мъка?“

Но веднага я забравяше, погълнат от пътя, от очакване на изгрева, от мислите за трите дни, които щеше да прекара край реката. Мислеше дали палатката не е започнала да тече и колко лошо би било това при дъжд, дали автобусът няма да се забави по някаква причина, а междувременно утренният кълвеж да премине…

Щастливо безпокойство го измъчваше, и съседката занимаваше въображението му. Тя обаче сега мълчеше, отметнала глава върху валяка на седалката и притворила очи. Но когато той прекалено дълго гледаше напред към пътя или през прозореца, а после я поглеждаше, всеки път му се струваше, че лицето ѝ сякаш е леко обърнато към него, а очите ѝ — неразличими в тъмнината — го следят изпод миглите.

„Коя ли е тя?“ — мислеше си той, но не се решаваше да попита. Опитваше се да отгатне, припомняйки си малкото, което бе казала, и тихия ѝ шепот. Вечерта не я беше разгледал както трябва — не му беше до това, — а сега му се искаше тя да е красива.

— Дай ми да запаля — внезапно прошепна тя. — И разкажи нещо… Защо да пътуваме мълчаливо, нали така или иначе не спим!

Кримов долови нотка на раздразнение в шепота ѝ, учуди се, но премълча и покорно ѝ подаде цигара. „За какво да говоря?“ — мислеше си той, леко ядосан вече. — „Странна жена.“ А на глас каза:
— Все си мисля за жените: че вие не обичате лова, риболова, а това е голямо чувство! И не само, че не ги обичате, а дори не ги разбирате — сякаш у вас има празнота в това отношение. Защо ли е така?

В тъмнината се виждаше как тя се размърда, отметна косата си и потърка челото.
— Ловът е убийство, а жената е майка и за нея убийството е двойно по-отвратително. Вие казвате, че е удоволствие да гледаш как се мята рибата, а на мен това ми е гнусно. Но ви разбирам — разбирам, че ловувате и ловите риба не от жестокост. Толстой, например, много е страдал после, след лов, спомняйки си за смъртта. И Пришвин също…

„Е, започна се!“ — унило си помисли Кримов и погледна часовника.
— Остана час и половина! — радостно каза той.

Тогава съседката угаси цигарата, вдигна яката на шлифера си, прибра краката и положи глава настрани върху валяка, с тил към Кримов.

„Иска да спи — реши Кримов. — добре, отдавна така трябваше. Не обичам да плямпам по пътя! Добре че не съм женен — неочаквано си помисли той. — Иначе щеше да е точно такава: да разсъждава за убийства, да ми чете морал… Да се побърка човек!“

Някъде дълбоко му стана обидно, и макар да мислеше само за утрешния риболов, предишната дълбока, разтърсваща радост я нямаше.

Шофьорът отпред се наведе, без да откъсва поглед от пътя, и с една ръка на волана опипом потърси нещо долу. После се изправи и започна да човърка нещо на коленете си, държейки волана само с лявата ръка. Кримов с интерес го наблюдаваше. Накрая шофьорът пъхна бутилка в устата си, вдигна я и отпи. Въздъхна, пак я вдигна и отпи, и се виждаше как шията и страните му се издуват и отпускат при глътките.

„Какво ли пие?“ — помисли си Кримов. — „Бира ли? Не, не им е позволено по пътя… А, лимонада! Дано да пристигнем по-скоро!“

В този момент се сети за кафето, което имаше в раницата и за котлето, и му се прииска кафе.

Развиделяваше се, но зеленината на дърветата не се виждаше още, и само редки къщички, мяркащи се понякога по полетата, поразяваха със своята белота. От пушенето и от жажда, в устата на Кримов беше сухо, но настроението му се подобри, той забрави окончателно за съседката и мислеше само за своето място, за реката, за мъглата и жадно гледаше напред.

Шофьорът изключи фаровете, и разсъмването стана по-забележимо. Светлееше с всяка минута, и всичко – километровите стълбчета, билбордовете, пътните знаци, линията на хоризонта дори на запад – се виждаше много добре.

Минаха петстотния километър, шофьорът се обърна, видя въпросителния поглед на Кримов и кимна. След минута намали газта и се отклони отстрани в дясно на шосето. Видя се остър завой, голяма ливада нахлу в кръгозора, и там, в далечината на около седемстотин метра от шосето чернееха върховете на върбаците.

По-нататък автобусът по инерция се движеше все по-бавно, все по-тихо, шиповете на гумите вече не жужаха, а тихо потракваха, накрая всичко сякаш застина и единствено хрущенето на пясъка под колелата показваше, че автобусът още се движи и изминава последния метър. Всичко замлъкна, шофьорът свали ръцете си от кормилото, сладко се протегна, изпъквайки отвсякъде с тялото си, прозя се и отвори вратата. Той излезе пръв и се чу трясък откъм багажника долу.

-         Извинете! – каза Кримов, ставайки бързо и докосвайки съседката по рамото.

-         Какво? – рече тя изплашено. – Време ле е? Стигнахте ли? Бъдете здрави… Как беше – ни пух, ни пера?

„По дяволите“ – по ловен навик мислено отговори Кримов, минавайки напред. Той изскочи навън и преди всичко радостно започна да гледа зелената ливада, после се обърна към автобуса. Той стоеше, огромен, дълъг, леко запрашен, с нагряти гуми и мотор, излъчваше топлина в утринния хлад. Багажният отдел отдясно беше отворен. Кримов се приближи, отмести куфарите и чантите, извади си раницата и едва намери въдицата. Шофьорът силно тресна железния похлупак на багажника, затвори го и, обхождайки автобуса отпред, влезе в гората.

-         Аа, значи това ви е мястото за риболов! – чу се отзад. Кримов се огледа и видя съседката.

Тя излезе от автобуса и стоеше, отмятайки назад коса и гледайки ливадата. Беше красива и приличаше на артистка, но на Кримов не му беше до нея.

-         Хайде, дайте ми за довиждане една цигара да запаля, - рече тя, приближавайки се и срамежливо усмихвайки се. – Вие сте много добър! А пък аз цяла нощ ви мъчих с молби…

Продължение следва

Оригинален текст

"Вон бежит СОБАКА!"

Давно погас высоко рдевший летний закат, пронеслись, остались позади мертво освещенные люминесцентными лампами пустоватые вечерние города, автобус вырвался, наконец, на широкую равнинность шоссе и с заунывным однообразным звуком "ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж", с гулом за стеклами, не повышая и не понижая скорости, слегка поваливаясь на поворотах, торжествующе и устрашающе помчался в темноту, далеко и широко бросая свет всех своих нижних и верхних фар.

В салоне слегка потихоньку шуршали газетами и журналами, потихоньку, прямо из бутылки выпивали, закусывали, ходили вперед курить, потом начали успокаиваться, откидывать кресла, отваливаться, гасить яркие молочные лампочки, стали сонно покачивать головами на валиках, и через какой-нибудь час в теплом, сложно пахнущем автобусе было темно, все спали, только внизу, в проходе, горел над полом синий свет, а еще ниже, под полом, струилось намасленное шоссе и бешено вращались колеса.

Не спали только Крымов и его соседка.

Московский механик Крымов не спал потому, что давно не выезжал из Москвы и теперь был счастлив. А счастлив он был оттого, что ехал на три дня ловить рыбу в свое, особое, тайное место, оттого, что внизу, в багажнике, среди многих чужих чемоданов и сумок, в крепком яблочном запахе, в совершенной темноте лежали его рюкзак и спиннинг, оттого, наконец, что на рассвете он должен был выйти на повороте шоссе и пойти мокрым лугом к реке, где ждало его недолгое горячечное счастье рыбака.

Он не мог сидеть спокойно, оборачивался, провожая взглядом что-то темное, неразборчивое, проносившееся мимо, вытягивал шею и смотрел вперед, через плечо шофера, сквозь ветровое стекло на далекую матовость шоссе.

А соседка его не спала неизвестно почему. Сидела неподвижно, прикрыв ресницы, закусив красные губы, которые теперь в темноте казались черными.

Не спал в автобусе и еще один человек -- шофер. Он был чудовищно толст, волосат, весь расстегнут -- сквозь одежду мощно, яростно выпирало его тело,-- и только головка была мала, гладко причесана на прямой пробор и глянцевита, так что даже поблескивала в темноте. Могучие шерстистые руки его, обнаженные по локоть, спокойно лежали на баранке, да и весь он был спокоен, точно Будда, как будто знал нечто возвышающее его над всеми пассажирами, над дорогой и над пространством. Он был силуэт-но темен сзади и бледно озарен спереди светом приборов и отсветами с дороги.

Крымову захотелось курить, но совестно было беспокоить соседку, и он не пошел вперед, достал сигарету, нагнувшись, воровато чиркнул зажигалкой, с наслаждением затянулся и выпустил дым тонкой, невидимой в темноте струйкой вниз, под ноги.

-- У вас есть закурить? -- услыхал он шепот соседки.-- Страшно хочу курить...

Доставая сигарету, Крымов слегка привалился к ней и близко взглянул ей в лицо, но увидел только бледное пятно с темными провалами глаз, и губы, и прямые волосы до плеч. Он дал ей сигарету и снова чиркнул зажигалкой. Она, так же как и он, прикурила, нагнувшись, загораживая огонек ладонями, которые на секунду стали прозрачно-розовыми, и опять Крымов ничего не рассмотрел, только прямой нос, скулу и опущенные ресницы.

-- Ax, как хорошо! -- сказала она, затянувшись и наклоняясь к нему.-Это "Ароматные"? Спасибо, они крепкие!

От нее горько и нежно пахло духами, и было в ее шепоте что-то странное, а не только благодарность, будто она просила его: "Ну поговорите же со мной, познакомьтесь, а то мне скучно ехать". И Крымов на минуту ощутил прилив той дорожной легкости, когда хочется говорить игриво, намеками, с нарочитой дрожащей откровенностью в голосе, и будто случайно касаться груди спутницы, и пригибаться, будто выглядывая что-то в окне, чтобы своим лицом коснуться ее волос и посмотреть, не отстранится ли. А потом, конечно, слова: "Вы меня не так поняли", "Что вы! Разве я такой?" -- и, конечно же, адресок, телефон в книжечку или просто назначить встречу там-то и тогда-то -- это в случае, если едут в одно место.

Он встрепенулся и ощутил сердцебиение, ноздри его дрогнули, но тут же все погасло, заслоненное неистребимым счастьем, которое ждало его утром.

-- Это что! -- зашептал он, загоревшись уже другим.-- Это не курение -в автобусе или в цехе, а вот на реке утром, знаете, когда рыба бьет, и все где-то в стороне, и вдруг у тебя как стебанет! На берег ее выволокешь, с крючка снимешь, бросишь в траву, а она прыгает, ух! Вот тогда закуришь так закуришь!..

-- Вы рыбак? -- прошептала она.

-- Заядлый! -- Крымов затянулся и сморщил нос от удовольствия.-- Я сам механик, месяцами реки не вижу, у нас работа -- производство, завод, это вам не артель, не посидишь... Я последний раз ловил, знаете, когда? В мае! А теперь июль. Я работник толковый, ну, на меня и валят, дали вот три дня отгула за неурочное время. Ну ничего, у меня отпуск скоро, тогда уж я дорвусь!

-- Куда же вы едете? -- спросила она, и опять в ее шепоте Крымову почудилось что-то странное, какой-то еще вопрос.

-- Есть одно местечко,-- уклончиво, суеверно пробормотал он.-- А вы почему не спите, скоро сходить?

-- Нет, я до конца еду... Вы говорите, на три дня? Когда же назад?

-- Во вторник.

-- Во вторник? Постойте... во вторник...

Она подумала о чем-то, потом вздохнула и спросила:

-- А почему же вы не спите?

-- Мне сходить в четыре утра.

Крымов задрал рукав куртки и долго смотрел на часы, разбирая, который час.

-- Три часа осталось. Да и не спится, тут уж лучше не спать, а то разоспишься, потом на рыбалке будешь носом клевать...

Шофер оглянулся, снова стал смотреть на дорогу, и в фигуре его появилась нерешительность. Потом он осторожно протянул руку к радиоприемнику и включил его. Приемник засипел, шофер испуганно приглушил его и стал осторожно бродить по эфиру. Он нашел одну станцию, другую, третью, но все это были или бормочущие иностранные голоса, или народные инструменты, а это, наверное, ему не нужно было. Наконец из шума возник слабый звук джаза, и шофер отнял руку. Он даже улыбнулся от наслаждения, и видно было сзади, как сдвинулись к ушам его пухлые щеки.

Музыка была тиха, однотонна, одна и та же мелодия бесконечно переходила от рояля к саксофону, к трубе, к электрогитаре, и Крымов с соседкой замолчали, чутко слушая, думая каждый о своем и пошевеливаясь, покачиваясь под ритмические звуки контрабаса.

За окном изредка проносились оставленные на ночь одинокие грузовики на обочинах, и было странно смотреть на их неподвижность и одинокость. Казалось, в мире что-то произошло, и все шоферы ушли, включив на прощание подфарники на крыльях, и подфарники эти будут гореть долго, покуда не иссякнет энергия в аккумуляторах.

Еще реже попадались навстречу такие же, как и этот, междугородные автобусы. Задолго до встречи за горизонтом, за выпуклостью шоссе, начинало дрожать зарево света, потом в неизмеримой дали появлялась сверкающая точка, она близилась, росла, двоилась, троилась, и уже видны были пять мощных фар внизу и наверху, которые вдруг гасли, снова включались и снова гасли, оба автобуса замедляли ход и, наконец, останавливались. Шоферы, высунувшись; недолго о чем-то переговаривались, от моторов шел дым, и лучи фар пробивали его косыми столбами. Потом автобусы трогались и через минуту снова мчались в черноту, каждый в свою сторону.

"Интересно, куда она едет? -- думал иногда Крымов о соседке.-- И замужем ли? И почему стала курить: так просто или от горя?"

Но тут же забывал о ней, поглощенный дорогой, ожиданием рассвета, мыслями о трех днях, которые он проживет у реки. Он думал, не начала ли течь палатка, и что это плохо в случае дождя, и не задержится ли автобус по какой-нибудь причине в дороге, а утренний клев между тем пройдет...

Счастливое беспокойство томило его, и соседка занимала воображение. А она теперь молчала, откинув голову на валик кресла и прикрыв глаза. Но когда он слишком долго засматривался вперед на дорогу или в окно, а потом взглядывал на нее, ему казалось каждый раз, что лицо ее будто полуповернуто к нему, а глаза, неразличимые в темноте, следят за ним из-под ресниц.

"Кто она?" -- думал он, но спросить не решался. И старался догадаться, вспоминая немногое сказанное ею и тихий ее шепот. Он ее как-то не рассмотрел вечером, не до того ему было, а теперь хотелось, чтобы она была красива.

-- Дайте закурить! -- внезапно зашептала она.-- И расскажите что-нибудь... Что молча ехать, все равно не спим!

Крымов уловил нотку раздражения в ее шепоте, удивился, но промолчал и покорно дал сигарету. "О чем говорить? -- думал он, уже сердясь немного.-Странная какая-то". А сам сказал:

-- Я все думаю про женщин, что вы охоты не любите, рыбалки, а ведь это большое чувство! А вы не только не любите, а как-то не понимаете даже, будто в вас пустота в этом смысле. Почему бы это?

В темноте было видно, как она пошевелилась, откинула волосы и потерла лоб.

-- Охота -- убийство, а женщина -- мать, и ей убийство вдвойне противно. Вы говорите, наслаждение смотреть, как рыба бьется, а мне это гадко. Но я вас понимаю, то есть понимаю, что вы охотитесь и ловите рыбу не из-за жестокости. Толстой, например, очень страдал потом, после охоты, вспоминая смерть. И Пришвин тоже...

"Ну, понесла!" -- уныло подумал Крымов и посмотрел на часы.

-- Полтора часа осталось! -- радостно сказал он.

Тогда соседка погасила сигарету, подняла воротник плаща, подобрала ноги и положила голову боком на валик, затылком к Крымову.

"Спать захотела,-- решил Крымов.-- Ну и ладно, давно пора, не люблю языком болтать в дороге! Хорошо еще, что я не женат,-- неожиданно подумал он.-- А то была бы вот такая, рассуждала бы про убийство, мораль читала... Опупеешь!"

Но ему где-то и обидно стало, и хотя он думал только об утренней рыбной ловле, но прежней глубокой, потрясающей радости уже не ощущал.

Шофер впереди нагнулся, не отрывая взгляда от дороги пошарил что-то внизу, держа одной рукой руль. Потом он выпрямился и стал с чем-то возиться на коленях, по-прежнему держа руль одной левой рукой. Крымов с интересом следил за ним. Наконец шофер взял в рот бутылку, запрокинул ее и отпил. Вздохнул, опять запрокинул и отпил, и видно было, как шея и бока его толстеют и опадают во время глотков.

"Что это он пьет? -- подумал Крымов.-- Пиво, что ли? Да нет, им не положено в дороге... Ага, лимонад! Хоть бы приехать скорее!"

И тут же вспомнил о своем кофе в рюкзаке и о котелке, и ему захотелось кофе.

Стало заметно светлеть, но зелень на деревьях была еще темна, и только редкие домики, мелькавшие иногда по полям, поражали своей утренней белизной. Во рту у Крымова от курения и жажды пересохло, но настроение улучшилось, он забыл уже окончательно про соседку и думал только про свое место, про реку, про туман и жадно смотрел вперед.

Шофер выключил фары, и рассвет стал заметнее. Светлело с каждой минутой, и все -- километровые столбики, рекламные щиты, дорожные знаки, линия горизонта даже на западе -- было отчетливо видно.

Миновали пятисотый километр, шофер обернулся, поймал вопросительный взгляд Крымова и кивнул. Через минуту он сбросил газ и взял направо, к обочине. Обозначился крутой поворот, кинулся в глаза большой луг, и там, вдали, метрах в семистах от шоссе, чернели верхушки ивняка.

Автобус уже на холостом ходу катил все медленнее, глуше, тише, шипы на покрышках уже не жужжали, а дробно лопотали, наконец, все будто совсем остановилось, и только хруст песка под колесами говорил, что автобус еще движется, проходя последний метр. Все смолкло, шофер снял руки с баранки, сладко потянулся, выпирая отовсюду телом, зевнул и открыл дверь. Он вышел первый и загремел внизу багажником.

-- Извините! -- сказал Крымов, торопливо поднимаясь и трогая соседку за плечо.

-- А? -- сказала та испуганно.-- Уже? Вы приехали? Пожалуйста, счастливо... Как это? Ни пуха ни пера?

"К черту!" -- по охотничьей привычке мысленно ответил Крымов, пробираясь вперед. Он выскочил наружу и прежде всего радостно поглядел на луг, потом обернулся к автобусу. Автобус стоял, огромный, длинный, слегка запыленный, с нагретыми покрышками и мотором, и источал тепло в утреннем холоде. Отделение багажника по правому борту было открыто. Крымов подошел, раздвинул чемоданы и сумки, достал рюкзак и еле нашел спиннинг. Шофер громко хлопнул железной крышкой багажника, запер его и, обойдя автобус спереди, ушел в лес.

-- Вот, значит, где ваше место! -- раздалось сзади. Крымов оглянулся и увидал соседку.

Она вышла из автобуса и стояла, откидывая назад волосы и глядя на луг. Она была красивая и напоминала киноактрису, но Крымову уже не до нее было.

-- Ну, дайте мне на прощание еще закурить,-- сказала она, подходя и застенчиво посмеиваясь.-- Вы очень добры! А я вас всю ночь мучаю просьбами...

Когда она прикуривала, у нее так дрожали губы и руки, что она долго не могла попасть концом сигареты в огонек. "Чего это она? -- удивился Крымов и посмотрел на свой рюкзак.-- Надо идти, пожалуй!"

-- Вы счастливый! -- сказала она, жадно затягиваясь.-- В такой тишине три дня проживете.-- Она замолчала и прислушалась, снимая с губы табачную крошку.-- Птицы проснулись. Слышите? А мне надо в Псков...

"Идти или не идти? -- колебался Крымов, не слушая ее. Но уйти сразу теперь было уже неудобно.-- Погожу, пока они уедут, не час же будут стоять!" -- решил Крымов и тоже закурил.

-- Н-да...-- сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

-- А знаете, я давно мечтаю в палатке пожить. У вас есть палатка? -сказала она, рассматривая Крымова сбоку. Лицо ее внезапно стало скорбным, углы губ дрогнули и пошли вниз.-- Я ведь москвичка, и все как-то не выходило...

-- Н-да...-- сказал опять Крымов, не глядя на нее, переминаясь и смотря на пустынное шоссе, в лес, куда ушел шофер.

Тогда она затянулась несколько раз, морщась, задыхаясь, бросила сигарету и прикусила губу.

Как раз в эту минуту из придорожных кустов показалась собака и побежала по шоссе, наискось пересекая его. Она была мокра от росы, шерсть на брюхе и на лапах у нее курчавилась, а капли росы на морде и усах бруснично блестели от заалевшего уже востока.

-- Вон бежит собака! -- сказал Крымов, машинально, не думая ни о чем.-Вон бежит собака! -- медленно, с удовольствием повторил он, как повторяют иногда бессмысленно запомнившуюся стихотворную строку.

Собака бежала деловито, целеустремленно, не глядя по сторонам, и стояла такая тишина, что слышно было, как по асфальту клацали ее когти.

Наконец и шофер появился из лесу, вышел на шоссе, посмотрел на бегущую собаку, посвистал ей, но она не обернулась. Шофер подошел к автобусу и осмотрел его, будто видел первый раз. Ботинки его были в росе, даже на шерстистых руках была роса. Он громко потопал ногами, чтобы сбить росу, обошел автобус, пиная покрышки, и полез внутрь.

-- Что ж, спасибо за сигареты! -- сказала девушка и тоже поднялась на ступеньку.

-- Счастливо,-- пробормотал Крымов, нагибаясь за своим рюкзаком.

Мотор взревел, автобус тронулся, на Крымова прощально посмотрело изнутри рассветно-несчастное лицо, а он слабо махнул рукой, улыбнулся, слез с насыпи и пошел прямиком к реке.

-- Вон бежит собака! Вон бежит собака! -- нараспев повторял он про себя, идя лугом и подлаживаясь произносить слова в ритм шагам.

И с удовольствием смотрел на искристый луг, на небо, дышал во всю грудь, и только одно беспокойство было, как бы кто не опередил его в этот час и не занял место.

Подойдя к реке, он спрыгнул с небольшого обрыва на песок и ревниво огляделся. Но ни одного следа не было на песке. Река -- неширокая, медленная, с плесами и камышами, с песчаными отмелями -- лениво извивалась по лугам и была глуха.

Крымов быстро распаковал рюкзак, достал кофе, котелок, сахар, зачерпнул воды, набрал сухого плавника и тут же на песке развел небольшой костерчик. Потом воткнул в песок две рогульки, повесил котелок и стал ждать.

Пахло дымом, сырыми берегами и сеном издалека. Крымов сел и ужаснулся своему счастью. Он и не предполагал, что может так радоваться этому утру, и этой реке, и тому, что он один.

"Попью кофе, а потом кину!" -- решил он и стал налаживать спиннинг, привычным взглядом замечая одновременно и реку, и как горит огонь, и воду в котелке, которая начинала медленно кружиться.

-- Вон бежит собака! -- повторял он, как заклинание.-- Вон бежит... Попью кофе, а потом кину!

На другой стороне, под камышами, громко плеснула щука. Крымов вздрогнул, замер, мгновенно вспотел и посмотрел на то место. Там тяжелыми волнами расходились круги.

"Нет, сперва кину, кофе успеется!" -- тут же решил Крымов, продевая леску сквозь кольца и привязывая к ней любимую свою блесну "Байкал" -серебряную, с красным пером. Опять, уже в другом месте, ударила щука, и тотчас возле берега испуганно сверкнула плотвичка.

"Погоди, погоди! -- ликующе думал Крымов.-- Вон бежит собака! Погоди..." -- и насаживал катушку на рукоятку спиннинга.

Вода в котелке закипела, пена полилась, побежала через край, зашипела на углях, и поднялось облачко пара. Крымов поглядел на котелок, снял его и облизал сухие губы. "Ax, черт! Все-таки кофе -- это вещь!" -- подумал он, осторожно косясь на реку и откупоривая банку с кофе. Он сунул нос в банку, понюхал и чихнул.

-- Ух, ты! -- уже вслух сказал он и, зажав спиннинг в коленях, стал заваривать кофе.

Заря разгоралась все больше, краски на камышах и воде беспрестанно менялись, туман завитками плыл вместе с рекой, ивовые листья блестели, как лакированные, и уже давно в камышах, и дальше, в лесу, и поблизости, где-то в ивняке, трюкали и пикали птицы на разные голоса. Уж первый ветерок пахнул горько-сладким теплым лесным духом и пошевелил камыши...

Крымов был счастлив!

Он ловил и радовался одиночеству, спал в палатке, но и ночью внезапно просыпался, сам не зная отчего, раздувал огонь, кипятил кофе и, посвистывая, ждал рассвета. А днем купался в теплой реке, плавал на ту сторону, лазил в камышах, дышал болотными запахами, потом опять бросался в воду, отмывался и, накупавшись, блаженно лежал на солнце.

Так он провел два дня и две ночи, а на третий, к вечеру, загорелый, похудевший, легкий, с двумя щуками в рюкзаке вышел на шоссе, закурил и стал ждать московского автобуса. Он сидел блаженно и покойно, разбросав ноги, привалясь к рюкзаку, и смотрел в последний раз на луг, на верхушки ивовых кустов вдали, где он недавно был, мысленно воображал реку под этими кустами и все ее тихие повороты и думал, что все это навсегда теперь вошло в его жизнь.

По шоссе проносились красно освещенные солнцем грузовики, молоковозы, громадные серебристые машины-холодильники, приседающие на заднюю ось "Волги", и Крымов уже с радостью провожал их глазами, уже ему хотелось города, огней, газет, работы, уже он воображал, как завтра в цехе будет пахнуть горячим маслом и как будут гудеть станки, и вспомнил всех своих ребят.

Потом он слабо вспомнил, как выходил здесь три дня назад на рассвете. Вспомнил он и спутницу свою по автобусу и как у нее дрожали губы и рука, когда она прикуривала.

-- Что это было с ней? -- пробормотал он и вдруг затаил дыхание. Лицо и грудь его покрылись колючим жаром. Ему стало душно и мерзко, острая тоска схватила его за сердце.

-- Ай-яй-яй! -- пробормотал он, тягуче сплевывая. -Ай-яй-яй! Как же это, а? Ну и сволочь же я, ай-яй-яй:!.. А?

Что-то большое, красивое, печальное стояло над ним, над полями и рекой, что-то прекрасное, но уже отрешенное, и оно сострадало ему и жалело его.

-- Ax, да и подонок же я! -- бормотал Крымов, часто дыша, и вытирался рукавом.-- Ай-яй-яй!..-- И больно бил себя кулаком по коленке.

1961