ГОДОВОЙ .   ТРОЯНВАЛ  (глава 9)
               


  Нижний  Бессарабский Троянов вал насыпанный, для прикрытия рабовладельческой империи от упорства скитских  набегов, сник: под тяжестью былого назначения, …и уныния многих столетий.
Отталкиваясь от - заросшего камышами, убегающего в широкий Дунай, Прута, ползёт вал по гребням четырёх буджакских озёр; упирается в самую лагуну черноморского залива – в тихий Сасык врезается.
И одни только кости что тлеют в глубокой насыпи троянвала, помнят судьбу тех, кто шлемами и горстями окучивали склоны его.
Гремит укатанная дорога, катятся звонкие: каруцы, бидарки, тачанки, коляски, скрипят тяжёлые телеги, высокие арбы стучат: - стучат стальные обручи деревянных колёс, тысячу лет сотрясают колесницы тишину; выше шелеста, - укоренившихся в склонах долгой насыпи, - деревьев, поднимают пыль земной памяти.   
Старый шикирлийский тракт стонет сединой, и вдруг: величаво уступает дорогу пересекающему старину, новому измаильскому шоссе.
 Возле развалин обезличившейся каменной башни, некогда огнём и дымом оповещавшей империю, о надвигающейся тревоге, - вырос трактир, - и вытряхивает страстью дорожную скуку дня и ночи: держит устоявшийся гул, запах времени несёт трактир. 
Уже никто и не помнит, когда его тут не было.
Менялись: хозяева, страсти стола, сосуды напитков, камыш уличных навесов не раз обновлялся; приходили и уходили новые государства, - трактир всё разрастался, сидел на привычках людей: развлекал народ, поглощал его труд, землю в округе скупал, удалённую усталость воли подтачивал, удаль людскую под своды свои завлекал, - хорошо умел нести назначение своё, с выгодой уносил содержание времени этот трактир. 
Человек намерившийся продвинуть некую работу в нужде дела, начавший большим перемещением двигаться, идти по старой дороге, - непременно заворачивал в трактир: имел желание тут оказаться, посидеть, гульнуть компанейски, отметиться душой для пользы дня.
А может просто хотел: напоить коней, волов - у колодца под вербами, или оседланного мула пропить, желал утопить время всплесками забытья, переживаниями прожитого думал наполниться.
Трактирные столы, скуднее воскресного крестьянского обеда наполняются, и содержат тот же, праздный обман, для невоздержанной людской плоти.
Тут до конца отдыхают: умаянные переживаниями беды, полнота настроения утягивается, чередуются явления удачи, и даже урожайные ожидания года, - тут засыпают. 
Эх, вечная судьба – холмистая степь буджакская! 
Прервавшие свой путь: не имели нужды выискивать случай своим отклонениям в дороге времени, - так заведено изначально, минулым установлены случайные волнения крестьянские. 
Заезжали в трактир люди всякие: старые, молодые, расточительные, бережливые, принуждённые, ветреные, расчётливые, злые, добрые, и просто никакие.
Многие сидели для того чтобы потом в задорной беседе разговор важно начать, растянуть мысль простыми словами: - Даа, зашли мы на днях в троянвальский трактир…
Ооо! – другое дело, тут говорит человек бывалый, возможности человек имеет по жизни.
Кто мимо проехал, не остановился, – промолчит, и слова его, трактир обойдут.
Не сможет сказать: - Хаа…, я там было напился, еле привязь коней нащупал, а как доехал соображения не имею…
Наконец-то, в край утружденные крестьянские мышцы расслабление тут нашли, забытьё обнаружили, оставили зов дня самому находить себе применение.
Как-то вдруг, даже завидно тогдашнему состоянию в трактирном дыму.

Вообще-то Иван Чаланов и Стефан Стойков за рыбой ездили к сватам - рыбакам.
Свежую, домой везут, и от тузлука, - провяленную набрали.
Ячмень коням рыбацким оставили. Погостили неплохо.
Праздник православный надвигается, с рыбой отмечать надобно.
…Вино трактирное белое, штоф за штофом подносят, - своя рыба солоно глотку сушит.
Про быль некую разговор движется, и вымысел иногда мешается, - запутаешься в истине.
А хвастануть прошлым - всегда охота.
Народу много. Говорят: тихо, громко, кричат, и очень таинственно шепчутся.
Дымят махоркой люльки и самокрутки; скулы: жуют, пьют, ещё и поют.
За длинным столом волынщик щёки надувает, локотью пузырь под мышкой давит, - тянет заунывную балканскую песню. Кто хочет, пусть слушает: какая любовь когда-то случалась на белом свете.
 Там в другом конце фойе, флейта пропищала… и сникла, снова свистнула – все звуки проглотил флейтщик, - напился…, заснул.   
Его товарищ, - пихает в бока, злится, что широкий их стол веселящую музыку не выдувает.
Только храп слышен.  И даже под уличными камышовыми навесами тоже кто-то пищит дудой.
 - Анну бати Стефан, затяни, что бы всех забить… - не дождётся желаемого Чалан,  оглядывает зал серыми дымными глазами: шум и возню трактира смотрит.
 - Скажем, - кивает сморщенным лбом Стефан, - пусть ещё глотки почешут. Всех позади оставим.
Чалан ведает ощущения победы, он человек запальчивый, потому и, с затаённым упорством валит борцовскими зрачками: знакомых и незамеченных – из всего десятка окружных сёл.
 Иван Чаланов на все соборы в сёлах, вольной борьбою отмечается, всегда главную награду уносит – самого жирного барана.  Он не замечая царапины даже: медведя цыганского одолел.  Пусть: шикирлийцы, бановчане, каракуртцы, доулукивчане, тажбунарцы, кирничане, новотроянцы, кальчовцы, каланчакцы, и даже Бурбуджий и Самбатър, - услышат, как бай Стефан поёт!

Два сына Стефана Стойкова тоже в трактир заходят. Юнаки погодками росли: здоровые, высокие, одеты в строгую, бессарабскую нарядность.
Один – светлой внешности, голубоглазый, отросшие волосы кучеряво вьются – живое наследие изначальных придунайских племён сидит, и держит непокорную привычку давних людей. У второго - карие, глубокие глаза, брови надвинуты, губы чуть наружу вывернуты, скулы жёсткие, борода ямочку имеет, наголо подстрижен, - носит кочевое эхо остепенившейся ветви приазовских булгар, - некогда поглощённых притягательным, сходно-общинным  позывом оседлого быта.
Оба сдержаны, смотрят уважительно, - с молодецкой настороженностью в крови, – первый раз в этот трактир зашли, - дорога привела.
Слышанное - охота увидеть.
Отец с отроческих лет оценивал труд сыновей, определился: - землю делить не хочет, два семейства на половине роли – не прокормятся.
Старший Петар, унаследует весь земельный надел, ему охотно земельным хозяйством заводится.
Пусть младший ремеслом жизнь кроит, - на мастера верхней одежды выучился Милен. И не скажешь, - двадцать лет, а уже основательным делом наполнился новый человек, мастерскую свою держит, с тринадцати лет не жарится на летнем солнце, и под холод дождей не мокнет. Перестал крутить швейную машинку, замерла игла, и работе конец - ждёт работа следующее настроение мастера.
Крестьянская забота неотложная, - конца не имеет. Бесконечно зарастает сорняками неудача земельная: стонет она, мычит и ржёт, колосья осыпаться тоже спешат, срочное исполнение трудовой обязанности - кругом требуется.
Братья непритязательны, скромны, за столиком - у входа садятся. Издалека похожие и, похоже - дружны, почти два года разница в возрасте – не заметна. Единением крови испытаны, не раз, друг за друга дрались. Без нужды не лезут, себя в обиду не дают.
Изнутри у каждого - своё недовольство тлеет.
Старший не по закону, один обе доли наследовать будет, - чувствует вес выпавшего назначения. Младшего брата: зерном труда выучил, сам к ремесленной свободе равнодушен, не завидует.
А он и не переживает наследие, земля свою цену имеет…
Галдёж вокруг притих, что за песня наслышанная стелется, загремела на весь трактир, и голос знакомый льётся, очень близкий голос…
Так, то - ж отец поёт!..
   Братья смутились, друг на друга виновато посмотрели, ощущения неловкости обнаружили, весь праздный настрой выветрился; глазами решение передали.
Поднялись и, не выпрямляясь под низкой балкой расширенного угла, - вышли наружу.
Удача дня – рухнула.
Вдруг отец увидел…
Тоже дела!
Не зима, а он в трактире пьёт, …и поёт, разгулялся старик.
…Всё же неприлично поколениям, -  дозволенность ровнять.
Сконфузились молодцы, хлестнули лошадей, по пыльному тракту понеслись, на весь остаток пути задумались, до самого дома молчали, каждый своё имел в груди.

…А водил неженатый брат женатого, - невесту себе предлагать..
В Измаил ездили, где Милен мастерскую в купленном дворике имеет - поручение отца Петар исполнял. Ходили на смотрины, чтобы серьёзность намерений подтвердить, уж больно славная невеста с мастерской соседствует.  На портного с завлекающим интересом глядит, и слова тянет, загадочно смущаясь; с томною улыбкой ходит красавица.
Выжидает череду установленных приличий, потом только сможет в пару законную войти.
А видно, что и сердцем соединиться - готовая.
Не раз говорили с Миленом о многом, ей хочется нежно, по принятому назначению вверить себя.
Старая Бессарабия сама себе повитуха, не любит стелиться женскими вольностями.
В мастерскую Софийка заходить не решается, - там мужскими кройками всё измеряется.
Невестка намечается нужная, очень притягательна подвижными телесами, - старший брат вроде бы и рад такому выбору.
Куда его бездетной жене, что возрастом в два года убежала.
И женил его отец в шестнадцать лет, чтобы без отклонений умел хозяйством водить.

В жилах старшего, крестьянин расчётливый сидит, осматривает он худой дворик, и хатку малую сдержанно видит, - всё бедностью окрашено. Полы в двух комнатках  - утоптанная земля, старыми разлезшимися рогожками застелены.
И где горница всегда нарядная?
Где новый сундук со скрытым приданым?..
Одни платочки расшитые персидской иглой, заколоты в пустоту стен.
Одни с мамой живут, сваха с виду женщина уставшая, - у доктора Дантиша, среди больных ходит, - прибирает там.
Молодая славно вышивку на лоскутиках накладывает, тоже швея…- красивая, только и всего, не имеет умения крестьянского.
 - Нет! – говорит на обратной дороге стойкий крестьянин, -  ни к чему скудеть, бедность множить не стоит, и отца тут водить не надо - добро не даст.
-Ну, да! – про себя думает портной, - вас слушать буду: умыкну, пристанет, и сватовству глупому конец.
Ему аж охота назад вернуться, он сердцем взбешен, дрожь бежит в венах, хоть как бы, да женщину к себе привязать, скроить своё назначение. Маму, только обидеть не хочет.
Молчат оба, и мысли каждого блуждают, волнениями наполнены…
- Пттррруу… Доехали. Уже дома.
Жена встречает Петара с деверем, поклоном здоровается.
Спрашивает: чего так долго ехали? На окрик мужа нарвалась!
Куда Елене до той городской Софийки. Надо же, -  мамино имя выбрал…
 - Маму тоже склонять не вздумай, - втолковывает Петар, Милену, - чужую не одобрит, у неё наша на примете есть.
Петар отёрпшими ногами слезает с каруцы: - Подберём тебе булку с десятинами, сундуком, имущество не свербит, тебе обрастать надо, человек без земли – положения того не имеет, шатко стоит. Земля пустовать не будет. Ноги отёрпли…
Непонятно когда отёрпли, Петар стриженной старшей головой дальше наставляет:
- Не постоянно же торбу у мамы будешь полнить, своё гнездо сложить надо. Что та швейная сникшая коморка твоя, тех денег, что дал отец не стоит и четверти. На него тоже не надейся, видишь: распелся среди лета…
До темени ночи ещё долго. В сумерках повечеряем, свет дня терять ни к чему. Кизяки подсохшие, -  в уплотнение, под сарай сложим, вдруг ливень случится – размоет, не губить же тлеющий жар печи в новую зиму. Отец нам не пример, - в деда нашего пошёл – тот, когда ему, как сотнику, пятнадцать десятин не угодий приписать хотели, - отказался сдуру. И этот тоже, страда подбирается, инвентарь пересматривать надо, а он по трактирам  рассиживается… Певец лета объявился, - соловей!..

Э, эххх – трактир раздолье души, кровь одуревшая!.. Хвала тому, кто жизнь придумал!
 - И что?.. Ты хочешь, и придумаешь бре, вайсальцы каракуртцев перепеть и должные, что ли, - два арнаута на разваленном македонском наречии недовольство выносят, смотрят навострено, за расписными кушаками заложены ножи, длинной тесьмою вокруг пояса завиты и тонкие лезвия ждут в роговых чехлах. Чуть ли не в лицо Чалана упираются костяшки…
Иван вслушивается в песню, что бати Стефан растягивает, и свой свинский нож перекладывает, - в пах другого бока медленно втыкает.
Арнауты переглянулись, тут же завивают острые, как арнаутский перец - длинные усы, толкают друг друга локтями; постояли, помолчали и ушли, не дождавшись окончания долгой песни.
А вот и вайсалец к своим подсаживается, садится вслед не присевших каракуртцев.
Вроде подмогу решился показать.
Тотка Футикчи, - человек робкий, из колена людей, мнящих нахальство – достоинством дня.
  Благовидно елозит, шоркает стулом Тотка: - Ну, бати Стефан, ты как всегда все сёла забил. А чего сыновья твои не стали слушать пение твоё?..  Зашли, посидели за пустым столом, и встали, вышли.
 - Сыновья мои порядка строгого держатся, и положено поступают. Не ваши Футикчии – пакостники. Налей ему кружку вина Иван.
 - Не откажусь, - Тотка уплотняется, ближе к столу подвинулся, двумя пальцами выхватывает жирную середину вяленой дунайки, грызёт и стонет от удовольствия; вином из наполненной кружки запивает, говорит, и ещё другой, серединный кусок берёт, - разжёвывает, охает…
- А что тебе наши Футикчии не нравятся, мы балканской породы люди, за нами все учения  мира идут, чего тебе такого мы напакостили? Вот все вчетвером пьём, и отца нашего не боимся. Будь он жив, с нами бы тут сидел.
 - Да знаю я отца вашего, - хвастуном прожил, в работе с ним не управишься, толком разобраться не получалось, хвостом замызганным вилял, даже в корчме по-доброму не поговорить, - вечное самолюбие с собой носил, злобу во всём выискивал.
 - Уж, бати Стефан, твоего отца не хуже. Я малышом убегал от него, когда он лесополосы катрабучанские стерёг, лежал всё время в тени, там и помер от лени постоянной. Весь год пьянствует, жатву ждёт, а когда без него уберёте, смолотите, - жито прямо с гумна, в амбар корчмарю увозит: - Выпито жито, выпито жито, выпито…
Где же выпито? – саранчи не было. Зёрна, одно в одно полнотою налитые – говорит ему толстая баба Петра, мама твоя, - я её хорошо помню, - выпито, выпито, и уводит пропитый урожай, потому ты и батрачил с детства, по обмену работными детьми жил, - Генинколев Илия у вас сидел, а ты у его отца, - всё село знает, как было, я  тоже чуть ли не всё помню.
- Об отце моём не тебе судить, - сам давно отец. Сыновьям школу правильную даю!
 - Чего тогда следом за тобой в трактир идут, а слушать песню не захотели, школа твоя им не нравится. Я же говорю: воо…н там, в углу посидели, посидели… - встали, ушли: – и Петар, и Милен…
А правда ли бати Стефан, ты и сейчас иногда заикаешься, а по молодости лучше умел, - мне отец рассказывал.  Правда ли что когда ты царю русскому служил, и дежурным был по кухне, керосином хотел растопку печи ускорить, брызнул и кухню подпалил. Побежал докладывать, а от испуга выговорить не можешь, заикаешься: - Ваше благоро, -ро – ро… Ваше бла – бла – бла… А тебе ротмистр говорит: - Давай Стойков песенкой говори! И ты тут же пропел: - Ваше благооороодие…е…е кухня за…агоорелась…
 - Твой отец в печи прятался, когда нас на войну брали и, правда его также далека, как отсюда до Самары, а когда я положенную служил, ты ещё в подоле матери коченел!..
Чалан наливает пьяные глаза в наполненную кружку, и словно керосин, - выплёскивает вино прямо в копчёное лицо Тотки:
- Пошла вон, - вошь сучья!  - пхнул в грудь жёсткой чаланской рукой, свалил Тотку.
Другие Футикчии подбежали, расшумелись, желчь на Чалана стали изливать, его вину - литрами вина, принялись измерять. 
…Прислуга на Троянвал всех выпроваживает, - он для брани отсыпан; в помещении, доход беспрерывный должен струиться.
Троянов вал и не такое видал, - побитыми дёрнули все четверо Футикчи: и Тотка, и Радко, Иван и Кирило, на телеге своей укатили, убежали.
Вслед за ними Иван Челанов и Стефан Стойков едут, каруца звенит под блеском полной луны, тень слабую спереди стелет. Тепло лета зеленью дышит, верхушки деревьев от громкого пения колышутся, и кони под песней, веселее трясут крупами, домой спешат, -   людей загубивших гуж - везут.
Домой завезли, а распрячь - некому.  Люди на скирде спать разместились, кони запряженными солому ржаную скубают, метал удил, разжёвывают, звенят цепями: и
 вся ночная земля наполнена переливами тихой стрекотни, и тишина неба вечной красою горит.
Какое-то малое облачко месяц заслонило, слабые тени во тьме утонули, тайну ночи будят.
Скирда пьяным храпом дышит; дышло елозит, копыта крупного скота перестукивают.
Чья-то собака сорвалась, и лает на умысел ночи. Откуда-то дым табачный по чистоте воздуха стелется, носится, расползается; невидимый кашель задрал дремлющую полночь.
Все Футукчии никак не уснут, запивают самогоном увечья гнева, самый молодой больше всех негодует: - Один пьяница, вас четырёх дурней побил, сто позоров подряд носите. Меня там не было! Идёмте я покажу Чалану как акациевой кобылкой калечить надо. Расшатанный выпивкой Гочу подбирает мотыгу, ноздрями досаду выдувает: - Я научу вас разбираться без боязни с Чаланом, - идём к нему!
Тотка сопит, дышит учащённо, заикаться начинает: - Так… к, таа…к, ведь дурь Чалана неуёмна, разлютиться может до смерти, у него нож ого..гоу, если достанет, все сразу пострадаем.
Гочу тоже раздражённо сопеть начинает, смотрит на каждого; все в пол сарая глядят.
 - Там ещё бай Стефан нас бил… - говорит Тотка.
 - Тогда его поднимем, пусть отвечает перед вами за побои.
Гочу с тяпкою идёт впереди, другие за ним крадутся по ночи.
Тотка последним волочится, оглядывается, будто за каждым стволом акации бедствие прячется, тянет конопляные штанины с отворотами, подтягивает, чтобы не шуршали; подтягивал, подтягивал, и давай обратно, ляжками убыстрённо затрусил, - изменения у него обнаружились.
У вратника двора Стойкова, четыре лунные тени перемешиваются, не знают, как правильно протянуться, стучат по доскам и шепчутся, решения стукотне своей хотят вымерять.   
 Двор спит. Милен упросил маму постелить на широкой саманной завалинке, спать с наружи дома пожелал, - от детства идёт, когда то с бабушкой под присказки старой груши засыпали.  Пальцы под ногтями сквозь сон зудят, исколоты усохшими в кизяках колючками, не портновское дело аргалы перебирать.
Движения Софийки, её глаза: колют сердце - острее усохших колючек в кизяках. 
Собака на улицу порывается, рвёт цепь. Стук дровяной дребезжит. Полнолуние наполнят не резанной паской - сонные глаза.   
Милен поднимается, ослабшие подштанники придерживает, не проснувшейся походкой, под звёздным небом, - шоркает к уличному вратнику, там пятно, какое то шевелится. Он не сообразит: ещё вечер, или утро подбирается. Пятно ужимается, и расходится. Очертания тел, что ждут – все одинаковой кройки, одну мерку покроя имеют.
…Вдруг блеск разверзается, скрежет металлического острия корёжит череп; весь свет исчезает, пропал заодно с загадочным облачком, что оголило луну. Милен свалился у закрытого вратника во дворе, на улице мотыга с корявым держаком - брошенною валяется.
 Напуганный топот по тиши удалился, поднял тяжёлую, влажную, короткую пыль ночи, и быстро затих.
Ещё собака принялась протяжно скулить, и мать закричала во сне от жгучей боли в груди.

…Доктор Кулев, доктор Дантиш: рассечённый череп осматривают, рецепты на заживление раны пишут. Срок поправлению дают – три года: вино не пить, не жениться – застыть чувствами, жить без переживаний, рану всегда в тепле содержать.
Знахарки тоже знаниями увечье бают: заплесневевший хлеб, медовую лепёшку прикладывают. И свои советы повреждению назначают, срок выздоровлению дают: кровь не горячить, иметь постоянный отдых – соломинку не поднимать,  бояться сквозняков, даже летней тени остерегаться…
Своим указаниям основательное, твёрдое подтверждение знахарка выдаёт: - Народ больной со всех сёл стекается, и все пользу у бабы Дарины находят, выздоровится и Милен.   
И доктора, и знахарки – люди старые, задор молодости давно утратили, восстановлению здоровья – целые годы отмеряют…
Экая беда!..,  Милен уже на посиделки ходит, на придачках засиживается, - осенью жениться хочет.      
Невесту измаильскую забыть силится там, выучившийся в Бухаресте новый доктор успел Софью завлечь, тоже в жёны зовёт.
Досада, - забытьём потери, новым приобретением - преодолевается.
Вино Милен избегает, но когда пригубит – на Веселину заглядывается, желает с ней счастье совместное иметь.
Недовольны домашние: отец, брат, буля, - бормочут все, - из трёх лет, что здоровью отмеряли, и полгода не отстоялись.
Веселина хороша, но из семьи малоземельной, как-то даже родственница по крови, и положенного возраста ещё не набрала, - поп венчать откажется.
Стеснения поповские Милену неприятны, от принуждённых порядков - уныния появляются, не хочется ему надуманное замечать, он свои намерения торопит, - жениться будет, …и всё!
Сытость бессарабской осени всегда крестьянскими свадьбами наполнятся. Други, - жён подбирают, к себе в дом заводят, а зима уже землю сковывает, и одна только мама задумку Милена милует, душевные извержения его гладит, она в нём поместила радость своего материнства.
Из шести детей Софий Предипетровой, только два сына пробрались в выросшую жизнь, выдержали ураганы детских болезней. Для неё Милен – восторг удавшейся природы, самое нужное движение в судьбе её личного предназначения.
Переживания Милена – волнуют весь её рассудок, Веселина тоже голубит сердце, она желает вобрать в себе все раздражения, что мешают им соединиться, хочет добыть покой самому слаженному на свете сыну. Видит Милена с Весилиной и смотрит на радость своей старости, начинает слезиться, от того, что больше не плачет из-за беды, которая разбудила страшную печаль в ту летнюю ночь. Застряла в её постоянном беспокойстве. 

…И нашла затишье своим переживаниям довольная мать, материнскую радость совсем оживила. Молодых к куму отправляет - на вечерю в день заговенья. Наставляет, что бы сытыми в гостях шли к крестнику, там стеснительно сидели, руками над столом не водили, в выпивке приличие всегда должны иметь, - как дома. Кум человек широкий, обильно будет угощать своих венчанных. Человек божественный выбор освятил, небесное поручение исполнил, - к нему неизменное уважение показывать надо.
Не сидите за столом молчальниками, крестник веселье любит, поддерживайте его настроением.
Невесткам свекровь, украшения свои, поверх их них одевает, чтобы видели все гости, родительскую любовь.   
Миленице, на левое запястье ещё красную нитку вяжет, знает, как уберечь будущее поколение от сглаза. Петровице полу поправляет, холод её не видит.
Отходит, что бы на всех четверых посмотреть.
…И что бы ни одел Милен, всё ему идёт, - на красивом человеке всё красиво сидит.
Наполнены влагой гордости глаза матери, две пары её детей по земле ходят, до дальнего перекрёстка провожает их она, наставляет Петровицу, что бы подольше носила каравай с тяжёлым, остывшим целоваренным петухом. Сыновьям, несущим полную мерку с житом, и стомну с вином, - кричит: почаще меняться, пусть Петар выносливо железную мерку, плечом удерживает.
- Застегните пуговицы верхние, ветер – остряк, а пути вам, пол села пройти… - похоже, этот самый ветер уносит слова в глубину её волнений, она ещё долго смотрит им вслед. Смотрела, пока совсем не скрылись дети в дальнем проулке.
Кто видеть будет, тоже засмотрится, спросит: - Что за красивые пары к куму идут?
- Так то ж Стойковы сыновья и невестки – у Петра Дадиверинова заговенья рождественские отмечают, всё положенное куму несут, - правильно наставила их Стефаница.
…Куда это старый пропал, и не придёт даже посмотреть на детей.
На плите печки, казан с помоями жирными греется, в наступающий пост вся блажная пища: собаке, свиньям, курам – высыпается.
Сссррруп, срыпп, - слышится из кухни, старый к теплу прислонился, стоя хлеб грызёт, и большой деревянной ложкой сёрбает помои.
 - Ааа… уу, этот старый всё никак не наестся, только заговенья отобедали, уже и помои нельзя подогреть, смотри тряпку-памывку не проглоти…
 - О!, а,.., де – де, ну да, - мяса тут, куски не тронутые, и всё разогревается, до поста ещё весь вечер, - казан зачем кипятишь. Сама кипятишься…       
Сконфуженный Стефан во двор вышел, скот принялся кормить, на весь вечер: дозволенные религией занятия стал придумывать.
Помои!?. – негодует он на полный казан помоев, всё таки далеко нам до немца - там всё загодя рассчитывают, а тут провизии вместилось на целый лагерь, тридцать пленных помоями досыта накормить можно… 

Кум в селе – человек видный, многоземельный, без устали движет работу, именье содержит – как природа года обязывает. Над стараниями его  –  лежебоки сельские подтрунивают, а он и сам веселится, когда можно.
Праздникам отдаёт положенное: обычаи, обряды – чтит.
Гостей встречает с оголённой головой, в широком дворе, - ворота настежь открыты.
Всё как во времена давние, …и свои привычки – он тоже в обычаи заводит.
Когда венчанные ему руку целуют, - не задерживает ладонь, в сторону отводит, объятия показывает, - безмерные.
Восхищается красотою женского наряда, ростом стройным и силой, что несла мерку с житом тяжёлым, восхищается, - находит, чем удивиться.
 - Ууу…х! какой огромный каравай, пахнет созревшей нивой, ещё печкой дышит, чистая паска! Только мои венчальницы могут испечь такой душистый каравай…
Мерку наполненную полным житом сыну передаёт, - Марину. Присмирел Марин на празднике, застенчиво смотрит, мерку от отца усилиями принимает, учтив, и не скажешь, что постоянным распутством его огорчает.
 - Ого! Как такую тяжесть несли… Обратно овсом лёгким наполнишь, - говорит он сыну. -
Скоро – Тодоров день, коням зобление положено!  На прошлой скачке, Петар был первым на Волчке.  Теперь Миленова очередь…
Стомну с вином, и петуха сварённого жене передаёт.
 - Обратно нашим белым наполнишь, а индюка рви над столом – повторяет жене то, что сама знает - пусть гости, сполна заговенье общее почувствуют.
В большой гостиной комнате, на гряде под потолком две лампы керосиновые со шляпами, - горят, обилием быта светятся. Между ними на нитке варённое чищеное яйцо подвешено.
 Хозяин, жданных гостей усадил, потеснились другие, что раньше гостят, сам он продолжает дальше с детьми возиться, прерванную игру продолжает: по очереди мальчиков и девочек на плечи садит, поднимает к самому потолку, - кому удастся без помощи рук надкусить яйцо, тот монетку от деда получит.
Ай, потеха для детей.
- А чего же старые кумовья не пришли, мы песни русские петь не знаем…, и кума показала бы как «ючията» на одной пятке танцевать, - внук с плеча дедушки, пытается яйцо зубами ухватить, шумят дети снизу, верхнего подзадоривают. Дед тем временем  гостей подбадривает, - смущения полить вином - просит.
Милен поднимается, крестнику стоя рассказывает: - Отец, мать уважения кумовьям говорят, многих лет и, здоровья всем желают, решили - есть, кому их подменить… - Милен кудри поправляет, шрам его розовый, удары боли повторяет.
Петар словам брата тоже утвердительно кивает, и улыбку согласия держит.
Жёны их смущены, и рады. Веселина, бусинки в длинном нанизе перебирает: человек, что перед богом заручился, счастье её короновал – напротив стоит…
Старшая внучка, пока дедушка расспросам гостей время отдавал, череду свою с его плеч, удачно завершила, - надкусила яйцо…
- Ооо!.. умница!  - кто переживал за исход потехи, руками всплеснули.
Дедушка тоже восторжен успеху внучки, с плеч осторожно её опускает, рад, что обряд детский до конца исполнился, - обещанную монетку из кармана достаёт, - девочка целует дающую дедушкину руку, и убегает с остальными детьми, на кухню садиться, - цену награды разглядывать. Для них, там низкий столик накрыт: печенья ореховые, ушаф,  мус, бекмес, мёд, блинчики, леденцы… - всё самое вкусное на свете.
Хозяйка, большой стол обходит, смотрит у всех ли в вечерю святую положенное на столе, слова добрые каждому подыскивает, требует, что бы без стеснения всё съедалось, - заговенье не тот стол, когда не съеденным может оставаться. Кто триммеру держать, намерен, пусть наедается на все три голых дня.   
Хозяин, вином розовым, кружки гончарные наполняет, слово всем хочет сказать.
- Самое главное, - говорит он, - чтобы год предстоящий урожайным выдался. Будет урожай: травы, зерна, плодов, - будет сытым крупный, средний скот, птица… - будет урожай и на народ, - что бы было кому Творца восхвалять, благодарить за творение вечное. Для того и нужны Ему наши добрые намерения и дела. Когда есть мир, уважение к старшим, забота о младших, тогда земля не обидится на людей, не оставит место: унынию, неверию, отчаянию, безысходности. Самое достойное для человека умение перебороть в себе порок лени, - тогда мы возвышаемся над упадком силы, отдаём должное доброму течению времени, тогда нам есть чем наполнить веселье вечера.
Лень движима желанием тела избавиться от порочного пресыщения, - всякому мера требуется, тут помощь поста сидит. 
Надо что бы личный труд никогда не был тягостью, - в этом восторг дня.
Праздное времяпровождение насыщает тело и мысли: страхом, мраком безверия, затуханием народной силы. Праздность порождает: зависть, хитрость, поощряет беззакония, пишет лживые поучения, боится справедливого труда, - хочет властью над людьми быть, и всегда сокращает наше время на земле. Надо что бы каждый человек имел созидательное начало, тогда уходящее поколение не будет горевать о судьбе будущего. Пусть сын продолжит то, что начато достойным трудом отца.
Говорит всем, и больше всего сыну младшему.
Сидящий на край стола Марин поднялся, хотел выйти; мать потянула за рукав, усадила сидеть под словами отца.
- Хватит, -  говорит кума шутливо, - не на работу собрались, праздник сидим.
Кум улыбнулся виновато, понял, что заговорился не к месту, - гостей своими усталыми  мыслями тревожит, он посмотрел на Милена нежно накрывшего своею рукой ладонь Веселины.
- …Молодые не любят когда старые им назидания говорят, но такова природа земли, она всегда ценнее,  когда пройденную старину содержит, когда дышит ею, - сказал он, что бы слова свои лишние остановить.
- А холод зимы, - для нас – праздник души!
 Человек  зябнет не от мороза, он остывает от человеческого холода.
И в каком бы морозе зимы он не мёрз, если знает, что рядом горит огонь вечности, он ощущает его тепло; тепло человека к человеку. 
Старшее поколение обязано заботиться о подрастающих людях, одарить их жизнеутверждающим началом. Дети что выросли при старых людях, - с дедушкой и бабушкой, - более устойчивый в жизни народ, для таких ребят, мода времени идёт медленно, непоколебимо, они уверенно стоят. 
Будьте всегда собранны и предусмотрительны в своём предназначений, не дайте коварству застать вас врасплох.   
Пусть добрые привычки всегда берегут вас; изменить им – потерять себя в этом мире.
Суметь правильно обустроить жизнь, значит искоренить в себе праздность…
Отец, молча, сопроводил Марина удалившегося из гостиной, по укору глаз жены понял, что не вовремя поучениями увлёкся, всё же стол примирения, не место – назиданиям. Выговориться можно и во тьме уединения, - она всегда с мужем согласная. 
Кум виновато улыбнулся, своей привычке и выпитому вину; сел возле жены, на стул сына, стал говорить тише, вроде бы самому себе - личное досказывать:
 - Желание слоняться без доброго занятия, в безделье, это пустота души, благодарность земли не придёт к нам сама, если мы вторглись в её жизнь, должны прилагать усилия, - учиться у солнца: оно шлёт теплоту всему свету, всему живому миру. Людям не следует портить предназначение солнца, природную ценность всей жизни.
 Нельзя ценить труд человека, и не благодарить труд: волов и коней. Они помогают нам, распоряжением с высоты, - недаром людям вверены. 
Ведь сказано: если пропадут волы и кони, - исчезнет и человек из-за непомерной гордыни над природой.   Нельзя подменять - незаменимое.
От крепкой близости, у Веселины пальцы обескровились, руку от руки ей не хочется отводить, и боится, как бы кум мысли её не увидел.
Петровица, вино своё давно выпила, незаметно полную кружку мужа,  пустою меняет, кум долго будет говорить, а стол у него широко заставлен.  Место новым блюдам не находится,  а всё носят.
Вот он свирель из рукава достаёт, никто и не видел, давно ли она желанного ветра ждёт, из загрустившего заговенья крестник веселье вечера начинает выдувать.  Из многих тысяч песен, вытаскивает ту, что ярче душе светит, мысли будит, словно звёзды ночи переливаются его наигрыши, и самая яркая на небе звезда мерцает переживаниями двоих, и будет она жива, пока люди песни  поют.
Кум с весёлой загадочностью глазами всех обводит, наигрывает свирелью и поёт всем, а Веселине и Милену кажется что только для них песня:          
 
                Облака вьются
                Облака темнеют
                Дождик собирается
                Землю вновь полить 
 
                Земля напоется
                Луга зазеленеют
                Придут щипать павлины
                Сочную траву. 

                На траву зелёную
                Перья упадут
                Девам украшения
                Молодцы несут.
               
                Перьями, жар – птицы
                Всё хоро сияет
                Знает каждая девица
                Зачем косу украшает.

                Знает каждая девица
                Чьё сердце выбирает
                Кому сердце отдаёт
                И о ком мечтает…

Повенчавший, знает какие песни петь молодым парам, он всех на двор мощённый выводит, ноги сами желают взбодрить веселье души, кум задорный танец наигрывает, и сам среди молодых, - себя молодым ставит.               
Разгорячённые гости: в мороз ночи - пар шлют, Милен шапку кидает, кувырком воздух закручивает… и шапку головой ловит; всем танцующим задор даёт. Кум восторг не скрывает, и настороженность не прячет, помнит беду летнюю, всех в дом заводит, сырой ветер коварен.
Вино горячее, чёрным перцем и мёдом приправленное, гостям разливают.
Беседа притихшими голосами стелется, усталостью долгого, позднего застолья наполнена, и сонливость уже выуживает; уединения хочется состоянию дать. Петар зевоту скрывает, незаметно бровями, своим говорит, что домой собираться время.
А крестник и крестница вроде и спать, не намерены, гостей удерживают, веселье дома отпускать им не охота.
- Вот, - говорит венчальница, - за куму хорошо играли танец, теперь за кума Стефана пусть сыновья и невестки скажут…, пусть споют нам…
Не хотят!.. Умения уверенного не имеют. Стесняются, устремления в притолоку уводят, домой пора. Милен тоже смущается, глаза невысказанной синевой горят, в отца пошёл, - веселье любит. От матери красоту, и умиление красотой извлёк.
Петар и Елена крестнику и крестнице уже руку целуют, прощаются, уважение своё изъявляют, и благодарности большие говорят.
Кум знает, Петар во всём сдержан, состоянием чувств: всегда умеренно владеет, всему меру знает. Пьёт самую малость, - только из вежливости к сложившимся обычаям; в постоянном приложений мышечного труда - себя находит;  во всякой работе безмерную усердность прилагает. Обнаруживает удачу жизни в крестьянском быте.
Кум, недаром себе и, всем говорит: - Побольше бы таких земледельцев как Петар, - и земля вечно нам улыбаться будет.

Власть не допустит, что бы всем весело жилось!
Кто тогда, для содержания власти, будет вечный пот отдавать?!

Милен с Веселиною, вслед за старшими идут, тоже крестникам кланяются, добрые пожелания, и восторг принимают, многое здравие от кумовьёв, - родителям несут.
Другие гости тоже засуетились, засобирались, - всё же раньше пришли…
 - Нет, нет – говорит кума другим гостям, - молодые венчальники далеко живут, а вы тут рядом, ничуть ли соседствуете…

Ночной мороз, влагу земли окончательно сковал, - дорогу совсем твёрдою сделал, груды коварные под ноги лезут, Петровица пошатывается, спотыкается, падает – обыкновенно расслабилась на заговенье у кума. Петар давно установил ей норму пристрастия, - она как прежде, всё падает.
И восточный морской ветер тоже издалека холодную влагу носит, заползает в душу тела – торопит под толстую шерсть в зимнее одеяло, что бы из той постели тепло ночи извлечь.
Ещё музыка слышна, и крик громкий слышен, - чьё-то гулянье продолжается, ещё не остановилось морозная ночь. Петар, торящий по темноте пустой улицы направление к дому, вперёд ушёл, слышно с каким-то весельчаком говорит…
Елена снова упала, поднимают её Милен и Веселина,  под мышки держат, ведут, - в открытые ворота, вслед за Петаром заходят.
Узнали, - Георгий Картунов, крестины первому ребёнку гуляет, два праздника, в один вместил. Девочке всего неделя от рождения, - Неделей назвали.
- Не в пост же таинство крещения совершать, - объясняет Петару свою спешку Георгий, и тянет заговевшихся  - гостями в его дом зайти.
Петар за всех не соглашается, уводит хозяина от ненужного усердия, отговаривает…
- Как?!  - не понимает отказ Георгий, - мы с Миленом заодно, холостяцкие похождения  чудили, с тобой одной дружиною колядовали, - рождество славили, а ты рождение моей дочери обойти хочешь; не зайдёте – век сердиться буду.
Видно, что Георгий крепко празднует, хочет непременно, ещё гостей затянуть в дом.
Петар лишнего гуляния всегда сторонится, прилипшего Георгия: силой отставляет в сторону, и заодно благодарит, знает какой он зануда, всегда быстро пьянел.
А Георгий уже Милена обнимает: - Брачет! Ты за крещение моего ребёнка, должен выпить.
Петару вашему от меня пожелания не будет, оно для него напрасное. Тебе я сына пожелаю, моё слово всегда приживается. Ты меня с желанием поймёшь!
Радостный Милен Веселину подзывает, с руки её снимает серебряную с аметистами гривну матери:
 - Подарим невесте нашей будущей, - придумал он; далеко в неведомое решил устремиться. Веселину к невесте недельной ведёт, подарок на долгий вырост положить               
хочет. Идёт следом за мужем Веселина, от любви её, покорность безмерная тянется, не смеет противиться, от неожиданного переживания ужалась телом и душой, страх совести  несносный перед свекровью чувствует. Какое объяснение за пропавшую гривну скажет…
Милен событие обряда, до дна выпитым вином поздравляет, радость случаю высказывает.
Со всеми большое хоро играть идёт. Снова крутится в прыжке, перевёртывается – шапку кидает, поймать головой не получается, застряла шапка в ветвях айвы; он кудрями холод отгоняет, плач Веселины за ласку преждевременную берёт, ему хочется вхождение нового человека в религию, собою украсить. Все женщины Миленом очарованы, - оживил гуляние засидевшихся, подвинул всех воображениями растрястись. Только одна Веселина в душевном смятений осталась, сердцем смущена – шапку с дерева сбить хочет, из серебряных ветвей силится её достать, и не может.
 Милена домой идти просит, ей видится, как волосы его инеем покрываются. Какой-то внезапный испуг застревает в её сердце, переживания за гривну, затмевает некий чадящий сполох, тёмным пеплом очерняется её одинокая душа, она плачет в темноту ночи куда пропали: и Петар, и Елена.
Шапку кто-то сбил шестом, Веселина её лицом, слезами греет, нежно надевает на голову Милена. Шапка снова летит в небо…
 Все в дом вбежали, двор опустел, а смятения что остались от суматошного народа, принуждают Милена горящую голову любовно шапкой согретою обжать, придушить боли внезапные. В мозгах забытые страдания визжат, отдают давним громом в запутавшихся висках…
- Идём домой, - вдруг повторяет вслед за Веселиной Милен, и устало идёт. Темнота ночи окончательно почернела у него в глазах.
 - Я лечь хочу… - говорит он.
 Идут, молча, за руки держатся, их нежные прикосновения всё уже сказали.
- Правда ли, Герги сказал, что сына ждём, - Милену показалось, что от такой правды боль из его головы пропадёт.
 - Идём Милен, идём милый, - торопит Веселина вялые шаги, - правду сказал.
 Она сильнее сжимает его руку. От такой правды всё затихло.
 …Вся земля одна сплошная темень, и даже звёздное небо не отражается в замёрзших: речке, и частых лужах.
 - Почему так долго идём?.. – Милену кажется - он оступился, проваливается, падает в бездну…
Он силится удержаться на земле, а она разверзается под ним, он не чувствует больше руку тепла, оторвался от Веселины и падает в пустоту…
 Надо было крепче руку любви держать, сожалеет он, и неудержимо несётся, падает вниз.
Сейчас земля обожмёт неожиданным сколом, и его стянутое недавно им сшитым костюмом тело не спасётся, расплющится об камни.
Остановиться, выбраться наверх невозможно, как же это он оступился…, дно пропасти обозначается страшными глыбами, что мрачнеют с высоты, он видит, как его голова размозжается и тело рвётся, разлетается на куски - рассечённое острой породой скалы. 
 Наверху остались зелёные левады, озарённые туманным солнцем, там гуляют очаровательной красоты павлины, они осыпали поляну яркими перьями.
Веселина держит на руках новорождённого ребёнка, идёт навстречу и плачет…

Милен не может к ним подойти, он открывает глаза и видит плачущую жену, мама тоже плачет, стоит угрюмый брат, стриженая голова обрушена вниз, глаза печальные, много родственников, все смотрят тревожно, и даже отец позади всех виден, он незнакомо слезится…
Милен закрывает глаза, его тело не разорвано на лоскуты, и перед ним стоит печальный мрак сырого дна, - …почему он упустил Веселину?..   
Третий день кости Милена содержат в беспамятстве его ткани, он отскакивает от одра до потолка. Стены от его стонов стынут. Весь дом плачет, и двор заплаканным стоит.
Иногда его серые, туманные глаза безрассудно глядят, и снова падают в пропасть беспамятства. Сильные мышцы лишились спокойствия, не могут утомить своё буйство.

Петар, рыданиями матери послан искать спасение, - спешит на двуколке в Измаил, торопит надежду, - доктора Кулева, едет звать на помощь…
Лошади рысью пробегают мимо притихшего трактира, скоро поворот на Измаильское шоссе, и обочина широкого тракта вдруг заблестела, под зимним зубастым солнцем алтын неожиданный греет.
Петар приостановил лошадей, что бы без потери ожидания соскочить второпях, он подобрал утерянный золотник, почувствовал тяжесть цены, положил находку в надёжный карман, и снова хлестанул лошадей… - спешит ехать дальше, и со спасением вернуться быстрее…
- Стой! На что я поддался… – он опомнился, держит натянутыми вожжи, вынул алтын из кармана, - смотрел, смотрел на его истину, положил в другой карман, и развернул лошадей обратно, найденные деньги - дурной знак!
 
Эх, беда зимнее солнце! Ужасом приметы, - ты радость находки огорчило.      

 Петар видел как за три дня мама превратилась в шевелящееся горе, её обезличившиеся глаза потеряли надобность всякого суждения.
 Удары головы об под печи, крики, стоны Милена, вырывают из её груди переживания ужаса, она теряет всякую надобность содержать течение своей жизни.
Петар ехал обратно медленно, угрюмо, с раздвоенным восприятием своего вялого решения; вспомнил как в самом начале лета, они с Миленом по этой же дороге возвращались из первых смотрин. Теперь он ехал один, и чувствовал себя одиноко. Видел как когда то давно ещё, когда их было много детей, они с Миленом сидели на передней люльке повозки, провожали отца на войну и плакали от того что мама плачет. Отец гладил и целовал их белые головки, из пятерых детей они вдвоём сидели рядом с ним. Широкий мир сужался, становился совершенно ограниченным. Предчувствия неизбежного, печаль мысли, давили тяжестью от приближающегося дома.  Петар утягивал ходьбу коней, ощущал нежелание ехать домой, хотелось остановить печаль мысли, - как хорошо текли годы незаметного времени.    

На краю села, на бугре выезда из лощины, он встретил арбу, ехавшую на медленных качающихся волах, - Васил Киосев сидел в ней, - человек крикливый, а с сочувственным переживанием  проговорил тихо: 
- Милен ваш умер…
Петар с высоты насыпи троянвала, посмотрел на выделявшийся, с потемневшей жестяной крышей дом, на необычно чёрный дым комина, и сказал ещё тише, себе:
- Я знаю…
Перед ним закрутилась неожиданная вертушка, подняла снежную пыль и пропала…

Эх троянвал, троянвал, - столько судеб людских прошло мимо тебя, и только ты, один ты знаешь, как глубоко спрятана тайна печали, что пронеслась на земле под тобой.

                                                                          ГОЛОДОВКА ( глава 10 )

Оккупационный режим, пытавшийся палкой привить оседлому бессарабскому населению, навыки жить, не имея Родины, - укатил в запад, перестал существовать, скрылся с желанием утягивать бесконечную выгоду от тайны новой войны. 
Вернувшиеся советские служаки, как то упрекнули Бессарабию в чрезмерно страдательной бездеятельности, имевшую примиренческое содержание к карателям края, и определили ей назначение – застыть, ожидая некое решение Главного Кремлёвского Человека.
Главный Человек был до конца занят секретными державными расчётами атомного значения, нужными для ограды победивших племён от последующей угрозы завистливо воспитанных сил.
Он всегда носил в своей масштабной голове, необходимые имперские соображения, и имел старые библейские сомнения от своего познавательного детства.
Ещё, он продвигал создание одного маленького государства с древним, вызубренным названием, которое должно сыграть в его грандиозных будущих планах - чрезвычайно важное значение.
Потому текущая история Бессарабии, оказалась до нелепости опущенной.
Её управителем оказался сероватого блеска, шароголовый кадр, - похожий на жука – хрущ.
Хрущ, этот выдвинувшийся вредитель крестьянских посевов – уже давно умело сидел во власти.
И вся партия жуков старательно грызла здоровые сельские корни, принуждала работных людей Бессарабии выкармливать жизнью потомство хрущей, живущее для жирного существования.
Обиженная такой покорностью земледельческого населения – высушенная пахота воспротивилась, и два года подряд пылила, не давая урожая, а преждевременно обрадовавшиеся люди трусливо наблюдали, как шароголовые жуки выпасали ростки их оскорблённой жизни.
 Население Бессарабии, уцелевшее в войне, - Хрущ решил сократить, для равномерного оскудения всего православного пояса Земли.  Сам, же малый Хрущ, при виде Главного Человека в кремле, первым вскидывал шапку, взахлёб аплодировал его появлению, громче всех кричал: - Ура Великому Сталину! Выслеживал тех, кто молчит, он ещё не знал, что скоро займёт его кабинет, потому воодушевлённо докладывал, что пока трубка вождя чадит дымом коммунизма, вся Бессарабия будет дышать нуждой партаппарата. Хрущ с ужасом помнил как виновные за голодовку 33 года, были казнены всего через четыре года ударной пятилетки, потому особо подчёркивал, что заготовка бессарабского зерна для нужд пострадавшего германского пролетариата, и расширенной польской территории будет осуществлена как разумное, умеренное мероприятие.
Когда всё же вредительство жуков, совсем, обезлюдило улицы в буджакских сёлах, Главный Человек под влиянием тягостных годов  уже стариком сидел в кремле – полстолетия борьбы при постоянных заботах, и тяжесть пагонов генералиссимуса совсем мешали ему грозно смотреть на партийных жуков, он даже перестал догадываться, что они его скоро предадут. Имея крестьянское происхождение, он когда-то, в начале жизни, заучивал библию от сотворения до конца света, и решил что земледелие - не самый важный вопрос жизни. Как-то очень поверил, что весь небывалый урожай 48 года – заслуга всех жуков, тогда  даже первый Хрущ значением поднялся под ним, и тут же  ликвидировал Измаильскую область, - чтобы больше не выпячивалась показателями перед вождём.   
Тридцать три года беспрерывных кремлёвских побед!.. и такой роковой исход под конец загадочной жизни вождя!
За сорок следующих годов без его культа, при праздных блужданиях по пустыне мирового хаоса, недалёкие кремлёвские жуки-вожаки вползающие в его кабинет, заведут доверившимся их партии людей - в рабство к демонам, сами же шутами плясать будут на демоническом сабантуе побеждённых жуков.
Ай!.. - какую мировую беду возымела первая и последняя неправильность уставшего Кремлёвского Победителя.
Прокатится по великому биллиардному столу мировой истории, меченный генеральный шарик, и заскочит в лузу к демонам…

Где величие той Державы, что он усилиями народными создавал?!

Селян, которые могли бы мужицким трудом сгладить природный гнев 46 – 47 годов, - отправили на заводы и шахты трудового тыла.
Управлять ненужным населением в сёлах, под присмотром партсекретарей, остались приживальщики по времени жизни. Все они содержались откормленными единицами, - ходили по дворам со щупами, и изымали припрятанные запасы зерна; для сытой пользы далёкого польского края старались.
Случалось, среди поставленных на службу кадров, выявлялись редкие характером люди, тайно содержащие в себе сопереживающую праведность к народной беде.
Они плохо искали злаки скрытого выживания, разводили руками, а ладонями и пальцами показывали, где лучше прятать обеспечение жизни. Потому, единичные сёла с таким начальством, поголовно сохранили свою численность.
               
Оставшись без содержания земли, трудоспособного населения, и при гневных хрущах, оставленные живые люди принялись выискивать скрытое пропитание из каждого наличия вещевых ценностей, из унижения, из предприимчивости, из забытых возможностей, и неудовлетворённой мысли. Извлекали корм из любого предмета и явления, способного дать поддержку опущенному существованию.

Андрюша Стойков хранил в себе забытые движения ужасов от прошлых эпох, и имел решительное детство, но правильному восприятию его подросшей жизни мешала одна красивая женщина, которая ходила в церковь особенно нарядной, и всегда смотрела на него необыкновенно любящими глазами.
- Кто эта красивая буля, что иногда ходит мимо нас? – спрашивал он: деда, маму, и бабушку.
 - Много мимо нашего двора проходят… - отвечали ему.
 - Она не из многих, у неё монисты в три ряда с высокой шеи свисают, очень светлое лицо, - красиво сияет.
 - Тогда не смотри, раз глазам рябит, - говорили ему; он видел, как мама выплёскивала решительное недовольство определившемуся назначению. И то, правда!
Не каждый день солнце гордится землёй, как и каждый человек, - не все сомнения свои по жизни носит.
Бабушка печально смотрела пустоту ветра, много неположенного установилось кругом, со стоном в груди выдыхала она тяжесть горя, совала Андрюше припрятанный калач, и молчала.
Когда народ окончательно стал истощаться телами, Андрей ещё раз видел красивую женщину. Она тоже исхудала, ходила без наряда; не было: монистов, овальных подвесок, гердана, - не было пищи, и доброта её запавших глаз содержала затухающие искры жизни.
Безлюдные буджакские улицы и голые поля, - обдувал колючий пустой ветер, уносящий всякую надежду на скудное наличие, хоть какой ни будь сурепки, или не съеденной лебеды.
Многие дети, с которыми Андрей прежде играл в праздные по быту голодного времени выдумки, преображались в костлявые живые куклы с большими глазами. Они больше не кричали своё голодное желание, наконец, то найти макитру с варёным житом, и исчезали присутствием в махале.
Мертвели, дичали, опустошались дворы из-за пустоты партийных решений, от пропажи людского сочувствия, от мало запасливой бедности, от несобранности воли, и слабой силы организма.
Бабушка, запершись в тёмном чулане, тёрла считанные зёрна, мешала с макухой и лебедою сухой, - наполняла объём муки: пекла потресканые, пресные питки, для положенного света жизни в родных душах.
Дедушка, по распоряжению сельсовета запрягал тощих, исхудавших на жухлой траве волов, и грузил телегу ненужными мёртвыми телами малоценных людей.
Увозил закапывать в кладбищенский ров.
Тотю Сутекчи тоже опух, умер от голода.
Расчищающий улицы от мертвецов, Стефан Стойков закидывает вилами окоченелый труп Тотки в телегу, сотрясает дно рундука, пугает сильным стуком волов с совсем запавшими седловинами.
Волы передёрнули рёбрами, напрягли хомут телеги, двинулись и встали.
- Смирно стоять! – кричит волам дед, слуху своему глухо нашёптывает. – И ты Тотка ел мне жизнь, ну так и я приберу тебя, для окончательного очищения квартала.      

Друг Стёпка Помазан, тоже худеть начинает, а кузня его отца, работающая на первый бедняцкий колхоз, примыкает к запечатанному складу с семенной пшеницей, при ней сторож круглосуточный бдит.
В темноте, уворованным у спящего дяди Методия ключом, Стёпа и Андрей бесшумно открывают кузню; лучина, за пыльным поддувальным мехом, не отражается в закопчённые стёкла.
Дети буравчиком сверлят сухую саманную стену, пшеница начинает течь заодно с пылью и крохами пробитой стены. Шуруют мальчики буравчиком саманную дырку, точат семенной запас: чтобы две торбы полными из кузни вышли.
Отверстие ломаным металлом забивают; вокруг, лохмотьями пыль напускают, даже паутины утягивают, соломкой следы от крысиных лап оставляют: убежала тварь под поддувало…
Перехитрили мальчики крысу, а люди давно съели всех грызунов.
Бабушка теперь выпекает питки – чисто пшеничными, больше не расходует белую лебеду.
 - Что-то ты чересчур белый хлеб употребляешь, нерасчётливо тратишь ограниченный запас провизий, - ворчит на бабушку дед, за сытую голодовку с лепёшками, - зима впереди!..
 - Не дури мне голову, и так беспокойно сердцу, - бабушка отмахивается от его вечно расчётливой бережливости, - тебе всё знать надо, тебя не спросила, чего - сколько в натопленной печи вмещать?..
Иди лучше, - день спать. Не то упустишь ночное бдение, слышишь, что кругом вытворяется, - дети из постели пропадают. Голод сумасшествию потакает. Установилась беда страшная…
Дед раздвоено смотрит на стопку тёплых, замотанных в шерстяной месал, питок и берёт ещё, - делает убыток предстоящей зиме.

Красивая тётя, неожиданно в дом пришла, она окончательно исхудала.
Андрей прячется от неловкости глядеть на истощение - укравшее  красоту прежнего восприятия. 
Женщина тихо плачет, мама первой ей встретилась, обе говорят  шёпотом, всего неслышно…, одни слова матери доходят до угла пустого амбара: - Сами голодаем Веселина, лопнувшего зёрнышка в доме не имеем, Андрюшу еле вскармливаем, как ты от нас ушла, оставила нам в девять месяцев, мы его всегда сладко содержим.
Петар из Караганды пишет, что скоро вернётся. Может деньги привезёт, для мамалыги теперь тысячи нужны.
Красивая тётя тихо рыдать начинает, тягуче распевает горе своё:
- Тебе ли, буля Елена не знать, что свёкор меня выпроводил, насильно обязал вторично идти замуж, я бы вдовою вечною с памятью своей жила. Иван тоже в Караганде, а трое детей лежат под одним одеялом без лишнего движения, от голода умирают. Берегут тельца, для случайного оживления.
Мама заворачивает тётку Веселину обратно, не пускает к бабушке, ломает виновато ладони, от невозможности помочь тоже плачет горю, - сама в нём живёт, ей очень жалко трёх тёткиных детей, что безвременно исходят жизнью.
       
Возможности людей догола опустошаются, все ценности способные сохранить жизнь – смёл голод. Из соломы снятой с крыши, желудок не извлекает никакого сока, все зёрна в соломе давно выклевали воробьи, и сами улетели в неизвестное далёко.
Каждый вечер, торба пшеницы носится в дом, а мама красивой буле говорит: - сами голодаем…

…Андрей сдувает золу с бабушкиных калачей, прячет за пазуху, и тайно в чужую махалу пробирается, там тётка Веселина, и трое её детей под одеялом живут.
Все улицы окончательно детьми опустели, кто живой тех взаперти содержат. Собаки и кошки тоже давно съедены.
По улицам ходят, шатаются неузнаваемые обросшие старики, - человеческое мясо высматривают.
Неряшливый доходяга не может со скамейки уличной подняться, глотает пустоту, - краснощёкого мальчика к себе вялой рукой зазывает…
А сообразительный малый, из каменного забора уже дикий камень подобрал, прямо в грудь доходягу ударяет, бьёт сильно: от нужды, и для страха; так и оставляет прибитым к доске изменившегося человека, неделю ещё усыхал труп, пока в кладбищенскую траншею не свезли.

Не для жизни каждый человек рождается…
Не всякий луч для счастья светит.
Как и не всякая пчела, мёд в улей носит.

Андрей лежащим детям, дает по тёплому калачу. Старшего из них – Ваню - хорошо знает, в карьере играли, когда еда для детей совсем незначащей была. Четвёртый калач на печку ложит.
 - Вашей маме – говорит он грызущим хлеб детям: Ване, Надюше, и Коле; выходит в дверь и перед ним выплывают, изнеможенные глубиною груди чувства, красивая нежность истощённой женщины обволакивает его.
Она гладит, светлую курчавую головку родного ей мальчика, целует небеса его отцовских глаз, и слёзными губами говорит:
- Я и твоя мама… тоже.

Дед зарезал самую тощую овцу из скрытых в яме половника. 
Сварила бабушка, необыкновенный по вкусу суп из мяса и потрохов баранины,  восстанавливать жизнь братьев, сестры и первой мамы, отправила она Андрюшу - теперь, нужно давать сохранение родным жизням, содержать их до предстоящего урожая в сытости, дождаться будущего изобилия.    
Через неделю, подкормленные дети вылезли из-под одеяла, расшумелись по всему дому, бегают, знают, их брат Андрей непременно принесёт кушанье, выглядывают, ждут позднее начало дня.
Тут, решение сверху пришло, Прокоп Павловича Бузажи, в поредевшее родное село вернули. После Сафронова Ганчо, больше года не могли постоянного сельсоветского начальника подобрать; бедняки, что селом временно управляли, и по инструкции подчинялись району – половину села уже закопали.

 Неурожай - повода для оправдания трагедий не даёт!
 Голодовка - позор всей империи!

Худой, бледный, со шрамами на теле от прошлой ромской власти, Прокоп Павлович, везде с собою свою любимую книгу «Спартак» возит, местным назначенцам человеческий урок даёт, подсказывает как, не суетясь, возможности жизненные выискивать.
По новому правилу - человеческие законы надо писать, пока окончательно не утвердится всеобщее благо. 
По новому правилу - коммунизм должен определять вершину мира.
- Сейчас главная задача людей спасать. Для бедняцкого колхоза выделяют корм скоту, - вы кормите людей. Режьте свиней, рогатый молодняк, - народ сохраняйте, скот мы быстро восстановим.
Переполовиньте семенную пшеницу, будем сеять – ещё выделят...
Вот как по-новому правильно, - распоряжается правильная голова.

…Вечером за кузней разговор ползёт; стук, шорох, колхозное начальство после совещания с Бузажи осмелело, без опасения мешки с семенами будущего посева выносит, грузят воз - запечатанной пшеницей.
Худые лошади наверх по проулку еле волочатся, колёса повозки застревают в мёрзлых рытвинах, а провалившаяся между костями кожа не тянет… два мешка, на землю скидывают для улегшения груза. Двинулась повозка, и снова застряла, ещё мешок снимают. Уехали. Стёпа отца пошёл будить, - пусть увидит полные мешки с хлебом посреди мрущего от голода села!..
Андрей за мешки оставленные, деду сказал, сам по темноте вслед за возом побежал, охота остальному зерну назначение увидеть.
Телега во двор деда Якова заехала, у него учительница, присланная с Измаила, живёт, её отец на большём грузовике приезжает. Мешки расторопно в кузов машины закинули правленцы.  Из кабины, шофёр – стук и шорох достаёт. Андрей подбирается ближе, выдыхаемый говор слушает. Развеселившиеся удачники первого колхоза развернули пустой мешок, складывают: консервы, бутылки, табак, копчёный запах тоже доносится, что-то мимо мешка упало...
Дождались возвращения воза, ещё один мешок пшеницы в кузов забросили, звон стекла себе добавили, галдеть стали.  Наполненный свой мешок бережно несут, сели в повозку и укатили, уехали в контору.
Пока Прокоп Павлович спит, - с водкой гулять будут.
Упавшая махорка, возле машины осталась валяться. Андрей поднимает завёртку, - деду несёт.
Старый Стефан, каждый подбирающийся день, у колодца начинает; из деревянной бадьи плещет свежей водой лицо и шею, мешковиной вытирается, видит, как изрытый внизу проулок шевелится. Какие-то люди, среди промоин шатаются.
Пар из колодца, бадьи, и его головы - в стужу воздуха поднимается, ползёт по морозному утру.
Приживальщики новой власти ползут не от ослабления голодом, пьяными ругаются, углубления в дороге ощупывают, хмельными сомнениями пропажу двух мешков хотят найти.  Скрипы колодезного ворота, опасениями за ночную оплошность скребутся, начальство собою важную нужность изображает. И подобравшийся холодный рассвет разогнал их по домам, - решили правленцы незаметными в новом дне остаться. Собою опустошили проулок.
Прокоп Павлович идёт!..
 
Где та замёрзшая вода, что сковала усталую пыль земли.
 И где тот ветер, что задувал пустоту улиц.
 Не может и дня без печали прожить мир.

В день начавшейся снежной бури, в волчьи праздники, человек обросший, ветхий одеждой, с бессодержательными глазами во двор Стойкова заходит. Вроде здешний, вроде и нет – вяло себя содержит. Голод, разумные обличия людей, в привидения преобразил. От холода, от пронизывающего снежного ветра, и голодного опустошения края, бесплодная земля стоит чужой и тревожной.
 - Бай Стефан, - говорит шаткий человек деду, держащемуся стойко в окончательно вытоптанной скудности земли, - ваш Петар и Станев Никола в Табаки на вокзале доставлены, им шахта ноги раскрошила, ходить не могут, передали, что коченеют от холода, быстрее забрать просили.
Если хочешь, подай что ни будь. Долго ходил. Силу растерял…
Дед, в карман рваного кожушка горсть пшеницы сыплет.
Человек дрожит, трясётся, зёрна с ладони слизывает, и разжевать  силится, целыми их проглатывает, - а челюсти едва ходят, разучились двигаться.
 Старый Станев, вороную конную пару половой и прошлогодними корнями кормит, может иногда макуху с овсом добавляет. Теперь никто, ничего не знает.  Дед к нему идёт.
…Решили: гнать коней по морозному вечеру. По задуваемому снегу, полозьями отправились скользить до Табаки, на железную станцию спешат сани.
Отцы, искалеченных шахтою сыновей торопятся забрать.
Вместо свёкра, бдеть ночь собирается Петровица, – Елена.
Она будет ждать, когда мужа с перебитыми ногами привезут, - шахты далёкие проклинать будет.
…Стук, шум, возня какая-то вблизи творится, замотанная в тулупе сторожиха дремоту отгоняет, думает сани приехали…
На дворе стужа, и никого;  двери хлева почему-то открыты: овцы блеют, и бряканье оттуда доносится. Два человеческих очертания колеблются в деревянном проёме, каждое за овцу держится, оба силятся во двор их выпихнуть.
Кизиловая палка свёкра - его шершавыми руками заглажена до блеска. Испуганная охранительница, кричит в никуда, бьёт тяжёлою палкой по овцам, людей тоже ударяет.               
Воры на женщину не отвлекаются, в живую шерсть вцепились, кружат, описывают круги по двору, не ясно кто кого утаскивает.
 Напуганная криком бабушка, из окна, в белую темноту снега смотрит, внука будит, сама выбегает, спешит хоть страхом - подмогу невестке дать.
Сонный Андрей наспех одевается, обувает мерлушковые штаны, зимние, толстые шерстяные калцуны, и вслед за бабушкой выскакивает.
У него из рукава кожушка тесла выглядывает. По заснеженному двору чужие люди на овцах верхом катаются, мама их проклинает, машет палкой, бьёт куда попало.
Андрею тоже охота на овце поездить, он прыгает и со всей силой ударяет вора остриём теслы, по голове. Овца вырывается, а человек с клоками шерсти в кулаках, падает на холод снега.
Другая овца, второго вора под пустующий кукурузянник затащила.
- Ну что? - кричит он овце оттуда, - попалась дяде в лапы.
Суматоха под пустым хранилищем творится: блеянье, стук, и отчаянный стон доносится: - Неуйдёшььь тварь! Ууу…ухх, печёночки хочууу…   
Бабушка тоже вошла в переполох: помогает, вопит, чтобы остерегались чужаков, просит их не бить, говорит, что бы отпустили с миром, жалеет воров, молится богу, не хочет другого вреда навлекать.
Вторая овца тоже спаслась, выбралась из-под кукурузянника, с целой печёнкою осталась. Блеют обе овцы, соединились и замолчали, стали третью вынюхивать.
Андрей длиной палкой под хранилищем шурует прямо, как ястребок зерно щупом ищет, выудить человека вслед за овцой хочет. Никого снизу не слышно, никто не шебаршится, человек с низкой стороны в завалинке пролом нашёл, выполз, просунулся сквозь худой плетень, и трясёт окоченелыми ногами, удаляется медленно вдаль голодной пустоты. Андрей догонять бросается, а бабушка останавливает, завёт обратно, изголодавшийся не виновен, что пищу везде ищет.
У неё жалость к человечеству всегда присутствует.
Напуганных овец, обратно в половник загнали, собрали вместе. Воры распались; тот, что на улицу уполз, дальше шевелится по полумраку, коченеет от недостатка энергий, забраться везде можно, еды доступной нигде нет. Он даже не знает, где ему лучше умереть.
 Второй, теслой сваленный, уверенно скорёжился, под головой пробитой снег потемнел. Бабушка всхлипывает, мёртвого оплакивает, боится греха, сделавшего двору осквернение. Вышла на улицу сани выглядывать, как быть с усопшим не знает, без хозяина своей жизни - растерянной ходит. Воображением молитвы, всех близких - живыми созывает. 
Сани только утром вернулись. Никого не привезли. Обмануло голодное приведение рок, - теперь стынет завеянное снегом.
Дед, за ноги отволок окоченевший труп в проулок, подальше от дома, сбросил в заваленный снегом овражек.
Весной вынырнет, в оттаявшую землю закопаю, - решил он.
Наверх по проулку, два длинных кожуха идут. Размеренно по морозному утру движутся старики с заиндевевшими оттопыренными усами, видно мамалыгу с прогоркшим смальцем иногда едят. На сброшенного доходягу не глядят, всё равно не распознают человека. Переходили мостик речушки, там подо льдом женщина с ребёнком виднеется, тоже не узнали.
 - Ого…гоууу!.. куда в такое белое утро, по пустынным улицам гребёте, да ещё по нашей стороне.
 - Не говори Стефан, тут нужда неимоверная, к Ицолову Добри идём, но у него вряд ли будет, надеемся у Михая Керина табак выманить.
- Бреее, - жалуется второй дед, - всю ночь меня сон не побрал, тютюн закончился, лёгкие нечем задымить; мучение – хуже, чем без пищи, отвыкнуть не получается.
  - Заходите ко мне – завёт дед оставшихся без табака курильщиков.
Такие длинные тулупы не просто удерживать, усы у стариков тоже длинные, и вся комната тесной стала когда, они полы тулупов развернули, на табуретки уселись, папахи сняли. Волосы короткие поглаживают, про теперешнее управление рассуждать начинают, - неважное мнение имеют. Старорусию хорошо помнят, сожалеют, что историческое качество народа сильно попортилось, от того и стихия лютует.
Дед брикет с махоркою заносит, положил на стол.
- Нуу?!. - Чуть ли не плачут от удивления радостного деды, и заёрзали, кряхтят и рокочут, - целое богатство Стефан имеешь!
Нежно распечатали махорочку, достали свою бумагу, сделали лодочки и хорошо насыпают дроблёный табак, жёлтые пальцы рук играют, трясутся, - запалили, запах непривычный по дому расползся, курильщики со слезами дым глотают. Рассуждают:
 - У Керина Михая, табак свойствами слабее стал бы выявляться…

А Михай Керин – двадцать девять лет землю мерил, лавку держит, - с одним глазом в голове; по злому умыслу ослепили в молодости.
Человек прозорливый, бережливый, неграмотный – свой собственный, расчётливый ум имеет. Настоящее давно видел. Зерно распределил разными порциями на хранение: в недоступные уголки, в надёжные места спрятал. Внучки малые, еле пролазят между балками, камнями и жердинами. Все пригодные ёмкости, и все жестяные банки, опорожнённые от маслины, селёдки, халвы, – наполнены зерном.
Лютуют активисты местные, вагоны на станции – не засыпанные   ждут. Ищут наличие пшеницы нюхом, щупы удлинили, ходят, кричат властью назначенные сыщики: - Зерно! Зерно давай, пшеница нужна! Там где живые люди обитают, не всё зерно выбрано - догадываются ястребки; найти не могут.
Пятый раз перетряс, делают у Кериных: на чердаках, в амбарах, кладовках, лавке, в хлеву, под кроватями – нигде не находят зерна.
Землемер, с выдвинутым, слегка перекошенным лицом, почти безразличен к произволу, недоумевает, что им ещё надо, давно всё лишнее выбрали, оба его зрачка в одну точку направлены, не поймёшь, - который из глаз не видит… 
Суют ястребки удлинённые щупы, во всякие дыры, - а там уже пусто.
Неграмотный землемер, придумывает недосягаемые для выученного ума тайники.
Пожелтевший от усердия дальнозоркий уполномоченный, на подчинённых ястребков кричит, требует уважения к двенадцати годам своего образования, косину одноглазого  хозяина высмеивает, ходит до ужаса недовольный, - воз пустым уводит.   
А землемер человек: кроткий, тихий, незлобный и рассудительный.   Люди не виноваты, власть поручение им дала, они исполняют, - сам за своё держится с чугунной твёрдостью, сам всё взрастил, трудом приобрёл.  Он и счисления свои, тоже своими знаниями придумал, хоть нигде намеренно не учился. Имеет собственную систему мерок для исчисления земельных площадей. Бывает, из других сёл приглашают, - тамошним землемерам не под силу расписать площади с кривизной заумных участков.   
Земля божье творение, кто её возделывает, тому принадлежит,  вымерить каждый сможет; и это каким же простаком надо быть, если двенадцать лет учёбы понадобилось, что бы стать грамотным, щупом в холостую шаркаться.
Когда власть затаптывает справедливость, она себе кончину ищет, - говорит он, -  а один глаз, не конец света; умной голове и одного глаза хватит. 
В весну 47 года, ни один полезный злак не взошёл. У Керина Михая табак принялся, в лето и осень листья сморщенные, на сквозняке с усердием сушил. Теперь продаёт тихо. Табак тоже растение затратное, натуральному обмену везде подлежит.

Хааа…, Стефан, ты нам спасение сделал, - говорят деды, - недаром в горную сторону мы двинулись. Теперь к Добри пойдём, тоже без тютюна сидит, бедняга. Михай сказал ему, что рогожек у него достаточно в доме, сполна хватает; мы твоею махоркой обрадуем сердечного.    

Циновочник Ицолов Добри, - человек несуразного сложения, - высокий, сутулый, чёрный, весь телом волосатый. Голова каракулевая, плечи: широкие, бугристые, вперёд задраны; руки оттопыренными держит - всё у него неказистое. Нос, глаза, уши, скулы - как будто бы с людей разных рас собранные. Когда ходит, одна нога косолапит, вторая прихрамывает.
Циновки ткёт из соломы и тростника. Не любит, не может работать, когда на него чужие люди смотрят. Ему Буба помогает, - жена.
Издалека смотришь, та Буба словно у великана живёт, как дочка не выросшая ему.
Кроме как ткать циновки, Добри умеет ещё радоваться Бубочке. Всё что вокруг, тоже его радует. Кого бы он ни встретил, – всеми восторгается, здоровается, словно человека вечность не видел, а человек тот, за это время совсем высоко вознёсся. У Добри с Бубой – детей нет. Они с базара, другим детям махалы, сладкие красные петушки - леденцы приносят.
Буба, сама не умеет ничего делать, их обмазанная глиной камышовая халупа, всегда засорена.
Приходит, какой ни будь праздник, тогда и прибираются вместе, весь мусор скидывают рядом, - в буерак.       
Еду себе готовят на дворовом котлоне, - тоже вместе. Топят обрезками рогозы и соломы. Добри в чугунке, ложкою деревянной из чурки выделанной, крутит: - А ну Бубочка принеси ещё зелёные стручки чёрной  фасоли; почисть Бубочка луковицу, насыпь чечевицу из кубышки. Бубочка, нарежь, маленькая, сальцо…
Бубочка всё послушно исполняет.
 Он долго приучал её: заплетать завивки в рогожках, обрезать лишки и изломы, обрамления вытачивать. Бубочка старательная жена, помощница незаменимая, - не каждая себе такого красиво мужа найдёт…
Жилище они тоже сами сделали, земли своей не имеют, у оврага ничейного: из глины, соломы, жердей и камыша - ситника, хижину слепили.  Кровлю камышитовую  пеплом остывшим досыпают.
Циновки готовые, Добри в свиток сматывает, вяжет мочалом, и на плечи бугристые улаживает; Бубу наверх свитка циновочного садит - пешком на базар в Шикирлик или Болград прямо ходит, не хромает; носит и циновки, и Бубу.
Люди там тоже беднеют, от голода не умирают. Начальство до конца неиспорченное им попалось.
 На базар, всегда отправляются в вечер предбазарного дня, на заходе солнца выходят. Когда отойдут далеко от села, над оранжевыми облаками заката возвышается сильный человек, - он шляпу великана носит. Солнечный ветер колышет шляпу, и огромного человека входящего в объятиях светила. Кажется, человек наступает на вечность.
По темноте базарного утра Добри с Бубой на рыночное место вмещаются, рядом возле других рогожичников становятся.
Их рогожки самые жёсткие и шероховатые, концы заделаны без обработанной завивки, они не плотно сотканы, ломкие, совсем грубые тростинки вплетены в них. Годятся разве что для чуланов, для накрытия овощей в холода зимние, ещё бедняки для постилки одра берут. У них всё дёшево продаётся, какую цену предложат, за столько отдают. Бывает жирный человек по базару ходит без нужды, из интереса живот выставляет, не спрашивая, для потехи даёт Добри две копейки и, молча, небрежно сматывает, забирает циновку, - собаке под будку. Добри растерянно держит монетку, оглядывает всех продавцов виноватой улыбкой, грусть дня выдает:
- Ничего, может человек больше не имеет, пусть с пользой уносит.
Подходят женщины, тоже щупают рогозу и разочарованно уходят. Добри каждой ласково в глаза заглядывает, каждой говорит:
- Какичко, возьми себе циновку для надобности каждой ночи.
  Ему табак, давно не на что купить, помёт голубиный курит.
В голодовку, все рогожки окончательную надобность утратили, не имеют спроса никакого. Бывает, мамалыги могут дать кусочек, немножко буряка; половинка зимней репы - недомогание сушит, не хватает энергий для новой трудовой силы. На базаре можно подобрать кору арбузную, высушенные малопитательные баштаны сумели мелкий урожай родить. Всё что жуётся, пытаются съесть. Жуют камышовые корни, дёсны изрезанные кровоточат…
Медленно, незаметно до конца истощаются Добри с Бубой. Кушать, давно ничего нет, а они друг другу ласковые обращения вытягивают: 
- Бубочка, я в соломе колосочек неразвитый нашёл, давай маленькая мы с тобой его съедим.
Не злятся, не ропщут, не плачутся, глаза их закатываются, уплывают в неприхотливую даль, гибнет разнообразие людского мира. В крайней безысходности, от голодного изнурения угасают оба. Заодно остывают. Обнялись и умерли.

Небывалый урожай 48-го года закрыл потрясения двухлетней голодовки. Все худые бедняцкие мазанки, что без хозяев остались, свалились из-за простоты крепления. Пустеют и крепко слаженные дома, и кирпичные домища с ёлками во дворах обезлюдели.
В этих домах разместили: контору, бригады, больницу, клуб, магазины, школы.
Андрей снова в школу пошёл, теперь ходит в другую, новую, - русскую школу.  Учителя не бьют как, при оккупации. Учат доброжелательному настрою. Чувствуются могучие недра, из которых берутся слова для урока, рассказывают о Народе - Победителе, о Непобедимой Армии, и о Вожде который хочет, чтобы дети были образованными, вырастали смелыми, никогда никого не боялись, жили бы без уничижения перед буржуями, приносили бы пользу своему, и всем угнетённым народам Земли.
Ваше детство, объясняют учителя, всегда будет защищено от врагов, которые окружают нас и, хотят покорить наши богатства, нашу свободу и независимость. Империалисты хитры и коварны, они тайно нас готовят к порабощению, но нам нечего бояться у нас есть товарищ Сталин, - он нам отец.
Андрей рад, что у него ещё один отец будет!
Ого! Необыкновенно хорошая школа!
 Андрей прежде знал, что школа придумана для того чтобы в ней били детей. А тут хорошее время установилось, все детям рады, и особенно далёкий Отец, ощущается, как он строго требует от всех больших людей быть заботливыми к детям, и друг к другу – тоже.   
Соседская девочка, в девичьей школе учится, любит Вождя и учительницу свою.
Андрей с девочкой забрались в пустующий дом, решили одеждой обменяться, чтобы отличия, мужской школы от женской, узнать.
Играли в школу, в учителей, в учительниц. Играли, играли…
Девочка на крик мамы, в мальчиковой одежде отозвалась. Её домой увели, дома раздели; побили, как в старой школе делали.
Пошли к Стойковым одежду менять.
Андрей в девичьем платье боится домой возвращаться. 
Дед его одежду от соседей взял, под мышкой носит, чесало воловье, тоже держит, - по домам выморочным ходит, ищет внука.
Андрей за дедом тайно следит, прячется, вокруг копны с сеном крутится, незаметно слоняется за ним. В окрик бабушкин вслушивается…
 - Эй, старый! ты мне снова ребёнка напугал, где он?.. всё грозишься, бил его наверно?.. 
- Де не трогал де я его. Не нашёл ещё.
 - Дитё в смятении где-то таится, незрелое ещё, страдает от наговора намеренного, а ты с чесалом ходишь, разошёлся, страх нагоняешь. Где дитё? Что с ним сталось?!
- Сталось! Бесстыдник, проказник, ни при моём отце растёт, - знал бы, что такое всю неделю с болью приседать. 
- Ай - яий, и не думай вздурить от усердия, не смей мне, на ребятёнка единственного нападать.   
- Андрей из-за копны выглядывает, стемнело давно; заплакать нужно, а слезу выдавить не может.
Он руку кусает, щиплет щёки, в бок с всею силой себя ударяет, - немного больно, а плакать всё равно не хочется.
Дед отошёл куда-то, не слышно его, Андрюша прямо к бабушке бежит, девичьим платьем в её полу упирается, хнычет, чем-то необъяснимым обижен.
- Аууу, цы, цы, цып…нняма бабичко, няма, - идём, снимем платьечко ихнее, пусть старый уносит. Ему дай только безвинному маленькому боязнь нагонять, всех поучать норовит. Сейчас мальчика нашего приоденем, а я тебе, бабичко, кушать сготовила кашу цыплячью - твою любимую; проголодался бедненький, зеваешь уже, - огоооу… поешь, поешь сперва… сладенькому спать уже хочется…   
Этого старого послушаешь, - похоже, стариком родился…

Старый Стефан детство своё и ни видел, с семи лет питомцем жил у дяди своего, - волов пас за еду. Навыки строгие тогда прививали детям, воспитание суровое искали, влияние жизни на характер – усиливали. Отцы, сыновьями малыми обменивались на годы. Усердия нужным привычкам растили без жалости, прочное крестьянское содержание будущему населению давали.   
Одни жили: стрина Тодорица, и чичо Тодар. Он в корчме постоянно засиживался, любил разговоры пустяковые широкими сказаниями утягивать.
Стефко ждёт у корчмы хозяина - чичо, домой отвести надо, когда пьяным выйдет из корчмы, с другими ждущими детьми резвится, до самой полуночи ждут; проспят на скамеечке, и снова время играют.  Порой иные недовольны, что их отцу взбрело в рань ночи домой волочиться.  Бывает чичо Тодар, тоже, в полночь волов идёт смотреть, заполнена ли травой дворовая кормушка.
- Плохо Стойчо волам выпас делаешь раз трава, в яслях сжёванная усыхает, волы должны сытыми у полных яслей лежать, животы пыхтеть должны, - сам тоже пошатывается, пыхтит, тяжело слова выдавливает, от долгого сидения с вином в обнимку, выпрямиться не может.
Стрина, кулаком в затылок мужа пихает: - Уххх, до утра в корчме просидел бы, так и волов бы у яслей не застал. Инден, этот однорогий никогда  не напасётся, - она и вола кулаком тычет по впадине выломанного рога, - инден, идём Стефко тыквиник тёплый с печи, поешь, ночь без ужина выстаивал у корчмы, чтобы молния её спалила, инден…               
 Улыбается своему детству, сквозь седину устаревших порядков старый Стефан.
Хорошая женщина была стрина Тодорица.
Женщины - монолит нации!
Про хозяйку свою, - Софию, он тоже цельного мнения, суждения значительные содержит о ней, она те же полномерные потуги для созревания всего народа носит.
Дед Стефан чесало на место, под стреху подставляет.
Свет керосинового фонаря в темноту кухни вернулся, он светлые движения бабушки кормящей внука обнаруживает.
- Слышь - де, когда проказника нашего искал, слух слышал, куму Анну в затвор забрали, - говорит громко чтобы свет фонаря перекричать, что бы говор выше освещения поднялся, - только в село вернулась и тут же ей заключение дали.   

Сама кума Момчева Анна, если верно смотреть, женщина во всём роскошная, - певица!
На гулянках, кумовья: Стефан и Анна, надпевают друг друга. Сперва по отдельности поют, потом вместе, - гремит Бессарабия!
Певучесть у кумы неслыханная, поёт, словно ветер летний листву рая колышет, высоко всех поднимает, далеко уводит.  Ещё может сама песни придумывать,  сочинительница в ней сидит, - далёкий народный акын в память времени закрался.
В оккупацию, на чужом празднике, на майдане всего села, песню, - властями заказанную спела.  Всех тогда обязали на майдане быть.
Кум Стефан издалека песню улавливал:
 
              Гитлеру и Антонеску
              Карету мастерят,
              Им упряжь изготовят
              Из кожи коммунаров.

            
             Сталина и Левитана
             В пару запрягут
             К главному попу
             В великий Рим поедут.

             Благословения просить
             По Транснистрий  гонять…

Долго ещё пела, песня длинная, а ветер в сторону её унёс, до конца, не расслышал кум Стефан.
Два мешка муки кукурузной на мамалыгу дали, а голода ещё не было.
В голодовку муки никто не предлагает, у новых властей своих песен тысячи.
 Песня, – куме сытость не даёт.
Но, Момчева Анна, - ещё и модистка, одежду модную кроить может, сама шьёт. Тоже…, голодовка ведь, время не модное. В первые Андрюшкины годы, она сатиновые штанишки с рубашкой ему сшила. Красивые пуговички подобрала.
 - Кто тебе мой мальчик, эту пижамку сшил?  - спрашивает она, сидя в гостях.
 - Лёльчева Льана – отвечает ребёнок.
 - Кът… кът… кът – кът… - взахлёб смеётся Момчева Анна.
Розовые бузы, гладкая шея, пышные груди мастерицы – тоже трясутся наполненные сочным сытым смехом, забавой  дня играют.  Она шутейно щиплет ребёнка за пухленькие щёчки – Молодец!.. – хвалит мастерица мальчика, - знает родню…
В голодовку сочинительница, певица, и модистка, мужа Харлампия оставила, - выживаемость всех людей, беспрерывным поиском пищи озаботилась.
В Бановку перебралась красавица, ушла к уполномоченному жить, - его дети матери не имеют. Другие дети села, тоже целыми сохраняются, тут от голода люди не умирают, уполномоченные глупые рвения собою не носят, не имеют окончательного старания быть передовыми партийцами. Там она красоту не растеряла, и с хлебом выстояла людскую беду.
Когда голодовка закончилась, - затосковала по швейной машинке, за Харлампием тоже соскучилась, вдруг он продал «зингер».
Анна на большую дорогу часто глядит, случайно кума увидела, - от…т везение!.., давно вайсальского человека следила. Бежит Анна, биду останавливает, за гуж натянутый ухватилась: - Кумец Стефан, еле тебя узнала, не поверила везению своему, - поёт Анна, перемешивая радость с грустью.    
 - А кто это рядом сидит? Не тот ли мальчик, которому я костюмчик делала…, как он вырос! Его отец, мужу моему – Харламию тужурку димияную шил, она моложаво прилегает на нём, мерка с жениха ещё снятая. Скажи кумец Стефан, Харлампию пусть придёт, заберёт меня. Домой вернутся, хочу. Он знает, как я  Керену бай Михаю предлагала за варежку зимки на день, его внучку Надежду портновскому делу выучить, девочка надежду хорошую подавала.  Отказал одноглазый, говорит: - рукавица пшеницы в голодное время, три мешка вмещает. Иначе может и не уходила бы от Харлампия. Как я соскучилась за всеми, тесно мне здесь, а голодовка нигде больше не стоит.
Помню, бывало, сидим кумец у вас в гостях, а мне вдруг баницы захотелось покушать. Кумица, говорю, хочу баницу! Она: - поздно, полночь давно перевалила. Ничего!.. месим тесто, раскатываем – точим, ты кумец печку топишь, Харлампий стебли подсолнуха и кукурузные тоже носит. А мы с кумой брынзой корки наслаиваем, заправляем яйцами, каймаком, иогуртом… Испекли, и с твоим всегда белым вином, с хорошо закопченным «дяду», - до утра поём, гуляем…
Тут дети чужие, скучно кум, домой хочу, тянет к привычному. Обязательно мужу слова вызревшие передавай.
Не смеётся кума Анна.
И Харлампий тоже, после голодовки быстро оправился. Новостью что кум принёс доволен. Руками разводит, сам себя спрашивает – как быть?! Шляпу приподнял, висок чешет…
- Что тянуть, поеду, заберу, голодная была, бедовое время повело её туда, мила она мне, пропадёт; видать, не может сытой без меня жить.         

А уполномоченный тоже человек с памятью. Песню Анны, что в оккупацию она спела, дословно вспомнил. Свидетелей живых много отобралось, придуманные для слуха той власти слова, на русском пересказали. Нелепость очевидная. Тут в самой мелодии, вредность фашизма прижилась. На годы засудили Момчеву Анну. 
- Ничего – говорит Харлампий – у уполномоченного надолго не заседелалась, и из тюрьмы тоже возвернётся. Модистки везде годятся, а пока, швейный агрегат мне гостиную дальше наполнять будет.

Оставшимся на время без победоносных дней, старым уполномоченным придумали новые занятия. Сняли с длинных палок острые металлические стержни, смазали салом, чтобы не ржавели, и дали указание приниматься за не менее важное мероприятие: делать ещё колхозы из непригодных к коллективизму людей, и поставлять промышленности новую силу вызревшую вопреки их рвению.
Они конфисковали у пастухов все карлиги – крючковатые палки, предназначенные для ловли баранов, и стали мальчиков ловить.
Все юноши, достигшие четырнадцать лет, подлежали отправке в Фабрично - заводские училища, чтобы через два года  имели нужное промышленное образование, власти нужно сосредоточить усилия времени на поднятие разрушенной индустрий, дети отсталого забитого крестьянства обязаны были сознательно ворваться в передовые ряды мирового пролетариата.
Ястребки стая прыткая, чтобы поднять показатели своего усердия по вылавливанию поредевшего племени, стали дописывать составу, месяцы и годы.
Сельсовет закреплял необходимое вырастание нестираемой печатью, и под музыкой конвоя отправлялись спецвагоны наполненные сыромятными царвулями, запахом дёгтя, нафталина и неизвестности. 
Будущий рабочий класс прислушивался к непривычному стуку стального пути, и держал в глазах тревогу за весь наступающий социализм.
Печения и халва выменянные, в голодовку, на торбы пшеницы, у измаильского большого друга, шофёра, и отца советской учительницы, крепким взрастили Андрюшу Стойкова, ему тоже приписали месяцы необходимые до соответствия признакам победы ястребков.
Малый Стойков имел трудодни от первой колхозной кузни, и потому, уже считал себя свершившимся пролетарием.
Из начального познания в четырёхлетней начальной школе, он узнал, что кузнец отдал свой молот для социалистического герба. Поэтому всегда усердно стучал по железной наковальне коммунизма.
Но показатели ястребков, парили выше коммунизма, поэтому в вечер одного неприметного дня, малолетнего кузнеца увели в сельсоветскую тюремную камеру, что бы утром отправить по дороге крепнущей индустрии.
Такой поступок сельсовета не одобрил даже дядя Методий, он с огорчением сообщил соседу Стефану про непорядок в колхозной кузне. 
Дед принёс в сельсоветском карцере Андрею ужин, и бабушкины слёзы. Двое неказистых ястребков дежурили у содержательной комнаты с провинившимся молчанием, каждый имел основание быть недовольный режимом, и от этого выслуживался с ещё более признательным уважением. Они передали задержанному подмастерье кувшин с узелком, сами же по сиротски сгорбились, сравнивают различия привычек выработанные в период охраны западной оккупации, и при нынешней службе. Каждая власть нуждается в прислужниках; запах горячей пищи ужасно раздражал им кишки.
 - Хочу воды! – кричит арестант.
Ястребки приносят воду, дверь открыли – наполненный черпак подают, с расстеленной на полу скатерти, вкусные испарения в желудок влезают - скудное время позабылось, все удовольствие в еде стали искать.
Берите, ешьте, - говорит им бай Стефанов внук, - я уже устал курицу обгладывать.
Стражники выражением переменились, пытаются улыбку подавить, у порога на корточках стали, учащённо носом дышат, пампушки чесночные  обмакивают в йогурт, косточки курицы высасывают, булгур руками едят, чавкают, облизываются - жаль, что малый ракийку ещё не пьёт…
Андрей в их спины руками упёрся, кувырок, и пропал…
Ястребки оглянулись…, аппетит не потеряли.
 - Догнать не получится, - говорит тот, что даже не поднимался, - лучше остаток еды выкушать, ночь содержанием уплотнить, и выспаться до скандального утра можно. Скажем в рассвет дня убежал.
 
…Начальник всех ястребков, по холоду ночи, уже одиннадцатую облаву назначает. Есть данные, что малый Стойков снова дома ночует. Окружить дом, и закончить полугодовую охоту за уклонистом.
Лично начальник, сам готов поставить галочку важному государственному распоряжению. Он с пожелтевшим постановлением в ночное время дверь в чужом доме вышибает. От темноты на полу очутился, не понятно на что наскочил. Его хозяин во двор выпихивает, с силой вытолкал наружу…
- Бай Стефан, бай Стефан…, что ты делаешь? У меня закон!
- Закон после пятнадцатилетнего возраста для колхозников действует, и в старой армии, единственного наследника на службу – вообще не брали! Говорю!!!
…Андрей в окно выпрыгнул, мимо ястребков проскочил.
Крик, ругань, палки летят, возня во дворе, - снова упустили. В гарманах села пропал паскудник. По лаю собак гонятся ловцы.
Андрей раздетый, босой, холод ночи не чувствует, - квартал обогнул, через увалы, индеки, плетни в яму джигряной ограды своего двора забрался, собаки стихли. Потерялся мальчик в спящем селе.
Смекалка у ястребков неважная, неудачно отработали гнев облавы, обратно в сельсовет направились, что бы выслушивать укоризну власти. По проулку идут, спускаются мимо джигры, Андрей их количество пересчитывает. Ого…, на каждый год возраста по ястребку дали. И каждый из них всем другим, свои правильные действия рассказывает.
Один, палкой так ноги беглецу перешиб, что даже хрустнуло, перелом вроде должен обнаружиться. 
Другой говорит: уже за шиворот пакостника схватил, если бы не прокусил палец, удержал бы негодника; поцарапанную  шиповником руку, в глаза рядом идущему суёт. 
Мелкий ястребок ростом ниже Андрея, отстал, торопится догнать остальных, тоже хвастается, выкрикивает сзади: - если бы, говорит, плетень завалившийся, чуть ниже был, я бы в прыжке его за штаны уловил…

В утро каждого воскресного дня, у деда обыкновение своё имеется, - он бритву о ремень правит, лицо бреет. Лезвие безопасной бритвы наполовину сработалось. Бритву эту он ещё из плена привёз, дорожит доброй памятью, один немецкий бауэр за надлежащую  помощь, ему доброго возвращения пожелал.
Племянница Маша, рядом возле окна сидит, за дверью у бабушки натопленная печь углями тлеет, наполненные противни чугунные глухо гремят.   
Маша читает письмо своего мужа из России, читает с распевом:
- …Пусть Андрей ко мне в Харьков приедет, - пишет он, - пусть вуйчо Стефан, и вуйна Сефаница не переживают, здесь хорошо. Я как бригадир, хочу его устроить на хорошую работу. Скоро отпускать всех будут, через полгода вместе домой вернёмся. 
Маша улыбается, рада, что Миша через полгода домой приедет.
Тут незадача, как Андрею одному в Харьков попасть?
Сельским, паспортов не дают, обнаружат в дороге беспаспортного, обратно к ястребкам на оформление отправят. Без сельсоветской печати, любое направление по большим рельсам, закрыто.
Само, село, уже окончательно на колхозные объединения разделено.  Четыре колхоза содержат бывшую единоличную землю.
Самый бедный  «Золотой колос», он из всех бедняцких наделов сложен. Колхозный  винодел в строениях Стефана Стойкова разместили, - у него подвал большой, много бочек вмещает, половник в винокурню переделали, Елена выжимки на самогон перегоняет.
 Андрей, другу взрослому, в штофчике виноградную водку носит, человек сибиряк – вино не ценит, понимание своих мыслей – водке доверяет. Андрей Сергеевич – прислан завучем двух сельских школ, его жена в сельсовете секретарём поставлена. Очень грамотные супруги.
- Тёзка, - говорит Андрей Сергеевич, Андрюше, - тебе отвязаться надо от этой своры дворняжек, они злые на тебя ходят, давай я  справку с печатью напишу, - уедешь сам, раз не хочешь им сдаваться.
- А кто тебе ракийку носить будет, Андрей Сергеевич?
 - Ты это брось, я бросать собираюсь, давай лучше бабушку твою от постоянных встрясок уволим, переживания у неё останутся. Тогда, она только надеждой на твоё возвращение жить будет.

…Прямо из тёплого поезда, Андрей с паспортом в пахнущий кузницей Харьков выходит. Приехал ряды настоящих рабочих  пополнить. 
Ноги щетинистыми свинскими царвулями стянуты, новая тесьма онучи валянные, аж до колен опоясывает. Кожушок бараний мелом отбелен, мягко морщинится, и кислыми отрубями несёт.  Шапка из овчины рябого барашка, кермеком, чухрой обработаная, жарко носится и, штаны из домотканого конопляного полотна, через подштанники, -  до красноты всё натёрли.
Торбу писанную крепко держит, оглядывается, ищет где завод в письме рассказанный – коминами большими дымить должен.
« Серп и Молот» - называется, запомнить легко, видно все серпы и все молоты широкой державы, в этой кузнице делаются.  И чичо Мишо в середине большой кузницы находится, - бригадиром держится.
Идёт Андрей в направлении больших труб, дымящих чёрным дымом, чутьё не потерял - сзади следят, повернулся резко –  девочки и мальчики за ним идут, все младше его, в форму школьную одеты, с красными косынками на шее, тоже встали – хихикают, пальцем в него показывают. Непонятно, - над чем смеются? На школьном языке меж собой говорят, подходить боятся - значит можно побить их. Андрей торбу двумя руками ухватил, для чичо Мишо стомны с вином и ракией из дому везёт, пробками из кочанов кукурузных забитые, посуду ровно держать приходится. Настороженно идёт бессарабец, наличие чужого кругом ощущает, а за спиной снова смех и возня. Может всё же побить малышню.  Дед наставления давал – незаметным везде ходить, про города - по другому рассказывал. Тут очень много разваленных домов, а те, что целы, слишком огромные, все из камня, одних окон тысячи, рядами друг над другом высоко установились. Улицы тоже из серого камня вымощены, посредине рельсы тянутся.
Девочка смелая, из всех школьников выделилась, к Андрею подошла. У неё из-под вязанного красного берета две косички заплетенные выползают, на краю бантиками красными украшены, в глазах её восторженные чудеса закрались: она пальчиком по бахтерьме кожуха водит, щупает мех рябой шапки, ботиночками на царвули наступила, - с любопытством всё щупает.
 - Люся! наш трамвай! – крикнули из школьной группы.
Люся изобразила оскал на всё увиденное, упёрлась носиком в нос чудака, и постучала зубками, - убежала, за остальными в вагон трамвайный вбежала, зазвенел невидимый колокольчик, и посередине улицы поползли два вагончика людьми наполненные.
Народу тут везде полно, все одетые нарядно, - как учителя; военных тоже много, и милиционеры надменные ходят. Тут самое непривычное в одно большое уныние соединилось, чужим всё кажется. Андрею вдруг к бабушке захотелось, возникло желание быстрее домой вернуться. Он волчонком посмотрел на уползающие в небо дымные облака, на серый горизонт изрезанный грудами безобразных руин, на сложенные в ряды кирпичные скирды, на множество высоких труб. Сжал торбу, зубами держит за пряжку, пошёл искать среди развалин большой завод «Серп и Молот», и чичо Мишу, что находится в нём изнутри.

…Андрея на проходной по одежде определили хлопцы земляки, затащили в общагу и стали скидывать с него вонючее сельское одеяние, в торбу полезли… Подобрали Андрею снятые с кого-то брюки, рубашку, ботинки; надели шинель училищную…
Сало, брынзу, окорок - режут, шкварки, роговачки на стол, ракийку разливают в чашки и стаканы.
 - Давай, быстро, подняли, утрамбовали, и на танцы летим…
Андрей разнообразить мысль не успел, уже на танцах толкается, - в большое полуподвальное, душное, прокуренное помещение. Играет баянист, и патефон тоже есть.  Много девушек, и каждой охота, что бы с ней потанцевали. Слегка обнимать можно…  Вот это свобода желания! 
Андрею тут же ухажёрку намечают - Клавой зовут, незнакомое, и интересное имя…      
Лёшка Дюльгеров, завёт Андрея к себе - в шлифовочный цех. Начальник – дрянь, но производство не отказывается от новичков дружных с металлом, по второму разряду дорабатывать детали литья надо.
По выходным, разборка развалин, оставшихся от немцев.
Восстановительными делами дышит новое течение послевоенного времени.
 Все руины Харькова хранили валяющийся повсюду, испорченный человеческий труд.  Те, чьи тела не были испепелены взрывами бомб, усилено разгребали остатки войны.  Люди обнаруживали в своём сознаний горечь от минувшего, и побуждали своё собирательное влечение выявлять искреннее трудовое воодушевление без утомлённого принуждения силы. Мастер цеха доработки деталей литья Фосин, худой, не низкий ростом человек, с восковыми гнетущими морщинами на лице и вокруг шеи, давал указания.  Его мутные глаза собрали всё излишество цеховой пыли  и копоти, впалые щёки  прилипли к языку, они ему мешали верно выговаривать слоги, длинные слова он подменял долгими жестами.  Костлявою и косматой рукой, выползающей с довоенными часами из рукава спецовочного  халата, он строго и конкретно указывал, кому и где положено подбирать уцелевший от фашизма пригодный материал. Сжатые зубы и обозначенные скулы скрежетали, словно шарниры на маятниковом станке,  выпирающий кадык бегал челноком по длинной шее, тонкие втянутые в рот губы содержали злобу и постоянное недовольство к выжившему народонаселению. Войхна! войха, войхна снова бхудет, без войхны захжиреете,- стращал он назиданиями  уцелевших.
Андрюша Стойков вместе со всеми подбирал половняк и целые кирпичи, годные стать новой стеною.  Он их сносил в кузов грузовика, чтобы завод  «Серп и молот» начал разрастаться более значительными строениями, которых не смогут рассыпать бомбы будущей войны.  Холодная тень, намного превосходящая халат мастера Фосина, накрыла всех работающих; разбирающего завал по второму разряду шлифовщика Стойкова, особенно.  Мальчик выпрямился, чтобы посмотреть живо ли солнце, и подчеркнуть готовность бесконечно работать на запоминание войны.  Раздражённо утаптывая ногами драночный штукатурный мусор, и спекшиеся кирпичи Фосин, молча, вытянутой конопатой рукой указал подчинённым другое направление трудоприложения.  Нужно вытаскивать расщепленные доски и балки, необходимые для растапливания больших, ударных печей и котлов, а также отправлять совсем целые, на склад годного пиломатериала. На заводе в цеху мастер тоже даёт указания жестами, цифрами он оглашает расписанные для рабочих метры, отдельно обработанных заусениц. Когда он отвечает перед начальством за количество сданных в сборку, и принятых от литейки деталей, - стоит смирно, как на партсобрании.  Андрюша передвигается скованно, с самого утра сегодняшнего воскресенья.  Вчера вечером на танцплощадке, во время драки, при постоянном распределении влияния на общую девичью массу, между - Турбинным заводом, Электротяжмашем, и заводом « Серп и молот» в рукопашной стычке трёх сотен юношей его  удачно поколотили. Там всегда положено до конца держаться, не падать, не дрогнуть; убегать опасней, чем атаковать. Вожак ватаги серпомолотцев  Лёшка Дюльгеров, - парень-ремень. В еженедельных драках с турбинниками прыгает как архар, никогда не отступает, мужское первенство отстаивает.  У турбинников тактика хитрая – расступаются, в свою толпу заманивают; окружат Лёшку, завалят, и ногами избивают. Свои прорываются, рассыпают чужой круг, те устают и разбегаются, - кругом затихает, тогда Лёшку находят свалявшимся, подбирают. В общаге отмоется, выспится, утром на смену, - весь целый, работает как челнок.   Когда гильотина, ему три пальца руки наискось отрезала, он сам подобрал обрезки с ногтями, висящий на коже полумезинец сорвал, и тоже в мусорный контейнер выбросил; хотел смену дорабатывать… 
 Недовольный шевелениями второразрядного работника, Фосин, с побуждением гневного уродства своих морщин, указывает оттянутой костлявой рукой, уже другое, обозначенное кирпичным ураганом, место выборки только для мальчика.  Даёт направление выбравшемуся из пустоты бессарабского голодного завала, половаволосому, стриженному под фриз шлифовщику опускаться в глубину воронки.   Отсортировывать - трубы, арматуру, весь метал складировать по месту железного сбора, нужного мартенам для литья деталей идеологического превосходства над побежденными врагами. 
Все 18 рабочих цеха доработки деталей, чувствуют над собой работу вращающихся желваков, и желтуху зрачков Фосина, перерабатывающих гнев надсмотрщика в производственную дисциплину труда. Андрюша Стойков вытягивает арматуру, гнутые трубы, тащит радиаторы, искорёженные спинки кроватей. Он только опасается истлевших трупов, и рассыпавшихся скелетов  с обручальными кольцами и остановившимся временем войны в ручных часах  бывших людей, которые истлевшими выползают из-под освобождённых завалов. Мастер Фосин, то приближается, то удаляется. Его халат ожившее приведение погибшей бомбы.  Весь состав цеха стоит у безобразного нагромождения сдавшихся конструкций, хотят вытянуть длинный скрученный швеллер пятнадцати дюймового номера. Негодуют рабочие на защемления неподдающегося проката.  Злость Фосина на живых людей, выпирает вместе с дымом и пылью в жёлтом лице. Весь цех висит на швеллере, а Стойков одиноко роется в хламе прошлого указания. Жердь направляющей руки шлагбаумом выдвигается над  запутанными требованиями мастера. Сжатые зубы Фосина, и кость его руки с довоенными часами, словно оживший скелет, мёртво указывают на защемление металла.
…Удар! Короткая метровая труба отлетает в сторону, бьётся о битые кирпичи и с затухающим скрежетом теряется в руинах войны. Надоевшая рука, из середины предплечья - виснет, заодно с рукавом халата.  Изобразила прямой угол. От боли, Фосин скорёжился подобно изуродованному швеллеру; он взвыл протяжно, как когда-то сброшенная бомба. Зрачки закатились, и окончательно исчезли за дымом беспомощного гнева, желтуха лица покрылась ржавыми металлическими опилками.  Войхна…а! - прокричал он, почувствовав неизбежную расплату прошедшей войны, подхватил вислую половину руки и молча, побежал к ближнему тянущемуся под загрузку грузовику, как будто желаемого дождался, и невыносимое собою нёс.
   
…Два офицера госбезопасности, после мрачной, с ощеренным лицом, жутковатой, блёклой халатной фигуры Фосина, виделись Андрюше военными героями в очень красивой форме, запретившие фашистам сбрасывать бомбы. Они сияли улыбками поиска истины, с недоумением вникали в необычное для их службы дело, переданное им из неубранных развалин бывшего Харьковского дома. Майор Кулинич, и старший лейтенант Запорожец раздумывали над положением, сидевшего под их взглядами ни к чему непричастного мальчика, который теребил сидушку стула, и старался спрятаться от вопросов, не имеющих к нему отношения.   
- Так, что – переспрашивал его в который раз майор Кулинич, - ты не ударял мастера Фосина трубой, или арматурой?
- Нет – повторил юноша, и стал трогать гладкую лакированную столешницу стола, проверял, действительно ли она гладкая.
- А как получилась, что его рука наполовину отрублена в кости, только кожа и сухожилия остались соединениями.
- Не знаю…
 Плотный, располагающий добродушием военный, с зачёсанными назад густыми черными волосами, лицом похожим на таджикского раиса -  майор Кулинич, уже много лет поздравлял своих сверстников из пехотного училища с очередным,  полковничьим званием.  У самого, после  перевода в Госбезопасность, повышения подбирались медленно.
- Лора! – окликнул майор, военную женщину со смежного кабинета, - пусть мальчик у тебя чай попьёт, сделай ему бутерброд… и дверь прикрой.
 - Что ты думаешь Серёжа?- спросил старший следователь, старшего лейтенанта, и пустоту огромного кабинета, - У меня такое предчувствие, что мальчик проявил вполне соответствующее воздействие, либо… не… причём…м.
- Да, но 15 человек, которые точно недолюбливают, и побаиваются мастера, чётко подтвердили, что в момент крика, на метров 15 по кругу кроме Фосина и мальчика никого не было, - сказал старший лейтенант Запорожец.  – Заключения врачей подтверждают указанную в заявлении мастера причину повреждения кости. Перелом произошёл вследствие резкого и сильного удара металлическим прутом. 
- М… м… да, - майор погладил, распрямил жилы лба, - не похож он на силача, да и вроде хлопчик сам, тихий такой…  Я в Бессарабии был, там народ мирный…, хотя кто знает…
- Николай Иванович, я же тоже в сорок четвёртом стоял в Болграде.  Нас расквартировали по частным домам. Меня после училища закрепили за инспектором Селютским, после работы наших с немецкими архивами, - вы в курсе, что раскрыли по его деятельности.  Всех кто работал с ним, - проверяли, меня тоже на два месяца отстранили…
Рядом, по соседству с нами, через двор - стояли сапёры, у них своя задача имелась. Я с лейтенантом Басовым сдружился, у него вычурные соприкосновения наладились с местным населением, его все черпали вином, - в каждом доме угощение выявлял, вообще с ним потешно было…  Хохмач.  В доме, где мы с Селютским квартировали, хозяйка - тётя Маша, не могла ходить, ноги у неё парализованы были. За ней дочка уже шесть лет ухаживала, сын на шофёра учился, парень младше нас.  Я Басову за хозяйку нашу сказал… Он, - давай её вылечим.  Зная его балагурские повадки, мне не понравилось предложение, показалось насмешливой потешкой.
  …На следующий вечер приносит он к нам подрывную машинку, - ручной генератор взрывания зарядов. Поставил машинку на табуретке, возле кровати тёти Маши, возится и рассказывает забавные похождения о себе, ну женщина смеётся, он на большие пальцы её ног провода намотал, она не видит, не чувствует. Как завертит рукоятку машинки, - больная приподнялась, ногами передёрнула, закричала, я сам за неё испугался. А, он ещё раз крутанул. Тётя Маша: – Что вы делаете?! - видно ток сильный почувствовала…   Дима с одной стороны, я с другой - снимаем её с кровати, поддерживаем. Он, -  давайте тётя Маша, наступайте, ходите… Женщина боится, шесть лет лежала. - …Ох, немогууу, упадуууу.    Басов ей: - Не будете ходить, сейчас генератор подсоединю, ещё крутить буду…  Ну, она – Ах-ах, ох-ох, потихоньку стала ногами переставлять.  Мы её неделю, по вечерам упражняли, прохаживали в комнате, потом по двору.  Уезжали, она уже сама ходила, розоветь начала, а так бледная лежала. Селютский, тогда на меня и Басова, рапорт подал, не знаю что доносил, нас не знакомили. Хорошо, что по-научному вышло, и по-человечески. Родные тёти Маши, она сама – благодарны; Басов у них – за сына, за брата.  Когда провожали, -  все его обнимают…   А, вот Селютского, - недолюбливали, обходили, как-то даже побаивались его. Оно и оказалось…
 - Да, знаком с его делом, – сказал майор Кулинич, имея личные соображения, но все же решил протянуть Запорожца ещё, - а причём тут наш случай? 
 -  Фосина, недолюбливают все, боятся тоже. Если несовершеннолетний рабочий решился срубить кость, этому Фосину, то наверняка что-то есть за ним.   
Кулинич, остался уверенным в своём сотруднике: - Надо проверить. Подготовь, Серёжа запрос на Фосина.   
… Через неделю Николай Иванович Кулинич, Сергей Запорожец, и Андрюша Стойков в кабинете пили чай с конфетами.  Фосин в оккупацию сотрудничал с фашистским режимом, полицаем ходил. Раскрытие обнаружило нужные подробности.
- Ну, ты Андрюха молодец, - Николай Иванович, по отечески, погладил молодецкую головку, передвинул конфеты поближе, - как это  так ловко у тебя получилось, что рука его вмиг повисла.     Андрюха выбирал конфеты побольше, шоколадные, пил неохотно горьковатый чай, обвёртки в карман складывал, шмыгал носом после тёплого глотка из чашки, сказал: - Меня там вообще не было. Офицеры захлебнулись чаем…, прокашлялись.
- Надо будет мальчика в другой город перевести, а как армию пройдёт, только к нам! - заключил майор Кулинич.
 - А можно и Лёшку тоже перевести в другой город, его турбинники, до конца покалечить собираются.
 - Кто такой Лёшка?
     - Друг надёжный, - сказал по-взрослому Андрей.
 - Ну, если надёжный то тогда можно… Оба офицера одновременно глянули на непричастного к случаю мальчика, моргнули друг другу, улыбнулись, подвинули конфеты ещё ближе, и остались до конца довольными, его надёжной непричастностью…  Для себя, попросили у Лоры рюмочки… под коньячок. 

                                                                           Д О Н Б А С С.(глава 11)

Город Горловка, куда перевели Андрея с Лёшкой, как и весь Донбасс, живут подземной добычей угля.
Порядок установлен прочный, на много крепче каменного угля. Танцплощадочного вихря с сотнями одновременных кулачных ударов, тут нет. Здесь спорт процветает. Драки на танцплощадках неорганизованные, только по надобности случая выползают. Кругом все шахтёры!..
Массой колон, статуй, и каменных блоков возвышается клуб «Шахтёр», в нём кружки всякие организованы, танцы вечерние, концерты, спектакли, в кинозале постоянно фильмы увлекательные крутят, большой книжный зал заочницами всегда наполнен. 
А в лаве под землёй, - бригадир бога и дьявола заменяет.
Есть ещё начальники смены, - тоже люди требовательные, за прогул, сразу 15% с месячной зарплаты снимают. Два прогула подряд, столько же - полгода не доплачивают. Прогуливают редко, на то в общагах порядок установлен.  Гудок шахты – будит. Уборщицы не дают спать: кровать трясут, стучат в пол, даже за волосы теребят, – точно не проспишь.      
Смены у шахтёров скользящие, – круглые сутки идёт уголь нагара.
В комнатах по два человека живут, Андрей и Лёшка вдвоём, вместе вселились, два раза на день уборщицы, влажную уборку комнаты делают – тут чистота держится основательная. Весь первый этаж общежития занят столовой, в торце библиотека.  На столах каждый день новые скатерти, и бесплатные хлеб с маслом. Каждые три стола свою официантку имеют, присел, и уже заказ принимается, иногда обслуживание  приходится ждать – целое мгновение, бывает два…    Шахтёры по привилегиям на втором месте.  У металлургов зарплата выше, и льгот уйма, у тех - горячий цех!..
Наверху, - всё для работающих под землёй.  Выбор столовских блюд, запутаешься в названиях, не выговоришь до конца. В буфете всегда вино самородное, из виноградных сортов утверждённых академиками виноделия, ещё водка, коньяк, пиво, и шампанское, - достаточные различия всех хмельных сортов. Андрей с Лёшкой пьют только ситро и лимонад. Главный Тамада Союза, рекомендует рабочим мышечного труда, два стакана чистого восстанавливающего вина, можно шампанское, он даже указ издал: производить для трудящихся в массовом количестве игристое вино вторичного брожения,  доступное для господствующего пролетарского класса. Рядом, за проходной шахты, тоже столовая с буфетом есть. Выпившего, ни за что не пропустят через проходную на работу, что бы войти в шахту, надо обязательный медосмотр пройти.  Выпил перед сменой, - прогул. Безопасность в лаве гарантирована беспрерывной обязанностью каждого звена.
Зарплата шахтёрская, набирает две заводских,  деньги… - до конца потратить не получается.  Бригада из двенадцати человек, один раз в месяц даёт «день добычи» - особо ударный труд с двумя освобождёнными от работы; десять шахтёров делают зарплату для двенадцати, приучают молодёжь к благородству.  Андрея и Лёшку решили оставить наверху в день первой для них ударной добычи. По воскресным дням, работают сводные, добровольно организованные бригады. Воскресная оплата, идёт в двойном размере. После смыва всей угольной пыли в бане, на выходе у проходной, бухгалтерия уже начислила за только добытый уголь, каждому вручают фамильный конверт, с двойной оплатой. Интересно работать, азарт, прямо как карточной игрой занят. Бригадирам, - бригадирская ставка, тоже вдвойне идёт.
Лёшка с Андреем после смены, добровольного взросления в сводной воскресной бригаде,  прямо в столовую круглосуточную направляются. Там конверты свои открывают, - уйма денег, как ни трать, за ночь не прогуляешь. Заказывают себе мальчики еду всякую, сладости разные.  С бокала пива начинают ужин, - как старые шахтёры. Пробуют, - …холодное и горчит,  ещё глоток, морщатся – походит на бессарабский хлебный борч, а горло настой полыни травит. Нет струи хорошего вкуса, и зачем тогда его пить?! Шампанское во льду приносят официантки, со звуком отрывают; распробовала молодёжь колющее вино, - сладкое слегка, - ситро лучше.  Пожилые шахтёры сводных бригад смотрят на стол зелёной поросли с ухмылкой: - Ну, что птенцы желторотики – не нравится пиво? Ничего, оклемаетесь, вас потом не отвадить, от напитка ячменного. Самим, уже третий раз бокалы меняют, улыбаются шустрые, чистенькие официанточки, попробуй нагрубить шахтёру, - увольнение немедленное грозит. Снуёт обслуга с подносами между столов, тоже вкусно их фигурки глазами обнимать, есть значение: насколько ширина улыбки - бёдра их широкие красит.   
После смерти Лучшего Друга всех горняков, забота о шахтёрах стала падать, внимание сгладилось, преимущества принялись убирать, шахтёрскую бронь - тоже отменили.  Всем не служившим, приказали в армию идти. Шахтёры взрослеют быстро.
Лёшка на официантке женился, ему беспалому  нельзя в армию. Домой возвращаться зарёкся, презрительно не захотел. От отца письмо получил, село про харьковскую Лёшкину жизнь всё знает, - рассказали. Вот отец ему пишет:
« Наслышались мы тут Лесю, как ты там живёшь богато. Похоже, город не наша нация, а скопление из народов, идущих в бездну без прежде привитых обычаев и совести. Начисления  твои за месяц, как наши годовые. Тебе на три дня хватают, ресторантам и прислужницам всё отдаёшь, до новой платы объедками кормишься, долги от земляков набираешь. Свою одежду та, что наша, ты выкинул – в городскую оделся, мы тебя и не узнаем. Вас уже отпускать начали, что бы мы тебя лучше признали, решили тебе посылку выслать с вещами сельскими от прадеда твоего.  Тут наша гусыня старая, яйца отсиживает, - постелили ей рваный кожушок деда Гицо, в шапке его, - куриные яйца складываем, не очень-то дырявая. Царвули сморщенные те, что висели на чердаке, мышами погрызаные, тебе в самый раз – расходятся. Зато будет тебе, в чём домой приехать. То, что с одной рукой остался, …мама плачет, а я думаю не страшно, - неудача прошлого не должна нести растерянность перед будущим. Можно по дворам ходить, и здоровой подаяние выпрашивать. Сейчас люди разбогатели, торба пустой не будет; будет, чем тебе прокормиться…»
Лёшка нервно обиделся, фамилию жены взял, из общаги в квартиру перебрался, сказал: отказывается от своего детства.
На службу, в армию, - Донбасс своих, по-родственному отправляет. Горняки, привыкшие к крайностям судьбы, подготовленный костяк любого рода войск. Профком всю гуляющую столовую оплачивает. Вручает каждому новобранцу чемодан с приборами бритвенными, парфюмерией, бельё нательное там же, …остальное армия даст.
Выпивка профкомовская закончилась, а ещё не все наставления высказаны. Бригады скидываются для продолжения торжественного ужина. Поголовные фронтовики, всю ночь молодёжи, патриотизм втолковывают. Начальник шахты - генерал,  рядовым войну начинал, - стучит кулаком по столу:
 - Нигде не подводите Донбасс! а струсите, считайте, что вы власовские и бандеровские птенцы. Знайте: мы всегда побеждали врагов земли нашей. Везде гуляй стойко, подземная сила!..
- Правильно! - подхватывает старый бригадир с лицом в пыли угля, и выдаёт мечущуюся без приюта свою забойную мысль, за всех говорит, -  Мы, горняки, единственно несокрушимая глыба во всех грядущих потрясениях… 
Целый состав новобранцев отправляется из Донбасса. По всему Союзу петляет спецпоезд; отцепляют, теряются вагоны в победивших городах, укорачивается состав, Андрей в Москву приехал на последнем вагоне. В контимировскую дивизию последние призывники попали, боевой  старшина, на военной машине забирать новичков приехал.
Видно, старшина - самый главный у военных.  Все старшины и офицеры, - люди из недавней войны, знают, как нужно служить, что бы врага обратно в логово увести.
Андрея, Армия послала на шофёра выучиться, через полгода практику вождения сдал. Определили водителем ЗИСа, - машины, которая нигде не знает преграды, - три ведущих моста, и все три блокируются. На учениях Андрей первым из болота выполз, - на отлично форсировал природную преграду. Потом, что бы жижу вычистить, из кабины, - два армейских дня дали.
Наградили грамотой, и в числе восьмерых отличившихся водителей, послали в Горький – новые «Победы» получать. Сержанта Стойкова определяют водителем, в спецтрибунал Московского военного округа.  Служба – шоколадка!
Отвёз генерала в министерство на совещание, и сам таксуй, пока совещание то, тянется.
На Киевском вокзале четверо мужчин опасливо оглядываются, растеряны немного…
- Ну что товарищи, куда ехать?..
К солдату у всех доверие, мужики расслаблено обрадовались московской развязке, на Ярославский вокзал надо, лес для колхоза заготавливать едут. Мешки, чемоданы укладывают в багажник «Победы», - …поехали.
 Улицы просторные, свободные, машина несётся с невиданной скоростью – аж 80 километров в час. Вот это да, будет чем похвастаться селу.
- Как там дед Стефан в Вайсале поживает? – спрашивает солдат.
Пассажиры нёба ужали языками, испуганными зрачками крутить начали, губы втянули, словно кирпич в лицо летит, вот и попались! Карманы с деньгами незаметно гладят, щупают волнения…
Передний пассажир в водителя вглядывается, тревожный взгляд плыть начал, он хихикнул невероятно удивлённым смешком…
- Внук, что ли?..  Андрей! Ну и ну, да…а, долго мы тебя вылавливали,  так и не словили…, а ты вот какой молодчага… 
Бывший ястребок, говорит заискивающе, улыбается давней неловкостью, не может выдавить из себя искреннее восхищение.
Андрей в ресторан ведёт земляков, - пусть расскажут деду, какие солдатские возможности ему столица дарит...
…И недаром старшина в части, всегда возмущается причисленному к роте составу водителей легковушек, они спят не по уставу, их к строгой дисциплине обязать нельзя, постоянно повод находят, что бы увильнуть от солдатской обязанности – всё время машину готовят к выезду. Откроют капот, и в карты играют, или бренчание на гитаре слушают, к ним в гараж сын майора повадился входить, тоже, самому в армию скоро, а он солдатам свои придуманные блатные песни орёт. Была бы воля старшины, ту гитару раскрошить не мешало бы.
Андрея, сверхсрочником оставить планируют, он теперь председателя спецтрибунала возит, бывает в судах, заседателем рядом с генералом усаживается; водитель толковые вопросы подсудимым ставит…
Сам же, от шалостей ещё не отвык, в гараже поспорили с дружком, кто на скорости узкие ворота проскочит, поцарапал дверку автомобиля, на комиссию в эксплуатационную часть вызвали.  Пять человек во главе с главбухом собрались его слушать. Женщина из профкома, и комсомольская секретарша, посетовали, что молодому, красивому парню должно быть стыдно за легкомысленную забаву в войсках, - считают нужным, возместить затраты по восстановлению автомобильной краски. Зампотех, однозначно определился: уплатить повреждения в тройном размере, ещё штраф назначить, и гнать из передовых рядов армий, таких нерадивых сержантов. Четвёртый из комиссий вроде как прокурор военный, - суда требовал. Но Андрей с ужасом ждал, что скажет последний, главный из всех, очень сурового вида человек.  Он всё время молча сидит, закинул ногу на ногу и только слушает. Старик невысокого роста, худой, немного сгорбленный, одет по граждански, носит военную гимнастёрку, лицо утянуто множеством продольных глубоких морщин, лоб большими залысинами убежал, глаза выпученные, жёлтые, с красными прожилинами. Заговорил он, картавя, и как-то слова пропускал  через большой лоснящийся нос, смотрел на виновного, увлекая предметы кабинета тоже глядеть на него: - Товарищи, - обратился главбух ко всем, - мне грустно, слушать ваши заключения, посмотрите на этого солдата ещё толком не вступившего в самостоятельную жизнь, он ждёт от нас людей имеющих жизненный опыт, слова понимания и душевного сочувствия, видно по нему, что он переживает случившуюся ошибку. Вместо того чтобы помочь ему уйти от досады и чувственной путаницы, мы усугубляем его переживания. Что такое для бухгалтерий – сто двадцать рублей насчитанных замом по техчасти, - это не годы жизни, а цифра в графе нашего отчёта, - для молодого человека это мера подхода: лишённая человеческого снисхождения.
Главный бухгалтер встал, подчёркивая, для не определившейся комиссии, что её работа окончена, он со строгой доброжелательностью посмотрел в глаза солдату, затем поднял глазами всю комиссию, и заключил за всех:  - Мы сделаем товарищу сержанту устное предупреждение, а он думаю, учтёт это в своих будущих практических восприятиях.
После, урока материальной комиссии, заменяя в трибунале отсутствующего заседателя, Андрей стал видеть ход дела без обманчивой путаницы в выражениях обманчивого лица.
Когда неизвестный человек, со знакомым лицом, один из пяти ростовских братьев, стрелял в машину председателя спецтрибунала, - мстил за приговорённого к смерти брата, - Андрей уяснил: тот хотел показать, что захват оружия в воинской части и убийство часового, не самое последнее из его страшных дел…
Но Андрей несильно переживал за раненую ногу, он подписку «о неразглашении…» приложил в документах следствия, а вот за «Победой» скучал, опечалился, что её Польше продали. Генерал говорит: - Новым партсекретарям не под силу величие победы, они из хлюпиков отобранные, никудышный разлагающийся людской материал. Конструкция Победы угнетает их алчные вожделения, они избавляются от всего победоносного. Пресмыкаться и ползать за туманами горизонтов - их всегдашняя мечта.
После лечения в госпитале, хромающего без тросточки, солдата – водителя, направляют в подмосковный: санаторий министерства госбезопасности.
Убаюканная свежесть тихого леса, и вода в ручьях прозрачнее водки. Тишина…, только шорох осеннего ковра, под медленными ступнями, теряющийся шелест не опавшей листвы над отстранёнными мыслями. От журчанья лесных ручьёв, певучие вечера на даче генерала, забываются.  Тут генералы, офицеры, старшины – раны и нервы войны лечат. Солдат привык среди командиров ходить. Массажи и тренировки – всё лекарство. Нога хромать перестала. Столовая, лучше шахтёрской, - тут даже самому можно придумывать заказ блюда.  Повара по прихоти каждого готовы еду сготовить, а вот «цыплячья каша» у них не получилась.  Ещё раз Андрей рассказал старшему кухарю простоту варки, - тот записал, сварил, - чтобы каша бабушкиной сделалась, видно с яиц наседки начинать надо. А вот «ихнию» с луком заказал, - вышла подобная, и годная для памяти детства, ещё один лечащийся напросился на «ихнию», - про жареный лук услышал. Врачи ему особенно советуют: жареный лук кушать, обязательно, и ежедневно. 
Шеф – повар, второго лечащегося вписывает на прожаренный лук: - Кулинич…
- Николай Иванович!?.
 - А вы кто? …Ааа, кажется, узнаю, вспоминаю, - Харьков!.. Дело изменника Фосина было, метко ты тогда ему руку рубанул…, молодец,  возмужал, здорово отрос, трудно сразу признать. В какой палате лежишь, ко мне перебирайся. Я один скучаю.
- Что Коля, племянника встретил? – спрашивает лысый толстячок.
- Считай, - не меньше чем крестника.      
Подполковник Кулинич теперь на пенсии, повышения не дали, потому и отправили – начальником отдела кадров на шерстобитной фабрике. От социальных перемен, и бестолковых партийных изменений у него волнения стоят, в организме ритмы сбиваться начали. Тоскует по правильному определению образа жизни. Говорит: - Народное единство всегда спаяно культом, не может жить по иному, такова природа его быта; потеря культа приводит к исчезновению силы общественного духа - созданной культом справедливого вождя, или справедливого бога.   Банду Хрущёва открыто материт. Андрей тоже, бумагу о неразглашении оставлял, но подполковнику госбезопасности без утайки всё рассказывает, с ним  по-настоящему можно об автоматной стрельбе, о покушении, говорить.
Теперь Николай Иванович, везде с собой Андрея зовёт, водит на речку по утрам умываться; концерты, фильмы что показывают, всё смотрят, и обязательно жареный лук на обеде едет. Когда по лесу гуляют, подполковник до хрипоты откровенничает.
Служба Госбезопасности, задавлена партийным съездом  комсеков, - утверждает он, - их клан, отца смерша - Абакумова доуничтожил, все разведки мира у Судоплатова учатся, а он в одиночку посажен, даже Васю Сталина комсеки испугались, в тюрьме под чужой фамилией держат; одни ублюдки утвердились во власти…
- Тогда, почему подпустили их высоко сидеть, зачем Безопасность, им власть держать дала?..
Николай Иванович молчит, солдат систему не чувствует, потом ещё молчит…, ударился об ветку, повернул обратно; на обед пора идти.  Перед самым выходом из леса, сказал: - Жалко, что финансовый министр Зверев промахнулся, когда в Хрущёва стрелял, кость плеча только задел…
 - Как твой друг? – спрашивает восстановившимся, обычным голосом, Николай Иванович, они пересекают подстриженную зелень поляны, и отобедавшие взгляды сидящих на скамейках больных.
Андрей идёт следом, уже не чувствует, никакой боли в задетой пулей кости, как-то не понимает, что ещё намерены учудить победившие секретари, но их сынкам и зятьям, здорово завидует, видел как резвятся - освобожденные от страха совести.
А Лёшка Навалица, что Лёшка?... – на подавальщице женился, сына имеет, пиво и водку научился пить, настоящий шахтёр; одно письмо от него пришло, словно камнем писанное. Андрею тоже, что ли, посерьёзнее, с разносчицей Риммой дружбу назначить.
На следующий день, старший друг, лесную прогулку дальше по тропинке протягивает, глубже в лес Андрея увёл, а у Риммы смена идёт. Чего это она подряд всем, …и совсем сладко улыбается.  Подполковнику тут выговориться охота, он бесконечно злится на этих серых первых секретарей, говорит, что если бы они не отравили Хозяина, он бы упразднил их установление.  Опередили его, поняли, что кончину им стал приготавливать. Андрей, Николая Ивановича, уважает. Идёт следом, слушает, и о Римме думает…
Где то далеко перестукиваются длинные стальные километры рельс. В душе хмурая гладь уравнялась, и ясное потерянное небо отражается. Воздух дальний дребезжит, над тишиной насмехается. Очередной поезд несётся…, перемещает новый труд людей. А просторы высокие стынут, возвышаются над усталою скукой земли. 
… Ни одного поражения при жизни, а как только тетива надсмотра ослабла, партсекретари тут же завопили от пронёсшегося страха; со скудностью своих способностей не знают, что делать. Уязвлённая недосягаемость величия, - колет завистью и ревностью плясуна.  Все видят что скоморох, занявший Его место, не способен полезные достижения двинуть. Но он тоже, не до конца оглупевший толстячок. Подсказывают ему домашние как возвыситься: - А ты папаня, возьми и обвини предшественника в тирании, скажи, что Он культ своей личности имел. Упраздни деятельность институтов стратегического направления, - что бы утаить от людей Земную истину.  Начни разваливать созданное, пусть нищает страна, будут думать – Его вина; отпусти на волю мздоимцев, изменников, увидишь, как заграница тебя хвалить будет.
 Культ навязать невозможно – он признания требует!
Вспомнила родня, что давно ещё, когда революция была, тот же Коба! - главным редактором большевистской «Правды» сидел. И, принялись теперь все газеты, вслед за партийной «Правдой» зятя, папане культ трубить, - скудоумием изображать полёт мысли. Малоспособного Никиту, за выдающегося дельца стали выдавать. Стали ограниченным умом о славных в будущем достижениях рассуждать. И как тут людям, заурядным от природы: великое воспроизвести? славное материализовать? понять недосягаемое для них…
Скажи, если знаешь?..
 Многие взвыли: маршалы, политвожди, и даже народная артистка Русланова…, а вот жена Молотова посажена, и Калинина тоже…
 Все в равенстве были! Одинаково дрожали перед сталью закона: и рядовой, и маршал, член Бюро, колхозник, министр… И потому: культ правды - постоянно имел победу. Теперь провалы, колебания, трясина…
Да, вспоминает Андрей, точно, «Победа» машина боевая, когда бывает провалится в кювет: на первой - на задней, на первой на задней, - и выскочит с раскачкой. Без колебания уверенности выползает.
И ещё вспомнил, до голодовки случилось, выгонял на пастбище крупный и мелкий скот, заодно пас. Стомну с водой, что бы самому не таскать, на рог быка цеплял, облюбовал поле просяное…, и игрался с ровесниками на старом карьере.
В одно ветреное утро, люди на арбе подъехали, - с вилами, косами, а косить нечего, выпасено, курай по полю бегает. Тяжёлые, мрачные тучи готовы землю унести.
- Чей этот скот? – спрашивают косари, не снимая с арбы вилы и косы, на небо тёмное поглядывают.
- Наш! – отвечает Андрей.
- А нива чья? – мрачнее туч смотрят они на истоптанную ниву, и прыгающий курай.
- Тоже наша…
 - Ты чей?.. – уточняют раздосадованные люди.  И недовольными уезжают…
А тут ещё быки подрались, чалый, на ком стомна висела - победил, на рогу одна проушина осталась висеть, раскрошил посуду.
…И ниженьки, у Андрея тогда, одинаково зудели, получил хлыстом за стомну, за просо чужого поля тоже положено отхлестали...   
Везде противоречия между настоящим и желанным, закрадываются. Николай Иванович постоянно их находит, у него ощущения эти от шерстобитной фабрики идут.
- Парторги и комсорги с убогим началом ума, всё контролировать взялись. Серость ещё большую серость вытягивает, и через одно поколение, всё стремительное под свою трусливую прихоть перестроят, на соплеменников с высокомерием надсматривают, к любому иноземцу в услугу пойдут, только бы у себя - барствующими особами навечно сделаться, ущербность свою чувствуют, хотят шелест чужой ладони за плечом видеть. Запущена система, когда неспособные, преклоняющиеся чуждой моде трусливые комсорги, к вершине ползут, своих опасаются, иную среду ищут. Людьми пустыми, нуждающимися содержания внутренней зависимости, наполняется новая власть. Такой отбор ослабленных кадров, обязательно приведёт к перекосу системы. Упадок, - следствие безволия управляющих червей. Когда доползут до края, ветвь сломается, и всё развалится.   
Развалины войны, давно убраны, неужели новые появятся, опять придётся их разгребать раз, такие как изменник Фосин,  указаниями выявляться будут. Андрей вспоминает послевоенный Харьков, и майора Кулинича в нём, - другой человек.
А Николай Иванович, всё переживает, повторяет, рассказывает всякое: - Вёл дело, в котором секретарь обкома замелькал. Почему и в отставку отправили, на первого партийца Краснодарского крайкома вышел -  взяточник. При нём тоже, - комсомолец один, с пятном американским на лбу, бегает; как и все комсорги: говорун - пустышка, модник – подкаблучник…   Вылезшие дельцы, им давали считанные тысячи, а увозили заработок людей края, на миллионы. Безразличны управители к положению удела; им лишь бы над населением стоять, барами себя чувствовать. И знаешь в чём неожиданность заключения…, при умении хозяйствовать, могли бы отчислять себе желаемое, и положенное не отставало бы от выработки. Неспособные!  Эти люди, - изначально зависимые от своего раболепия, рожденные быть рабами чужой превосходящей воли. Вечные птенчики, понимают, когда им в клюв кладут; ждут, что бы их накормили, они любой гусенице рады, с любыми деньгами оперяться готовы.
Отбоярившиеся, что бы проданными быть, - не умеют гордо смотреть!
Птенцы дальней высидки. Отбор управляющих так обустроили, что качественные не проберутся. Мечта раба, - клониться к щедрой руке хозяина, его языком изъясняться, выговаривать с чужим наречием, им свобода тягостна, эти люди из нужды матери выгоду извлекают, подвиги предков заодно с пивом всегдашних врагов выпьют. 
- Пиво продукт горького состава, приготовлено для отторжения годов, - Андрей идёт вслед подполковнику, рассуждающего о беде настоящего в будущих годах и видит, время умяло Николая Ивановича: идёт тяжело, говорит с отдышкой, и взгляд его состарился, очень уж печальные глаза; ненужным себя чувствует, секретарям сдался. Жалко, тогда в Харькове чутьём вычислил истину. Секретари – народ хитрый, они понятиями равенства всех оседлали, сами, сторонятся равных, разлагают общину.  Себе: спецпайки, спецмагазины, спецсекретарш - завели, ездят на трудящихся… 
Андрей, тоже вырывает, красный лист рябины, с красного кустарника, обходит огромный дуб, перешагивает завалившуюся берёзу, не меньше встревожен, -  уж Римма, больно откровенно влажными глазами смотрит с самого утра, завтра в вечер тоже её смена…
Хорошо кругом. А почему-то грусть далёкая закралась в уме.

…Друг - Лёшка Навалица, сжёг жизнь по своему усмотрению, в его ткани не проникли: ни парторги, ни церковники, только силикоз разрастался в груди, и ещё крики жены множили бранные дни и годы. Та улыбчивая официантка – Юлька Навалица, - после упразднения шахтёрских преимуществ, стала школьной уборщицей, научилась кричать на неопрятных школьников, и на мужа кричит, по принуждению времени пенсией с ним сравнялась. Их сын и дочь своими семьями тоже успели влиться в большую советскую жизнь.
 Советский Союз, и старого Навалицу одолевают затяжные приступы болезни, - оба без социализма не могут дышать. Алексей смиряется, что выдыхаемые угары угля и водки, не проведут в буржуазное будущее.  Пусть сын дышит предстоящей мечтой. Ему вдруг бессарабские степи вспомнились, захотелось травы покосить; как в отрочестве, поздним вечером глотать бесконечные соцветия трав, душистыми испарениями свежескошенных стебельков надышаться. Рядом лошади металлом упряжи звенят, большими крепче метала зубами, срезают траву родины в полнолуние ночи. Необыкновенное счастье подкралось под конец жизни, Алексей Иванович улыбается благоухающему умиротворению, засыпает, теряет разжёвывающих траву лошадей… и последний оповещающий перелив звеньев их железной цепи теряет…
Больше не слышит неожиданный плач постаревшей жены. 
…Сын Алексея Ивановича, по-иному повторяет жизнь отца, и плач его жены такой же тягучий: - Нет денег, нет нарядов, нет веселья…
- Есть демократия! Иван Алексеевич входит в новый режим, с мрачным настроением, он не знает в чём пригодность его слабой силы, если нет старой работы. Бывшие начальники общей страны записали все наличия заводов, фабрик, земли - на свои счета. Они записали на себя его квартиру, обязали выплатить квадратное обособление за обшарпанной дверью. Нет работы, нет средств выживания, - есть свободный Запад. Иван Алексеевич не знает, в каком направлений ему идти, он идёт на восточно-городские  могильники бракованного советского метала. Роет металл, понадобившийся новой западной индустрий в Китае, и надеется на бывшую дружбу. Только в небесах греет всегдашняя дружба.   
В могильниках выброшенного металла, он находит свою могилу.
…Его дети не заметили что остались без отца, для того и пришёл новый строй, что бы самим строить своё частное счастье. Малый Ваня Навалица, две девочки и протрезвевшая их мать, знают, что не выселят из квартиры, пока не исполнится урезанное новой властью  совершеннолетие младшей.  Малый хитрее отца, металлолом выносит с большой автобазы; солярку, бензин выносит, свою долю от уворованного выбирает. Попробуй миллионы положенные унести, быстрее сгинешь. Но Ваня выжил. Голодом и месяцами времени лечил отбитые органы в неудавшейся ночи.
Всё население дышит облаком привычной химии. Незримые газы твердеют серой порошей по всему телу города, - как при зарождении пыли вселенской.  На прозрачных стеклах всего Донбасса оседает видимая индустриальная оспа. Сложившееся вокруг заводов и шахт лишнее людское нагромождение выживает: добычей углеводов, и бракованного металла из могильников  земли, образовавшихся при - зарождении недр, и взрастившем их  коммунизме.   Тысячегектарный коптящий гигант принимает  железным нутром чёрный трубопоток нефти, и изрыгает  разно-мобильную энергию для моторов всех континентов. Донбасс поглощает мышечный кровоток,  выплёвывает иссушённые тела неорабов, - людей недавно числившиеся государственным народом. И поваленное красное знамя уже не в силах заслонить трудовой народ. Рабочее сословие стынет под холодом железного западного ветра выдувающего из мозгов понимание изначальной истины света. Опущенные, сроднились с предназначением производимых ими железных моторов, - поглощают спиртные  углеводы,  расходуют ресурс предназначения, и глохнут, коченеют преждевременной кончиной как отработанный человеческий слом судьбы. 
 Иван Алексеевич Навалица – трудовая единица бывшей формации, тоже решает преждевременно забыть исчерпавшуюся установку строя.   Растрёпанная по утрам жена насыщена дымом табака, выдыхает перегар, и в угаре бузит единственное слово – деньги, деньги, деньги… .   Страна не имеет своих денег, чуждые стране парторги и комсорги испытывают жгучую потребность кому ни будь - подчиняться, присматривать за кем-то, управлять опущенными - за  деньги; племя  не имеет своего соединяющего начала, каждый разместился там, где ему указали деньги.  Навалица не знает где поместить свою жизнь, чтобы давала деньги для жены и трём не вовремя родившимся детям.  Расслабленный коммунистическим будущим, он находит своё поражение, полностью подходящее для исчерпавшейся безвыходности. Он желает замедленно использовать свою непригодность в новом обществе, чтобы спящие две девочки и мальчик успели вырасти до самокормления. В организм проникла невидимая палочка разложения, его тело настигла истлевающая необратимость.  Отвратительный семейный кошт, тягостный приступ жены, застряли в выражении гневной безвыходности. Окончательно замкнувшийся в непригодности своего существования Иван Алексеевич, закрывает облупившуюся дверь,  опостылевшей квартиры. Давящее мироощущение свинцовой среды гонит искать какой-нибудь добыток пропитанию, забыться насыщением: водкой, тюлькой, никотином папирос.  Угнетённый своим  безвыборным  положением Навалица, волочится на вольфрамовый металломогильник – отсыпанный бывшей социндустрией.    Брак  понадобился мировому капитализму, который всегда имеет к кому-то притязания – нуждается в слабых силой.  Ослабнувший, ненужный себе народ меняется средой обитания с браком - социализма. Застолбившие металовыбросы, бывшие комсорги, сильны: купонами подёнщины, спиртоводочной злобой, и бесплатной глубиной захоронения бывшей мечты, постоянно ссыпающейся в бесчисленных завалах прошлого.
Они навечно хоронят Ивана Алексеевича. 
…Оставшийся без наличия средств мышечного роста тканей, и неизвестно где пропавшего отца, малый Ваня Навалица в 15 лет ощутил пульс мускульного гнева, в окончательно наступившем ничтожестве быта. Отрезвевшая мать, маленькие сёстры, - в его железно повзрослевшем  восприятии: женщины, одинаково рождённые для ощущения покровительственной силы.  А потребление мирового проката, продолжат прожорливо переплавлять лом социализма в новое могущество.  Не заставший пионерию малый Навалица с обновившимся подъёмом примыкает к воскреснувшей пользе ржавого железа.  Молоко и бублики сёстрам, таблетки для печени и шумящей головы матери двигают взрослеющего Ивана находить своему положению возросшее наличие. Темень друг добытчика.  Ночи своего украденного детства Ваня, расходует в разбираемом проломе высокой стены, на площадке автобазы - Закрытого горюче-перевозочного общества. В огороженные заасфальтированные гектары ночует сотня длинных мобильных цистерн. Там уйма бывших авто-узлов: рамы, тяги, корзины сцепления, диски, рессоры… – они бесполезно валяются, захламляют территорию ненужным ломом. Все они, превращаются в всегда нужную деньгу.  Можно порыться в завезенной чужой ветоши и купить сёстрам стираные обновки.  В шалмане на окраине посёлка поглощённого нефтеперерабатывающим заводом, возле железной дороги, где цыган Фимка  содержит попрошаек, без пива, сигарет, шоколада - девочку не получишь…  В карты проиграться – тоже надлежит. Ваня затягивается косячком и ощупывает пустоту карманов.  Мозгует дополнительный доход от автобазы, ставшей ему тёткой. Ночью, в том же месте, он наполняет горючим десяток отчуждённых в свою пользу жестянок.  С Фимой торгуют на трассе удешевлённым топливом в канистрах. Ваня сожалеет, что долго тянул прибыльную струю, оттягивал стоящее занятие.  Дело пошло совсем  доходное, - сёстры обеспечены для школы, а скандалящую маму он приструнивает не вмешиваться в его цыганскую дружбу. Даром, что белый ему, по нутру тёмное совершенье, охота всегда иметь практическую выгоду, и никогда  не идти тропой отца, ждать подачку.  Сам своё возьмёт.  Зачем давние предки тут на земле стояли, когда ещё никаких площадок не было асфальтных?!   
А площадку огнеопасных машин уже прожекторами освещают, собак запустили заодно с едино-форменными охранниками, совместно целый день обход делают, бдят порядок. Ваня днём спит. Когда остывает ночь, и спят сторожа, он прикармливает собак сосисками, сам же вдыхает доходные испарения бензина. В другую ночь дышит запахами шалмана, поглощает прелести повзрослевшей жизни, тут он второй после Фимы.  Возвысился, поторчал и, снова на площадку. 
 … Что так громко в охранном помещении шипит? – радиоприёмник! - сбился с волны.  Свет прожекторов вынимает из глазниц всё зрение.  Ваня не видим в темноте своего промысла, он мотает петлю, проникает в сторожку, крутит настройку:  для спящей охранки время не жалеет, заботу для них проявляет - хорошую музыку находит.  Под чистоту удавшейся мелодий Ваня удаляется к наполненным во всём объёме канистрам, вместе с собаками идёт, выносит за забор содержание своего деятельного становления.  А в автобазе перестановки никчемные творятся, - сторожей поменяли, собаками площадку усилили, верят, что поможет.  Ваня верит в удачу каждой своей ночи, манящей его неизменные желания оставаться везучим под колпаком мрачного мира.  Доходы, вылезающие из под забора, текут нескончаемой струйкой. Сутками  наперёд  обеспечены, ходы побуждений.  Для молодой жизни – прелесть достаточная. По памяти порождения, Ваня сквозь тысячу поколений протащил право выживать в земле своего стояния.  Из затаённой непокорности, из глубины сердца,  он вытягивал мстительное желание отстоять у осатаневших украденный мир предков.  Сейчас он не знает, какие ему мысли нужны, шмыгает простывшим носом, затаскивает под забор малое наличие пустых жестянок.  Воображением собачьего вожака фукает, раскидывает пряники, и никак не утихомирит пожирающее рычание  разросшейся собачьей стаи.  Рассыпчатая промозглая морось туманит свет столбовых ламп.  Появившиеся новые механизмы замков в топливных баках и цистернах сужают упрощения тарной заправки, навык обыкновения мучают. Почему-то не замолкают рычания  собак:  по  привычной уверенности зудят, скулят вознёй, мешают нервам содержать убеждённость надобную.  Напряженная в дужках запора монтировка, - срывается, стучит предательски в ушах.  С негодованием на себя, юноша вслушивается в подозрительную тишину… вдруг сейчас ему, воображением любви, захотелось уйти далеко, прильнуть к дразнящей коже смуглой Сусанны…  Посуда наполняется медленно, шланг едва вытягивает остатки дизель - бака.  Длинные прилизанные волосы, блестят чёрной эмалью, сладкая улыбка в доступных пухлых губах будоражит желанием расслабиться; оголенная модой талия безумно  тянет подурачиться, хочется пьянеть от приторно тягучих слов, от дразнящего аромата её выдыхании…  Солярка переливает, растекается по асфальту, Ваня слышит над собой тихий, очень спокойный голос: - Неаккуратно работаешь пацан, зачем смолу в покрытии, разлагаешь?..  Сквозь искрящуюся в лучах прожектора, падающую пыль влаги малый, стоящий на коленях Навалица, увидел над собой большую надутую форму камуфляжа.  – Закрывай резервуар, и пошли! – сказал Камуфляж; он с силой, почти по дружески, шлёпнул его по затылку. 
…Эта промозглая серая ночь, с самого вечера показалась Ване провальной в чутье его состояния.  Сперва, он накричал на ссорящихся сестёр, что разбудили его в преждевременный час.  Потом на мать, не приготовившую обещанные в воскресенье манты.   Фима держит бензобак прогнившего «Жигули» всегда наполненным, а положенную тару не завёз в колодезные кольца на свалке битых бетонных конструкций.  С самого зарожденья, не выросший Иван уловил присутствие явной, неведомой силы тайно влияющей на поведение всех людей.  Эта сила руководит чувствами, действиями, событиями, она везде и постоянно осязаема, очень явная в своей скрытости… сила.   Он почти уже передумал идти, влезать в эту моросящую ночь, но… эти самые деньги остались совсем в мелочи.  И Сусанна две ночи не спит в шалмане, не тревожит его чувства запахом улётного выдыхания.  Малый привык, научился воспринимать себя большим…  Теперь он стоял обыкновенно незначительным.  Простудные раздражения в носу ужасно свербели, он выразительно  чесал нос кулаком, шаркал мозгами в беде настигшей неудачи. Наклонился искать упавшую прокладку… и покатился под машиной, уполз, чтобы непременно выкарабкаться из обнажившегося провала.
  – Саня перекрой лаз! – прокричала, не напрягаясь, оставшаяся в отдалении Фигура.  Виляя меж колёсами больших машин, малый Навалица подобрал трубчатую тягу у разобранной полуоси тягача и стал отбиваться от предательски навалившихся на него собак.  Подошла иная, менее объёмная маскировочная Масса; окончательно осмелевшая стая рвала одежду, кожу, мышцы икр.  Надо убегать!..
 От сильного удара в лицо Ваня, зарылся в кучу отработанных фильтров, у забора.  Твёрдые стянутые ботинки принялись ломать увёртывающегося нарушителя, не отвердевшие окончательно кости беззащитно хрустели.  Пропитанная мазутом и кровью спецобувь, наглые собачьи зубы: больно вышибали затухающие желания в предстоящие ночи. 
- Хватит! – приказал подошедший голос первой Фигуры, он отогнал собак.  – Хватит! Довольно прыгать Саня, поупражнялся и затих!   Веди в дежурку!  Сквозь вползшую в глубине суставов боль, Ваня понял, что Первый, здесь  за главного поставлен.  Это хорошо! - в побитый череп проникло только это, единственное для обстановки, податливое заключение.  Его подвели к освещённому помещению охранников, откуда  хрипела магнитола, словно хотели  убедить его, что тут таки, не способны слушать чистую музыку.   Держите на улице, а то комнату нам окровавит, - сказал Главный Второму и ещё двум подошедшим сторожам, - я Эдуардовичу позвоню. 
- Ну, ты малый и наглец, - обижался короткий, из подошедших сторожей, - человека в тебе нет, а целую автобазу месяцами разводил…
Что бы вместиться в проём открытой дежурки, где радио всегда сбивается с волны, Огромный перекосился, и передал слова хозяина: - Эдик, с малолетним  связываться не хочет, говорит – отбить навсегда охоту, и выкинуть за ограду.  По мне, с него хватит, выпроводите за старые ворота.
  Два сторожа, и стая собак поволоклись, повели волочащего ноги задержанного расхитителя к старым, приваренным воротам вновь расширенной базы.   Охранники разумно сожалели, что старания их смены не будут шумно замечены. У старых ворот, короткий схватил  вялые ноги, второй взялся за запястья, раскачали и со стоном буквально выполнили указания, пугающе далёкого неизвестного Эдуардовича.  Охранники вытерли руки в мокрое сено, и пошли дремать.  От удара об скользкий замшелый бои бордюрного гранита, в ещё не расширившейся избитой груди Вани, забилось дыхание. Всё стихло, из глаз его всё скрылось, пропало.  Продолжала моросить невезучая, скучная ночь.               
Выброшенный за забор автобазы малый Навалица не помнил, сколько моросящей ночи прошло, пока смог собраться силой, что бы удалиться от грозного забора, за которым лютуют страшно злые собаки, и сторожевые люди.
Когда засветло добрался до дверей своей квартиры, с облезлой обивкой, ему показалось, видит потрёпанную тогу старого война, тяготящегося неожиданным перемирием, и забытыми ранами.
- Я спалю их всех… - смог сказать он, когда дверь открылась, и надолго забылся.   
А молодой, жирный, и уже лысый врач, объяснял плачущей женщине.
 - Мне мокрота ваша не нужна мамаша, - деньги, и денежки немалые нужны: переломы, гематомы, уколы, операция по удалению, - всё расходы неимоверные, надо мной не благотворители в распашку, а начальство с запросами. Опять же, наркоз, медсёстры, койко-место, очень дорогое лекарство, - в целую квартиру обойдется, выбирайте шо хотите целым иметь.    
Как всегдашняя мать, вновь протрезвевшая Анна Григорьевна Навалица, заметалась тревожным поиском спасения Ванюши. Дело ли, мужа потерять, а старшему ребёнку всего пятнадцать…
- Вы мне мальчика искалечили, помогите вылечить, - требовала, молилась и плакала она, окружённая невиданной внутренней отделкой высоких помещений, в огромном здании автобазы.  Лощённая невиданная мебель, ужимала всё проворство её негодования: - Чуть дитя не убили, из-за какой - то жестянки с керосином, а он у вас рекой льётся.
- Ну – ну, это слёзы у тебя рекой идут, а у нас бухгалтерия, тут затраты подсчитанные на миллион, ни одна квартира не вместится в такую растрату.
- Как они все любят квартиры… – подумала Анна Григорьевна.
- И тюрьма гарантирована, даром что малолетка, у нас закон установлен в независимой стране, с воровством строгие счёты! - строго грозил её слезам младший юрист автобазы. Тут же сидела его помощница по совместительству, худая как глиста, лейтенант - следователь, она жевала похожие на тонких белых червей стружки кальмаров, пила кофе, курила, и возмущалась протяжным женским басом: - От этих безденежных одно расстройство желудка, лучше бы их сразу расстреливали.  Слышь, один мне вчера вместо, чтобы баксы нести, заявляет: вы, говорит, несправедливо статью подводите.  Наверно уйду из милиций, мне форма не нравится, я хочу чёрную с пилоткой, похожую на эсесовскую. 
Как и все законники, младший сотрудник автобазы шустрый прыщ, загрузить выкинутую жизнью уставшую женщину, у поднявшегося над людской совестью юриста, дело вознаграждаемое. Человек, бездушный, алчный, и очень довольный, что избрал подходящее устройство существования, он тайно молился, чтобы честным людям не пришла в голову наглая мысль тоже сделаться, - судьями чужого труда.
Чем меньше порядочности в людях, тем больше юристов в государстве.
Пропавшая справедливость, уже не в состоянии жить без юристов, казалось, учащённо, по кроличье дышащий юрист, боялся, что  воздух его кабинета тоже обкрадывают. Он вообще считал, что над расчётом и сдачей, в каждой магазинной кассе, должен присутствовать непременный юридический надсмотр. 
 - Тем более, - говорил он, - мы собакам не указ, у них своя, законная территория, укусы не в счёт, а вот, хищение частной собственности, не может иметь криминального сомнения. Как хозяйскую недостачу объяснить?!  Юрист хлопнул ладонью толстую папку: - Ждите повестку из прокуратуры мамаша!..
Просьба помощи - в тюрьму завела… И пять лет заключения для, искалеченного новым валютным строем созревающего организма, течение заметное, там понятия костенеют - как рога у бодливого быка. Из шалмана цыганского друга Фимы, сёстры уплыли в неизвестность.  Залежавшуюся от болезни маму, забрали дед с бабушкой, там и похоронили, в глубине супеси бессарабского кладбищенского холма.
 Земля родины, навсегда сохранит вечное тепло.
 А шесть гектаров площади верхнего пахотного чернозёма, написанные в двух сертификатах колхозных стариков, предназначались только отпущенному из тюрьмы внуку. Они дали направление обозлённому до безумия юноше, он нашёлся, решил разместиться в самой низине тесной людской толкучки, измотанной желанием временно утвердившихся, охватить те самые, вечно неопределённые гектары людского блуждания по обманчивым столетиям жизни.    
… Мы выделяем наше ужатое время, ещё одному записанному, недавно вселившемуся в наше село, очень молодому, но уже претенденту в председатели, - Главный забыл имя молодого претендента, потому сказал, - ну этому…, внуку, Григория Савельевича Кильжиева.
Главный объявил очередного, незначительного соискателя, притворно вяло, - по обязанности ведущего; пальцами кривую зевоту прикрыл, даже головой покривил, приглашая всех, кто думает, как и он, - вздремнуть без сопротивления ума. Сам сел и принялся наблюдать за слегка прихрамывающим белобрысым внуком деда Григория Кильжиева. Пацан, не держал никаких бумаг, но когда поднялся наверх помоста, враждебно посмотрел на всех там сидящих.
Жора Сегурчи увёл взгляд в пол, потом на груди бухгалтерши и шепнул ей: - Скоро мы прикроем весь этот балаган. Каждый окурок, - Везувием себя мыслит. 
Похоже, на сросшихся шрамах лба, Ваня поместил застывшую лаву всего сословия, утерявшего прежнюю гегемонию. Как человек битый заговорил он без обращения к людям, а с презрением к тем, кто над ними давно разместился.
- Вшивые падали нам тухлинку гонят, а я с людьми бывалыми знаюсь, доподлинно предназначение наследников бреда унюхал. Третье поколение их власти, сплошные: ПАДали и СППАЗмы! Я это конкретно знаю, больше не надурят. Пугают всех, мол, правда их, в банках размещена. А я от их банков - пепел хочу видеть! Достали всех! Режим утвердили колючий, простор гневом наполнили. Куда не ступи – частная собственность, какой прежде не было. Своими насекомыми, -  свой кровососущий рой утвердили. А мне осведомление о порядках подайте! Меня здоровье блох не интересует.
Что с нашими предками, больными расстройством застоя, сделали? – умертвили, что бы ихнее умыкнуть. Ужившихся с коммунизмом кинули, на нас косячок забили, миллиардами наполнились!  Пора санацию проводить. Новое поколение желает вернуть уворованное у их родителей. Месть вещь полезная – и пусть, чёткость боевого кумача, непременно трепещет. За ураган беды, - никому порки не избежать. И не смотрите криво, - я тут человек не случайный!  С людьми по жизни битыми общался.  Далеко деньга припрятана, - скулить будут, смрад начнут выдыхать: репрессии, беззакония, тирания, - попса знакомая, в старую дудку дуют. Кто заправилы разместившиеся у престола Деньги? – ПАДали и СППАЗмы.  Закваску намешали падкую, от неё люди, никчемными тварями сделались. Всех искалечили: жилья лишают, в тюрьмах гноят, давят отовсюду, и везде юристов в прислугах держат. Я общался с людьми, подготовленными, про всех многое знают. Клан издавна подбирался к общаку, - пролезли: через камсу, партитуру, блатота ленью протянутая всё распродала, для личного кайфа приученные… А нашим впихивали, - всеобщую пользу от дармового труда, всякий бред втискивали, песни пели – «Ильич всегда живой…» Теперь скоты снова в коже коня, - кентавры вечные, выгоду кредита стелют. Мне доподлинно известно как первый камса Днепра, с подельницей своей, комсомолок на Запад сплавляли, капиталец не малый сгрёбли. Где теперь мои сёстры?! Тайное уничтожение уготовили доверчивым, слабым. Три фразы, триста польских слов выучили, и патриотами кривляются. На безволие давят, что бы все преждевременно усохли…
- Парнишка, мы не знаем тех много знающих, кто тебе ерунду сектантскую наговорил…, у меня внук с тебя ростом, и в моё время было не то, что на девятнадцатой партконференций, - Мария Германовна надутыми губами осмотрела президиум, что бы дошло, всем наконец, – какой у неё внук!  Она ещё сказала: - Пусть там у них своё, а мы тут наше…   
- Что ваше? Ваша пенсия, как дедовская, сынкам на один обед не хватает, я с мелкими тусовался, и те, за вечер сто ваших пеней выкидывают, они за тёмными стёклами лимузинов косяками дурочек возят. Где сёстры? – я вас спрашиваю, без невест торчим, все куплены… А фальшпозолоту истреблять придётся!..
- Ты аграрием устремился быть, или ты большевик? Это же талибанщина какая-то. Озабоченность невестами понимаю, я тебя вышибалой в ночной бар возьму, - страдать не будешь…
 - Вот так Ваня! – Главный не вставая, перебил всех, - Жорж Миронович толковое основание даёт, в привычный для тебя город вернуть хочет, время «двадцатипятитысячников» прошло, парень ты тамошний, селом озабочиваться ни к чему. В молодёжь урожайного поля с рождения зреть надо.
- Все вы поколение отживших, сволота комсовая! – Навалице казалось, бесполезным воодушевлять бывших, их презирать надо, - Исчерпавшийся вы в бесполезности материал.  И городские и сельские - все вы ПАДали, одинаково заражены СППАЗмом, правильно здесь говорил человек, вас бульдозером в траншею рабовладельческой демократий спихнуть придётся. Чуждым настроением править хотите, свободу мироощущения крадёте, нет у вас жара новой эпохи, тлеете - без дуновения воли наших давних ариев…
- Я вижу молодой претендент, имеет глубокие познания историй и жизни, - Николай Михайлович Нетков, с терпеливым любопытством выждал затухание юного запала, похвалил Ваню,  даже вспомнил сходное поведение старших людей из колена его рода.  - Всё же путано как-то излагаете, - решил Нетков, - ваши ровесников за вечер, всю пенсию села тратят, а тех, кто наработал средства: спазмами, заразой падкой обзываете, грубо получается; нестройно теория ложится, держится непрочно.
- Теория как раз верная, по кругу обворованных загнали, изматываются страсти. Не думайте! Я со знающими академиками, защитниками истинного права общался, - народ натасканный, не вы! Люди вашим режимом гонимы были, презирали спазмов лебезивших перед западной гнилью, вы даже, мимо воли раболепствуете перед падалями, и никакая грубость тут не стоит. Я вам трусливым габаритам объясняю:
Падали, - вовсе не мёртвые крысы, а живые писарчуки, - птенцы Ален Даллеса.
 Сппазмы, - вы все! зараженные - синдромом потребности психологически активной зависимости.
От тупости не знаете, куда себя девать, предали арийский мир, и бесполезно стелитесь перед заокеанской - Кровавой империей, не загоните в Западню даже гаубицами в упор. Вы на мысль правильную неспособны, - ханжи ожиревшие. С 56 года, двадцатым шабашем сппазмов, бредите. Лучшего Друга шахтёров постоянно жалите – гады! Лучшее уничтожили, - дрянькратия внедряется! Измотали всех от бессодержательности…
- Кажется, мы тоже возмущены несодержательной программы собрания, - заключил Главный ведущий, - вот есть: Абдалов, Пекич, Панкова, - они тоже очень преосвященные говоруны, а мы всего только хлеб выращиваем, мясо сдаём…, ты, Ваня слышал, что тебе дядя Коля Бурджиев сказал: - Не накормим город, там крыс станут пожирать, на падаль набросятся, такая вот тебе пацан, академия эпохи.  Видно, что учёбу свою ты ценишь, а познание опыта тоже вещь ценная, нарабатывать приходится, что бы руки тоже заныли как у товарища…,  - Главный посмотрел вглубь зала, что бы на Будяру показать, и увидел, - тот в скамейке перекосился, - спит, устал от напряжения суток.
Ваня уже многих в селе знал, потому своё продолжил:
- Да что со стадом говорить, знаю ваш опыт: пастбище, и стойло! – шрамы его гневом краснели. - Убаюкивать умеете, мылили мозги предкам, теперь наши, по - новому полощите… дельного сдвига бойтесь. А то будто бы не наслышался как на нивах, на табачных, виноградных плантациях, сппазмы сплошь наших напрягали, секретаршами себя окружили, прямо как: отцы – основатели Нового света, - рабынями-негритосочками ежедневно снабжались…
- Вижу у парня – одна забота…
- В стойло! -  прикрикнул Иван, на Сегурчи, морщинами гневных шрамов, и тот мгновенно притих. - Ведомо как, накоротке водили ослепших, имения они вам нарабатывали! Продаёте то, что нам давно принадлежит. Уловили когда можно сорваться с Паровоза коммунизма, порезали локомотивы на металлолом, что бы нагнать не смогли, мне ли не знать, - для своего расслабления паритесь, население несогласное гоните с земли родины; разряжение, сокращение людей делаете за поголовную выплату.  А попробуй, слово правды скажи, движение спасению подвинь, - задавят свободой лжи, выть будут, сворой собак накинутся, загрызут, сапогом войны изуродуют, выплюнут за ворота жизни.   Я, человек торжественной решимости, скажу: уродливого вы содержания народец; вся эта камарилья ваша, портит содержание нужного полёта.   Для вашего клана человек: смелый, вольный, правдивый – изгой. Вы тут же чванливой завистью наполняетесь – нет у вас стремления правдивой ярости, от того лакействуете перед банкирами; трусишки, хапуги, извращенцы - в почёте, они теперь над миром властвуют…
-  Ну, и ну… Ах, ах… Видно сынок, тебя здорово обидели, - всё время молчавшая, агроном многолетних насаждений Анна Шидер, микрофон Главного, к себе перетянула, - не надо юноша обозлённым ходить. Где ты тут паровозы и банки видишь? Здесь интеллигенция колхозная с трудом народилась, колхозники собрались, а мы с твоей мамой почти сёстры, - детство играли, школу заканчивали, в институт, вместе учиться хотели… К тебе моё материнское наставление, - не надо желчью наполняться Ванечка, дёгтем сокодвижение молодое смолить. Решил с землёй дружить, иди дитё, на агронома учиться. И не прививай в наклоны свои подвои дикие, когда зацветёт в намерениях твоих сад, он душу твою излечит, земля в любви нуждается.
- Вот и отлично, правильно Анна Порфирьевна! – заключил Главный. - Обновление агрономических кадров, полевая нужда, и давай парнишка учись у тётки, благоразумие привлекай к порядку, кому нужна твоя площадная бузина.
На юном лице докладчика морщилось брезгливое выжидание, он словно блудное дерево обновлённого сада, решил в зиму плоды вызревать.
- Так вы и научены: -  благоразумно, тактично, корректно, без оскорблений; униженное состояние – ваша жизнь. Опустили, увели народное самочувствие в близкие болота распрей и безрассудства…
А я без вас, - в нашей новой империи хочу жить!
Ваня Навалица, собрал остаток негодование на суровых порчах выражения, напряг стремление всего своего упорства, хотел досказать выуженный гнев, но передумал, - махнул рукой на бесполезность людского наличия, решил выйти из собрания, что бы пользу мести не утопить в безволии.
Главный поднялся, огласил что, наконец, список череды личностей идущих в главную должность села, завершён.
- У нас не колхозный годовой, получилось целое заседание ООН, - сказал он, - чуть ли, не генсека выбираем, а от бодяков полей избавиться не можем. Каждый из нас, тут, начинал свою биографию не с балконной консоли на этажах, а на прополке в огороде полей, и мы знаем, что каждому культурному растению, сходный видом сорняк подражает, порой не отличишь, - обыкновенная мимикрия везде утвердилась.  Случайностей не бывает, и всякие, другие непредвиденные явления тоже могут к нам пробраться...  Вижу… Пора главу заканчивать!

                                                                                ОТТОРЖЕНИЕ (глава 12)

Утро нового дня вопреки опасениям главного претендента, сберегло надёжное желание годового собрания увидеть завершение  решающих выборов. Колхозники усиленно уплотняли численное скопление сонной неопределённости зала, сторонились первых рядов, где учитель Абдалов приподнято, восстанавливал выветрившееся торжество привычки, утверждал былую, твёрдую советскую исключительность.
 Главный ведущий годового собрания был наполнен желанием планомерно ограничивать всякую неразбериху периода, выброженную объявившимися грамотеями, и суметь наконец-то обновить ветхо обставленный, первый колхозный кабинет.
Но всё-таки, утро стояло какое-то отвратительное, даже непонятно как к нему относиться, а уж люди в нём совершенно никчемные, они заставляли Главного, иметь настороженные понятия.    
Особенно, соблюдая требовательное содержание последнего дня выборов, он лично обратился ко всем не угомонившимся самовыдвиженцам, выступать без отклонения от аграрного вопроса, настоял на том, что: восход солнца всегда вызывает улыбку в предстоящий день, а от скучных рассуждений – по земле стелется и ползёт темень холодного отражения луны.
- Тут, весенние пробуждения вот-вот зашелестят, волны солнечной атаки обрушатся на нас, а мы не шевелимся, никак не избавимся от неуверенного начала большой работы, - говорил он. 
Те, кто знал повадки Главного, уловили в его сдержанных движениях, вынужденную уступку вторгшемуся, новому строю будущей собственности. Он вытягивал у каждого понимание: что от этой тайно управляемой банковской силы, от этой «раздавшейся мировой тётки», ничего прилежного не предвидится, а горлопанства и хитролживых неожиданностей – уйма, поэтому опускался на стул он замедленно, замысловато вглядывался в спутанную сомнениями будущность.
- Ещё Пятак не выступал, - сказала секретарь.
- Хорошо, пусть и Пятак… вставит свой пять копеек…- согласился Главный. 
Из зала крикнули: - А почему Дровяному тоже нет пути?!

Перед переполненным  залом Дома Культуры, уже выходил  одетый по моде своей молодости, невысокого роста, худощавый колхозник с лицом, - усыпанным чёрными родинками, вроде отработанным мазутом забрызганный.  Узенькие чёрные усики, гладко зачёсанные назад вороные волосы; блестят, словно нигролом пропитанные.  Весь спрессованный от тарахтящей утруски тракторного труда, сознательный ровесник колхозного режима, - Коля Пятак, поднял обе руки вверх с наклоном к залу, показывал знак благодарной признательности за предстоящее ликование.  Разворачиваясь во все стороны с приветствиями, он вперевал собранию обнадёживающую важность своего неслучайного наличия в списке претендентов.    Всегда имеющий в организме постоянное наличие хмельного, Пятак, утаивал изнурённую растерянность виноградных глаз с кровяными прожилинами.  Он надолго остановил своё внимание на ненужный колхозу президиум, и особенно на Главного, - который тут же придал своему наличию деланную внимательность.
- Меня тут долго мурыжили, в председатели записывать не хотели.  Боятся!  Боятся, что я разворошу тут весь их навозный пласт, наслоение их партийного перегноя.   Правильно боятся!   
 Пятак задумался, ссылаясь на предыдущие выступления, сказал: - В отличие от некоторых, которые не знают что такое, - бульдозерная  правда?  Я знаю!  Недавно Зеня Монтава, дал мне халтуру.  Я, бульдозером саманные стены сносил, уминал их гусеницами, на кучу сгрёб, - простоту прошлого ликвидировал.  Он заплатил в день, сколько Дровяной на теплицах за весь месяц начисляет.
- Солярка?..  Колхозная! – сказал Главный, и беспомощно развёл руками перед руководством колхозного собрания.
- Значит надо не сдерживать содержание, не зажимать бабки, всем расположением  нужно шуршать, платить нормальный сармак за работу агрегата, потому что бульдозер техническая победа всего колхозного строя, чтобы вы это все знали!
  - Один бульдозер заменяет работу трёхсот человек, можете  вообразить, чего, и сколько я за тридцать лет перелопатил, и сколько мне за это теперь полагается.    Вообще, все должны уяснить: стогометатель, бур, погрузчик, тягач – это тот же бульдозер труда, та же ломовая сила каждой продвинутой работы, всякого как говорится напряжения.  Пять единиц такой техники, и нам начальство ни к чему.  Главное, чтобы была отечественная марка, особенно с мотором:  А – 41, - вечный двигатель, ему нет износа, у меня на армейском БАТе - два таких стояли, они усталости не знают.  Если бы мой прицепщик, - Валера Кукушин, не поджёг металл бульдозера на силосной яме, то технике капремонта не потребовалось  бы.
 - Отечественная техника,  А – 41, - это прошлый век, мозгам капремонт нужен, раз додумались хвалить эту допотопную рухлядь, - Жора Сегурчи, возбуждённо прикрикнул на бульдозериста, покрутил пальцем у виска, - соображать надо!
Пятак с непонимающим изумлением, туманным взглядом обволок вознесённую различием дня, холёную заносчивость Жоры, смотрел выжидающе молча.  Долго…  От неопределённости, в ближних рядах заклокотал смех, потом пополз дальше, неравномерно пробился до глубины зала.   Сегурчи возмутился и залу, колхозникам тоже съязвил. Назвал всех – недоумками.
- Фильтруй масло в поддоне, - Жорик! – процедил протяжно и брезгливо Пятак. -  Или ты забыл, как после дембеля косить вздумал, - мол, наш язык уже не помнишь,  армейским  изъяснялся, тебе Лёша Дюльгер, искалеченным  кулаком как врезал, словно канал переключил, ты распластанным, прямо из грязи лужи, по нашему заговорил.   После механиком застоялся, я тебя в мастерские за халамометром гонял, с тебя тогда, как и сейчас пол села смеялось, ты еле сообразил, что такой прибор, только в твоих заштопанных извилинах сохраняется.  В сведущие себя зачисляешь.  За бульдозер, обрубками знаний судить собрался.  Я ещё раз, лично тебе повторяю: бульдозер, - это убойная сила всех наших достижений, надёжный агрегат современности.  Куда бы человек ни пошёл, в какой бы село не поехал, там обязательно увидит бульдозер.  Можно уверенно сказать:
- БАТ – любимец армии. Бульдозер! - любимец колхоза!   
Я это точно знаю.  Никто и ни что не устоит перед ножом бульдозера.  А почему?  Потому что бульдозер всегда выроет траншею, перевалит навоз и торф, - а всё это насыщение реальности.  Бульдозер, - это надёжная плотина - запор водоёма, и сглаженная жизненная дорога …  Бульдозер,  способен решить личную судьбу не разочарованного человека.  Когда моему племяннику Серёге Жужунову отказали в невесте, он меня упросил дом его теперешнего тестя снести.  Как узнали сваты, что мой бульдозер едет дом ломать, сразу согласие женитьбе дали.  Вот какая твёрдая сила в бульдозере сидит, главное не сдрейфить.  Бульдозер, -  вопрос быстро решит. 
Да  что там говорить, у меня в кабине бульдозера, будущая жена Маруся, - на неделю засиделась, скажу вам откровенно: нет ничего более гремучего, чем с ещё глупой женщиной в кабине бульдозера жить…
 Да…а. Неувязки с райисполкомом - бульдозером решать буду;  подвину его на них, мгновенно зашевелятся, проведут нам газ.  Бульдозер  тут, точно не подведёт.  Вот Главный, за монастырь Александровский говорил, что там бульдозеры стояли, и развернулись, дрогнули, перед решительной смелостью восьми монашек.  Где вы видели чиновника с совестью монаха…  Когда нашу церковь сносили, меня, что не заставляли тросом купола стягивать…  Вот вам комсе!.. - тогдашней,  Пятак показал неприличным кулаком, всему руководящему столу, большой фрукт.   А упрашивали, уговаривала районная комса: - Давай, мол, товарищ Пятак, подсоби нам друзьям атеизма, мы ведь, и твой друзья.  Друзья!?.   Эти друзья, потом скрутили, и в каталажку отвезли.  Меня тогда никто не поддержал, давние друзья тоже.  Менты мои друзья, - они избивать умеют.  Всё! - больше нет друзей, остальные: товарищи и господа.  Но с господами я дело не имею, разве что с Жориком придётся.  Что? – скажите не пытались меня заставить старое кладбище в грех пустить…   Никогда! - Коля не пойдёт на соглашение с сатаной.    У меня в кабине бульдозера приклеен портрет одного американца, забыл имя, он мой друг, я из газеты его вырезал, рядом с генералиссимусом установил.  Так, вот этот американский бульдозерист и сварщик, я сваривать тоже умею, снёс бронированным бульдозером, целый цементный завод, банк разрушил, исполком ихний под скребок пустил.  Бульдозером чуть ли не всю Америку подгрёб, всех расшевелил орудием ножа.  Вот это человек!  Вы уяснили кто мне друг?  Ты понял Главный, какая сила за бульдозером намечается!  Стальные передние зубы Пятака блестели, словно траки гусениц в бездорожной непролазности его слов. 
- Да Коля, после такого необычно страстного заключения, стоит подумать, а не установить ли нам на постаменте: памятника танку, - бульдозер, как переломный порыв наших будущих достижений… .  Мы, всё же, желаем слышать от тебя программу для обновлённого колхоза, - Главный посмотрел в зал собрания, как бы ждал подтверждения, что он высказал именно то, что хотят все сказать.
 - Пусть кто, что хочет то и выуживает.  Власть всегда дурку катит.  Но только бульдозер расчистит и закатает всё, что мешает новому колхозу, стать бульдозерным колхозом, - Пятак небрежно отмахнулся от суждений Главного, у него задребезжали ноздри.  - Кто что желает, и кого что колышет, - не знаю, но меня гонит всех разогнать, всё бывшее начальство в поле: с вилами, мотыгами, лопатами, косами, - дать им агрегаты первородные, они бульдозер не сдвинут.   Чем я слабее тебя Главный, командовать не смогу что ли?  Мы когда то заодно колядовали…  Никакой писанины, без всяких компьютеров порядок наведу, - всё начальство, под одну гребёнку бульдозером подгребу.
- Правильно!  Так и надо!  Поддерживаем за дело, - послышалось с многих концов просторного помещения.
Пятак остался доволен содержанием выкриков, и тут же заверил колхозников: - Сегурчи, будет у меня вперёд бульдозера трястись, я заставлю его пятками светиться…
- Будешь не по делу скулить, я тебя Пятак быстро к стойлу подряжу, - прикрикнул окончательно рассерженный, столичный земляк, - я таких людей подключу, что мигом забудешь, где рычаги к бульдозеру приставлены, как кол стоять Коля будешь, что бы указания мой выслушать, быстро поймёшь, кто трястись обязан.
Узенькие усики Пятака нервно заиграли, волнения выдали; ноги же его стояли твёрдо, - малым весом придавленные.  Сказал он тоже твёрдо:
 - Всё Жорик!  Ты меня бревном обозвал?.. – считай себя трупом.  Не успеешь хрюкнуть, как я тебе в бок свайку всажу, прямо здесь, не сходя со сцены, она у меня - клапан заострённый,   подруга  неразлучная.   Мне от коммунизма отрекаться ни к чему, я на нём не ездил, в батраки не пойду, лучше – с друзьями «там!..» – поторчу, чем ты у меня в глазах тут торчать, будешь.
- Коля успокойся! - Главный в себе довольный, что бульдозерист проехался по сопернику сминающим металлом слов, - собрание, всё же  проводил,  сообразуясь со временем, - Не надо товарищ Пятак зарекаться, мы тут не революцию делаем, у нас демократические выборы идут.
- Пусть, пусть только попробует, - ограждал себя скороговоркой Сегурчи, от мрачного намерения, - все слышали, все свидетели, - мне угрожают, угрожают при тысячу свидетелей…
- Я не угрожаю. Я сделаю!  Бульдозеристы в зоне нарасхват.  Когда давно, малолеткой, первую ходку в Коми мотал, мы лежнёвку укладывали, у меня там тягач - «Т - 55»  был, бульдозер леса.  Природа, -  не наша открытая степь.  Там лес кругом, мороз и снег.  В бараках деревянных:  чистота, тепло зимой,  шныри, круглые сутки печки топят.  Порядок не блатные держали, офицеры в лагере переворот устроили, они все ордена победы в войну заслужили, военное уважение имели. От них, - железная  справедливость звенела.   Заработок на карточках отчётливо оседал.  Это вам не колхоз!  Снимай сколько надо, если наработал.   Я себе: консервы, колбаску, сальцо, маслице, чаёк, даже халву выкупал.  Позже, когда  Хозяина в Государстве не стало, и на воле нищета устоялась, в зоне тоже скудно было, положенное стали уворовывать.  На выпивку, конечно, запрет распространялся, а трезвым жить в колхозе - не интересно.  Бездельники, типа Жорика,- кто «пахать» не хотел, те исчезали, если пристроиться не удавалось; они денег на счету не имели, на одной баланде - истощались как враждебные элементы.  Я домой вернулся, в 105 килограмм, это при моём-то росте, Пятак согнулся в коленях, и ладонью сверх головы воздух отрезал.  Больше никогда такой вес не нагонял.  Организм упорядочение должен содержать, как  топливная аппаратура в дизель-двигателе.  Два раза в неделе, - кино.  Что я скажу, не поверите, в библиотеку был записан, по воскресеньям  чтение проводил.  Врать не буду, одну книжку только до конца вычитал…  А ну я вас сейчас спрошу, а то вижу здесь  впритык,  до одурения, одни образованные сидят:
- Что сказал Тарас Бульба своему младшему сыну, когда в камыши Днестра его заманил? -  Пятак выжидающе принялся смотреть в торец длинного стола на сцене.  Все молчали.  Одна секретарша про себя бубнила: - Я тебя породил, я тебя…
- Мало читаете!  В библиотеку не ходите!  Тоже мне грамотеи, - прикрикнул Пятак на всех грамотеев президиума, - а старый Тарас сказал: - Ну, что сынку помогли тебе твои ляхи?!   Так вот Жора, когда я тебя шилом нашпигую, тоже спрошу:  - Как Жорик?  помогли тебе,  навязанные нам комбайны с электроникой, что хмель мою обязаны вынюхивать…         
- Я хотел своему родному селу помочь, - заговорил обиженно Сегурчи, говорил голосом приунывшим, - раз вам Пятак подходит, пусть он вас бульдозером сгребает, в землю дальше вгоняет, а я для себя состоялся, я человек состоятельный.  Хотел земляков из ямы вытянуть, но вижу, колхозный бульдозер вас уже укатал, - не вытянуть.  С Пятаком, и с вами всё ясно…
- Жора! Ясно одно, ты нам дурку гнилую подсовываешь, свою выгоду выхолить задумал.  Не получится!   Пятак стучал кулаком по дереву трибуны, приговаривал: - Прощай Жора, прощай Гоша…  Мой успех, - тебя не видеть.  Вот и всё…  Пятак замолчал, было видно, что не привык долго изъясняться, говорить перед грамотеями, - не его мечта.  Главный надоел ему своими рваными замечаниями. Поэтому Пятак, в упор смотрел на Сегурчи, сидящего с перекошенным, недовольным выражением.
 Он руками продолжил изъясняться.  Двумя указательными пальцами Коля ограничил пространство длинной в один соединительный палец траков, затем кольнул себя в бок, сморщил лицо, подтверждая неизбежную боль, и тем же воспитательным  пальчиком, наглости Сегурчи помахал: - Я тебе покажу, как столбом стоять надо…      
 - Всё Коля, нам понятны твои устремления, - Главный прервал кривляния бульдозериста, - дадим возможность и другим поупражняться, а ты не забывай, что сразу после собрания, навоз второй фермы, -  в поля вывозить будем.
Коля высоко поднял над головой сжатый кулак, показал всем, что он как Че Гевара на его майке, - не сдаётся!..  и пошёл спускаться по лестнице.
         
- Я считаю, что товарища Дровяного необоснованно вычеркнули из списка кандидатов в председатели, - снова крикнул кто-то из затаившегося зала, и колючий голос «кого-то» повис над всеми, его слова подхватили многие. Тем, кто был ограничен распорядком властной жены, годовой давал время для корчмы, для выпивки в буфете, расслаблению в новых барах, и отчёту жене тоже, - о том, кто же всё-таки председателем хочет установиться. 
- Дровяному… управление колхоза! – голосили громче всех, четыре брата - огородника Ютковы, а Главному не хотелось с ними заводиться.
- Пусть и Дровяной тоже попыхтит у трибуны, - указал он секретарше  ….
 - Вот именно, меня уважают, потому что я человек ответственной решительности! – заявил Дровяной, поднимаясь с места; он крутил далёкое содержание обнесенными мыслями, вглядывался в достоинство огораживающих его людей, - в тех, кто звучно за него кричал.       
- Пожалуйста, слово Геннадию Филипповичу! – тут Главный, уступил огородной бригаде, и особенно всем Ютковым.
 Дровяному молчаливо отдал, выструганное восприятие…
Объявленный огородник, организованно, сразу захрустел жёсткой кожаной курткой, для всегдашней надёжности продувал нос, поднимался по лестнице с откинутой назад головой, шёл как привыкший к уважению передовик. И начал тоже, не менее значительно:
- Я, - начал Дровяной, - всегда правды добиваюсь, а кто правду ищет нигде пристанище не найдёт, правда давно сгинула.      
 - Со мной все считаются, потому мне везде ход дан, я хотел на место своей бригады, свой маленький колхозик утвердить, но чувствую мне под силу большой колхоз.
 Послушайте меня, что я скажу, и притихните, наконец, все меня слушайте. Я сделаю то, что никто не сделает, и никто не потянет то, что в силах я потянуть. Вот так вот!
Теперь давай так, давай начнём копейки считать, где спрятана наша копейка? – она спрятана в грибах, в молекулах, в инфузории – туфельке, и всяких других микробах бухгалтерий. Как её оттуда вытащить? – а уметь надо, в теплицах не только помидоры и огурцы надо приглаживать, а шелуху семечки и штампы грибов завозить придётся, вот так вот.
Многие когда начинаешь говорить одно, говорят другое, а на самом деле нужно слышать третье. Надо же в конец - концов, понятие иметь, а не так себе – тыкву всякую, без повода выставлять. Потому я, всем рассказываю про сытый овощ, ещё бы, продукт проверенный желудком. А известно, что ездящий чужой мотоцикл… - с середины пути пешком начнёт хромать. Вот как…
Тут мальчик выступал, я его в заместители беру, порядок надо будет ровными рядами удерживать, он мне нужен будет! Я говорю!
То, что даст огород: - полеводческая бригада не даст, виноградарство не даст, животноводство – нет, садоводство – тоже нет.
Дровяной наглядно загибал оттопыренные пальцы всех отраслей колхоза.
- Давай так рассуждать, что власти нужно? – порядок! Власть строго смотрит сверху, поэтому работать надо, а не рассуждать.
Посмотрите, сколько народа работает? – а сколько одеты в галстуки! Начальников на земле, больше чем все грызуны в дырках, и все хорошо упитанные, хорошие телесные показания содержат. Недаром, щекастые суслики с полей пропали, земля отравлена, их вытеснили. И всё же, без удобрения не обойдёмся. Рассуждают, думают, - про одеколон; огородов не выращивают. Если уж носиться с морковкой, так вырытой со своего огорода. А пусть с вилами придут, поставим их, тем самым навозом теплицы раздабривать, потом посмотрим, кто большую ценность овощам несёт, если поливать не будешь, откуда ростом всё возьмётся.
Имеем одно большое дело, хотим другое, власть может тут сказать: - Мало нам даёте.
Зачем председатель поставлен? Влааасти… подчиняться должен!
Я все законы вытерпливаю, людей которые исполняют законы тоже, и как говорится: самое сало едим, не на одних бобах, на пшёнке, и чечевице сидим. Когда один кто убирает пайку свеклы, и после него: в мокром поле пыль стоит, а другой на коленях волочится, и пайка не сдвигается, - только две кучки как два кагата - вянут на осеннем солнце, как это называется в уже морозное утро?..
Гуся покушать каждый любит…
 Я люблю достоинство урожая. Какой толк, когда баба рано встала, а дряпаницы только к вечеру замесила. Хотя баба и знает, кого в гости принимает. Нам революция не нужна, у нас помидоры краснеют не хуже чем любое кровопролитие. И вообще, каждый должен ценить свой огород, и в чужой огород сор не кидать потому, что давно сказано: кто невесту без греха ищет - бобылём ходит.
Городские, озабоченные обстановкой, особенно эти, - про которых говорил мальчик, - всякие деятели искусства пошлой пустоты, нами брезгают: мол, в навозе копаемся, руками баранину едим, а сами салатик понимаешь, с огурчиками, с лучком, с укропчиком всегда заказывают, знаем их страсти к охлаждённой водочке.    
Дровяной говорил уверенно, временами взгляд на Главного останавливал, держался, как говорится: вроде бы человек этот, кроме прочих достоинств, …ещё и косяк из триста кабанов в болотах камышей имеет.
Младший из Ютковых, - Муша, всё время устремлённый носом в слова бригадира, отвёл голову в своё вислое плечо, выдвинул нижнюю губу, вертящимися зрачками закрутил понимания всех братьев, кивнул им в сторону Дровяного:
 - Хааа! Вот это выступление! – восхитился он. – Головатого начальника имеем, вот какие  мысли надо всегда выдвигать…
- Да…а! – настаивал Дровяной с трибуны, имея в виду весь, тот самый остаток мыслей, который хранился в его уме, - я человек торжественного начала, для меня круговорот воды в природе важнее любых выборов. Дайте мне десять миллионов на водоём, и ваши выборы будут приятнее любого землетрясения. Даже вой стаи волков не заглушат мой восторг.
Возвращаюсь я домой вчера после годового, сел устало, и голову уронил на стол, никто меня ничего не спрашивает, говорю жене:
- Или не видишь, что я расстроен?!
 Она даже, и накрывать не собирается, говорит: - Вижу.
- А если видишь, почему не спрашиваешь, - почему?
- Почему ты расстроен?
- Почему? Почему?..  Разве не знаешь: на бодяках, кавуны не зреют!..
- Товарищ Дровяной, если каждый начнёт жену пересказывать, обнаружится, что вне нашего собрания одни мудрые молодицы стареют, а собранию события нужны. Не мути ил в водоёме Дровяной, ты экономические соображения излагай.
 - Я это самое и излагаю, во-первых: сильный огород высушит слабый водоём. А слабая экономика высушит любую политику!
Дальше…, техника подождёт, горючее - для протопки теплиц должно заливаться, нам весну опережать надо. А вы мне палки в ноги ставите.
 - Палки, Геннадий Филиппович, тебе ставили, когда перелом кости был. Советского Союза больше нет! Так что  - корчуй пни Дровяной, согревай теплицы дровами прошлого…- сказал Главный, и посмотрел на секретаршу Момчеву.
- Очередное выступление по нашему списку будет у…- он намеревался с уст секретарши подхватить фамилию очередного записавшегося. Но секретарша путалась носом в лист писаный ею, пыталась разобраться в окончание длинного списка…, поменяла очки.
Ведущий собрания махнул авторучкой, зажатою всеми пальцами кисти, указал, что бы садилась, - не надо список читать…
- Хватит, все кто хотел сказать собранию дельное, - давно сказали. Главный тоскливым молчанием, окончание собрания стал обдумывать. 
 - Сообщение! Осведомление сделать надо! - крикнули вблизи, и уныние Главного встрепенулось. 
Дровяной сходил, и продолжал говорить, словно ступеньки считал, - Кривое дерево можно выправить, - кривого человека не выправишь, - и… не понятно кому сказал.
А учитель Абдалов, всё осведомление собранию просился сделать. Он короткой рукою, маленьким кулаком ударял себя по университетскому значку на отвороте костюма.
 - Я присутствовал на всех отчётно-годовых собраниях, начиная с первого бедняцкого колхоза, который Никита Степанович собрал, у меня в голове история села помещена, - кричал Абдалов, - их потом, раз в пятилетку стали проводить, эти годовые! Одно слово осталось – Годовой!
- Пожалуйста, Пётр Иванович, - Главный вдруг согласился слушать знакомую историю. Сегурчи спутано присмирел, молчал, морщины лба только пружинил. А всему усталому собранию, похоже, было всё равно.               
- Я был на годовом колхозном собрании, когда Никиту Степановича снимали, - продолжил выступление с привычной для него трибуны Абдалов, - а он был вожаком, не то, что последующие слюнтяи, опустившие нашу партию; его снимали за то, что ограничился планом, не стал сверх нормы зерно в закрома вывозить, колхозникам раздал лишнее изобилие урожая. Тогда в домах чердаки прогибались, даже учителям по тонне выдали – единственный случай за пятьдесят колхозных лет.
Два дня, свои рваные усилия расходовали райкомовцы, население тогда, ещё по большевицким правилам проживало, по заведенному собрание шло, с народом считались.               
- И теперь считаемся! - Главный изобразил непонимание старческого застоя соображений и упадка передовых мыслей, посмотрел на весь народ, что бы поддержку увидеть.
А Абдалов кричал: - Тогда мы, не сдали орденоносца. Весь старый клуб кричал: – Нет! Нет!.. А лисы кур, всё состраданию учили.
Райком излюбленную формулу запустил, стал обязывать крепкого человека, в мякину зарываться, самому заявление о снятии себя писать. Призывать к чистоте этих людей, всё равно, что стирать бельё в болотной луже. Он их, по народному отослал…
Ещё бы, то был человек, состоявшийся вместе с Прокоп Павловичем, с Николаем Шишманом, - движением татарбунарского восстания, не запахом мягкой перины на должность поставлен. Райкомовцы, быстрой наглости набирались, уже тогда прогресс затаптывали, полномочия всего собрания не признали, все решения упразднили. Печать и ключи конторы Мирчеву передали. Мы то, уж хорошо о его похождениях знаем, наслышаны…
Так, довластвовались выскочки, что их самих ликвидировали.
Теперь вот, кажется, время выборов снова воспрянуло, но надуманным стоит, проводится какое-то… не наше это мероприятие.
Главный громко в кулак крякнул, осмотрел президиум, раздражение Сегурчи увидел, и в упор Абдалова, глазами решил испытать, а тот привычное строчил:
- …Вопрос предметный, справедливость во всём нарушена, сомнительные заключения кругом выплывают, искажённая реальность - народ не тот. Вернувшаяся капиталистическая формация без старой основы вторгается: не имеет той предметности, утеряна рабочая квалификация, разрушению подчиняется, истина корыстными обстоятельствами подвинута. Нам навязывают то, что только другим даёт доход. А было время, когда перед равенством, все без оговорки стояли смирно. Теперь же истину мировоззрения умяли, свободой словоблудия заменили, пытаются нарушить привычные взаимодействия с истиной
Невозможно объяснить что стало, - не зная как было. Почему изначальное качественное порождение, от родового совершенства самоустранилось. Примитивные крепчали умением выгоду из завалов души кроить, всплесками событий царапали двери историй, но всё истлело от скудности их мыслей. Перенасыщение чужой собственностью ведёт к оскудению творческой возможности.      
- Пётр Иванович, вы не колхозный человек, и об этом уже говорено, - только время народное съедаете…
 - Сразу видно Главный, что ты не у меня историй учился, плохо событиями определяешься, не видишь особенности классовых противоречий. История лучший учитель. Потому, когда вам кажется, что вы ищите управление ничтожного клочка земли, они уже найдены, земли у вас скоро совсем не станет. Вся планета скупается финн - фокусниками, с сенораджем – один к трём тысячам. 
- Не понял! – в глубине зала поднялся высокий Дурадажи, и возмутился, - что за урожай сена такой; значит, три тысячи человек тюковать будут, а один всё от них увезёт, что ли?
 - Виктор! – снова начинаешь…
- Что начинаешь, я Горбатого собирался убить, так с меня, за калаш, болградская «пьяная» дивизия – три тысячи лодырей запросила. Вот тут точно, один - в три тысячи влетает…
- Терроризм, чистый терроризм, за ним тюрьмы Америки воют.
- Дядя Жора, не гони кобылу, издохнешь от тряски! Тут ещё Пятак со шкворнем ошивается… - Дурадажи, до невозможного скривил раздражение, и ровно сел.
 - Вот именно, - продолжил Абдалов, - кто в состоянии защитить свою землю от шквала мировой информаций, тот не будет огульно, - в террористы играться, - такое лживое назначение содержать. 
- Спасибо товарищ Абдалов, за страстное предупреждение, из сказанного правильная установка выходит, что колхоз любой ценой сохранять надо. У меня ещё беспокойство, что бы все ваши ценные выводы тоже сохранить, предстоит вам организовать какую-нибудь «политизбу старичков», нужную для удержания памяти коммунистических переживаний, и  Ваню Навалица для преемственности идей - вашим председателем назначить.
- Тебе Главный, лишь бы хиханьку скорчить, - дохихикаешься!
Все вы спешите убежать от социализма, а образование и содержание от него, бесплатно получили, через социализм в начальники пробрались, теперь новую молодёжь в буржуазный строй загоняете, приплатами изматываете…
Давно возмутившийся Сегурджи поднялся, что бы его все слышали:
- От этих расплодившихся политологов, одна умора, вы меня увольте господа, - прокричал он - но такую бессмыслицу больше не в состоянии выносить, этому старому учителю охота высохшими мозгами размяться, но причём тут мы?
 - Насколько помню Сегурджи, ты слабым учеником был, а я для таких падалей как ты уроки не делал.
 - Что за оскорбления, постоянное тыканье, вы господин Абдалов забываетесь, тут вам не советская школа! Здесь новая экономика пробивается.
Помещение темнело, на улице пробивалась новая ночь. Тусклые лампочки пускали желтоватый, худой кинозальный свет.
- Всё Пётр Иванович, - сказал Главный, - объявляем короткий перерыв, нам надо с решениями расходиться.
Потерявшие земельное единство бывшие колхозники выходили в сырую темень неба, что бы дымом, вспененные соображения прокоптить, прелое самочувствие - из лёгких и мозгов выдавить.
- Да… а, - печалились они совсем раздвоенным мнением, - замутили нам головы разворотом цивилизаций, такое предчувствие внедряют, что не успеваем в новых представлениях, – конкретное уяснение иметь. В наши старые мысли новые противоречия закрались, таятся за пределами каждодневного восприятия.
 - Выходит, земля не совсем нашей имеет быть, - заключил за всех самый начитанный комбайнер Николай Иванович Маринов, - концепция другая, а это вроде как сцепка трактора с вагоном, теперь твёрдая валюта крепче вспаханной земли, накроет все поля, и последней степной свободы лишимся. Беда надвигается, теряем способ взаимодействия с действительным миром.
Мрачные мысли плавали в головах людей. Как это без земли? – без земли жизнь развалится. Как будто бы земное назначение человека появилось не из-за божественной сути. Библейские времена возвращать надо, товарищи!.. Атеизм закончился.
Новую религию будем искать!   
Из зала в улицу голос проник: - перерыв закончился, голосовать пора.
Вдохнувшие сырость неба, снова стали наполнять расшатанное здание. Люди решили, что их загоняют в безысходность времени, им надоело выслушивать слаженные прелести чужих слов, надо бороться с наследственной отсталостью совсем новыми решениями, сами принялись несуразности выкрикивать.
Главный, давно привыкший к своей исключительности, никчемные волнения толпы, знанием решил притупить, решил на ходу выправлять обстановку, первенство своё до конца объявить.
- Уважаемые друзья! – возвестил он, - Пора ставить точку без колебания и, я как никто, берусь за новое дело…
 - Одну минуточку!..
Из глубины шумящего народа, с вальяжной основательностью положения, выплывал человек хорошо отдохнувший - Илья Боев, тот самый, что аграрным профессором сделался. Он знал, как гул аудиторий приглушить, тишину сделать. Ладонью вытянутой руки махнул надоевшему Главному, что бы садился, не мешал решение внести.
Обращаясь к усталому времени зала, первый специалист колхоза сочувствующе развёл руками, и вынужденно сполз на стул, передал профессору слово, пусть наукой внесёт ревущий упадок реформе. 
 - Граждане, бывшие колхозники! - тут же обратился к бывшим колхозникам Боев. 
 - Правильно! – проорал кто-то из зала, перебивая всех, - Илью Адамовича в председатели!
Боев проницательно молчал, короткоруким взглядом привычно выждал излишество вызванных чувств.
 - Я не претендую на трудоустройство, у меня работа важнее вашей,  я занимаюсь не клочками земли, а вопросами планетарных насаждений, но не в том дело, как земляки вы мне не безразличны, тут дело в общественной выгоде.
 - Поняли?!.. – прокричал тот же едкий голос. – В выгоде!.. нам выгода не безразлична, мы стремимся к выгоде… 
-  На чём первоочередном нужно вам сосредоточиться? – продолжал профессор, - на поддержание нужных людей, умеющих с прибылью обставить дело, люстрацию надо делать. 
 - А я что сказал… - снова вторгся в профессорскую речь, некий колхозный толкователь.
 - Все видели, знают, со мной приехал миссионер, ассистент нашей кафедры – мистер Ешли Лабуту, - очень полезный учённый по обмену, что немало важно, американское гражданство имеет, - мечта любого думающего человека.
В моей академии, мистер совершенствуется, по программе глобального, аграрного освоения планеты. Дело крайне важное.
На нашу удачу, представитель самого могучего режима, не равнодушен к нашей богатой земле, он с выражением восторга к нам послан. Мой ученик - Ешли Лабуту, намерен внедрить в нашей отсталой стране, передовые изыскания всех достижений, он желает извлекать из земли необходимые населению, видоизменённые растения, наконец, он хочет изменить научную отсталость самих людей.
Как назначенный куратор этой ценной идеи я, бесспорно, поддерживаю его назревшее решение, назначенное свыше рвение.
Тут Илья Адамович протянул, чуть ли не пулемётную очередь из неслыханных слов, после которых на сцену стал забираться примелькавшийся негр, с чересчур, каракулевой головой. Оголив от черноты кожи очень белые зубы, молодой учёный, поднял отбеленные ладони, и сказал:
- Я оченн вассс любит…
Похоже, собрание растерялось, - неожиданно замолкло, с интересом рассматривало чёрного человека; кто-то даже вспомнил что в селе, когда-то, почти такой – же, свой уродился. Не до такой степени обожжённый, не такой умный, потому нечего отвлекаться. Пусть этот говорит.
- Много, мнногооу здастуюте, привет, досвидания…
Неожиданный выход негра на сцену, его весёлое приветствие, до невозможного скомкали все колебания людского настроения.  Задержавшаяся тишина, поставила колхозников в обычную неловкость, вернула, разбудила заснувшее первобытное сознание, в недоумении людей обозначилась настороженностью, …когда вдруг из середины зала грохнул раскатистый хохот электрика Дурадажи. Смех ударился о стены и взорвал дремавшее замкнутое пространство, казалось, все тёмные уголки кинозала принялись извергать давно вкрапившийся хохот, он словно выползал из лент  советских кинокомедий. От неслыханного оживления зала, негру тоже сделалось весело, его белые зубы сияли на живом экране выползшей непредсказуемости. Он давал всем благодарные поклоны, подставляя упругие витые волосы ветру загадочного смеха.
Боев единственный кто молчал, врезал возмущённые глаза в неразумную выходку бывших коллективных землевладельцев.
Он, невозмутимо переждал, неприличное поведение земляков, через очки выудил в ядре аудитории соседа детства Витю Дурадажи, и голосом злопамятного хладнокровия высказал направленное негодование:
- Вижу, Виктор Иванович, годы колоссальных перемен, ничему тебя не научили, всё также ёрничаешь, ничего, переждём, у меня о наличии терпения, двойное мнение выработалось.
Дурадажи тоже обнаруживал, что у сверстников детства меняется всё, кроме характера поведения. Он крикнул:
- Школьников учи Илюха! – Я тебе не студент…    
  Главный поднялся с намерением положить серьёзное окончание исчерпавшемуся порядку собрания. Удерживая обречённую веру в новом продолжений старого колхозного строя, он распрямил только что исписанный лист заключительного слова.
- Товарищи владельцы содержательных земельных паёв, - заговорил он ровно, - землю нашу тысячу лет назад топтали копыта коней наших предков, и мы теперь давим её сталью гусениц и сжатым воздухом безразличия по покрову обречённости,  но суть  назначения земли не меняется, мы совершенствуемся, извлекая достоинства из событий. Перед вами выступали: звездочёты, лавочники, учителя, попы, замполиты, банкиры, …и даже профессора от большой науки, - которые из прямого угла своих пристрастий, рассуждали о будущей судьбе земляного населения. Думаю, сами разберёмся, нам нужен прямой аграрный результат. Лично для меня, всё ясно. Времени для блужданий нет, пора расшевелить сущность наших решительных возможностей и наличие имеющихся средств.  Весенние – полевые работы зависят от предсказуемости момента просыпающегося назначения, от технического рычага силы необходимых приложений…   
- Одну минуточку! Ведущий собрания!? – профессор с недоумевающею серьёзностью развёл белизну рукавов. – Нам что выждать пока вы соскочите с рычага вашего искажённого момента разрывающего события, или вы не поняли назначение присутствующего тут ассистента нашей кафедры.
Боев указал на копну пружинистых волос, и закатанные глаза негра, ждущие своё предназначение. 
 - Вы чванством давитесь, или определение ищете? – спросил он.
 - Председателя, для всех избираем…
 - Похоже на одном слове – председатель, закручена вся система ваших понятий, других должностей не видите.
 - Что тут такого, председатель слово старинное, мы им дорожим.
- А я дорожу прогрессом обновлённой Европы, давно и бесповоротно распрощавшейся со своим фашистским прошлым.
- Так у нас ни фашизма, ни инквизиций не было, пусть Европа ещё выползает, нам не охота втискиваться в холод её норы.
- Вот - вот, там как раз руководят: рейхсканцлеры, президенты, менеджеры, продюсеры, директора, премьеры, агенты корпораций, - все люди толковые, я тут для того и время расходую, что бы дать вам в управители человека мыслящего по европейски, -  экспериментального, научного агрообъекта кафедры, - старшего научного сотрудника мистера Лабуту.
Каждый раз, при упоминании своего имени негр, с многозначительным удовольствием крутил чёрными пуговицами непроницаемых зрачков, уводил их под лоб, окончательно оглашал, что он человек свыше. Людям, вживую разглядывающих африканскую человеческую породу, казалось, что вышла она: не из первичных людей земли, позже пропущенных через «Чёрный квадрат – Ворот не возврата», не из Америки сделавшей их рабами, а несётся порода с самих небес, и впрямь, - занимательный земельный объект этот чёрный человек. 
 - У меня в руках научная диссертация, колоссальная работа мистера Лабуту, удостоенная премией «миссионеров мира». Это вам Главный, не запрещённый бывший Куклусклан, который готов у вас тут зародиться, я вижу это когда слышу слово - негр…
- В понятий евроамериканцев, - негр, - означает презренный, они обязаны вылечивать своё высокомерие, в нашем наречий – это всего на всего, отличительная характеристика равной расы, - объяснял разницу Главный. 
  - Боев многозначительно потряс весомой стопкой печатных листов, вытягивал руку в сторону Главного, - …вот настоящая глыба открытий, я как декан факультета, и личный научный руководитель молодого учённого, тут же обнажу для вас ключевые преграды некоторых научных валунов:   
- Уважаемые панове землевладельцы, никто из выступавших, так и не подошёл вплотную к совокупности «мечты народов» - взяться и по суперсовременному, практически, выстроить прогресс  последних научных достижений.
- Нет возражения – легко согласился Главный - Вы хотите дать научное слово негру Лабуту?.. 
Боев, сердито сморщил невразумительный гнев возражения.
- Да! Я настаиваю включить в официальный список претендентов на руководство агросектором, евроамериканца – Ешли Джонсона Лабуту.
Вежливый Лабуту вытянул губы, изобразив запаленную в печи баранку, затем перебрал печатные листы заготовленного текста, и обнажил невероятно белые, ровные зубы.
- Я тебеет… ваасс… очен любит… Я ест делат ко-ро-шоуу…
После этих доходчивых слов, двинувших собрание на новые поводы для затяжного увеселения, - ставший европейцем африканский американец, - заговорил по-западному. В пелене чужой, тёмной речи докладчика, никто не разбирался, но все решили, что говорит он слова умные.   Впрочем, одно слово доходило – Бойофф…
Шустрый мужичёк Фуков толкнул локтями соседей в скамейках:
- А наш, у американца за старшего поставлен, обратная интеграция движется…
- Он ест сказат, что я хочиш сказат…- негр указал на Боева,  вернул ему листы доклада, и пошёл слушать свой доклад, сел на стул бывшего председателя, что рядом с Нетковым пустовал, - украсил стол президиума.   
Профессор важно опустил очки с осыпанного сединой волос лба.
Начал читать, больше на слушателей смотрел, чем в бумаги.    
 - Время, господа, стоит прогрессивное, теоретическими накоплениями обновляется наука, пора землю перевоспитывать.
Только теперь, в независимом государстве у нас появилась возможность подстегнуть земельный кадастр, дать возможность международному аграрному глобализму интенсивнее извлекать выгоду из нашего необъятного чернозёма, что было немыслимо в отсталом, недавнем советском прошлом. Все мы жители одной планеты, пусть передовые американские штаты, и далеко ушедший европейский союз, внедряют все генетические достижения для небывало высоких сборов продукций. Устарелые, замкнутые: почво-возделывающие процессы - изжили себя, доказали нецелесообразность одностороннего подхода при ограниченном культивировании одних и тех же традиционных посевов и насаждений, что в конечном итоге показывает отсталость засидевшегося руководства. Воспитанные советской аграрной школой специалисты, не воспринимают такой важный фактор, как биологическая интенсификация особенностей видов размножения роста, и созревания продуктов до потребительской коммерческой годности; они замкнулись на природных возможностях земли. 
Уже научно доказано, что травопольная система, совершенно не учитывает последние достижения наращивания гелиотропических культур, которые в сочетании с химической агробиологией, и генной инженерией, позволяют более широкую культивацию, имеют весь спектр региональной флоры.  И второй для вас важный потенциал, это замещение истощенного рапсом чернозёма, антрогенной почвой, полученной из отходов нефти, путём применения бактериальных технологий. Имеем шикарную возможность – неограниченно торговать верхним слоем природного грунта, заменяя его достижением науки.
Неимоверный запас богатства! Уже существует разработанная нами документация по созданию и внедрению структуры – «Центра имитаций чернозёма и навозно – компостных удобрений». Присутствующий здесь мистер Лабуту внёс ценные наработки в этой отрасли. Скажем прямо, это ноу-хау, для нашего независимого государства.
- Что это ещё за уха новая такая?.. – прокричал не успокаивающийся электрик.
- А тут и без науки понятно!.. - Будяра одному себе, объяснение какое-то  пробубнил… 
 - Тут многих, рапсодия полей беспокоит, мол, рапс землю угнетает. Я вам уже дал ответ: будем почву воспитывать по-научному, в светлое будущее ворвёмся… - Илья Адамович, продолжал усиленно просвещать тусклые головы земляков. 
Главный открыто отказался соглашаться с наукой, он вспомнил, что рапс это сурепка, поэтому давно услышанное без сомнения повторил:
- Рапс культура масленичная, - выдал он, - та же сурепка, а ведь давно сказано: - сто лет сурепка не урождала, и голода не было…
- Сурепка действительно, не причём, - Боев ударил щелчком пальцев, по кипе текста - тут, одна сверх - рентабельность сидит.
 Тут вообще отсталости нет, здесь заложены прелести всякие: ананасы, арахис, цитрусы всевозможные, манго, бананы, - это то, что заменит нерентабельные, надоевшие: виноградники, сады, бахчу, и всё зерно. 
Мы можем остановиться на последнем; в частности семейный бизнес Лабуту – банановые плантации, и торговля свежими бананами.
Бананов – нам, особенно недостаёт!
Согласие моего ассистента, взять вас под свою экспериментальную опеку, - находка для села, выход из мирового кризиса. Он тот человек, который вам нужен, который намерен финансово сотрудничать с вами.
В личной беседе Ешли меня заверил, что если нам удастся обеспечить для него, юридический залог земли под валюту, - поверьте, это у нас получится, - он готов инвестировать немалые средства.
- Илюха! Ты что, лохов нашёл?.. - Сегурчи, поднялся, помахал ежевичными бровями…, и сел.
А Илюха невозмутимо продолжал: - Можете не сомневаться, что деньги в первую очередь пойдут на решение социальных нужд, на медицину, для поддержания инвалидов – установим биосредства.
Предусмотрим одноразовые шприцы, и своевременную вакцинацию для защиты от всевозможных инфекций. Что бы обезопаситься от террористов – наймём охранную фирму для защиты села. Каждый в отдельности, получит небольшой кредит за свой пай.  Все окончательно будут обеспечены рабочими местами.
- Какие ещё рабочие места?.. у нас и так от работы – лучшие годы увяли.   
 - Вы панове, работаете не цивилизовано, а мы внедрим западный клич жизни, - агонию демократий приостановим.
Хочу ещё всех заверить о горячем желаний мистера поддержать малообеспеченных детей, взять их под свою опеку, помочь им вырваться из-под отсталого влияния традиций, делающих судьбу детей частным вопросом их родителей. Он переведёт обучение в школе на новый язык. В своё время предки Лабуту, были проданы совсем детьми на другой континент, миллионы таких как они, стали кормом для атлантических акул, однако Лабуту выжили, и как видите, владеют мировым языком и состоянием, они состоялись…
На западе есть много людей ждущих имплантацию органов, и просто любителей всего нашего…, все сироты, и малообеспеченные ребята села будут усыновлены, при помощи мистера, станут верующими и богатыми иностранцами.
Сам кандидат в президенты села, беспрерывно растопыривал ладони вытянутых рук, махал ими нежно, казалось - пальмовые листья, далёкими шоколадными лучам обласканы.
 - Очен… очен корошо обиспечит все дети… тточка, дточка корошоу, тдочка многу денги…
Ванчо Нягулов кольнул пальцем Будяру, скривил морду, и поднялся: - У меня тоже вопрос! – прокричал он.
Его мощный голос прогремел раскатом с потолка здания.
- Что такое Нягулов? Можно без крика. Для истины, тебя нам только не хватало…
- Без крика…, вас по другому не сковырнёшь, у меня природная постановка гортани, - сказал тише Нягулов, - мне грамотные слова ни к чему. Что я хочу иметь в виду…  один капитан, когда я службу проходил, рассказывал, что его отсылали там, где все как вот он…, много таких чёрных растёт, они там живут. Далеко это, он на военном корабле добирался.  Говорил, что у них было заведено, людей кушать; мол тамошние человеки, мясом человеческим питались.
Если он не выдумал… то…, как нам… ну это, что ожидать?..
Редкая тишина после грома воцарилась, а молний на небе и вовсе не было. За спиной Нягулова разгруженная скамейка проскрипела, шустрый мужичёк Фуков тут - же поднялся, всех умолчавшихся пристыдил сразу же.
- И что мы за народ такой, всем недовольны, всегда худшее вынюхиваем. Человек приехал из такого далёкого богатства, что бы нас всех, тоже богатыми сделать, чтобы тут тоже «америка» стояла.
Всем мы неблагодарны, только себя ценим, о своём только думаем. Большое дело!.. У нас и так по глупости уйма народа пропадает.
 Ничего страшного. Может у них в Америке так заведено, а их содержание долго процветает. И вот тоже…
Один раз нижняя улица выделит, одного человека, другой верхняя…, разве, что пьяниц у нас не хватает, толстых мало?
 Неужели такое большое село одного начальника собой не прокормит!?
Желудок победит любое сердце.               
   Лично я поддерживаю Илью Адамовича. Я предлагаю взять мастера Шийдешли Лабута, и поставить его командовать нами пока все, не забогатеем по европейски.
 Фуков поднял высокую руку, принялся голосовать, вокруг всех оглядывал, требовал, что бы единогласие стояло как перед закатом коммунизма. 
Зевающее от усталости собрание, не возражало против обогащения, встряхнуло сомнениями и стало тоже руки вытягивать…
- Наших мы знаем…- говорили все, - а этот – человек оттуда!..
Главный смотрел на вырастающие руки с сомнением в истине, растерянно вертел головой во все стороны, хотел вернуть недавний распорядок, глядел с недоумением на торопливую неожиданность толпы, даже пригрозил тяжёлым пальцем всему залу; молчанием возмущённых скул Неткова грызнул: - вот вам ваша терпимость к блуду континентального ума…
Народное настроение, разбуженное от долгого томления, шевелило новой страстью, бесконтрольно шумело, атакуя прошлые застоявшиеся привычки. 
Иные забегали по проходам горячились, решили, что следует кричать: - нет!
Нет!.. Нет! – слышалось из иных углов.
Молчаливые кончики пальцев, что устремились в потолок, и щупали бананы предстоящей новой жизни чернеющими ногтями, как бы говорили: - Ну да, вдоволь наслушались вас, нам не охота ещё долго рыться в грязи земли, мы теперь будем заморскими чудесами питаться…
Сегурчи подпрыгивал, что-то конкретное спокойствию Боева, его полуоткрытым глазам, доказывал.
Внизу сцены, ревущие голоса вокруг Петра Ивановича столпились, неожиданное позором клеймили.
И ещё к ним подходили, узнаваемые люди села подошли: Радов, Славов, Петров, Инжилийский, Иванов, Варимез, Станев, Гержик, Чернев, Бербат, Митев, Симекчи, Караджов, Проданов, Терзи, Калынов, Кулаксыз, Бойчев, Ибришимов, Мирчев, Карлангач, Червенков, Гажев, Арделян, Чернев, Плачков, Томев, Недев, Меращи, Чепразов, Арабаджи, Пармаков, Кильжиев, Радилов, Михайлов, Кименчижи,  Бандуров, Дели, Туфекчи, Козарев, Еребакан, Марулов, Челак, Николаев, Иванов, Димов, Карастоянов…- каждый из них порядка требовал, свою личную правду кричал, все возмущались прошлому и ещё поносили предстоящее. 
Пятак, с ржавыми глазами, сквозь галдящий народ и скрип скамеек, к Фукову пробирался…
Николай Михайлович, растерянно выжидал окончание неуёмного рёва. Соображал, надо ли району неожиданное докладывать.
Главный догадался гаркнуть про ещё, последний перерыв, а его уже не выслушивали, не хотели люди от богатства уходить, ногами будущее утаптовали, довольными визжали.
Один Боев стоял неподвижно, втянул кривизну узких губ, и наблюдал за тем, что знал. Давняя привычка людского расчёта, сидела поверх падшей веры, обнажалась вечная незрелость подпорченной породы.
Мужичёк Фуков улыбался, махал кнутом век над просторами цитрусовых плантаций, радовался, что всегдашнюю выгоду, от малого своего наличия будет иметь.
Желающих обслуживаться дармовщиной - всегда больше чем усердных трудом. 
И сам новый президент села, - Ешли Джонсон Лабуту, - головой крутит, словно нерпа в мелких водах холодного океана видит белуху с вкусными мозгами. И также светится эмалью челюстей, раскачивает обдуваемую тёплым ветерком обгорелую копну волос, смотрит на придыхание людского разложения, удерживающее ниспадающие кисти банановых рук. Вслух думает…
 - Корошоу, очиен кхорочшоо, хорюёшии нация, красивии село, совсем кхорочшии люди …