ФАЗАНЫ
Миша Илийчин лежит в тени шиповника, от нежелания подняться зарывает взгляд в пыли уставшего лета. Невыносимый зной всё сушит кругом, кажется, осени вовсе не будет, она спряталась где-то далеко в убранных полях, боится в село заходить.
Нагретая торопливым солнцем земля с самого утра палит предстоящий день.  Дикая роза, под которой Миша валяется, давно отцвела, колючие ветки увяли и сморщились от скуки за влагой. Широкие виноградные листья дворовой арки лениво шевелятся под настырным пчелиным жужжанием, пчёлы обсели все потрескавшиеся спелые гроздья, обнаружили узкую добычу жаркому труду.
Адаш Рытков щурит татарские глаза, плотные вороные волосы блестят кипящей смолой, перхоть сыпется как порох.  Он закидывает за плечо блеск стёртого ножика, привязанного к поясу тонкой тесьмой, сдирает шкурку с пристрелянного в люцерне зайца. Последний укос зацветшей травы сушится по всему двору. Пчёлы целуются с привезённым полем, торопятся собрать нектар, пока солнце окончательно не усушило лиловые соцветия степи; рой спешат последний ломоть лета в близкий улей унести.
- Миша, скажи фазан, - говорит Рытков уроненным в землю голосом. 
- Фффаззан! – громко, хрипло, протяжно, пьяно доносится из колючих кустов, и пчёлы всего двора, на время перестают жужжать.   
Рытков из глиняного, с исцарапанной глазурью, кувшина - наполняет стакан новым вином, и опускает в затенённую глубину кустов, к самым Мишиным губам: - Пей Сверчок, за красивое слово – фазан! На фазанов охоту открыли! Когда люцерной кузов машины загружал, издалека пёстрых видел, выстрел в зайца их вспугнул, погнал пернатых в рощу. А удачный заяц невезением обернулся: бригадир меня в покосе застал…, и кол воротный у себя сковырнул, когда въезжал. Чтобы злость окончательно ушла, скажи Сверчок, ещё раз фазан.
- Фффазззанн!  - снова говорит Миша выдержанным голосом, - слово его такое, жесть кривит, даже не определишь, откуда и как брошенный в пыли человек красоту далёкой птицы сумел словить. Тень убежала от долго валяющейся без дела головы.
- Никто не вытянет так сочно короткий перелёт моей мечты, потому ещё стаканчик браток, залей бродящим желанием пернатую лимонную дичь.
Пропавший гул пчёл, оживает в скошенной люцерне и широкой лозе.      
Пролитая новым, ещё горчащим вином, пазуха Миши, - облеплена пылью, соломой, и мухами. Он никогда не передумает говорить волшебное слово фазан.
- Ффааззаннн! – и ждёт ещё стакан мутного вина.
- Румка! - завёт жену Адаш, - тушка выпотрошена, жарь в старом вине, с чесноком.
Румка сердита: - кол уличный сдвинут, не закрывающиеся ворота открыто улицу светят, удобства двора прогоняют. Проезжавший мимо на бортовом газоне Цирю, кол сбитый увидел, остановился: тоже ружьё имеет, кривизной столба возмущён, к тому же приятель; принялся Адаша отчитывать:
- Кто так задний ход  даёт, внимательно надо руль крутить, понял ты, я за двадцать лет даже веткой кабину не царапнул, а ты ворованной люцерной целые ворота перекосил, кол вывернул. Я тоже с утра уготовил запас сена, двор себе подмёл, помог жене печь побелить; позднюю наседку корзиной сплетенной накрыл - пусть меньше ходит, яйца не студит. Понял, как расшатанный день ровно начинать надо.  А ты в непомерную ширину ворот криво прицелился, геометрия у тебя никудышная, тоже мне ловкач.
- Вот это настоящий муж, не наши…, - Румка переживает за кол, заодно жалеет больную жену всегда пьяного Миши. 
Миша дополз до ствола айвы, ухватился за дерево и еле установил худые ноги, шатанием добрался до шума у ворот со сбитым столбом. Вокруг сердитый семейный народ ходит, ворота настежь раскрыты, нигде нет тени рядом. Раскрытым ртом все слушают Цирю, и смотрят на скошенные ворота: беда,- ворованная люцерна  просматривается. 
- Разве это ломание, потянул обратно тросом и кол на месте. Я дяде уголь так-то завозил, своротил калитку с воротами, в сарай аж уволок… - Миша икает, на ствол перекошенный упёрся, обнимает кривой столб.
 …Все криво на него смотрят.  Дело говорит, трос нужен.
- О! Вот это человек!  - Рытков усохший пролом плетня заслонил, индюка Цирю глухо призирает. – Ты Чирей давай двигай, иди вместо квочки яйца высиживай. Семью мне разрушать пришёл. Вон отсюда ворона! Пропади гнус! Езжай дальше, иди сажу с дымохода скоблить.
Миша тоже топнул хилой ногой на Цирю, повторил негодование:
- Маршируй воробей гнусный, чеши женским подолом пятки голые.
Адаш зубами хруст айвы перетирает, под вопли жены, - приятеля  в прохладу тени увёл.
 - Завтра беру тебя на охоту, сегодня пей Сверчок. Сколько стаканов потянешь, столько фазанов уложим - как пить дать возьмём. Скажи Мишаня ловкую ворожбу нашей удаче: - ффаззан…
Мишаня уронил голову в ямку разрытую лапами кур: - Фааазз…, и уснул. Свою любовь к фазанам уткнул в пыль и перья куриные.
 Рытков двумя пальцами ржавый Мишин чуб оттягивает, ногой валяющийся кирпич под сорную голову пихнул, ладони выхлопал: пусть уроненный череп с удобством дышит в жару полудня.
 Сам, уехал возить дроблённые кукурузные стебли, в бетонную силосную яму, нагонять оторванной скоростью, ровные Циревы ходки.
 А ведь Миша Илиичин тоже шофёр. В прошлом месяце пьяным ехал, виляя расшатанный кузов, временами в обочину трассы уходил. Его  гаишники нагнали на Каракуртском  перевале… Он закрылся в кабине, и пока те целый час вокруг ходили, пугали, угрожали, щели выискивали, по стёклам запотевшим били; он отрешённую усталость показывал, урывками спал в закрытой кабине. Смотрел изнутри как белые ремни с портупеями с пустыми кобурами, опоясанные поверх мышиной формы блестят, полосуют его бедствие, отражают заходящие искры солнца. 
Грани в болтах номеров слизаны - не смогли ленивые открутить полосу жести. Почесали барсуковую щетину под фуражками и уехали наказание номеру придумывать. Миша тоже завёл машину, и поехал…
Участковый протокол составил, права водительские забрал. Завгар перевёл его в ремонтники.
 Спит слесарь Илийчин в пыли, мухи навозные выдохи его обсели, везде для насекомых пропитание раздольное: в нектар цветка назойливые лезут и на кучу тлеющего помёта тоже слетаются.   

…А охотники наши, уже осторожно топчут ранние сумерки, воскресный день в полях стоит: - Адаш Рытков, Миша Илийчин, Афоня Батрын и Цирю-белильщик,- пробираются крадущимися шагами, - охоту на фазанов открывают. День светлеет молчаливо, тишина утомляет ожидания, неведомо куда это фазаны спрятались. Ходили охотники долго, уже жара с макушек деревьев на землю стала сползать, тяжёлые ноги вымотались, и ловцы совсем потеряли охоту впустую бродить, голод и жажда к ним подкралась. Цирю, вроде цветастый пернатый хвост в зарослях видел, кто его показал неведомо.
И посуду с собой взяли нужную, везут в багажнике машины:  казан, сковороду, большая поварёшка есть; миски никелем греют - словно с облаков упали. Животы урчат от одной мысли о дикой курице, хочется снедное фазанье мясо покушать, до самых ступней голод  насыщает звериную страсть.
 Удача, ногам измотанным, ниспослала бы излишнюю силу.
 Вот оно везенье, - поляна накрытая.
Полеванье в убранных полях, непременно отметить надо. 
…Набили воронят сплошь пернатых серых, настрелялись вдоволь, спалили запас патронов. Выискивали птенцов ещё не летающих, из гнёзд выбивали. Общипали пух-перья гадкие. Вороная синева кожи в дрожь горячую бросает. Прокоптили на огне. Потом уверенно и долго варили крикливую птицу. Вино больное-сизое наливают, по цвету, с перьями застрявшими в глазах переливается вино, в самый раз ловчему положенной страстью расслабиться.
Я воронятину не люблю кушать, жевать вареную резину точно не буду! - заявил Цырю, - у меня баранки пресные в бардачке.
Будешь! Будешь, - сказал утвердительно Рытков.
И другие за ним смело повторили: - Будешь!.. 
 Грызли жилы вязкие, вином марким запивали, окончательно разморили состояние. Цирю в стороне баранки солённые крошит.
- Он ворону не ест, что бы потом осрамить на всех нашу неудачу, – догадался Миша.
- Точно Сверчок…
И все мигом накинулись на Цирю, двое руки скрутили, Миша ему вороньи крылья стал впихивать в горло.
Жуй! Ешь! Грызи! – кричат неудачники, кулаками решительно бьют по скулам, рёбра ногами чешут. Запихали варённую синюю ворону в живот Цирю, и довольными на его резиновое рычанье смотрят…
 Устали.  С набитыми желудками уснули в тени деревьев под недалёким вороньим гнездовьем. И тёплый суховей всё носил пыль полей под защитные полосы лесных насаждений, утомлял возделанный простор хлебной степи.  Небо облаками затянуло, вороны низкой тучей кружат над землёй, дождь каркают.
Миша первым проснулся, вместо пропавшего веселого настроения, чёрная грусть обволокла его состояние, голова как варённая тыква. Он пошёл к недалёкому колодцу, журавлём достал холодную воду, весь чан на больную тыкву вылил, ощущение, вроде в детстве, мать сиреневой веткой отхлестала.
Всех разбудил. - Что вам снилось братва?.. – спросил угрюмо он.
- Мне огромная ворона, - уныло щупал скулы Цирю, - кружила надо мной, кружила, клюв больше дула ружья, ворона жутко клевать лицо принялась, хорошо, что проснулся.
- А  мне глаза, барсуки забинтованные атаковали весь сон, и менты опоясанные белыми сосисками - загрызть грозились. Мне бы ружьё взять, да вылезти из машины не могу, руки вроде связаны…    
Миша из бутыли плетённой оцедил в кружку осадок вина, выпил половину, посмотрел на сонного Адаша, сказал шёпотом: - Фазан.
 Допил. Потом уставился на Цирю и громко на всё поле проорал:
- Вооорронна!    
Клюющие зёрно земли вороны испугались, закаркали под облаками наступающей осени, поднялись в холодеющее небо, стали чёрным облаком кружить над людьми, охочим выкормленных воронят варить.
- Воррроны! – крикнул Миша вороватому вороньему вертепу, и отбросил воронку пустой плетёнки…
Может, кто скажет, что такое вряд ли могло случиться, но Миша лично там был, и тоже бил Цирю.  И сам видел, - как закроил сердитый, мелкий, уже не летний дождь.