Синьо и зелено. Юрий Казаков

Юрий Казаков

СИНЬО И ЗЕЛЕНО

1

- Лили, - казва тя с дълбок, гръден глас и ми подава малка топла ръка.

Хващам внимателно ръката й, разтърсвам я и я пускам. Мърморя името си в същото време. Изглежда, че дори не бях се сетил веднага, че трябва да кажа името си. Ръката, която току-що пуснах, нежно белее в тъмнината. „Каква необикновена, нежна ръка!“ — мисля си с наслада.

Стоим в дъното на дълбок двор. Има толкова много прозорци в този квадратен, тъмен двор: има сини, зелени, розови и само бели прозорци. От синия прозорец на втория етаж се чува музика. Пуснали са радиото и чувам джаз. Наистина обичам джаза, не, не за да танцувам - не мога да танцувам - обичам да слушам добър джаз. Някои хора не го харесват, но аз го харесвам. Не знам, може би не е добре това. Стоя и слушам джаза от втория етаж, от синия прозорец. Явно там има отличен радиоприемник.

След като тя произнесе името си настъпва дълго мълчание. Знам, че тя очаква нещо от мен. Може би си мисли, че ще започна да говоря, ще кажа нещо весело, може би чака първата ми дума, някакъв въпрос, за да може сама да започне да говори. Но аз мълча, изцяло съм отдаден на необикновения ритъм и сребристия звук на тръбата. Толкова е хубаво, че музиката свири и мога да мълча!

Най-накрая тръгваме. Излизаме на светлата улица. Четирима сме: моят приятел и неговата приятелка, Лили и аз. Отиваме на кино. Това е моя първи път, когато отивам с момиче на кино, първи път, когато ме бяха запознали, а тя ми подаде ръка и каза името си. Прекрасно име, произнесено с гръден глас! И така вървим един до друг, напълно непознати един на друг и в същото време странно познати. Вече няма музика и няма зад какво да се крия. Приятелят ми изостава с приятелката си. От страх забавям крачките си, но те вървят още по-бавно. Знам, че го прави нарочно. Много лошо е от негова страна да ни остави насаме. Никога не съм очаквал такова предателство от него!

Какво да ѝ кажа? Какво харесва тя? Предпазливо я гледам отстрани: лъскави очи, в които се отразяват светлините, тъмна, вероятно много твърда коса, сплетени гъсти вежди, придаващи ѝ най-решителен вид... Но по някаква причина бузите ѝ са напрегнати, сякаш сдържа смеха си. Какво все пак да ѝ кажа?

— Обичаш ли Москва? - изведнъж пита тя и ме поглежда много строго. Трепвам от дълбокия й глас. Дали някой друг има глас като този?

Мълча известно време, поемам си дъх. Най-накрая събирам сили. Да, разбира се, обичам Москва. Особено обичам Арбатските алеи и булеварди. Но обичам и други улици... После пак замълчавам.

Излизаме на площад Арбат. Започвам да си подсвирквам и пъхам ръце в джобовете си. Нека си мисли, че не ми е толкова интересно да я опозная. Само като си помисли човек! В крайна сметка мога да се прибера вкъщи, живея наблизо и изобщо не е необходимо да ходя на кино и да страдам, виждайки как бузите й потрепват.

Но все пак стигаме до киното. Има още петнадесет минути до началото на прожекцията. Стоим в средата на фоайето и слушаме певицата, но е трудно да я чуем: около нас има много хора и всички си говорят тихичко. Отдавна съм забелязал, че тези, които стоят във фоайето, не слушат добре оркестъра. Само тези отпред слушат и ръкопляскат, а тези отзад ближат сладолед и смучат бонбони и си говорят тихо. Решавайки, че и без това не чувам певицата добре, започвам да разглеждам картините. Никога не съм им обръщал внимание преди, но сега ми е много интересно. Мисля си за художниците, които са ги рисували. Очевидно не напразно тези картини са окачени във фоайето. Чудесно е, че са закачени тук.

Лиля ме гледа с искрящи сиви очи. Колко е красива! Тя обаче не е никак красива, има само искрящи очи и розови, силни бузи. Когато се усмихне, по бузите ѝ се появяват трапчинки, а веждите ѝ се раздалечават и не изглеждат толкова строги. Тя има високо, чисто чело. Само понякога се появява бръчка върху него. Вероятно мисли в този момент.

Не, не издържам повече с нея! Защо ме гледа така?

— Отивам да пуша — казвам рязко и небрежно и влизам в пушалнята. Там сядам и въздъхвам с облекчение. Странно е, но когато в стаята има много дим, когато въздухът е напълно тъмен от дим, по някаква причина нямам желание да пуша. Оглеждам се: много хора стоят и седят. Някои си говорят спокойно, други мълчаливо и припряно пушат, всмукват лакомо дима, изхвърлят полу-изпушените цигари и бързо си тръгват. Интересно, за къде бързат, когато се пуши лакомо цигарата става кисела и горчива. Най-добре е да се пуши бавно, малко по малко. Поглеждам часовника си: има още пет минути до кино-сеанса. Не, вероятно съм глупав все пак. Другите се опознават толкова лесно, говорят си, смеят се. Другите са страшно остроумни, говорят си за футбол или за нещо друго. Те си говорят за кибернетика. Никога не бих говорил с момиче за кибернетика. А Лиля е строга, решавам аз, има груба коса. Моята коса е мека. Сигурно затова седя и пуша, макар че изобщо не ми се пуши. Но ще поседя още. Какво да правя във фоайето? Да гледам отново снимките? Но това са лоши картини и не се знае защо са окачени. Много е добре, че никога не съм ги забелязвал преди.

Най-накрая се чува звънеца. Много бавно излизам от пушалнята, търсейки Лиля в тълпата. Без да се поглеждаме, влизаме в залата и сядаме. След това светлините изгасват и филмът започва.

Когато излизаме от киното, приятелят ми изчезва напълно. Това ме разтревожва, че спирам да мисля за каквото и да било. Просто вървя и мълча. По улиците няма почти никой. Колите препускат бързо. Стъпките ни отекват от стените и се чуват надалеч.

Така стигаме до нейната къща. Отново спираме в двора. Късно е, не всички прозорци светят, а дворът е по-тъмен, отколкото беше преди два часа. Много бели и розови прозорци са угаснали, но зелените продължават да светят. Синият прозорец на втория етаж също свети, но оттам не се чува вече музика. Стоим напълно мълчаливи известно време. Лили се държи странно: повдига лице, гледа към прозорците, сякаш ги брои; тя почти се извръща от мен, после започва да оправя косата си... Накрая съвсем небрежно, уж небрежно казвам, че не е лошо да се видим утре. Много се радвам, че на двора е тъмно и тя не вижда горящите ми уши.

Тя се съгласява да се срещнем. Мога да дойда у тях, прозорците ѝ гледат към улицата. Тя е във ваканция, семейството ѝ е отишло на село и малко ѝ е скучно. Ще се радва да се поразходи.

Чудя се дали би било учтиво да ѝ стисна ръката за довиждане. Тя самата ми протяга тясната си ръка, белееща в мрака и аз отново усещам нейната топлина и доверие.

2

На следващия ден идвам при нея преди да се стъмни. Този път има много момчета в двора. Двама са с велосипеди: отиват някъде; или може би сега са дошли? Останалите просто си стоят там. Струва ми се, че всички ме гледат и знаят много добре защо съм дошъл. И не мога да мина просто през двора, отивам до прозорците ѝ на улицата. Поглеждам към прозореца и си прочиствам гърлото.

- Лили, вкъщи ли си? - питам високо. — питам много високо и гласът ми не трепва. Наистина е интересно, че гласът ми е така уверен.

Да, тя си е вкъщи. Тя е с приятелката си. Спорят за нещо интересно и аз трябва да разреша този спор.

- Елате бързо! - вика ми Лили.

Но не мога да мина през двора, просто не мога да мина през двора...

- Ще вляза през прозореца! - казвам решително и скачам на прозореца. Много лесно и красиво скачам на прозореца, прехвърлям единия си крак през перваза и тогава забелязвам само подигравателното учудване на нейната приятелка и объркването на Лили. Веднага осъзнавам, че съм направил нещо неловко и замръзвам яхнал прозореца: единият ми крак е отвън, другият в стаята. Седя и гледам Лили.

- Ами влизай! – нетърпеливо казва Лиля. Веждите й се събират, а бузите й стават все по-червени.

- Не обичам да стоя в стаите през лятото... - измърморвам аз с високомерно лице. - По-добре да те почакам отвън.

Скачам от прозореца и отивам към портата. Навярно ми се смеят сега! Знам, че всички момичета са жестоки и никога не ни разбират. Защо дойдох? Да ми се смеят ли! Най-добре е да си тръгна. Ако избягам сега, може да стигна до края на улицата и да завия зад ъгъла, преди да излезе тя. Да бягам или не? Мисля една секунда: това правилно ли е? Тогава се обръщам и изведнъж виждам Лили. Тя и приятелката ѝ излизат от портата, гледат ме, смехът още не е угаснал в очите ѝ, а по бузите трапчинките играят.

Не гледам приятелката ѝ. Защо идва тя с нас? Какво ще правя с двете? Аз мълча, а Лили започва да говори с приятелката си. Те говорят, аз мълча. Когато минаваме покрай плакати, ги чета внимателно. Плакатите понякога могат да се четат от края, и тогава се чуват забавни,  гърлени думи. Стигаме до ъгъла и приятелката си взема довиждане. Гледам я с благодарност. Тя е много красива и умна.

Приятелката ѝ си тръгна и тръгваме по булевард Тверски. Колко влюбени се разхождат по булевард Тверски! Сега вървим по него. Вярно, все още не сме любовници. Но може и да станем любовници, не знам. Ходим доста далеч един от друг. На около метър разстояние. Липите са вече прецъфтели. Но в цветните лехи до тях има много цветя. Те изобщо не миришат и вероятно никой не им знае имената.

Говорим много. Няма как да установим последователност в разговора и в мислите си. Говорим за себе си и за приятелите си, скачаме от тема на тема и забравяме за какво сме говорили преди минута. Но това не ни пречи, имаме още много време, предстои ни дълга, дълга вечер и ще можем да си спомним това, което сме забравили. И още по-добре е да си спомним всичко по-късно, през нощта.

Изведнъж забелязвам, че роклята ѝ е разкопчана. Има страхотна рокля, не съм виждал такава - има малки копчета от яката до талията. И сега няколко копчета са разкопчани, но тя не го забелязва. Не бива тя да ходи по улиците с разкопчана рокля! Как да ѝ кажа? Може би трябва да се реша и да закопчая роклята ѝ аз. Да кажа нещо смешно и я закопчая, като че това е нещо обикновено. Колко хубаво би било! Но не, това не може да стане, просто е невъзможно. След това се обръщам, изчаквам пауза в разговора и ѝ казвам да се закопчае. Тя веднага млъква. Гледам големия надпис, стърчащ на покрива. Пише, че всеки може да спечели сто хиляди. Много оптимистичен надпис. Ако можеше ние да ги спечелим някой ден!

След това запалвам цигара. Пуша много дълго време. Изобщо във всички трудни моменти е най-добре да се пуши. Това помага много. После плахо я поглеждам. Роклята ѝ е закопчана, бузите ѝ са почервенели, очите й стават тъмни и строги. Тя също ме гледа, изглежда така като че съм се изменил много или съм научил нещо важно за нея. Сега се приближаваме малко по-близо един до друг.

Минават час след час, а ние все вървим, говорим и вървим. Човек може да се разхожда из Москва безкрайно. Излизаме на площад Пушкински, от него слизаме на улица Трубная, оттам по Неглинка до Болшой театър, после до Каменния мост... Готов съм да вървя безкрайно. Само я питам дали е уморена. Не, не е уморена, много ѝ е интересно. Уличните лампи угасват. Небето, изчакало тъмнината, става по-ниско и има повече звезди. Тогава започва тиха заря. По булевардите влюбени седят сгушени един до друг. На всяка пейка има по една двойка. Гледам ги със завист и се чудя дали с Лилия някога ще седим така.

По улиците е пусто, само милиционерите са на дежурство. Те всички ни гледат. Някои кашлят лекичко, многозначително, когато минаваме покрай тях. Навярно искат да ни кажат нещо, но си мълчат. Лилия навежда глава и се забързва. А на мен не знам защо ми е смешно. Нейната ръка от време-навреме се докосва до моята. Това са съвсем незабележими докосвания, но аз ги усещам.

Разделяме се най-после в нейния тих и кънтящ двор. Всички спят, не свети нито един прозорец. Ние говорим тихо, почти шепнешком, но думите пак си звучат силно, и на мене ми се струва, че някой ни подслушва.

Прибирам се в три часа. Едва сега усещам как краката ми са уморени. А колко ли е уморена тя тогава! Пускам нощната лампа и започвам да чета. Чета "Замъкът на Броуди", който Лилия ми подари. Това е прекрасна книга, чета я и по някаква причина виждам все лицето на Лили. Понякога затварям очи и чувам нежния й, гърлен глас. Между страниците попадам на дълъг тъмен косъм. Неин е косъма – нали тя е чела "Замъкът на Броуди". Защо реших, че са твърди космите ѝ? Това е много мека, копринена коса. Внимателно сгъвам косъма и го поставям в Енциклопедията. После ще го скрия по-добре.

Съвсем светло е и вече не мога да чета. Лежа и гледам през прозореца. Живеем много високо, на седмия етаж. От прозорците ни се виждат покривите на много къщи. И в далечината, където слънцето изгрява през лятото, се вижда звездата на Кремълската кула. Само тя се вижда. Обичам да гледам тази звезда дълго време. През нощта, когато в Москва е тихо, чувам звъна на камбаните. През нощта всичко се чува много добре. Лежа, гледам звездата и си мисля за Лили.

3

И след седмица заминаваме с майка ми на север. Отдавна мечтая за това пътуване - от пролетта. Но сега животът на село е пълен с особен смисъл и значение за мен.

За първи път се озовавам в горите, в истински диви гори и се изпълвам с радостта на пионер. Имам пушка - купиха ми я, когато завърших девети клас - и ловувам. Скитам съвсем сам и не скучая. Понякога се уморявам. После сядам и гледам широката река, ниското есенно небе. Август е. А на север времето често е лошо. Но дори и в лошо време и в слънчево, излизам от къщата рано сутрин и отивам в гората. Там ловувам и бера гъби или просто се движа от поляна на поляна и гледам белите маргаритки, които са много тук. Никога не знаеш какво можеш да правиш в гората! Може да седна на брега на езерото и да остана неподвижен. Патици долитат да кацнат много близо със свистене. Отначало те кацат с изпънати шии, след това започнат да се гмуркат, да се плискат, да плуват и се носят по водата. Следя ги само с очи, без да въртя глава.

Когато слънцето надникне иззад облаците, пробива листата над главата ми и пуска златните си, треперещи пръсти дълбоко във водата. Тогава се виждат дългите ръждиви стъбла на водните лилии. Близо до стъблата се появяват големи риби. Те замръзват в слънчевия лъч, без да помръднат нито една перка, сякаш се топлят или спят. И ми е много странно да ги наблюдавам. Гледайки ги, самият ти се вцепеняваш и възприемаш всичко като в сън.

Много неща може да се правят в гората. Може да лежа просто, да слушам шума на боровете и да мисля за Лили. Мога дори да говоря с нея. Разказвам ѝ за лова, за езерата и гората, за прекрасния мирис на дима от пушката, и тя ме разбира, макар че жените въобще не обичат и не разбират лова.

Понякога се връщам в къщи през нощта. Вървя през полето, и леко се страхувам. С мене е заредената пушка, но пак се оглеждам често. Много е тъмно. Само в небето, ако дълго се гледа, може да се забележи слаба светлина. Но на земята е много тъмно. Над мен летят, кръжат сови. Виждам ги, но колкото и да се вслушвам, не успявам да чуя размахването на крилата им. Един път стрелях. Сова падна с тъп звук в горската пролуката и дълго после щракаше в тъмнината с клюна си.

След месец се връщам в Москва. От гарата още, щом донесох куфарите вкъщи, тръгвам при Лили. Вечер е, прозорците ѝ светят – значи си е у дома. Идвам под прозореца, минавам през скелетата на строителите – правят ремонт на къщата, и гледам през завесите.

Тя седи на масата сама до нощната лампа и чете. Лицето ѝ е замислено. Обръща страницата, обляга се назад, вдига поглед и поглежда към лампата, като върти кичур коса около пръста си. Какви тъмни очи има. Защо си мислех, че са сиви преди? Те са много тъмни, почти черни. Стоя под скелето, мирише на мазилка и бор. Този боров аромат достига до мен като далечно ехо от моето ловуване, като спомен за всичко, което оставих на Север. Чувам стъпките на минувачите зад мен. Хората вървят нанякъде, бързат, крачат ясно по асфалта, имат свои мисли и свои си любови, всеки живее своя живот. Москва ме оглуши с шума, светлините, миризмите и тълпите, с които бях отвикнал за месец. И си мисля с плаха радост колко е хубаво, че в този огромен град имам любим човек.

- Лили! — викам тихо.

Тя трепва, веждите ѝ се повдигат. Тогава тя става, отива до прозореца, дръпва завесата, навежда се към мен и аз виждам тъмните ѝ радостни очи отблизо.

- Альоша! – бавно казва тя. По бузите ѝ се появяват едва забележимите трапчинки.

- Альоша! Ти ли си? Нали си ти? Излизам веднага. Искаш ли да отидем на разходка? Много искам да се разхождаме с тебе. Излизам веднага.

Излизам из-под скелето, минавам от другата страна и гледам нейните прозорци. Виждам как гасне светлината, минава кратка минута и фигурата на Лили се появява в черната дупка на портата. Тя веднага ме забелязва и хуква към мен през улицата. Хваща ръцете ми и ги държи в своите дълго време. Струва ми се, че е придобила тен и е отслабнала малко. Очите ѝ са станали още по-големи. Чувам как бие силно сърцето ѝ, и диша на пресекулки.

-  Хайде да се разходим! – казва тя най-после. И тогава забелязвам, че тя ми говори на „ти“. Много искам да седна или да се облегна на нещо - краката ми изведнъж станаха толкова слаби. Дори след най-изтощителен лов те не са треперили толкова много.

Но не се ми е комфортно да ходя с нея. Просто се отбих да я видя за минута. Облечен съм толкова зле. Идвам направо от път, със ски-костюм съм и износени обувки. Костюмът ми е прогорян на няколко места. Когато нощувах по време на лов. Когато се спи до огъня, много често се изгаря сако или панталони. Не, няма начин да ходя сега с нея.

- Това съвсем не е важно! – безгрижно казва тя и ме дърпа за ръката. Иска да говори с мене. Тя е съвсем сама, приятелките ѝ не са си дошли от летуването още, родителите ѝ са на вилата, тя скучае страшно и ме е чакала през цялото време. Костюмът ми е без значение. И още, защо не съм ѝ писал? Сигурно ми е приятно, когато другите се мъчат?

И ето ни отново на разходка из Москва. Много странна, луда вечер. Започва да вали, ние се крием в ехтящия вход и задъхани от бързото бягане гледаме към улицата. Водата пада шумно по водосточната тръба, тротоарите блестят, колите минават съвсем мокри, а от тях към нас пълзят червени и бели светлинни змии, отразени на мокрия асфалт. След това дъждът спира, излизаме, смеем се, прескачаме локви. Но дъждът започва отново с нова сила и ние отново се крием. Дъждовни капки блестят по косите ѝ. Но очите ѝ блестят още повече, когато ме гледа.

— Мисли ли за мен? — пита тя. - Мислех за теб почти през цялото време, въпреки че не исках. И аз самата не знам защо. Все пак се познаваме толкова малко, нали. Четях книга и изведнъж си помислих дали ще ти хареса? Зачервиха ли ти се ушите? Казват, че ако мислиш за някого дълго време, ушите му започват да почервеняват. Дори не отидох на театър. Моята майка ми даде един билет, но не отидох. Харесваш ли опера?

- Разбира се! Певец ще стана скоро. Казаха ми, че съм добър бас.

- Альоша! Ти бас ли си? Попей ми, моля те! Пей тихо и никой няма да чуе, само аз.

Отначало отказвам. После пея все пак. Пея романси и арии и не забелязвам, че дъждът вече е спрял, минувачите вървят по тротоара и ни гледат. Лили също не забелязва нищо. Тя ме гледа в лицето и очите ѝ блестят.

4.

Да си млад е много лошо. Животът минава бързо, на седемнадесет си или осемнадесет години, а нищо още не си направил. Не се знае дори, имаш ли някакъв талант. А ти се иска велик, бурен живот да изживееш! Искаш да пишеш стихове, всички да ги знаят наизуст. Или да съчиниш героична симфония, и да застанеш после пред оркестъра – бледен, с фрак, с бритон на челото... И непременно в ложата да се намира Лили! Какво да правя? Какво да направя, за не мине животът ми напразно, всеки ден да бъде ден на борби и победи! Живея с тъга, мъчи ме мисълта, че не съм герой, не съм откривател. Способен ли съм на подвиг? Не знам. Способен ли съм аз на тежък труд, ще ми стигнат ли силите за извършване на велики дела? И най-лошото е това, че никой не разбира мъката ми. Всички гледат на мен като на момче, понякога дори ми разрошват косата, като че съм на десет години! И Лили, само Лили ме разбира, само с нея мога да бъда докрайн откровен.

Ние учим в училище от дълго време: тя е в девети клас, аз съм в десети. Реших да се занимавам с плуване и да стана шампион на СССР, а след това и на света. Вече трети месец ходя на басейн. Брусът е най-добрият стил. Това е най-бързият стил, много го харесвам. Но вечер обичам да мечтая.

Има кратък момент през зимата, когато има сняг по покривите и небето става тъмно-синьо привечер, дори лилаво. Стоя до прозореца, гледам през отвореното прозорче лилавия сняг, вдишвам нежния мразовит въздух и кой знае защо мечтая за далечни пътешествия, непознати страни, планини... Гладувам, пускам червена брада, слънцето ме пече или мразът ме смразява до кости, дори умирам, но откривам друга тайна на природата. Това е животът! Само да можех да отида на експедиция!

Започвам да ходя по тръстове и отдели. В Москва има много такива и всички имат звучни, мистериозни имена. Да, изпращат се експедиции. В Централна Азия, и на Урал, и на Север. Да, трябват им работници. А каква е моята специалност? Аз нямам специалност... Жалко, но не могат да ми помогнат с нищо. Трябва да уча, работници? Наемат работници на място. Довиждане!

Продължавам да ходя на училище, уча си уроците... Налага се да се подчиня на обстоятелствата. Добре, ще завърша гимназията и дори ще ме приемат в института. Сега ми е всичко безразлично. След института ще стана инженер или учител. Но в мое лице обществото  ще загуби велик пътешественик.

Дойде декември. Прекарвам цялото си свободно време с Лили. Обичам я още повече. Не знаех, че любовта може да бъде безкрайна. Но е така. С всеки месец Лили ми става все по-скъпа и вече няма жертва, която да не направя заради нея. Тя често ми звъни по телефона. Говорим дълго време и след разговора не мога да се заема с ученето. Дойдоха силни студове със снежни бури. Майка се готви да тръгва на село, но няма топла забрадка. Леля ми, която живее извън града, има стар топъл шал. Трябва да отида и да донеса този шал.

В неделя сутринта излизам от вкъщи. Но вместо на гарата, отивам при Лили. Отиваме с нея на пързалката, след това да се загреем - в Третяковската галерия. В Третяковската галерия е много топло през зимата, там има столове и може да се седне на столовете и да се говори тихо. Скитаме се из залите, разглеждайки картините. Особено обичам „Момичето с прасковите“ на Серов. Това момиче много прилича на Лили. Лили се изчервява и се смее, когато ѝ казвам това. Понякога напълно забравяме за картините, говорим шепнешком и се гледаме. Междувременно бързо се стъмва. Третяковската галерия скоро затваря, излизаме на студа и тогава си спомням, че трябва да отида да взема шала. Със страх разказвам на Лили за това. Нищо, много добре, ще пътуваме веднага за извън града.

И тръгваме щастливи, че не се налага да се разделяме. Слизаме на покритата със сняг платформа и вървим по пътя през полето. Пред и зад нас тъмнеят фигури на хора, които вървят с нас от електрическия влак. Чуват се разговори и смях, пламват огънчета от цигари. Понякога някой отпред хвърля фас на пътя. Приближаваме, той още свети. На снега около огънчето има малко розово петно. Ние не го настъпваме. Нека посвети още малко в тъмното. После пресичаме замръзналата река, а под нас силно скърца дървения мост. Много силен е студа. Вървим по тъмната просека. Отстрани има съвсем черни смърчове и борове. Тук е много по-тъмно, отколкото в полето. Само от прозорците на някои вили върху снега падат жълти ивици светлина. Много от вилите са съвсем самотни, тъмни: в тях вероятно не живеят хора през зимата. Мирише силно на брезови пъпки и чист сняг; в Москва никога не мирише така.

Най-накрая стигаме до къщата на леля ми. По някаква причина ми се струва невъзможно да отида при нея с Лилия.

- Лили, ще ме почакаш ли малко? - питам колебливо. - Ще се върна много скоро.

- Добре - съгласява се тя. – Само че не за дълго. Съвсем съм замръзнала. Краката ми са замръзнали. И лицето. И все пак се радвам, че дойдох с тебе! Само не за дълго, нали? Тръгвам, оставяйки я съвсем сама на тъмната поляна. Чувствам се много неспокоен. Леля ми и братовчедка ми са изненадани и щастливи. Защо закъснявам толкова? Колко съм пораснал! Такъв мъж. Ще остана ли да пренощувам?

- Как е мама?

- Благодаря, много добре.

- Татко ти работи ли?

- Да, татко работи.

- Още ли е там? А как е чичо?

Боже мой, хиляди въпроси! Братовчедката поглежда разписанието на влаковете. Следващият влак за обратно е в единадесет часа. Трябва да се съблека и да пия чай. И трябва да ги оставя да ме погледнат, и да им разкажа всичко. Та нали не съм бил у тях цяла година. Една година е много дълго време.

Насила ми свалят палтото. Печката гори, свети силно лампата с розовия абажур, тиктака старинния часовник. Много е топло, много ми се пие чай. Но на тъмната просека ме чака Лилия.

Казвам накрая:

- Извинявайте, но бързам много... Там е работата, че не съм сам. Чака ме навън... един приятел.

Пък като ме смъмрят! Аз съм напълно невъзпитан човек. Как може да оставиш човек навън в такъв студ! Сестра ми изтичва в градината, чувам хрущенето на стъпките ѝ под прозореца. Малко по-късно снегът отново хрущи и братовчедката ми вкарва Лилия в стаята. Тя е съвсем бяла. Събличат я и я настаняват до печката. Слагат ѝ топли валенки на краката.

Малко по малко се затопляме. После сядаме да пием чай. Лилия е почервеняла от топлината и от смущение. Почти не вдига очи от чашата си, само от време на време ме поглежда с ужасно сериозен поглед. Но бузите ѝ са напрегнати, а трапчинките по тях трептят. Вече знам какво означава това и съм много щастлив! Вече съм изпил пет чаши чай.

После ставаме от масата. Време е да тръгваме. Обличаме се, дават ми шал. Но изведнъж си променят решението си, казват на Лилия да свали палтото си, слагат ѝ шал и после палтото. Сега тя е много дебела, лицето ѝ е почти изцяло покрито с шала, само очите ѝ блестят. Излизаме навън и отначало не виждаме нищо. Лилия се държи здраво за мен. Докато се отдалечаваме от къщата, започваме леко да различаваме пътеката. Лилия изведнъж започва да се смее. Дори пада два пъти и аз трябва да я вдигна и да изтръскам снега от ръкавите ѝ.

- Само как изглеждаше там! - едва може да говори. - Гледаше ме като щраус когато ме доведоха!

А аз се смея на глас.

- Альоша! - изведнъж казва тя със сладък ужас. - Тук може да ни спрат!

- Кой?

- Ами нищо не се знае! Бандити... Може да ни убият.

- Глупости! - казвам високо.

Струва ми се, че говоря твърде високо. И по някаква причина изведнъж започвам да усещам, че навън е мразовито. Струва ми се, че се е усилил студа, докато сме пили чая и сме си говорили.

- Глупости! - повтарям отново. - Няма никой тук!

- Ами ако има? - Лилия пита бързо и се оглежда. Аз също се оглеждам.

- Страхуваш ли се? - пита тя високо.

- Не! Въпреки че... А ти страхуваш ли се?

- О, ужасно ме е страх! Със сигурност ще ни съблекат. Имам такова предчувствие.

- Вярваш ли в предчувствия?

- Вярвам. Защо дойдох? И все пак, радвам се, че дойдох.

- Така ли?

Да! Ако дори ни съблекат и ни убият, пак няма да съжалявам. А ти? Би ли се съгласил да умреш заради мене.

Аз мълча и само по-силно стискам нейната ръка.  Дано да имам случай, да ѝ докажа своята любов.

- Альоша...

- Да?

- Искам да те попитам... Само не ме гледай. Не ме гледай в лицето! Да... какво исках да кажа? Обърни се настрани!

- Ето, обърнах се. Но ти гледай на пътя. Да не се спънем.

- Не е страшно, аз съм облечена добре, няма да ме заболи ако падна.

- Така ли?

- Альоша, целувал ли си се някога?

- Не. Никога. Защо питаш?

- Съвсем ли никога?

- Само един път... Но това беше в първи клас. Целунах едно момиче. Не помня дори как се казваше.

- Как? Не ѝ помниш името?

- Не помня.

- Тогава това не се смята, ти си бил дете.

- Да.

— Альоша… Искаш ли да ме целунеш?

Все още се препъвам. Сега вече не се обръщам, гледам внимателно пътя.

— Кога? Сега ли? — питам.

— Не, не… Ако стигнем до гарата и не ни убият, тогава ще те целуна на гарата.

Мълча. Студът сякаш е отслабнал. Изобщо не го усещам. Бузите ми горят. И е горещо. Или вървим много бързо?

— Альоша…

— Да?

— Никога не съм се целувала с никого.

Мълчаливо гледам звездите. После поглеждам напред, към жълтеникавия блясък на светлините над Москва. Москва е на тридесет километра, но блясъкът на светлините ѝ се вижда. Колко прекрасен е животът!

— Вероятно е срамно да се целува човек? Срамуваше ли се ти тогава?

— Не помня, беше много отдавна… Не мисля, че е особено срамно.

— Да, беше отдавна. Но все пак, вероятно е срамно.

Вече вървим през полето. Този път сме съвсем сами в пустото поле. Няма жива душа, нито отпред, нито отзад. Никой не хвърля горещи фасове по пътя. Само стъпките ни скърцат силно в снега. Изведнъж отпред пламва светлинка, бледа, като далечна свещ. Тя пламва, люшва се за кратко и угасва. После светва отново, но по-близо. Гледаме тази светлина и най-накрая се досещаме: това е електрическо фенерче. Тогава забелязваме малки черни фигури. Вървят към нас от гарата. Може би са хора, пристигнали с влака? Не, нямаше влак, не чухме никакъв шум.

- Ето, това е... казва Лилия и се притиска към мен. - Знаех си. Сега ще ни убият. Бандити са.

Какво да ѝ кажа? Не казвам нищо. Вървим към черните фигури, вървим много бавно. Вглеждам се внимателно, броя: шест човека. Напипвам ключа в джоба си и изведнъж усещам прилив на гореща наслада и смелост. Как ще се боря с тях! Задавям се от вълнение, сърцето ми бие лудо. Говорят силно за нещо, но на около двайсет крачки от нас замлъкват.

- Иска ми се да те бях целунала - казва тъжно Лиля. - Много съжалявам...

И така, срещаме се на пътя насред пустото поле. Шестимата спират, светват с фенерче, слабият му червеникав лъч, плъзгайки се по снега, пада върху нас. Присвиваме очи. Гледат ни и мълчат. Двама от тях са с разкопчани палта. Единият бързо допушва цигарата си, плюе в снега. Чакам да извикат към нас, или удар. Но никой не ни извиква. Минаваме.

- Момичето не е лошо, - отбелязва някой със съжаление отзад. - Хей, хлапе, дръж я смело! Иначе ще ти я отбием!

- Страх те беше, нали? - пита Лиля малко по-късно.

- Не! Страхувах се само за тебе...

- За мене? - Тя ме поглежда странно отстрани и забавя ход. - Изобщо не ме беше страх! Само за шала ми беше жал.

Не си говорим до гарата. На гарата Лиля, изправена на пръсти и покрита със сняг, откъсва боров клон и го слага в джоба си. След това се качваме на перона. Няма никой. Свети само една лампа до билетната каса и снегът на перона блести като сол. Започваме да тъпчем на едно място: много е студено. Лилия внезапно се отдръпва от мен и се обляга на парапета. Аз стоя на ръба на перона, над релсите, и извивам врата си, опитвайки се да видя светлината на електрическия влак.

- Альоша... - вика ме Лиля. Гласът ѝ е странен.

Приближавам се до нея. Краката ми треперят, неочаквано се страхувам от нещо.

- Притисни се до мен, Альоша - казва Лиля. - Напълно съм замръзнала.

Прегръщам я и се притискам до нея, а лицето ми почти докосва лицето ѝ. Виждам очите ѝ отблизо. Виждам очите ѝ отблизо за първи път. Има гъста скреж по миглите ѝ, косата ѝ е излязла изпод шала и по нея също има скреж. Какви големи очи има и какъв уплашен поглед! Снегът хрущи под краката ни. Стоим неподвижно, но пак хрущи. Изведнъж отзад се чува силно щракване. Нещо се търкаля сухо по дъските, като по лед на река, и заглъхва някъде на ръба на перона. Защо мълчим? Аз обаче изобщо не искам да говоря. Лиля движи устни. Очите ѝ стават напълно черни.

- Защо не ме целуваш? – слабо шепне тя. Парата от устите ни се смесва. Гледам нейните устни. Те пак се помръдват и се полуоткриват. Навеждам се и дълго ги целувам, и целият свят започва безшумно да се върти. Те са топли. По време на целувката Лилия ме гледа през пухкавите си мигли. Тя ме целува и ме гледа и сега разбирам, че тя ме обича.

Така се целуваме за първи път. После тя притиска студената си буза до моето лице, и ние стоим неподвижни. Гледам над рамото ѝ в тъмната гора зад платформата. Чувствам на лицето си детското ѝ дишане и слушам бързото туптене на нейното сърце, а тя навярно слуша моето сърце. После тя се мърда и затаява дъх. Аз се отклонявам, намирам устните ѝ, и пак я целувам. Този път тя затваря очи.

В далечината се чува тихо свирене, ослепителна звезда блести. Електрическият влак се приближава. Минута по-късно влизаме в светъл и топъл вагон, затръшваме вратата зад себе си и сядаме на топла пейка. Във вагона има малко хора. Някои четат, шумолят вестници, други дремят, люлеейки се с вагона. Лиля мълчи и гледа през прозореца през целия път, въпреки че стъклото е замръзнало, навън е нощ и не се вижда абсолютно нищо.

5

Вероятно никога не е възможно да се определи точния момент, в който любовта те е сполетяла. И не мога да реша кога се влюбих в Лиля. Може би, когато се скитах самотен из Севера? Или може би по време на целувката на перона? Или когато тя за първи път ми подаде ръка и нежно каза името си: Лиля? Не знам. Знам само едно, че сега не мога да живея без нея. Целият ми живот сега е разделен на две части: преди нея и с нея. Как бих живял и какво бих означавал без нея? Дори не искам да мисля за това, както не искам да мисля и за евентуалната смърт на моите близки.

Зимата ни мина чудесно. Всичко беше наше, всичко беше общо: миналото и бъдещето, радостта и целият живот до последния дъх. Какво щастливо време, какви дни, каква замаяност!

Но през пролетта започвам да забелязвам нещо. Не, не забелязвам нищо, просто чувствам с болка, че идва нещо ново. Дори е трудно да се изрази. Просто имаме разлика в характерите. Тя не харесва моите възгледи, смее се на мечтите ми, смее се жестоко, и няколко пъти се караме. После... После всичко се влошава, все по-бързо и по-ужасно. Все по-често я няма вкъщи, все по-често разговорите ни стават неестествено весели и празни. Усещам как всеки път се отдалечава от мене, все по-далеч и по-далеч...

Колко много момичета има в света на седемнадесет години! Но ти познаваш една, само нея гледаш в очите, виждаш техния блясък, и дълбини, и влажност, само нейния глас те затрогва до сълзи, само нейните ръце се боиш да целуваш. Тя говори с тебе, слуша те, смее се, мълчи, и ти виждаш, че ти единствено си ѝ нужен, че само с тебе вътрешно живее и за тебе, че обича само тебе, както и ти нея.

Но с ужас забелязваш, че очите ѝ, които преди ти даваха всичката си топлота, своя блясък, своя живот, очите ѝ сега са равнодушни, в себе си вглъбени и че тя цялата се намира вече в невъобразима далечина, където не можеш да я достигнеш, и да я върнеш оттам. Най-свещените ти пориви, скрити и горди мисли – не са за нея, и самият ти с цялата си сложност и красота на своята душа – не си за нея. Гониш я, напрягаш се, усилваш се, но не попадаш, не успяваш, нещата не са това и не са така. Тя се е изплъзнала, отишла си е, тя е някъде в себе си, в своя чудесен, неповторим свят, а ти нямаш достъп там, ти си грешник – и раят не е за тебе. Какво отчаяние, злоба, съжаление и тъга те обхващат! Всичко си е отишло, и ти стоиш с празни ръце, дошло е време да паднеш и да викаш, да призоваваш неведомия бог в своята болка и безсилие. И когато паднеш и викнеш, тя ще те погледне, ще се появи в очите ѝ уплаха, очудване и жалост – всичко друго, но не и това, което ти е нужно, и единственият поглед не ще получиш, любовта ѝ, нейният живот не е за теб. Герой дори можеш да станеш, гений, човек, със който страната да се гордее, но този, единственият поглед не ще получиш никога. Каква болка е това! Какъв живот тежък!  

И ето, вече е пролет… Много слънце и светлина, синьо небе, липите по булевардите започват леко да ухаят. Всички са весело оживени, всички се готвят да празнуват Май. И аз, както всички останали, също се готвя. Дадоха ми сто рубли за май – сега съм най-богатият човек! И ме очакват цели три свободни дни. Три дни, които ще прекараме с Лилия – тя също няма да учи за изпити в тези дни! Не, няма да ходя никъде, нямам нужда от компания, ще бъда с нея тези дни. Не сме били заедно от толкова дълго време…

Но тя не може да бъде с мен. Трябва да отиде на вилата на болния си чичо. Чичо ѝ е болен и скучае, иска да празнува Май в кръга на близките си, и затова отиват при него родителите ѝ и тя. Чудесно! Би било много хубаво да празнуваме Май на вилата. Но аз толкова искам да съм с нея… Може би на втори май?

На втори? – тя мисли, мръщейки чело и леко се изчервява. Да, може би ще се измъкне... Разбира се, много иска! В края на краищата, не сме били заедно от толкова дълго. И така, на втората вечер, пред „Телеграфа“ на улица „Горки“.

В уречения час стоя пред Телеграфа. Колко много хора има тук! Над главата ми се намира глобуса. Още не е здрач, но той вече свети – син е, с жълти континенти - и се върти тихо. Илюминацията пламти: златни класове царевица, сини и зелени искри. Лицата на всички са много красиви от светлината на илюминацията. Имам сто рубли в джоба си. Не ги похарчих вчера, и те са в мен - никога не се знае къде можем да отидем днес. В парка или на кино... Чакам търпеливо. Всички наоколо са нервни, но аз съм изненадващо спокоен.

Тълпи от хора вървят по улицата, точно по средата. Колко момичета и момчета, и всички пеят, викат нещо, свирят на акордеони. Има знамена, лозунги, много светлини по всички къщи. Те пеят песни и аз също искам да пея, защото имам хубав глас. Бас съм. Някога мечтаех да стана певец. Мечтаех за много неща…

Изведнъж виждам Лиля. Тя си проправя път към мен, качва се по стълбите и всички се обръщат да я погледнат - тя е толкова красива. Никога не съм я виждал толкова красива. Сърцето ми започва лудо да бие. Тя оглежда бързо всички, очите ѝ се движат от лице на лице, търсейки някого. Те търсят мен. Правя крачка към нея, само една крачка, и изведнъж остра болка пронизва сърцето ми и устата ми пресъхва. Тя не е сама! До нея стои момче с шапка и ме гледа. То е красиво, това момче и я държи под ръка. Да, той я държи под ръка, докато аз се осмелих да я взема под ръка едва през втория месец.

- Здравей Альоша, казва Лиля. Гласът ѝ потрепва малко, а в очите ѝ се чете смущение. Само малко смущение, съвсем малко. – Отдавна ли чакаш? Ние навярно закъсняхме…

Тя гледа големия часовник под глобуса и се мръщи леко. После обръща глава и гледа момчето. Шията ѝ е много нежна, когато го гледа. Така ли ме е гледала и мен?

- Запознайте се, моля!

Запознаваме се. Той силно ми стиска ръката. В ръкостискането се чувства увереност.

- Знаеш ли Альоша, днес няма да се получи нашата среща. Отиваме сега в Болшой театър… Няма ли да се обидиш?

- Не, не се обиждам.

- Ще ни изпратиш ли малко? И без това няма какво да правиш сега.

- Ще ви изпратя. Да, няма какво да правя сега.

Ние се вливахме в потока и заедно с него се движехме надолу, към Ловния ред. Защо вървя? Какво става с мен? Навсякъде пеят. Свирят акордеони. По покривите гърмят високоговорители. В джоба ми има сто рубли! Съвсем нова, хрупкава банкнота от сто рубли. Но защо вървя, накъде отивам?
— Е, как е чичо ти? — питам аз.
— Чичо? Какъв чичо?.. Ах, за вчера ли говориш? — Тя захапва устна и бързо хвърля поглед към момчето. — Чичо се оправя… Много хубаво посрещнахме Май, беше толкова весело! Танцувахме… А ти? Добре ли го посрещна?
— Аз? Много добре.
— Радвам се!

Завиваме към Болшой театър. Вървим тримата един до друг. Вече не аз я водя под ръка. Ръката ѝ държи онзи хубав младеж. И тя вече не е с мен, тя е с него. Сега е на хиляди версти от мен. Защо ме сърби в гърлото? И защо ме щипят очите? Да не съм се разболял? Стигаме до Болшой театър и спираме. Мълчим. Няма за какво да говорим. Виждам как момчето леко стиска лакътя ѝ.
— Е, ние ще тръгваме. Довиждане! — казва Лили и ми се усмихва. Каква виновна и едновременно отсъстваща усмивка има!

Стискам ѝ ръката. Все пак има прекрасна ръка. Те се обръщат и бавно тръгват под колоните. А аз стоя и я гледам как се отдалечава. Много е пораснала през тази година. Вече е на седемнадесет. Има лека, изящна фигура. Къде я видях за първи път? Ах да — в черната пролука на портата, когато пристигнах от Север. Тогава фигурата ѝ ме порази. После ѝ се възхищавах в Колонната зала и в Консерваторията. После — на училищния бал… Невероятен зимен бал! А сега тя си тръгва и не се обръща. Преди винаги се обръщаше, когато си тръгваше. Понякога дори се връщаше, поглеждаше ме внимателно в лицето и питаше:

— Искаш ли да ми кажеш нещо?
— Не, нищо — отговарях аз със смях, щастлив, че се е върнала.

Тя бързо се оглеждаше наоколо и казваше:
— Целуни ме!

И аз я целувах — ухаеща на мраз — на площада или на ъгъла на улицата. Тя обичаше тези мигновени целувки навън.
— Какво им пука! — казваше за хората, които можеха да ни видят. — Те нищо не знаят! Може да сме брат и сестра. Нали?

Сега тя не се обръща. Аз стоя, а хората минават покрай мен, заобикалят ме като стълб, като предмет. Непрекъснато се чува смях. Вървят по двама, по трима, на групи — няма самотни. На празнична улица самотата е непоносима. Самотните сигурно седят по домовете си. Аз стоя и гледам… Ето, вече са изчезнали в осветения вход. Цяла вечер ще слушат операта, наслаждавайки се на близостта си.

Над мен в пурпурното небе лети и не може да отлети крилатата четворка коне. А в джоба ми има сто рубли. Съвсем нова банкнота, която не похарчих вчера…

6

Измина една година. Светът си остана същия. Почти бях забравил за Лили. Да, бях я забравил. По-точно стараех се да не мисля за нея. Защо да мисля? Един път я срещнах на улицата. Вярно е, стана ми студено на гърба, но се държах. Аз съвсем загубих интерес към живота. Не я попитах как живее, и тя не ме попита как живея аз. Макар че за това време се бяха случили много нови неща в моя живот. Година време – ами че това е много!

Уча в института. Уча се много добре, нищо не ме отвлича от ученето, никой не ме кани да се веселим. Имам много обществена работа. Занимавам се с плуване и вече съм изпълнил нормата за първи разряд. Накрая се научих да плувам кроул. Кроул е ай-бързия плувен стил. Впрочем, това не е важно.

Един път получих от нея писмо. Пак е пролет, отново е май, лек май, леко е на душата ми. Обичам пролетта. Вземам си изпитите и съм вече втори курс. И ето, получавам писмо. Пише, че се е омъжила. И още, тя пише, че пътува с мъжа си на Север и много ме моли да отида да я изпратя. Нарича ме „мили“, и пише в края на писмото: „Твоя стара, стара позната“.

Дълго седя и гледам тапетите. Те у нас са красиви — с много сложни и причудливи шарки. Обичам да ги гледам. Разбира се, ще я изпратя, щом тя иска. Защо не? Тя не ми е враг. Не ми е сторила нищо лошо. Ще я изпратя, още повече че отдавна съм забравил всичко: какво ли не се случва в живота! Нима можеш да запомниш всичко, което се е случило преди година!

И така, отивам на гарата в деня и часа, които тя ми е написала в писмото си. Дълго я търся на перона — и най-накрая я намирам. Видях я неочаквано и дори подскочих. Тя стои в светла рокля, с открити ръце, а първият загар вече е погалил ръцете и лицето ѝ. Ръцете ѝ са все така нежни. Но лицето ѝ се е променило — станало е лице на жена. Тя вече не е момиче, не, не е…

С нея са роднините ѝ и съпругът ѝ — същият онзи младеж. Всички говорят високо и се смеят, но аз забелязвам как Лили нетърпеливо се оглежда: чака ме.

Приближавам се. Тя веднага ме хваща под ръка.
— Само за минутка — казва тя на съпруга си с нежна усмивка.
Мъжът ѝ кимва и ме поглежда приветливо. Да, помни ме. Великодушно ми подава ръка. После с Лиля се отдалечаваме.

— Ето ме — вече съм дама, заминавам, сбогом, Москва — казва Лиля и гледа тъжно към кулите на гарата. — Радвам се, че дойде. Странно е всичко това… Много си пораснал. Как живееш?
— Добре — отговарям аз и се опитвам да се усмихна. Но усмивката не ми се получава, лицето ми сякаш се вцепенява. Лиля ме гледа внимателно, на челото ѝ се появява бръчица — винаги се появява, когато мисли.
— Какво ти е? — пита тя.
— Нищо. Просто се радвам за теб… Отдавна ли се оженихте?
— Само преди седмица. Това е такова щастие!
— Да, щастие е.

Лиля се засмива.
— Откъде знаеш! Но почакай, имаш много странно лице!
— Така ти се струва. От слънцето е. Освен това съм малко уморен, имам изпити. Немски…
— Проклетият немски? — засмива се тя. — Помниш ли, как ти помагах?
— Да, помня. — Разтягам устни в усмивка.

— Слушай, Альоша, какво става? — пита тревожно Лиля, приближавайки се до мен. И отново виждам отблизо красивото ѝ лице, от което вече нещо е изчезнало. Да, променило се е — вече е почти чуждо за мен. По-хубаво ли е станало? Не мога да реша.
— Криеш нещо — казва тя с укор. — Преди не беше такъв!
— Не, не, грешиш — отговарям уверено. — Просто не съм спал цяла нощ.

Тя поглежда часовника си. После се обръща. Съпругът ѝ ѝ кимва.
— Идвам! — извиква тя към него и отново ме хваща за ръка. — Знаеш ли колко съм щастлива! Порадвай се за мен. Заминаваме на Север, на работа… Помниш ли как ми разказваше за Севера? Ето… Радваш ли се за мен?

Защо, защо ме пита това! Изведнъж тя започва да се смее.
— Знаеш ли, сетих се… Помниш ли, през зимата, на перона, когато се целунахме? Аз те целунах, а ти трепереше така, че платформата скърцаше. Ха-ха-ха… Беше с толкова глупав вид тогава.

Тя се смее. После ме поглежда с веселите си сиви очи. През деня очите ѝ са сиви. Само вечер изглеждат тъмни. По бузите ѝ играят трапчинки.
— Какви глупаци бяхме! — казва тя безгрижно и поглежда към съпруга си. В погледа ѝ има нежност.
— Да, бяхме глупаци — съгласявам се аз.
— Не, „глупаци“ не е точно… Бяхме просто наивни деца. Нали?
— Да, бяхме наивни деца.

Отпред светва зеленият сигнал. Лиля тръгва към вагона. Чакат я.
— Е, сбогом! — казва тя. — Не, до скоро! Ще ти пиша, обещавам!
— Добре.

Знам, че няма да ми пише. Защо да го прави? И тя го знае. Поглежда ме изпод вежди и леко се изчервява.
— Радвам се, че дойде да ме изпратиш. И, разбира се, без цветя! Ти никога не ми подари нито едно цвете!
— Да, не ти подарих нищо…

Тя оставя ръката ми, взема мъжа си под мишка, и те се качват във вагона. Ние оставаме на платформата. Роднините ѝ ме питата нещо, но аз нищо не разбирам. Напред ниско и дълго свири електровлака. Вагоните се раздвижват. Много меко подкарва електрическия влак вагоните! Всички се усмихват, махат с кърпички, с шапки, викат, вървят до вагоните. Свирят едновременно две или три хармоники  на различни места, в един от вагоните се чува високо пеене. Сигурно са студенти. Лили е вече далече. С едната ръка се държи за рамото на мъжа си, а с другата ни маха на нас. Отдалеч дори се вижда колко нежни са ръцете ѝ. И се вижда още колко щастлива е усмивката ѝ.

Влакът се отдалечава. Запалвам цигара, слагам си ръцете в джобовете и с тълпата изпращачи вървя към изхода на площада. Стискам цигарата със зъби и гледам сребристите стълбове на фенерите. Те блестят силно на слънцето, дори очите започват да ме болят. Свалям поглед. Сега може да си призная: цяла година в мен е живяла все-пак надеждата. Сега вече всичко е свършено. Е, какво пък, аз се радвам за нея, честна дума, радвам се! Само че не знам защо ме боли сърцето. Нищо особено няма в това, едно момиче се е омъжило – та нали така винаги се случва. Момичетата се омъжват, това е много добре. Лошо е само, че не мога да плача. Много е добре, че момичетата се омъжват…

Излизам на площада, и виждам циферблата на часовника на Казанската гара. Странни фигури вместо цифри – никога не съм ги разбирал. Приближавам се до продавачката на газирана вода. Първо искам сироп, но се замислям и искам само вода. Не е удобно да пия сироп, когато сърцето ми към гърлото отива. Вземам студената чаша и си пълня устата с вода, но не мога да я преглътна. Едва изпивам една глътка. Струва ми се, че съм по-добре.

После слизам в метрото. Какво е станало лицето ми: забелязвам, че много хора ме гледат. Вкъщи мисля известно време за Лили. После пак започвам да разглеждам тапетите. Ако човек се загледа в тях, може да види много интересни неща. Може да види джунгли и слонове с повдигнати хоботи. Или странни хора с барети и плащове. Или лица на познати хора. Само лицето на Лили го няма на тапетите…

Навярно тя сега минава покрай онази платформа, на която се целунахме за първи път. Само че сега платформата е потънала в зеленина. Ще я погледне ли тя? Ще помисли ли за мен? Впрочем защо да я гледа? Тя сега гледа мъжа си. Тя много го обича. Той е много красив мъж.

7
Нищо не е вечно на този свят, дори и скръбта. А животът не спира. Не, животът никога не спира — властно влиза в душата ти и всичките ти тъги се разсейват като дим, малки човешки тъги, съвсем малки в сравнение с живота. Така прекрасно е устроен светът.
Сега завършвам института. Моята младост свърши, отмина далече-далече, завинаги. И това е добре: вече съм възрастен човек, мога всичко, и никой не ми роши косата като на дете. Скоро ще замина за Север. Не знам защо, но нещо постоянно ме тегли натам. Навярно защото някога ловувах там и бях щастлив. Лили съм забравил напълно— толкова години минаха! Би било много трудно да се живее, ако нищо не се забравяше. Но, за щастие, много неща се забравят. Разбира се, тя така и не ми писа от Север. Къде е — не зная, и не искам да зная. Въобще не мисля за нея. Животът ми е хубав. Истина е, че не станах нито поет, нито музикант… Е, не могат всички да бъдат поети! Спортни състезания, конференции, практика, изпити — всичко това ме заема напълно, нямам и една свободна минута. Освен това се научих да танцувам, запознах се с много красиви и умни момичета, срещам се с тях, в някои се влюбвам, и те се влюбват в мен…

Но понякога сънувам Лили. Тя идва при мен насън и отново чувам гласа ѝ, нежния ѝ смях, докосвам ръцете ѝ, говоря с нея — за какво, не помня. Понякога е тъжна и замечтана, понякога весела, по бузите ѝ трептят малки трапчинки, съвсем незабележими за чужд поглед. И тогава аз отново оживявам, засмивам се и се чувствам млад и стеснителен, сякаш отново съм на седемнадесет и обичам за първи път в живота си.

Събуждам се сутрин, пътувам за института, дежуря в профкомитета или говоря на комсомолски събрания. Но на мен днес неизвестно защо ми е тежко и искам да съм сам, да поседя някъде със затворени очи.

Но това се случва рядко: един път на четири години. И още нещо, много сънувам. Сънища, сънища… Неканени сънища.

Не искам да сънувам. Обичам, когато сънувам музика. Говори се, че ако човек спи на дясната страна, няма да сънува. Ще започна да спя вече на дясната страна. Ще спя дълбоко и ще се събуждам сутрин весел. Та нали животът е прекрасен!

Ах, господи, как не искам да сънувам!

1956

КРАЙ

Оригинален текст

Юрий Казаков

ГОЛУБОЕ И ЗЕЛЕНОЕ

1

— Лиля, — говорит она глубоким грудным голосом и подает мне горячую маленькую руку.

Я осторожно беру ее руку, пожимаю и отпускаю. Я бормочу при этом свое имя. Кажется, я не сразу даже сообразил, что нужно назвать свое имя. Рука, которую я только что отпустил, нежно белеет в темноте. «Какая необыкновенная, нежная рука!» — с восторгом думаю я.

Мы стоим на дне глубокого двора. Как много окон в этом квадратном темном дворе: есть окна голубые, и зеленые, и розовые, и просто белые. Из голубого окна на втором этаже слышна музыка. Там включили приемник и я слышу джаз. Я очень люблю джаз, нет, не танцевать — танцевать я не умею, — я люблю слушать хороший джаз. Некоторые не любят, но я люблю. Не знаю, может быть, это плохо. Я стою и слушаю джазовую музыку со второго этажа, из голубого окна. Видимо, там прекрасный приемник.

После того как она назвала свое имя, наступает долгое молчание. Я знаю, что она ждет от меня чего-то. Может быть, она думает, что я заговорю, скажу что-нибудь веселое, может, она ждет первого моего слова, вопроса какого-нибудь, чтобы заговорить самой. Но я молчу, я весь во власти необыкновенного ритма и серебряного звука трубы. Как хорошо, что играет музыка и я могу молчать!

Наконец мы трогаемся. Мы выходим на светлую улицу. Нас четверо: мой приятель с девушкой, Лиля и я. Мы идем в кино. В первый раз я иду в кино с девушкой, в первый раз меня познакомили с ней, и она подала мне руку и сказала свое имя. Чудесное имя, произнесенное грудным голосом! И вот мы идем рядом, совсем чужие друг другу и в то же время странно знакомые. Музыки больше нет, и мне не за что спрятаться. Мой приятель отстает со своей девушкой. В страхе я замедляю шаги, но те идут еще медленней. Я знаю, он делает это нарочно. Это очень плохо с его стороны — оставить нас наедине. Никогда не ожидал от него такого предательства!

Что бы такое сказать ей? Что она любит? Осторожно, сбоку смотрю на нее: блестящие глаза, в которых отражаются огни, темные, наверное, очень жесткие волосы, сдвинутые густые брови, придающие ей самый решительный вид… Но щеки у нее почему-то напряжены, как будто она сдерживает смех. Что бы ей все-таки сказать?

— Вы любите Москву? — вдруг спрашивает она и смотрит на меня очень строго. Я вздрагиваю от ее глубокого голоса. Есть ли еще у кого-нибудь такой голос!

Некоторое время я молчу, переводя дух. Наконец собираюсь с силами. Да, конечно, я люблю Москву. Особенно я люблю арбатские переулки и бульвары. Но и другие улицы я тоже люблю… Потом я снова умолкаю.

Мы выходим на Арбатскую площадь. Я принимаюсь насвистывать и сую руки в карманы. Пусть думает, что знакомство с ней мне не так уж интересно. Подумаешь! В конце концов, я могу уйти домой, я тут рядом живу, и вовсе не обязательно мне идти в кино и мучиться, видя, как дрожат ее щеки.

Но мы все-таки приходим в кино. До начала сеанса еще минут пятнадцать. Мы стоим посреди фойе и слушаем певицу, но ее плохо слышно: возле нас много народу, и все потихоньку разговаривают. Я давно заметил, что те, кто стоит в фойе, плохо слушают оркестр. Слушают и аплодируют только передние, а сзади едят мороженое и конфеты и тихо переговариваются. Решив, что певицу все равно не услышишь как следует, я принимаюсь разглядывать картины. Я никогда раньше не обращал внимания на них, но теперь я очень заинтересован. Я думаю о художниках, которые их нарисовали. Видимо, не зря повесили эти картины в фойе. Очень хорошо, что они висят тут.

Лиля смотрит на меня блестящими серыми глазами. Какая она красивая! Впрочем, она вовсе не красивая, просто у нее блестящие глаза и розовые крепкие щеки. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, а брови расходятся и не кажутся уже такими строгими. У нее высокий чистый лоб. Только иногда на нем появляется морщинка. Наверное, она думает в это время.

Нет, я больше не могу стоять с ней! Почему она так меня рассматривает?

— Пойду покурю, — говорю я отрывисто и небрежно и ухожу в курительную. Там я сажусь и вздыхаю с облегчением. Странно, но когда в комнате много дыма, когда воздух совсем темный от дыма, почему-то не хочется курить. Я осматриваюсь: стоят и сидят много людей. Некоторые спокойно разговаривают, другие молча торопливо курят, жадно затягиваются, бросают недокуренные папиросы и быстро выходят. Куда они торопятся? Интересно, если жадно курить, папироса делается кислой и горькой. Лучше всего курить не спеша, понемножку. Я смотрю на часы: до сеанса еще пять минут. Нет, я, наверное, все-таки глуп. Другие так легко знакомятся, разговаривают, смеются. Другие ужасно остроумны, говорят о футболе и о чем угодно. Спорят о кибернетике. Я бы ни за что не заговорил с девушкой о кибернетике. А Лиля жестокая, решаю я, у нее жесткие волосы. У меня волосы мягкие. Наверное, поэтому я сижу и курю, хотя мне совсем не хочется курить. Но я все-таки посижу еще. Что мне делать в фойе? Опять смотреть на картины? Но ведь это плохие картины, и неизвестно, для чего их повесили. Очень хорошо, что я их раньше никогда не замечал.

Наконец звонок. Я очень медленно выхожу из курительной, разыскиваю в толпе Лилю. Не глядя друг на друга, мы идем в зрительный зал и садимся. Потом гаснет свет и начинается кинокартина.

Когда мы выходим из кино, приятель мой совсем исчезает. Это так действует на меня, что я перестаю вообще о чем-либо думать. Просто иду и молчу. На улицах нет почти никого. Быстро проносятся автомашины. Наши шаги гулко отдаются от стен и далеко слышны.

Так мы доходим до ее дома. Останавливаемся опять во дворе. Поздно, уже не все окна горят, и во дворе темнее, чем было два часа назад. Много белых и розовых окон погасло, но зеленые еще горят. Светится и голубое окно на втором этаже, только музыки больше не слышно оттуда. Некоторое время мы стоим совершенно молча. Лиля странно ведет себя: поднимает лицо, смотрит на окна, будто считает их; она почти отворачивается от меня, потом начинает поправлять волосы… Наконец я очень небрежно, как бы между прочим говорю, что нам нужно еще встретиться завтра. Я очень рад, что во дворе темно и она не видит моих пылающих ушей.

Она согласна встретиться. Я могу прийти к ней, ее окна выходят на улицу. У нее каникулы, родные уехали на дачу, и ей немного скучно. Она с удовольствием погуляет.

Я размышляю, прилично ли будет пожать ей руку на прощанье. Она сама протягивает мне узкую руку, белеющую в темноте, и я снова чувствую ее теплоту и доверчивость.

2

На другой день я прихожу к ней засветло. Во дворе на этот раз много ребят. Двое из них с велосипедами: они собираются куда-то ехать; но, может быть, они уже приехали? Остальные стоят просто так. Мне кажется, все они смотрят на меня и отлично знают, зачем я пришел. И я никак не могу пройти двором, я подхожу к ее окнам на улицу. Я заглядываю в окно и откашливаюсь.

— Лиля, вы дома? — громко спрашиваю я. Я спрашиваю очень громко, и голос мой не дрожит. Это прямо замечательно, что у меня не прервался голос.

Да, она дома. У нее подруга. Они спорят о чем-то интересном, и я должен разрешить этот спор.

— Идите скорей! — зовет меня Лиля.

Но мне невыносимо идти двором, я никак не могу идти двором…

— Я к вам влезу через окно! — решительно говорю я и вспрыгиваю на окно. Я очень легко и красиво вспрыгиваю на окно, перебрасываю одну ногу через подоконник и тут только замечаю насмешливое удивление подруги и замешательство Лили. Я сразу догадываюсь, что сделал какую-то неловкость, и застываю верхом на окне: одна нога на улице, другая в комнате. Я сижу и смотрю на Лилю.

— Ну, лезьте же! — нетерпеливо говорит Лиля. Брови ее сходятся и щеки все больше краснеют.

— Не люблю летом торчать в комнатах… — бормочу я, делая высокомерное лицо. — Лучше я подожду вас на улице.

Я спрыгиваю с окна и отхожу к воротам. Как они смеются теперь надо мной! Я знаю, девчонки все жестокие и никогда нас не понимают. Зачем я пришел сюда? Зачем мне служить посмешищем! Лучше всего мне уйти. Если побежать сейчас, то можно добежать до конца улицы и свернуть за угол, прежде чем она выйдет. Убежать или нет? Секунду я раздумываю: будет ли это удобно? Потом я поворачиваюсь и вдруг вижу Лилю. Она с подругой выходит из ворот, смотрит на меня, в глазах ее еще не погас смех, а на щеках играют ямочки.

На подругу я не смотрю. Зачем она идет с нами? Что я буду с ними обеими делать? Я молчу, и Лиля начинает говорить с подругой. Они разговаривают, а я молчу. Когда мы проходим мимо афиш, я внимательно читаю их. Афиши можно иногда читать с конца, тогда выходят смешные гортанные слова. Доходим до угла, и тут подруга начинает прощаться. С признательностью я смотрю на нее. Она очень красивая и умная.

Подруга уходит, а мы идем на Тверской бульвар. Сколько влюбленных ходило по Тверскому бульвару! Теперь по нему идем мы. Правда, мы еще не влюбленные. Впрочем, может быть, мы тоже влюбленные, я не знаю. Мы идем довольно далеко друг от друга. Примерно в метре друг от друга. Липы уже отцвели. Зато очень много цветов на клумбах. Они совсем не пахнут, и названий их никто, наверное, не знает.

Мы очень много говорим. Никак нельзя установить последовательности в нашем разговоре и в наших мыслях. Мы говорим о себе и о наших знакомых, мы перескакиваем с предмета на предмет и забываем то, о чем говорили минуту назад. Но нас это не смущает, у нас еще много времени, впереди длинный, длинный вечер, и можно еще вспомнить забытое. А еще лучше вспоминать все потом, ночью.

Вдруг я замечаю, что у нее расстегнулось платье. У нее чудное платье, я таких ни у кого не видел — от ворота до пояса мелкие кнопочки. И вот несколько кнопок теперь расстегнулись, а она этого не замечает. Но не может же она ходить по улицам в расстегнутом платье! Как бы мне сказать ей об этом? Может быть, взять и застегнуть самому? Сказать что-нибудь смешное и застегнуть, как будто это самое обыкновенное дело. Как было бы хорошо! Но нет, этого никак нельзя сделать, это просто невозможно. Тогда я отворачиваюсь, выжидаю паузу в ее разговоре и говорю, чтобы она застегнулась. Она сразу замолкает. А я смотрю на большую надпись, торчащую на крыше. Написано, что каждый может выиграть сто тысяч. Очень оптимистическая надпись. Вот бы нам выиграть когда-нибудь!

Потом я закуриваю. Я очень долго закуриваю. Вообще во всех трудных минутах лучше всего закурить. Это очень помогает. Потом я несмело взглядываю на нее. Платье застегнуто, щеки у нее пламенеют, глаза делаются темными и строгими. Она тоже смотрит на меня, смотрит так, будто я очень изменился или узнал про нее что-то важное. Теперь мы идем уже немного ближе друг к другу.

Час проходит за часом, а мы все ходим, говорим и ходим. По Москве можно ходить без конца. Мы выходим к Пушкинской площади, от Пушкинской спускаемся к Трубной, оттуда по Неглинке идем к Большому театру, потом к Каменному мосту… Я готов ходить бесконечно. Я только спрашиваю у нее, не устала ли она. Нет, она не устала, ей очень интересно. Гаснут фонари на улицах. Небо, дождавшись темноты, опускается ниже, звезд становится больше. Потом начинается тихий рассвет. На бульварах, тесно прижавшись, сидят влюбленные. На каждой скамейке по одной паре. Я смотрю на них с завистью и думаю, будем ли и мы с Лилей сидеть когда-нибудь так.

На улицах совсем нет людей, только милиционеры. Они все смотрят на нас. Некоторые выразительно покашливают, когда мы проходим. Наверное, им хочется что-нибудь сказать нам, но они не говорят. Лиля наклоняет голову и ускоряет шаг. А мне почему-то смешно. Теперь мы с ней идем почти рядом. Ее рука иногда касается моей. Это совсем незаметные прикосновения, но я их чувствую.

Наконец мы расстаемся в ее тихом гулком дворе. Все спят, не горит ни одно окно. Мы понижаем наши голоса почти до шепота, но слова все равно звучат громко, и мне кажется, нас кто-то подслушивает.

Домой я прихожу в три часа. Только сейчас я чувствую, как гудят ноги. Как же тогда устала она! Я зажигаю настольную лампу и начинаю читать. Я читаю «Замок Броуди», который дала мне Лиля. Это замечательная книга, я читаю ее, и все время вижу почему-то лицо Лили. Иногда я закрываю глаза и слышу ее нежный грудной голос. Между страниц мне попадается длинный темный волос. Это ее волос — ведь она читала «Замок Броуди». Почему я решил, что у нее жесткие волосы? Это очень мягкий, шелковистый волос. Я осторожно сворачиваю его и кладу в том Энциклопедии. Потом я спрячу его получше.

Совсем рассвело, и я не могу больше читать. Я ложусь и смотрю в окно. Мы живем очень высоко, на седьмом этаже. Из наших окон видны крыши многих домов. А вдали, там, откуда летом встает солнце, видна звезда Кремлевской башни. Одна только звезда видна. Я люблю подолгу смотреть на эту звезду. Ночью, когда в Москве тихо, я слышу бой курантов. Ночью все очень хорошо слышно. Я лежу, смотрю на звезду и думаю о Лиле.

3

А через неделю мы с матерью уезжаем на Север. Я давно мечтал об этой поездке — с самой весны. Но теперь жизнь в деревне для меня полна особенного значения и смысла.

Я впервые попадаю в леса, в настоящие дикие леса, и весь переполнен радостью первооткрывателя. У меня есть ружье, — мне купили его, когда я окончил девять классов, — и я охочусь. Я брожу совсем один и не скучаю. Иногда я устаю. Тогда я сажусь и смотрю на широкую реку, на низкое осеннее небо. Август. И на Севере очень часто стоит плохая погода. Но и в плохую погоду и в солнце я выхожу рано утром из дому и иду в лес. Там я охочусь и собираю грибы или просто перехожу с поляны на поляну и смотрю на белые ромашки, которых здесь множество. Мало ли что можно делать в лесу! Можно сесть на берегу озера и сидеть неподвижно. Прилетят утки, с шипением опустятся совсем рядом. Сначала они будут сидеть, прямо вытянув шеи, потом начнут нырять, плескаться, сплываться и расплываться. Я слежу за ними одними глазами, не поворачивая головы.

Потом выйдет солнце из-за туч, прорвется через листья над моей головой и запустит золотые дрожащие пальцы глубоко в воду. Тогда становятся видными длинные ржавые стебли кувшинок. Возле стеблей показываются большие рыбы. Они застывают в солнечном луче, не шевеля ни одним плавником, будто греются или спят. И мне очень странно следить за ними. Глядя на них, сам цепенеешь и воспринимаешь все как сквозь сон.

Мало ли что можно делать в лесу. Можно просто лежать, слушать гул сосен и думать о Лиле. Можно даже говорить с ней. Я рассказываю ей об охоте, об озерах и лесах, о прекрасном запахе ружейного дыма, и она понимает меня, хотя женщины вообще не любят и не понимают охоты.

Иногда я возвращаюсь домой ночью. Я иду полем, и мне немного страшно. Со мной заряженное ружье, но все-таки я часто оглядываюсь. Очень темно. Только в небе, если долго смотреть, можно заметить слабый свет. Но на земле очень темно. Надо мной кругами беззвучно летают совы. Я вижу их, но, сколько бы я ни прислушивался, мне не удается услышать взмахов их крыльев. Однажды я выстрелил. Сова глухо ударилась о межу и долго потом щелкала во тьме клювом…

Через месяц я возвращаюсь в Москву. Прямо с вокзала, едва поставив дома чемоданы, я иду к Лиле. Вечер, ее окна светятся — значит, она дома. Я подхожу к окну, пробираясь через леса — ее дом ремонтируют, — и смотрю сквозь занавеску.

Она сидит за столом одна у настольной лампы и читает. Лицо ее задумчиво. Она перевертывает страницу, облокачивается, поднимает глаза и смотрит на лампу, наматывая на палец прядь волос. Какие у нее темные глаза. Почему я раньше думал, что они серые? Они совсем темные, почти черные. Я стою под лесами, пахнет штукатуркой и сосной. Этот сосновый запах доносится ко мне, как далекий отзвук моих охот, как воспоминание обо всем, что я оставил на Севере. За моей спиной слышны шаги прохожих. Люди идут куда-то, спешат, четко шагая по асфальту, у них свои мысли и свои любви, они живут каждый своей жизнью. Москва оглушила меня своим шумом, огнями, запахом, многолюдством, от которых я отвык за месяц. И я с робкой радостью думаю, как хорошо, что в этом огромном городе у меня есть любимая.

— Лиля! — зову я негромко.

Она вздрагивает, брови ее поднимаются. Потом она встает, подходит к окну, отодвигает занавеску, наклоняется ко мне, и я близко вижу ее темные радостные глаза.

— Алеша! — говорит она медленно. На щеках ее появляются едва заметные ямочки. — Алеша! Это ты? Это правда ты? Я сейчас выйду. Ты хочешь гулять? Я очень хочу гулять с тобой. Я сейчас выйду.

Я выбираюсь из лесов, перехожу на другую сторону и смотрю на ее окна. Вот гаснет свет, проходит короткая минута, и в черной дыре ворот показывается фигура Лили. Она сразу замечает меня и бежит ко мне через улицу. Она хватает мои руки и долго держит их в своих руках. Мне кажется, она загорела и немного похудела. Глаза ее стали еще больше. Я слышу, как колотится ее сердце и прерывается дыхание.

— Пойдем гулять! — говорит наконец она. И тут я обращаю внимание, что она говорит мне «ты». Мне очень хочется сесть или прислониться к чему-нибудь — так вдруг ослабли мои ноги. Даже после самых утомительных охот они так не дрожали.

Но мне неудобно идти с ней. Я только на минутку зашел повидать ее. Я так плохо одет. Я прямо с дороги, на мне лыжный костюм, сбитые ботинки. Костюм прожжен в нескольких местах. Это я ночевал на охоте. Когда спишь у костра, очень часто прожигаешь куртку и брюки. Нет, я никак не могу идти с ней.

— Какая чепуха! — беспечно говорит она и тянет меня за руку. Ей нужно со мной поговорить. Она совсем одна, подруги еще не приехали, родители на даче, она страшно скучает и все время ждала меня. При чем здесь костюм? И потом, почему я не писал? Мне, наверное, было приятно, что другие мучаются?

И вот мы опять идем по Москве. Очень странный, сумасшедший какой-то вечер. Начинается дождь, мы прячемся в гулкий подъезд и, задыхаясь от быстрого бега, смотрим на улицу. С шумом падает вода по водосточной трубе, тротуары блестят, автомашины проезжают совсем мокрые, и от них к нам ползут красные и белые змейки света, отражающегося на мокром асфальте. Потом дождь перестает, мы выходим, смеемся, перепрыгиваем через лужи. Но дождь начинается с новой силой, и мы снова прячемся. На ее волосах блестят капли дождя. Но еще сильней блестят ее глаза, когда она смотрит на меня.

— Ты вспоминал обо мне? — спрашивает она. — Я почти все время о тебе думала, хоть и не хотела. Сама не знаю почему. Ведь мы знакомы так мало. Правда? Я читала книгу и вдруг думала, понравилась бы она тебе. У тебя уши не краснели? Говорят, если думаешь долго о ком-нибудь, у него начинают уши краснеть. Я даже в Большой не пошла. Мне мама дала один билет, а я не пошла. Ты любишь оперу?

— Еще бы! Я, может, скоро стану певцом. Мне сказали, что у меня хороший бас.

— Алеша! У тебя бас? Спой, пожалуйста! Ты потихоньку спой, и никто не услышит, одна я.

Сначала я отказываюсь. Потом я все-таки пою. Я пою романсы и арии и не замечаю, что дождь уже кончился, по тротуару идут прохожие и оглядываются на нас. Лиля тоже не замечает ничего. Она смотрит мне в лицо, и глаза ее блестят.

4

Молодым быть очень плохо. Жизнь проходит быстро, тебе уж семнадцать или восемнадцать лет, а ты еще ничего не сделал. Неизвестно даже, есть ли у тебя какие-нибудь таланты. А хочется большой, бурной жизни! Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала их наизусть. Или сочинить героическую симфонию и выйти потом к оркестру — бледному, во фраке, с волосами, падающими на лоб… И чтобы в ложе непременно сидела Лиля! Что же мне делать? Что сделать, чтобы жизнь не прошла даром, чтобы каждый день был днем борьбы и побед! Я живу в тоске, меня мучит мысль, что я не герой, не открыватель. Способен ли я на подвиг? Не знаю. Способен ли я на тяжелый труд, хватит ли у меня сил на свершение великих дел? Хуже всего то, что никто не понимает моей муки. Все смотрят на меня как на мальчишку, даже иной раз ерошат мне волосы, будто мне еще десять лет! И только Лиля, одна Лиля понимает меня, только с ней я могу быть до конца откровенным.

Мы давно уже занимаемся в школе: она в девятом, я — в десятом. Я решил заняться плаванием и стать чемпионом СССР, а потом и мира. Уже три месяца хожу в бассейн. Кроль — самый лучший стиль. Это самый стремительный стиль. Он мне очень нравится. Но по вечерам я люблю мечтать.

Есть зимой короткая минута, когда снег на крышах и небо делаются темно-голубыми в сумерках, даже лиловыми. Я стою у окна, смотрю в открытую форточку на лиловый снег, дышу нежным морозным воздухом, и мне почему-то грезятся далекие путешествия, неизвестные страны, горы… Я голодаю, обрастаю рыжей бородой, меня печет солнце или до костей прохватывает мороз, я даже гибну, но открываю еще одну тайну природы. Вот жизнь! Если бы мне попасть в экспедицию!

Я начинаю ходить по трестам и главкам. Их много в Москве, и все они со звучными загадочными названиями. Да, экспедиции отправляются. В Среднюю Азию, и на Урал, и на Север. Да, работники нужны. Какая у меня специальность? Ах, у меня нет специальности… Очень жаль, но мне ничем не могут помочь. Мне необходимо учиться. Рабочим? Рабочих они нанимают на месте. Всего доброго!

И я снова хожу в школу, готовлю уроки… Что ж, придется покориться обстоятельствам. Хорошо, я окончу десять классов и даже поступлю в институт. Мне теперь все безразлично. Я поступлю в институт и стану потом инженером или учителем. Но в моем лице люди потеряют великого путешественника.

Наступил декабрь. Все свободное время я провожу с Лилей. Я люблю ее еще больше. Я не знал, что любовь может быть бесконечной. Но это так. С каждым месяцем Лиля делается мне все дороже, и уже нет жертвы, на которую я бы не пошел ради нее. Она часто звонит мне по телефону. Мы долго разговариваем, а после разговора я никак не могу взяться за учебники. Начались сильные морозы с метелями. Мать собирается ехать в деревню, но у нее нет теплого платка. Старинная теплая шаль есть у тети, которая живет за городом. Мне нужно поехать и привезти эту шаль.

В воскресенье утром я выхожу из дому. Но вместо того, чтобы ехать на вокзал, я захожу к Лиле. Мы идем с ней на каток, потом — греться в Третьяковку. В Третьяковке зимой очень тепло, там есть стулья, и на стульях можно посидеть и потихоньку поговорить. Мы бродим по залам, смотрим картины. Особенно я люблю «Девочку с персиками» Серова. Эта девочка очень похожа на Лилю. Лиля краснеет и смеется, когда я говорю ей об этом. Иногда мы совсем забываем о картинах, разговариваем шепотом и смотрим друг на друга. Между тем быстро темнеет. Третьяковка скоро закрывается, мы выходим на мороз, и тут я вспоминаю, что мне нужно было съездить за шалью. Я с испугом говорю об этом Лиле. Ну что ж, очень хорошо, мы сейчас же поедем за город.

И мы едем, радостные оттого, что нам не нужно расставаться. Мы сходим на платформе, засыпанной снегом, и идем дорогой через поле. Впереди и сзади темнеют фигуры людей, идущих вместе с нами с электрички. Слышны разговоры и смех, вспыхивают огоньки папирос. Иногда кто-нибудь впереди бросает окурок на дорогу. Мы подходим, он все еще светится. Вокруг огонька — маленькое розовое пятнышко на снегу. Мы не наступаем на него. Пусть еще посветится во тьме. Потом мы переходим через замерзшую реку, и под нами гулко скрипит деревянный мост. Очень сильный мороз. Мы идем темной просекой. По сторонам совсем черные ели и сосны. Тут гораздо темнее, чем в поле. Только из окон некоторых дач падают на снег желтые полосы света. Многие дачи стоят совсем глухие, темные: в них, наверное, зимой не живут. Сильно пахнет березовыми почками и чистым снегом, в Москве так никогда не пахнет.

Наконец мы подходим к дому моей тети. Почему-то мне представляется невозможным заходить к ней вместе с Лилей.

— Лиля, ты подождешь меня немного? — нерешительно прошу я. — Я очень скоро.

— Хорошо, — соглашается она. — Только недолго. Я совсем замерзла. У меня замерзли ноги. И лицо. Нет, ты не думай, я рада, что поехала с тобой! Только ты недолго, правда?

Я ухожу, оставляя ее на темной просеке совсем одну. У меня очень нехорошо на сердце.

Тетя и двоюродная сестра удивлены и обрадованы. Почему я так поздно? Как я вырос! Совсем мужчина. Наверное, я останусь ночевать?

— Как здоровье мамы?

— Спасибо, очень хорошо.

— Папа работает?

— Да, папа работает.

— Все там же? А как здоровье дяди?

Господи, тысячи вопросов! Сестра смотрит расписание поездов. Ближайший обратный поезд идет в одиннадцать часов. Я должен раздеться и напиться чаю. И потом я должен дать им посмотреть на себя и рассказать обо всем. Ведь я не был у них целый год. Год — это очень много.

Меня насильно раздевают. Топится печка, ярко горит лампа в розовом абажуре, стучат старинные часы. Очень тепло, и очень хочется чаю. Но на темной просеке меня ждет Лиля!

Наконец я говорю:

— Простите, но я очень спешу… Дело в том, что я не один. Меня на улице ждет… один приятель.

Как меня ругают! Я совсем невоспитанный человек. Разве можно оставлять человека на улице в такой холод! Сестра выбегает в сад, я слышу под окном хруст ее шагов. Немного погодя опять хрустит снег, и сестра вводит в комнату Лилю. Она совсем белая. Ее раздевают и сажают к печке. На ноги ей надевают теплые валенки.

Понемногу мы отогреваемся. Потом садимся пить чай. Лиля стала пунцовой от тепла и смущения. Она почти не поднимает глаз от чашки, только изредка страшно серьезно взглядывает на меня. Но щеки ее напряжены, и на них дрожат ямочки. Я уже знаю, что это значит, и очень счастлив! Я выпил уже пять стаканов чаю.

Потом мы встаем из-за стола. Пора ехать. Мы одеваемся, мне дают шаль. Но вдруг раздумывают, велят Лиле раздеться, укутывают ее шалью и сверху натягивают пальто. Она очень толстая теперь, лицо ее почти все закрыто шалью, только блестят глаза.

Мы выходим на улицу и первое время ничего не видим. Лиля крепко держится за меня. Отойдя от дома, мы начинаем немного различать тропинку. Лиля вдруг начинает хохотать. Она даже падает два раза, и мне приходится поднимать ее и вытряхивать снег из рукавов.

— Какой у тебя был вид! — еле выговаривает она. — Ты смотрел на меня, как страус, когда меня привели!

Я тоже хохочу во все горло.

— Алеша! — вдруг со сладким ужасом говорит она. — А ведь нас могут остановить!

— Кто?

— Ну, мало ли кто! Бандиты… Они могут нас убить.

— Ерунда! — говорю я громко.

Кажется, я говорю это слишком громко. И почему-то вдруг начинаю чувствовать, что на улице мороз. Он даже как будто покрепчал, пока мы пили чай и разговаривали.

— Ерунда! — опять повторяю я. — Никого здесь нет!

— А вдруг есть? — быстро спрашивает Лиля и оглядывается. Я тоже оглядываюсь.

— Ты боишься? — звонко спрашивает она.

— Нет! Хотя… А ты боишься?

— Ах, я страшно боюсь! Нас определенно разденут. У меня предчувствие.

— Ты веришь предчувствиям?

— Верю. Зачем я поехала? Впрочем, я рада все равно, что поехала.

— Да?

— Да! Если даже нас разденут и убьют, я все равно не пожалею. А ты? Ты согласился бы умереть ради меня?

Я молчу и только крепче сжимаю ее руку. Если бы мне только представился случай, чтобы доказать ей свою любовь!

— Алеша…

— Да?

— Я у тебя хочу спросить… Только ты не смотри на меня. Не смей заглядывать мне в лицо! Да… о чем я хотела? Отвернись!

— Ну вот, я отвернулся. Только ты смотри на дорогу. А то мы споткнемся.

— Это ничего, я в платке, мне не больно падать.

— Да?

— Алеша… Ты целовался когда-нибудь?

— Нет. Никогда не целовался. А что?

— Совсем никогда?

— Я целовался один раз… Но это было в первом классе. Я поцеловал одну девочку. Я даже не помню, как ее звать.

— Правда? Ты не помнишь ее имени?

— Нет, не помню.

— Тогда это не считается. Ты был еще мальчик.

— Да, я был мальчик.

— Алеша… Ты хочешь меня поцеловать?

Я все-таки спотыкаюсь. Теперь я не отворачиваюсь больше, я внимательно смотрю на дорогу.

— Когда? Сейчас? — спрашиваю я.

— Нет, нет… Если мы дойдем до станции и нас не убьют, тогда на станции я тебя поцелую.

Я молчу. Мороз, кажется, послабел. Я совсем его не чувствую. Очень горят щеки. И жарко. Или мы так быстро идем?

— Алеша…

— Да?

— Я совсем ни с кем не целовалась.

Я молча взглядываю на звезды. Потом я смотрю вперед, на желтоватое зарево огней над Москвой. До Москвы тридцать километров, но зарево ее огней видно. Как все-таки чудесна жизнь!

— Это, наверное, стыдно — целоваться? Тебе было стыдно?

— Я не помню, это было так давно… По-моему, это не особенно стыдно.

— Да, это было давно. Но все-таки это, наверное, стыдно.

Мы идем уже полем. На этот раз мы совсем одни в пустом поле. Ни души не видно ни впереди, ни сзади. Никто не бросает на дорогу горящих окурков. Только звонко скрипят наши шаги. Вдруг впереди вспыхивает светлячок, бледный светлячок, похожий на далекую свечку. Он вспыхивает, качается некоторое время и гаснет. Потом опять зажигается, но уже ближе. Мы смотрим на этот огонек и наконец догадываемся: это электрический фонарик. Потом мы замечаем маленькие черные фигуры. Они идут нам навстречу от станции. Может быть, это приехавшие на электричке? Нет, электричка не проходила, мы не слыхали никакого шума.

— Ну вот… — говорит Лиля и крепче прижимается ко мне. — Я так и знала. Сейчас нас убьют. Это бандиты.

Что я могу ей сказать? Я ничего не говорю. Мы идем навстречу черным фигурам, мы очень медленно идем. Я вглядываюсь, считаю: шесть человек. Нащупываю в кармане ключ и вдруг испытываю прилив горячего восторга и отваги. Как я буду драться с ними! Я задыхаюсь от волнения, сердце мое бурно колотится. Они громко говорят о чем-то, но шагах в двадцати от нас замолкают.

— Лучше бы я тебя поцеловала, — печально говорит Лиля. — Я очень жалею…

И вот мы встречаемся на дороге среди пустынного поля. Шестеро останавливаются, зажигают фонарик, его слабый красноватый луч, скользнув по снегу, падает на нас. Мы щуримся. Нас оглядывают и молчат. У двоих распахнуты пальто. Один торопливо докуривает папиросу, сплевывает в снег. Я жду оклика или удара. Но нас не окликают. Мы проходим.

— А девочка ничего, — сожалеюще замечает кто-то сзади. — Эй, малый, не робей! А то отобьем!

— Ты испугался, да? — спрашивает Лиля немного погодя.

— Нет! Я только за тебя боялся…

— За меня? — Она сбоку странно смотрит на меня и замедляет шаги. — А я ни капельки не боялась! Мне только платка жалко было.

Больше до самой станции мы не говорим. У станции Лиля, становясь на цыпочки и обсыпаясь снегом, срывает веточку сосны и сует в карман. Потом мы поднимаемся на платформу. Никого нет. У кассы горит одна лампочка, и снег на платформе блестит, как соль. Мы начинаем топать: очень холодно. Лиля вдруг отходит от меня и прислоняется к перилам. Я стою на краю платформы, над рельсами, и вытягиваю шею, стараюсь увидеть огонек электрички.

— Алеша… — зовет меня Лиля. У нее странный голос.

Я подхожу. Ноги мои дрожат, мне делается вдруг чего-то страшно.

— Прижмись ко мне, Алеша, — просит Лиля. — Я совсем замерзла.

Я обнимаю ее и прижимаюсь к ней, и мое лицо почти касается ее лица. Я близко вижу ее глаза. Я впервые так близко вижу ее глаза. На ресницах у нее густой иней, волосы выбились из-под шали, и на них тоже иней. Какие у нее большие глаза и какой испуганный взгляд! Снег скрипит у нас под ногами. Мы стоим неподвижно, но он скрипит. Сзади раздается вдруг звонкий щелчок. Он сухо катится по доскам, как по льду на реке, и затихает где-то на краю платформы. Почему мы молчим? Впрочем, совсем не хочется говорить.

Лиля шевелит губами. Глаза ее делаются совсем черными.

— Что же ты не целуешь меня? — слабо шепчет она. Пар от нашего дыхания смешивается. Я смотрю на ее губы. Они опять шевелятся и приоткрываются. Я нагибаюсь и долго целую их, и весь мир начинает бесшумно кружиться. Они теплые. Во время поцелуя Лиля смотрит на меня, прикрыв пушистые ресницы. Она целуется и смотрит на меня, и теперь я вижу, как она меня любит.

Так мы целуемся в первый раз. Потом она прижимается холодной щекой к моему лицу, и мы стоим не шевелясь. Я смотрю поверх ее плеча, в темный зимний лес за платформой. Я чувствую на лице ее теплое детское дыхание и слышу торопливый стук ее сердца, а она, наверное, слышит стук моего сердца. Потом она шевелится и затаивает дыхание. Я отклоняюсь, нахожу ее губы и опять целую. На этот раз она закрывает глаза.

Вдали слышен низкий гудок, сверкает ослепительная звездочка. Подходит электричка. Через минуту мы входим в светлый и теплый вагон, со стуком захлопываем за собой дверь и садимся на теплую лавочку. Людей в вагоне мало. Одни читают, шуршат газетами, другие дремлют, покачиваясь вместе с вагоном. Лиля молчит и всю дорогу смотрит в окно, хоть стекла замерзли, на дворе ночь и решительно ничего нельзя увидеть.

5

Наверное, никогда невозможно с точностью указать минуту, когда пришла к тебе любовь. И я никак не могу решить, когда я полюбил Лилю. Может быть, тогда, когда я, одинокий, бродил по Северу? А может, во время поцелуя на платформе? Или тогда, когда она впервые подала мне руку и нежно сказала свое имя: Лиля? Я не знаю. Я только одно знаю, что теперь уж я не могу без нее. Вся моя жизнь теперь делится на две части: до нее и при ней. Как бы я жил и что значил без нее? Я даже думать об этом не хочу, как не хочу думать о возможной смерти моих близких.

Зима наша прошла чудесно. Все было наше, все было общее: прошлое и будущее, радость и вся жизнь до последнего дыхания. Какое счастливое время, какие дни, какое головокружение!

Но весной я начинаю кое-что замечать. Нет, я ничего не замечаю, я только чувствую с болью, что наступает что-то новое. Это даже трудно выразить. Просто у нас обнаруживается разница в характерах. Ей не нравятся мои взгляды, она смеется над моими мечтами, смеется жестоко, и мы несколько раз ссоримся. Потом… Потом все катится под гору, все быстрей, все ужаснее. Все чаще ее не оказывается дома, все чаще разговоры наши делаются неестественно веселыми и пустыми. Я чувствую, как уходит она от меня с каждым разом все дальше, все дальше…

Сколько в мире девушек, которым по семнадцать лет! Но ты знаешь одну, только одной ты смотришь в глаза, видишь их блеск, и глубину, и влажность, только ее голос трогает тебя до слез, только ее руки ты боишься даже поцеловать. Она говорит с тобой, слушает тебя, смеется, молчит, и ты видишь, что ты единственный ей нужен, что только тобой она живет и для тебя, что тебя одного она любит, так же как и ты ее.

Но вот ты с ужасом замечаешь, что глаза ее, прежде отдававшие тебе свою теплоту, свой блеск, свою жизнь, глаза ее теперь равнодушны, ушли в себя и что вся она ушла от тебя в такую дальнюю даль, где тебе ее уже не достать, откуда не вернуть ее. Самые священные твои порывы, затаенные и гордые мысли — не для нее, и сам ты со всей сложностью и красотой своей души — не для нее. Ты гонишься за нею, ты напрягаешься, усиливаешься, но все мимо, мимо, все не то и не так. Она ускользнула, ушла, она где-то у себя, в своем чудесном неповторимом мире, а тебе нет туда доступа, ты грешник — и рай не для тебя. Какое же отчаяние, злоба, сожаление и горе охватывают тебя! Ты опустошен, обманут, уничтожен и несчастен! Все ушло, и ты стоишь с пустыми руками, и впору тебе упасть и кричать, взывая к неведомому богу о своей боли и бессилии. И когда ты упадешь и закричишь, она взглянет на тебя, в глазах ее появится испуг, удивление, жалость — все, но того, что тебе надо, не появится, и единственного взгляда ты не получишь, ее любовь, ее жизнь не для тебя. Ты даже можешь стать героем, гением, человеком, которым будет гордиться страна, но единственного взгляда ты никогда не получишь. Как больно! Как тяжело жить!

И вот уже весна… Много солнца и света, голубое небо, липы на бульварах начинают тонко пахнуть. Все бодро оживлены, все собираются встречать Май. И я, как и все, тоже собираюсь. Мне подарили к Маю сто рублей — теперь я самый богатый человек! И у меня впереди целых три свободных дня. Три дня, которые я проведу с Лилей — не станет же она и в эти дни готовиться к экзаменам! Нет, я не пойду никуда, никакие компании мне не нужны, я буду эти дни вместе с ней. Мы так давно не были вместе…

Но она не может быть со мной. Ей нужно ехать на дачу к больному дяде. Ее дядя болен, и ему скучно, он хочет встретить Май в кругу родных, и вот они едут — ее родители и она. Прекрасно! Очень хорошо встретить Май на даче. Но мне так хочется побыть с ней… Может быть, второго мая?

Второго? Она раздумывает, наморщив лоб, и слегка краснеет. Да, может быть, она вырвется… Конечно, она очень хочет! Мы ведь так давно не были вместе. Итак, второго вечером, у Телеграфа на улице Горького.

В назначенный час я стою у Телеграфа. Как много здесь народу! Над моей головой глобус. Еще сумерки, но он уже светится — голубой, с желтыми материками — и тихонько крутится. Полыхает иллюминация: золотые колосья, голубые и зеленые искры. От света иллюминации лица у всех очень красивые. У меня в кармане сто рублей. Я их не истратил вчера, и они со мной — мало ли куда мы можем пойти сегодня. В парк или в кино… Я терпеливо жду. Кругом все нервничают, но я удивительно спокоен.

По улице, прямо по середине идут толпы людей. Как много девушек и ребят, и все поют, кричат что-то, играют на аккордеонах. На всех домах флаги, лозунги, много огней. Поют песни, и мне тоже хочется запеть, ведь у меня хороший голос. У меня бас. Я когда-то мечтал стать певцом. О многом я мечтал…

Вдруг я вижу Лилю. Она пробирается ко мне, поднимается по ступенькам, и на нее все оглядываются — так она красива. Я никогда не видел ее такой красивой. Сердце мое начинает колотиться. Она быстро оглядывает всех, глаза ее перебегают по лицам, ищут кого-то. Они ищут меня. Я делаю шаг ей навстречу, один только шаг, и вдруг острая боль ударяет меня в сердце, и во рту становится сухо. Она не одна! Рядом с ней стоит парень в шляпе и смотрит на меня. Он красивый, этот парень, и он держит ее под руку. Да, он держит ее под руку, тогда как я только на второй месяц осмелился взять ее под руку.

— Здравствуй, Алеша, — говорит Лиля. Голос у нее немного дрожит, а в глазах смущение. Только небольшое смущение, совсем маленькое. — Ты давно ждешь? Мы, кажется, опоздали…

Она смотрит на большие часы под глобусом и чуть хмурится. Потом она поворачивает голову и смотрит на парня. У нее очень нежная шея, когда она смотрит на него. Смотрела ли она так на меня?

— Познакомьтесь, пожалуйста!

Мы знакомимся. Он крепко жмет мне руку. В его пожатии уверенность.

— Ты знаешь, Алеша, сегодня у нас с тобой ничего не выйдет. Мы идем сейчас в Большой театр… Ты не обижаешься?

— Нет, я не обижаюсь.

— Ты проводишь нас немножко? Тебе ведь все равно сейчас нечего делать.

— Провожу. Мне действительно нечего делать.

Мы вливаемся в поток и вместе с потоком движемся вниз, к Охотному ряду. Зачем я иду? Что со мной делается? Кругом поют. Играют аккордеоны. На крышах домов гремят репродукторы. В кармане у меня сто рублей! Совсем новая хрустящая бумажка в сто рублей. Но зачем я иду, куда я иду!

— Ну, как дядя? — спрашиваю я.

— Дядя? Какой дядя?.. Ах, ты про вчерашнее? — Она закусывает губу и быстро взглядывает на парня. — Дядя поправляется… Мы очень здорово встретили Май, так весело было! Танцевали… А ты? Ты хорошо встретил?

— Я? Очень хорошо.

— Ну, я рада!

Мы заворачиваем к Большому театру. Мы идем все рядом, втроем. Теперь не я держу ее под руку. Ее руку держит этот красивый парень. И она уже не со мной, она с ним. Она сейчас за тысячу верст от меня. Почему у меня першит в горле? И щиплет глаза? Заболел я, что ли? Доходим до Большого театра, останавливаемся. Молчим. Совершенно не о чем говорить. Я вижу, как парень легонько сжимает ее локоть.

— Ну мы пойдем. До свидания! — говорит Лиля и улыбается мне. Какая у нее виноватая и в то же время отсутствующая улыбка!

Я пожимаю ее руку. Все-таки у нее прекрасная рука. Они поворачиваются и неторопливо идут под колонны. А я стою и смотрю ей вслед. Она очень выросла за этот год. Ей уже семнадцать лет. У нее легкая фигура. Где я впервые увидел ее фигуру? Ах, да, в черной дыре ворот, когда я приехал с Севера. Тогда ее фигура поразила меня. Потом я любовался ею в Колонном зале и в Консерватории. Потом на школьном балу… Изумительный зимний бал! А сейчас она уходит и не оглядывается. Раньше она всегда оглядывалась, когда уходила. Иногда она даже возвращалась, внимательно смотрела мне в лицо и спрашивала:

— Ты что-то хочешь мне сказать?

— Нет, ничего, — отвечал я со смехом, счастливый оттого, что она вернулась.

Она быстро оглядывалась по сторонам и говорила:

— Поцелуй меня!

И я целовал ее, пахнущую морозом, на площади или на углу улицы. Она любила эти мгновенные поцелуи на улице.

— Откуда им знать! — говорила она о людях, которые могли увидеть наш поцелуй. — Они ничего не знают! Может, мы брат и сестра. Правда?

Теперь она не оглядывается. Я стою, и мимо меня идут люди, обходят меня, как столб, как вещь. То и дело слышен смех. Идут по двое, и по трое, и целыми группами, — совсем нет одиноких. Одинокому невыносимо на праздничной улице. Одинокие, наверное, сидят дома. Я стою и смотрю… Вот они уже скрылись в освещенном подъезде. Весь вечер они будут слушать оперу, наслаждаясь своей близостью. Надо мной в фиолетовом небе летит и никак не может улететь крылатая четверка коней. И в кармане у меня сто рублей. Совсем новая бумажка, которую я не истратил вчера…

6

Прошел год. Мир не разрушился, жизнь не остановилась. Я почти позабыл о Лиле. Да, я забыл о ней. Вернее, я старался не думать о ней. Зачем думать? Один раз я встретился с ней на улице. Правда, у меня похолодела спина, но я держался ровно. Я совсем потерял интерес к ее жизни. Я не спрашивал, как она живет, а она не спросила, как живу я. Хотя у меня произошло за это время много нового. Год — это ведь очень много!

Я учусь в институте. Я очень хорошо учусь, никто не отвлекает меня от учебы, никто не зовет меня гулять. У меня много общественной работы. Я занимаюсь плаванием и уже выполнил норму первого разряда. Наконец-то я овладел кролем. Кроль — самый стремительный стиль. Впрочем, это не важно.

Однажды я получаю от нее письмо. Опять весна, снова май, легкий май, у меня очень легко на душе. Я люблю весну. Я сдаю экзамены и перехожу на второй курс. И вот я получаю от нее письмо. Она пишет, что вышла замуж. Еще она пишет, что уезжает с мужем на Север и очень, просит прийти проводить ее. Она называет меня «милый», и она пишет в конце письма: «Твоя старая, старая знакомая».

Я долго сижу и смотрю на обои. У нас красивые обои с очень замысловатым рисунком. Я люблю смотреть на эти рисунки. Конечно, я провожу ее, раз она хочет. Почему бы нет? Она не враг мой. она не сделала мне ничего плохого. Я провожу ее, тем более что я давно все забыл: мало ли чего не бывает в жизни! Разве все запомнишь, что случилось с тобой год назад!

И я еду на вокзал в тот день и час, которые написала она мне в письме. Долго ищу я ее на перроне, наконец нахожу. Я увидел ее внезапно и даже вздрогнул. Она стоит в светлом платье с открытыми руками, и первый загар уже тронул ее руки и лицо. У нее по-прежнему нежные руки. Но лицо изменилось, оно стало лицом женщины. Она уже не девочка, нет, не девочка… С ней стоят родные и муж — тот самый парень. Они все громко говорят и смеются, но я замечаю, как Лиля нетерпеливо оглядывается: она ждет меня.

Я подхожу. Она тотчас берет меня под руку.

— Я на одну минуту, — говорит она мужу с нежной улыбкой.

Муж кивает и приветливо смотрит на меня. Да, он меня помнит. Он великодушно протягивает мне руку. Потом мы с Лилей отходим.

— Ну вот я и дама, и уезжаю, и прощай Москва, — говорит Лиля и грустно смотрит на башни вокзала. — Я рада, что ты приехал. Странно как-то все… Ты очень вырос. Как ты живешь?

— Хорошо, — отвечаю я и пытаюсь улыбнуться. Но улыбка у меня не получается, почему-то деревенеет лицо. Лиля внимательно смотрит на меня, лоб ее перерезает морщинка. Это у нее всегда, когда она думает.

— Что с тобой? — спрашивает она.

— Ничего. Я просто рад за тебя… Давно вы поженились?

— Всего неделю. Это такое счастье!

— Да, это счастье.

Лиля смеется.

— Откуда тебе знать! Но постой, у тебя очень странное лицо!

— Это кажется. Это от солнца. Потом, я немного устал, у меня ведь экзамены. Немецкий…

— Проклятый немецкий? — смеется она. — Помнишь, я тебе помогала?

— Да, я помню. — Я раздвигаю губы и улыбаюсь.

— Слушай, Алеша, в чем дело? — тревожно спрашивает Лиля, придвигаясь ко мне. И я опять близко вижу ее прекрасное лицо, из которого уже ушло что-то. Да, оно переменилось, оно теперь почти чужое мне. Лучше ли оно стало, я не могу решить. — Ты скрываешь что-то, — с упреком говорит она. — Раньше ты был не такой!

— Нет, нет, ты ошибаешься, — убежденно говорю я. — Просто я не спал ночь.

Она смотрит на часы. Потом оглядывается. Муж кивает ей.

— Сейчас! — кричит она ему и снова берет меня за руку. — Ты знаешь, как я счастлива! Порадуйся же за меня. Мы едем на Север, на работу… Помнишь, как ты рассказывал мне о Севере? Вот… Ты рад за меня?

Зачем, зачем она спрашивает у меня об этом! Вдруг она начинает смеяться.

— Ты знаешь, я вспомнила… Помнишь, зимой на платформе мы с тобой поцеловались? Я тебя поцеловала, а ты дрожал так, что платформа скрипела. Ха-ха-ха… У тебя был тогда глупый вид.

Она смеется. Потом смотрит на меня веселыми серыми глазами. Днем глаза у нее серые. Только вечером они кажутся темными. На щеках у нее дрожат ямочки.

— Какие мы дураки были! — беспечно говорит она и оглядывается на мужа. Во взгляде ее нежность.

— Да, мы были дураки, — соглашаюсь я.

— Нет, дураки — не так, не то… Мы были просто глупые дети. Правда?

— Да, мы были глупые дети.

Впереди загорается зеленый огонек светофора. Лиля идет к вагону. Ее ждут.

— Ну, прощай! — говорит она. — Нет, до свиданья! Я тебе напишу, обязательно!

— Хорошо.

Я знаю, что она не напишет. Зачем? И она знает это. Она искоса взглядывает на меня и немного краснеет.

— Я все-таки рада, что ты приехал проводить. И, конечно, без цветов! Ты никогда не подарил мне ни одного цветка!

— Да, я не подарил тебе ничего…

Она оставляет мою руку, берет под руку мужа, и они поднимаются на площадку вагона. Мы остаемся внизу на платформе. Ее родные что-то спрашивают у меня, но я ничего не понимаю. Впереди низко и долго гудит электровоз. Вагоны трогаются. Удивительно мягко трогает электровоз вагоны! Все улыбаются, машут платками, кепками, кричат, идут рядом с вагонами. Играют сразу две или три гармошки в разных местах, в одном вагоне громко поют. Наверно, студенты. "Лиля уже далеко. Одной рукой она держится за плечо мужа, другой машет нам. Даже издали видно, какие нежные у нее руки. И еще видно, какая счастливая у нее улыбка.

Поезд уходит. Я закуриваю, засовываю руки в карманы и с потоком провожающих иду к выходу на площадь. Я сжимаю папиросу в зубах и смотрю на серебристые фонарные столбы. Они очень блестят от солнца, даже глазам больно. И я опускаю глаза. Теперь можно признаться: весь год во мне все-таки жила надежда. Теперь все кончено. Ну что ж, я рад за нее, честное слово, рад! Только почему-то очень болит сердце.

Обычное дело, девушка вышла замуж — это ведь всегда так случается. Девушки выходят замуж, это очень хорошо. Плохо только, что я не могу плакать. Последний раз я плакал в пятнадцать лет. Теперь мне двадцатый. И сердце стоит в горле и поднимается все выше — скоро его можно будет жевать, а я не могу плакать. Очень хорошо, что девушки выходят замуж…

Я выхожу на площадь, в глаза мне бросается циферблат часов на Казанском вокзале. Странные фигуры вместо цифр — я никогда не мог в них разобраться. Я подхожу к газировщице. Сначала я прошу с сиропом, но потом раздумываю и прошу чистой воды. Неловко пить с сиропом, когда сердце подступает к горлу. Я беру холодный стакан и набираю в рот воды, но не могу проглотить. Кое-как я глотаю наконец, всего один глоток. Кажется, стало легче.

Потом я спускаюсь в метро. Что-то сделалось с моим лицом: я замечаю, что многие пристально на меня смотрят. Дома я некоторое время думаю о Лиле. Потом я снова начинаю рассматривать узоры на обоях. Если заглядеться на них, можно увидеть много любопытного. Можно увидеть джунгли и слонов с задранными хоботами. Или фигуры странных людей в беретах и плащах. Или лица своих знакомых. Только Лилиного лица нет на обоях…

Наверное, она сейчас проезжает мимо той платформы, на которой мы поцеловались в первый раз. Только сейчас платформа вся в зелени. Посмотрит ли она на эту платформу? Подумает ли обо мне? Впрочем, зачем ей смотреть? Она смотрит сейчас на своего мужа. Она его любит. Он очень красивый, ее муж.

7

Ничто не вечно в этом мире, даже горе. А жизнь не останавливается. Нет, никогда не останавливается жизнь, властно входит в твою душу, и все твои печали развеиваются, как дым, маленькие человеческие печали, совсем маленькие по сравнению с жизнью. Так прекрасно устроен мир.

Теперь я кончаю институт. Кончилась моя юность, отошла далеко-далеко, навсегда. И это хорошо: я взрослый человек и все могу, и мне не ерошат волосы, как ребенку. Скоро я поеду на Север. Не знаю, почему-то меня все тянет на Север. Наверное, потому, что я там охотился когда-то и был счастлив. Лилю я совсем забыл, ведь столько лет прошло! Было бы очень трудно жить, если бы ничто не забывалось. Но, к счастью, многое забывается. Конечно, она так и не написала мне с Севера. Где она — я не знаю, да и не хочу знать. Я о ней совсем не думаю. Жизнь у меня хороша. Правда, не стал я ни поэтом, ни музыкантом… Ну что ж, не всем быть поэтами! Спортивные соревнования, конференции, практика, экзамены — все это очень занимает меня, ни одной минуты нет свободной. Кроме того, я научился танцевать, познакомился со многими красивыми и умными девушками, встречаюсь с ними, в некоторых влюбляюсь, и они влюбляются в меня…

Но иногда мне снится Лиля. Она приходит ко мне во сне, и я вновь слышу ее голос, ее нежный смех, трогаю ее руки, говорю с ней — о чем, я не помню. Иногда она печальна и томна, иногда радостна, на щеках ее дрожат ямочки, очень маленькие, совсем незаметные для чужого взгляда. И я тогда вновь оживаю, и тоже смеюсь, и чувствую себя юным и застенчивым, будто мне по-прежнему семнадцать лет и я люблю впервые в жизни.

Я просыпаюсь утром, еду в институт на лекции, дежурю в профкоме или выступаю на комсомольском собрании. Но мне почему-то тяжело в этот день и хочется побыть одному, посидеть где-нибудь с закрытыми глазами.

Но это бывает редко: раза четыре в год. И потом, это все сны. Сны, сны… Непрошеные сны!

Я не хочу снов. Я люблю, когда мне снится музыка. Говорят, если спать на правом боку, сны перестанут сниться. Я стану спать теперь на правом боку. Я буду спать крепко и утром просыпаться веселым. Жизнь ведь так прекрасна!

Ах, господи, как я не хочу снов!

1956