Четвёртый Претседатель

 В тесном пустыре, у большой овражной развилины, возле окраины акациевого колока, уже несколько лет ветшала, небрежно выстроенная кошара Горазда Гризунова. Неразбериха запутанного времени принуждала его часто менять место овчарни пока, не увела в межу полей трёх, равно-убежавших от его обиталища сёл.

- Стареет овчар, невыносимо устаревает и его овчарник, - Гризунов вертелся меж сплотами пригона, желая найти в них пригодную проволоку, что бы стянуть совсем уже рассыпающуюся таратайку, в которой ждал запряженным, смирный сивый ослик. Он жевал свежую, только накошенную завязавшую плоские стручки гороховую ботву и срывал ветки белых соцветий с акации. Время от времени ослик хвостом сшибал со спины нахальных конских мух.

- Тихо! Смирно Председатель! – ишак шелудивый, – прикрикнул ослику хозяин без всякой на то нужды.  

Председатель, седьмой по счёту ишак Гризунова, за все долгие его пастуший годы. И всё предыдущее время он помнил как периоды жизни некого ишака. Из всех, больше всего ему запомнился первый.  Время тогда стояло румынское, оккупационное. Он пас отару Хаджи Прокопия, самого богатого в Вайсале человека. Кошара  размещалась в Катлобугские луга, где он круглогодично жил в небольшой мазанке, примыкавшей к длинному загону; рядом хлев, в котором он запирал ишака.  Хижина крыта камышом, стены саманные; летом прохладно, зимой долго держится печное тепло. Окно, – вмазанный в самане, округлённый глиной осколок большого стекла; светит, будто глухое окошко в салонах суден. Возле окошка сколочен небольшой столик, в остальной тесноте лачуги - печка и лежанка. Годы молодости идут просто, жизнь легко катится, и кажется, не имеет конца, всё можно успеть. Успевал Горазд овец гонять, шкоды створять, и невест выслеживать. В чужих сёлах невесты, - пригожими ходят.  Из самого Шекирлика и Нового Села их смех доносится. Увлёкся он тогда, легкомысленной дочерью зажиточного новосельца, чорбаджи Терентия, - Миланкою, - кокетливой девушкой, любившей украшать свои наряды родовыми ценностями. Когда Горазд окреп мнением умыкнуть Миланку, он в темноте, на ослике верхом, отвёз её в Вайсал, и показал ей самый богатый дом своего хозяина: - Я здесь наследник! – заверил он избранницу. Обратно пятками гнал верхового осла, помогал Миланке чембур удерживать.

После, в одну из холодных осенних ночей, он увёл Миланку в свою пастушью хижину, уговорил что бы «пристала» ему.

- А почему мы не едем в тот хороший дом? – удивилась она, влезая в натопленную темень и тесноту.

- Завтра, завтра пойдём в тот дом… , - он принялся снимать с неё драгоценные наряды…         

Когда Терентий узнал, что его дочь «пристала», он пришёл в ярость, запряг фаэтон и бросился её искать.  Под вечер того дня, он уловил Гризунову тропу, остановился возле пастушьей лачуги. Покрутился вокруг, проверил хлев, посмотрел в круглое окошко, никого нет: ни овец, ни осла, ни Миланки, нет и того жулика. Разгневанный Терентий, раскрошил арапником вмазанное в стену стекло и крикнул: - Ишак! - Не посчитал нужным уточнить имя ишака.

На следующий день Терентий заехал в вайсальское управление требовать, чтобы немедленно вернули ему дочь.

- Поздно, поздно брат Терентий, - сказал примар Гаджуров, одетый как всегда в выглаженном бухарестском костюме, в шляпе, с тростью, висящей на левой вытянутой руке. – Я, понятно, накажу его за такое непристойное дело, и ты можешь ему хорошо по шее надавать, но извини чорбаджи, крошить человеку оконный притвор, ты не имел право!             

- Если бы отец отписал мне в приданое половина земли, Советы не замучили бы его в Сибири, – жалела потом всю жизнь о не случившемся Миланка.

Горазд своё дополнял: - Пусть будет мне благодарен, что я дочь его от скитания принуждённого спас.

Второго Ишака Горазд  добыл как награду, было перед самой голодовкой. В базарный день, они с отцом ехали с Болграда, проезжали Каракурт, где проходил Собор, завернули на майдан возле церкви. Не смотря на протест старого Гризунова, Горазд влез, вмешался в состязании борцов.

Огромный верзила, весь заросший кучерявой чёрной шерстью, рыл землю, изо рта его падала пена в пыли, он жаждал задавить любого, кто захочет с ним состязаться. Желающих входить в круг силовой борьбы не было. Горазд снял с себя верхнюю одежду и под пехлеванскую музыку, завязал борьбу с громадиной. Сам хоть и не был мелким, а потерялся в объятиях заросшего соперника. Ловкому пастуху удавалось увёртываться от крепких хваток могучего борца, держался на расстоянии, пока не заморил гиганта, а тяжело пыхтел тот. Горазд выждал удачу, влез между столбами ног, и свалил на лопатки вымотанного, лишённого силы истязателя.

- Велик объёмом, но рыхлый! – заметил Горазд.

Как абсолютный победитель, он получил главную награду, - огромного барана, которого тут же на месте, поменял на не отставленного ослика.

Хорошим ослом вырос выигрыш, но во время большой голодовки пришлось его забить, можно сказать, что он помог его семейству пережить голод.  

Со следующим ослом, связано переменчивое время наступившей жизни. Годы один за другим нагоняли друг – друга, оставляя обманчивые следы людского труда. Всякое стремление к более удачной участи оставляло нищий результат. Осёл имел гладкую, светлую масть, живот вислый, весь облезлый. Он прежде носил какое-то имя, но Гризунов переименовал его, назвал осла Хрущ, из-за не восприятия «верхней власти» и любви осла надгрызать зелёные початки кукурузы. Свою ненависть он выбивал палкой по спине невиновного осла. Беды подбирались к людям постепенно: отрезали приусадебные участки, вырубали сады; запретили содержать коров, нельзя было солить сало - запретили шмалить забитых под рождество свиней, требовали шкуру сдирать и нести в сельсовет. Но больше всего Горазд возненавидел Хруща за то, что перепахали все заимки, запретил пускать овец в жнивьё, не разрешали селянам иметь больше пяти овец. Тогда он ходил за колхозными баранами, не мог набрать как прежде отару из частных овец. И сельсовет беспрерывно требовал упразднить производительное содержание ишака, имеющего запрещённую,  упряжную способность, мешавшую бодро шагать наступающему коммунизму.

- Если моему ишаку нельзя в коммунизм, тогда почему вы как бараны следуете за кремлёвским ишаком?! – спрашивал он. – Что вы хотите от моего осла, он святое животное, Христос на ослице спустился в храм, а вы принялись храмы рушить.

Уничтожите коней, - исчезните и вы!

Хрущ был ленивым, неимоверно упрямым, норовистым, беспрерывно обваленным в грязи ослом; пусть земля от суши трескается, он непременно найдёт грязь чтобы обвалять спину, и особенно уши. В один осенний дождливый день, двуколка увязла в жиже низины, а Хрущ отказался её выволакивать, лёг в грязь, валяется и не встаёт. Тут Горазд за все годы выбил из осла его упрямство, принялся колотить его карлигой, и перестарался, добил осла. Без сожаления отстегнул упряжь, сам поволок тележку, оставляя мёртвое животное стыть в грязи ямы.

Разумеется, что поступок Гризунова, не достоин крестьянского образа жизни, но истина дороже случая: створил он бесспорное кощунство в отношении осла, … даже и всего вьючного вида животных; возмутительное для пастыря поведение.

 Он не успел дотащить тележку до дома, как узнал, что «верхнего осла» тоже распрягли от державной телеги. 

Впрочем, одна польза от правления Хруща была, много кукурузы везде сеяли, успевай утаскивать.

Следующий его помощник был по правде лошаком, он его купил у цыган. В селе надо же, надоумились Горазда, - Лошаком обзывать. Такой оборот его оскорбил, и он поспешил избавиться от помеси, продал его тем же цыганам, хоть и за меньшую цену. Решил, что потеря в деньгах, ничто по сравнению с таким дрянным обзыванием, тем более что в селе жил непристойный человек с ослиным прозвищем - Ламбо осёл – его дразнили.

После того как Горазд вернул лошака, купил себе маленького ослёнка, и высмотрел его на овечьем молоке, белым хлебом кормил. Хорошая ослица выросла, он её Миланкой шутя, назвал, - так и осталась. С необыкновенной, нехарактерной для него нежностью привязался он к четвероногой Миланке.

- Две Миланки теперь у меня, - хвастался он в корчме, - одну я езжу, вторая меня гоняет.

Бывало, накупит сладостей и говорит: - Это для Миланки! - Иди пойми для которой. Всякие вкусности привыкла выбирать из его ладони ослица, жена предпочитала брать у мужа только расчётные отработанные рубли.

В один предзимний заснеженный день, когда пришло время разлучать овцы по хозяйским дворам на зимовку, Гризунов с подпасками медленно уменьшали отару количеством голов. Овцы чистили улицу, разбегались грызть зиму в холоде дней, - разлучались жевать заготовленную сухое сено и кукурузные стебли в тесных дворовых загородках. Миланка шла следом и рвала с деревьев ещё не все оголенные листья. Дойдя до калитки Ламбо осла, ослица неожиданно пошла вслед отделённых овец, встала на середину двора и проревела своим выраженным рёвом.     

Ламбо осёл, не ожидавший такой наглости на своём дворе, побелел от негодования.

- Чу … у…шш! Чуррр, - крикнул он истерически на ослицу, и будто заколдовал её, она не сдвинулась с места, оголила зубы, задрала морду и ещё раз по ослиному прокричала.

Такое ослиное кощунство окончательно вывело Ламбо осла, его глаза налились гневной кровью. Он вбежал в дом, вытащил из сундука ружьё, и без всякой примирительной мысли выстрелил в голову заблудшему животному.

Большой шум поднялся, едва удержали Гризунова, желавшего разодрать убийцу. Он раздвоил ружьё о спину Ламбо но, увы, - ослицу не вернуть. Кличка «Ламбо осёл» теперь стала – «Дважды осёл».

Предпоследнего шестого осла. он выменял не старый мотоцикл младшего сына. Возможно и неплохой ишак попался но после Миланки не оставил значительные воспоминания, разве что имя ему он дал мотоциклетное – Панония, так и дослужила ему Панония до старости своих лет. Когда издох, оттащил её в скотомогильник, расстался без сожаления, вроде бы никогда и не было никакой Панонии.

О последнем, знакомом нам осле, узнаем подробнее всего, за пол дня его пребывания в упряжи Гризуновой двуколки, но и это достаточно для тяжёлой ослиной участи.

- Ишак с седлом, ишак в телеге, вольный ишак, но только ишак! – любил повторять Гризунов, и совсем не праздновал молодых вайсальских овчаров ездивших на машинах, о которых говорили по окольным сёлам: «В ичигах, а на Мерседесе». Ичиги и брезентовые онучи он не снимал круглый год, обувал их независимо от времени года; ичиги – овчарская обувь.   

В лето его главная забота опередить зарю, выгнать овцы ещё по темноте, вслушаться в звон колокольчиков, в шуршание тысяч копыт, по которым он мог определить желаемое направление в шагах отары, посмотреть на ещё звёздное небо, и сказать самому себе: - Никто ни знает, куда я иду!

Насытит овцы, пока солнце не поднялось из-за холма, поместит стадо обратно в загон и будит подпасков спящих в тёплом шалаше: - Пора доить овец шалопаи.

 После дойки отправит хозяина створаживать брынзу из жирного овечьего молока, отметит в тетрадке выдоенную очерёдность, и готов; подпаски идут пасти овец по неугодьям и убранным нивам, а сам он до вечерней дойки неугомонной головой ветер сонный слушает.

Целый день подпаски волочатся за пыльным облаком вслед овец, управляемых не столько ими, сколько умными пастушьими овчарками.

- Давайте, быстрее чираци! – подгонял он подпасков, долго завтракающих принесённую очередником еду.  - Не время угодничать, солнце уже над курганом встало, смотрю, ещё в загоне собьёте овец в круг, захрапят на тырле в жару обеда, не выгоните потом!

Он скрутил проволокой надломанную оглоблю, и ещё раз строго глянул в сторону подпасков продолжавших крутиться около стола;  повернулся к солнцу, взошедшему над цветущими акациями, и заметил, как по ближней дороге стремительно ползёт волокуша  пыли.  В сторону овчарни направлялась чёрная машина тажбунарского колхозного председателя Николая Друмчева.

- Сейчас начнёт придираться за потраву взошедшей кукурузы, - выругался Горазд Гризунов, пожалел, что не успел укатить раньше.  В пределах двух районов, Гризунов хорошо известен ночными набегами стада в чужие нивы. Но не сравниться ему с председателем, куда там, - Друмчев известен на весь Союз, не говоря о республике и области: Герой Труда, депутат, член ЦК, - и как это часто бывает, известен не своей фамилией, а чужую носит.

Чтобы уравновесить положение дел, Гризунов считает, что лучше именовать председателя настоящей фамилией, какую он имел когда-то, когда бегал за овцами пастушком, и их отары пересекались в полях. Возможно, именно поэтому Друмчев, в известной степени с уважением относится ко всем овчарам, хотя в своём селе ни одному человеку не позволил ходить пастухом. Все пастухи в Тажбунаре из Вайсала. Возможно, существующий в настоящем отбор, следует объяснить нежеланием самих тажбунарцев бегать за таким отсталым занятием. И поскольку Друмчев вырос из подпаска в такого важного человека, все хотели управлять скотом важно, на закрытых фермах: именоваться операторами откорма свиней, кролей, и доения коров.

Как только придёт некий вайсалец устраиваться на работу оператором, Друмчев непременно предложит:  - Слушай, а почему бы тебе не пойти чабаном, у нас чабанов не хватает.

В его представлении вайсалец, - может быть только чабаном. И в некотором смысле он прав, во всех окольных сёлах пастухи вайсальцы, …и музыканты на всех свадьбах тоже из Вайсала. При этом, самые хорошие овчары, пасут овцы в дальних сёлах, в ближних такие как Горазд Гризунов. Все кого не приняли в иных сёлах, овчарствуют в Вайсале.

Что касается музыкантов то здесь, наоборот, Вайсал не намерен по всюду, бездумно раскидываться своими талантами. Как только установится время осенних свадеб, лучшие музыканты заранее наняты на местные торжества. Остальные рассыпаются играть национальную музыку по всему Буджаку. Нанимать музыкантов именно из Вайсала, имело для любого празднества важное общепризнанное значение. Даже самые несыгранные и начинающие гармонисты торговали для своей игры, недорогие наймы в близкой Кальчевке. Там люди намного простодушнее и  рады любой игре даже на рваной гармошке.  Обрядовые узнаваемые песни и установленное чередование традиционных музыкальных игр, не нуждались в изысканном исполнении, они достаточны для обычного праздничного веселья.

«Весело будем!» - кричали сами себе музыканты. – «Топим!»

Каждый музыкант имел твёрдое мнение, что именно он лучше всех играет главную музыку свадьбы. Спроси о неком признанном аккордеонисте, и услышишь: - Да что он много интересного такого играет, знает один: российский, закарпатский, или украденный у нас молдавский наигрыш и все его музыкальные номера, ни одну нашу бессарабскую толком не исполнит, – не умеет; начнёт болгарскую рученицу, …и «в буерак заросший, тут же её уводит».

И если даже намекнёшь, твёрдо укажешь на самого совершенного музыканта, виртуозно владеющего язычковыми клавишами на всех меховых инструментах, тоже найдётся гармонист, который нахмурится, возразит: - И что он сильно умеет, все мелодий его держатся на пластинках записанных в Болгарии, ни одной бессарабской музыки не знает, попроси нашу исполнить, «в голые нивы тут же забредёт».

А если осторожно восхититься, каким ни будь очаровывающим исполнением некого баяниста, «знаток музыки» непременно пресечет: - Ничего интересного он не знает: две рученицы, один жок, и какое-то кривое хоро исполнит, вот и все его номера; ограниченный исполнитель.

И даже самый слабый гармонист, которого кроме как в Калчево нигде не приглашают, скажет о других музыкантах: - Скучные исполнители. Впялят насупленные глаза в землю, и не поднимут голову, пока свадьба не закончится.  Посмотри на меня: пританцовываю, пою, могу танго закрутить, вальс тяну; закину гармонь за спину и дую, играю, – люди довольны, даю веселья до упаду!  А те сморчки, за три дня ни разу даже не улыбнутся!

Но есть такие музыканты, которые одновременно и овчары, а эти намного энергичнее, друг с другом они, конечно, грызутся не меньше пастушьих собак, могут подраться, уворовывать на выпасе поздно рождённых ягнят; но всегда скрытно, они люди, бродящие заодно со стадом, и всегда против ветра.

Когда в Вайсале назначили председателем колхоза, бывшего милиционера Могиланова, он с соответствующим полицейским усердием, принялся воспитывать пастухов кулаками. Они, конечно же, не потерпели такое унижение, и взорвали его дом тротиловыми шашками, выменянными на баранину в полигоне у солдат. Их до полусмерти избивала милиция, - не выдали, сами не знали. А забирали милиционеры пытать непричастных, - самых слабых, дряхлых пастухов. Что тогда сказать о достойных?!

А то, что нет никакого противоречия! Среди людей они не последние люди. В овчарстве – испытанные пастухи, а в музыке – тоже не вчерашние.

Горазд Гризунов как старый пастух, был ещё и старинным музыкантом, он играл на камышовой свирели, сделанной им лично из тростника катлабугских кущей. Когда дойные овцы в жару дня стоя дрыхнут в сбитом кругу он, лёжа в тени, свистит овцам протяжные бессарабские постирали. После хвастается хозяевам, что именно благодаря свирели стадо пускает на ведро больше молока, тем самым он намекал очередникам, что положенное кормление и виночерпие, следует разнообразить, как разумеющееся вознаграждение согласованного сочетания его разносторонних усилий.                       

- … Ну как бай Горазд, помогает ли дуда наполнять подойники молоком? –  Друмчев приближаясь к чабану, издалека начал.

Гризунов укладывал в рассыпающийся ящик таратайки, снопики нарубленного хвороста и, не разворачиваясь, согласился:

- Помогает Коля, ровно, как и твоя секретарша, комбайнам во время жатвы!   

Вообще, председатели колхозов и чабаны находятся в постоянном, непримиримом противоречии. 

Одни услуживая власти, принуждают сельских людей работать за худую плату, весь урожай вывозят для жирной жизни начальства. Пастухи же, стараются оставить, оторвать у чрезмерно ретивых ставленников, хоть немного урожая для села.  Они подобны одинокому волку, сколько бы ни гоняли его пастушьи овчарки, всё равно сумеет окровавить зубы о баранью простоту.

Такое противоречие находится в постоянно не определившемся колебании, которое временами затухает, неожиданно порой, усмиряет человеческое честолюбие.  Ни один овчар не покажет свои тропы, он сам их для себя постоянно находит. Так устроена система, что все колхозные председатели, а Могеланов особенно, не могут управлять без указаний начальства. Когда есть указания, работа для него идёт гладко, и сам огромный Могеланов весь гладкий, постоянно ломает огромным весом кабинетные кресла.

Поскольку Друмчев имел пастушье прошлое, сырые указания его не тревожили. Конечно, ему тоже иногда приходилось приспосабливать показатели под директивы, иначе тогда он не стал бы Героем Труда. А о героях всегда есть народные сказания, рассказывают будто бы:

 Некий чабан, упустил стадо в буряковую ниву, и не удаётся бедному, самому прогнать овец с поля. Оскорблённая собака осталась спать в лесополосе. Выгонит один край отары, некому второй прогнать, пока вернётся, изгнанные снова лезут грызть коренья. Устал гнаться, а всё без пользы…  

Неожиданно, из неоткуда, выскочил шустрый подтянутый мужик, одетый наверх в кожушке, помог прогнать отару с поля.

   Уставший пастух вытер пот с лица, смущённо благодарит:

- Спасибо друг-помогатель! Спас меня, иначе не дай бог увидел бы Друмчев, дело бы до рукоприкладства дошло.

Помогатель улыбается: - Не переживая горемычный! Я Друмчев!..

С тех пор этот чабан, больше не упускает стадо в неположенные места. Хотя, никто из пастухов не помнит, что бы подобное именно с ним случилось. Рассказывают и о другом похождении в зарослях:

Некий колхозник, наполнил в огороженном колхозном саду мешок яблок, и запутался в ограде, - ни вперёд, ни назад. Тут какой-то отшельник на ослике верхом появляется. Подходит. Помог увязшему в колючем кустарнике распутаться. Подсобил мешок на спину поднять. Колхозник благодарит:

- Дай бог тебе здоровья браток, считай ты меня от Друмчева спас, тут машина его недалеко.

«Отшельник» успокаивает несуна:  - Не беспокойся Иван! Друмчев – это я!

О тажбунарском председателе, как о всяком герое рассказывают и другие историй;  он их не подтверждает, как впрочем, и не отрицает, только ухмыляется. Тут он стоял озадаченным, посчитал всё же, следует быть мудрее какого-то чабана. Подошёл ближе и решил разговорить его с другой стороны: - Как поголовье бай Горазд, цело ли стадо, не дерут ли волки овец?

Гризунов выпрямил сухощавую спину, подправил красный кушак, подозрительно посмотрел на Друмчева, на машину стоящую в стороне, усмехнулся тонкими губами: - Дерут, а как же! Ты же знаешь, какие сейчас волки: все в галстуках, ездят на «Волгах», одеколоном пахнут…

Похоже на этот раз пастух расшевелил равновесие председателя, не сдержался он, подобрал прислонённую у двуколки карлигу, и принуждённо дал палкой по бёдрам. После бросил её в собак рвавших цепи, сел в машину; мотор взревел, пошла, подниматься густая пыль по летней дороге, не меньшая чем от, полу-тысячного стада овец поднялась.  

Последний сноп хвороста вместо кузова, бай Горазд кинул в нахально приближающуюся пыль, выругался на пропавшую в пыли машину. Запрыгнул в двуколку и поехал в Вайсал, струшивал хворост, и гнев свой тряс.

Бил осла со всей силой, а бежал ослик на пределе рвения. Перевалил межу и поехал вдоль дубового лесочка, пересёк низину, и неожиданно наткнулся на Могиланова, который лично контролировал выкорчёвывание молодых виноградников, согласно последнему постановлению власти.

- Зачем Гризун так сильно бьёшь этот магар? – спросил он, сам с самого далёка наблюдал, как осёл терпеливо переносит удары. 

- Если бы он выучился на председателя, никто бы не посмел его бить! – пояснил Гризунов, и остановился возле милиционера - председателя. 

- Ты, что хочешь сказать, что я тоже осёл!? – Могиланов возмутился заключению пастуха, дал ему огромной ладонью по шее. Может и повторил бы, но Гризунов, передёрнул вожжи и ослик живо побежал.

Друмчев бьёт, потому что сильно любит колхоз, этот любит колхоз, потому что можно бить, - подумал Гризунов и продолжал бить осла. - Что-то не везёт мне сегодня с этими председателями, дай бог дожить до того времени когда их искоренят как они виноградники корчуют, да раздерут их собаки. Придётся сегодня без желания напиться! – мелькнула успокоительная мысль в его расстроенной голове, и что бы быстрее доехать до дома, решил ехать полем.

Непроглядная ширь тучных колосьев, ласкаемая нежным ветром, шелестит слегка пшеницу, покорными волнами гнутся стебельки, шлют хлеба поклон земле. Знойное солнце омывает лучами золотистую ниву, слезятся глаза от яркого блеска, - нескончаема природная красота. Иное облако бросит на время серую тень, жадно проглотит блеск, и налитые колосья держат грусть скорого расставания с хлебной нивой красящей землю. Ожидания приближающейся страды шуршит по всей сытой ниве, будят величие и радость цветущей жизни, созревшие колосья.

Ослик шёл необычно тихими шагами. Шум колосьев успокоил человека, он сонно прикрыл глаза и задремал. Горазд представил свой домашний амбар полный зерном; в пшенице зарыт бочонок с вином, он долго не может пробить бочку, высверливает отверстие в днище, затыкает подобранным чопом, но ничего не вытекает, обручи не держат, бочонок рассыпается у него в руках…

Железные обручи больших колёс ударили в твёрдую дорогу, двуколка снова принялась трясти, Гризунов сонно содрогнулся, и не поверил: Каланчакский председатель Михаил Даринов с женой отдыхают возле ставка. Закинули удочки и загорают раздетые на коврике возле автомобиля. Видно жена настояла, её Миланией тоже зовут.

Гризунов окончательно разбуженный, с любопытством глядел на наполненный женский купальник чужой Миланий. Заместитель жульничает служебной машиной, пока Даринов ловит караси, - подумал Гризунов, он несколько лет овчарствовал в Каланчаке и знал о чём надо думать. Михаилу Даринову намекнули, что его зам «крутит кружева» с его женой. Скандал поднялся, накинулся муж на жену с кулаками. Но она невозмутимым взглядом и голосом подвесила его волю, властно, сказала: - Миша! Если даже что то и увидишь, - не верь своим глазам!

Успокоила мужа навсегда. Едва ли есть смысл всем подряд скандалистами по семье слыть, решил он.

- Здравствуй, дядя Горазд! Смотрю, сильно рыхлою стала твоя бричка. - Даринов рад был, что Гризунов больше не гонит стадо через поля его колхоза.

- Что поделаешь Миша, нет у меня другой!

 - Пригони её ко мне на строй-двор, дам указания, что бы отремонтировали, новою станет. - Он имел доброе намерение, приблизился к бричке и стал её оглядывать. 

- Ну, Миша! - ты сказанул! Как из старого новое сделаешь? А ну заставь своего заместителя, пусть твою жену снова девственницей сделает!    

Председатель помрачнел: - Вижу, тебе уже ничего не поможет, - он пхнул Гризунова кулаком в грудь, пошёл медленно обратно к лежащей жене, у закинутых удочек лёг.

Гризунов нервно выругался в пазуху, погнал осла бежать наискось через чёрное паровое поле.

- Надо же!? В один день от трёх председателей ни за что битым быть! – досадовал он. -  С четвёртого, я сам, по делу спрошу! Вымещу всю обиду. Он со всей силой колотил Председателя палкой по спине, спешил к своей Миланий, хотел быстрее добраться до запрятанного в амбаре кудрикового бочонка.