ИВАННА

Старый вдовец Иоким Пресный хранил свою прежнюю удачу и забытую любовь, имел плетённый в двенадцать кожаных жил арапник, откормленного коня и шерстеобрабатывающий доход.
Он остановил сани возле собственной кирпичной трепальни, швы в кладке углубились от дождя и ветра, окошки мутные изрисованы морозом, сугробы вокруг потемнели под осевшей копотью и пыли. Просторную тяжёлую шубу Иоким оставил в санях, кнут взял с собой. Шум мотора, работающий стан, сразу наполнили уши грохотом, - зашедшему из тишины можно оглохнуть; и тонкие губы необыкновенно злы. 
- Где она? – спросил хозяин, захлюстаного чесальщика раскладывающего взбитую шерсть в широкую игольчатую ленту, удушливая играющая пыль густо дымила в светлых квадратных столбах бьющих из маленьких окон прямо в дребезжащую машину. Прыгающие барабаны приучили чесальщика постоянно смотреть в трепещущие вращения узлов и сторониться всегда сердитого владельца трепальни; он виновато повёл глазами в сторону отгороженной конторки. Невестка вдовца Иванна, была назначена тут, взвешивать баулы взъерошенной шерсти, брала с крестьянок положенную плату за кудели прялок в зимние вечера. Эту Иванку, лично свёкор отобрал в жёны своему пасынку:  была она бедна приданным, имела полные икры в гладких ногах, а качательные движения широких бёдер наполняли всякие глаза, улицу гнули пополам. Было в ней всё любо, везде было полно, а там где надо, тонкой бессонной пряжей завито; говорила певуче, всегдашняя улыбка - зимнюю наледь растворяла. Муж попался ей низенький, кривоногий, с писклявым голосом и нежным детским лицом. Счастье, кажется, давно убежало от неё, и желание девичества иметь страстную любовь незаметно перестало греть её сердце. А люди в зависти всегда перевирают отношения, - пошёл слух; и тут же придумали обзывать отчима Иокима – снохачом.
 Снохач ударил кнутовищем ладонь, судорога сковывала изуродованные морщины лица; знал, кто баюкает за запором. Негодяй-крестник в коморке закрылся; на свадьбе Иванны и Саввы кумом сидел негодник. У чесальщика дрожали ноги, он слушал лязг железных узлов, раскладывал шерсть, и мучил оправдания своему молчанию. Дощатая, лощеная дверь конторки затрещала, засаленные щепки сухо падали, ещё не ведают огня горящей топки, любой истлевающий жар готовы распалить. Крестник уже сгорал: спина, голова, спешно одетый овчинный тулуп, - темнели полосами арапника; он выскочил босым в снег, заметал длинными полами снежные наносы, бежал от кнута, и пар изо рта следил по морозу усталым испугом. Иванна сама подставляла : неприкрытую спину, ласковые руки, обильную грудь, выточенные икры ног, и длинные косы; её разлившиеся глаза не имели выбора, она молчала, как молчит безветренная полночь.
Савва?.. - тот арбой по сёлам ездит, о лошадях беспокоится больше, чем о жене. Остановит арбу, выторговывает трёпаную шерсть, а лошади ткаными шерстяными попонами накрыты и уже едят зерно из приставных яслей. Через неделю привозит гружённую шерстью арбу - до верхних перекладин наполнен воз. Щеки всё такие же розовые и гладкие, не хотят с младенчеством расставаться. Многие хотели бы такую радость иметь, какая ему выпала; лежит с нежной женой и беспокоится Савва:
- Как думаешь, Иванка, сыты ли сейчас мои кони? …и что теперь бедные в конюшне делают?
Растреплют привезенную шерсть, - тёплые зимние одеяла устилать ею будут. Свернут пухлые отрезы по весу, наполнят арбу. И  Савва уже гонит лошадей в Тирасполь на фабрику. Устрашённый с малых лет он исправно отчиму служит.
Старик тащит Иванну за косы, словно гривастую лошадь из хлева выводит. Бросил в сани. Крикнул зарывшемуся в шерсти чесальщику:
- Ты почему не изобличал?! 
Тот повернулся, стал колом, вся одежда блестит жиропотом, глаза усталые, уплыл весь в себя, посмотрел в низкий потолок, на арапник, сердце у него заячье; и вымученно, будто не голосом, а взбитой шерстью плаксиво протянул:
- Я как-то может и собирался, а не соображу хозяин, не знаю, как тут надо высказываться. Мне год надо на обдумывание. 
Раздосадованный хозяин шлёпнул арапником потолок, чёрные паутины расползлись, попадали на чесальщика, в потолке осталась длинная безобразная полоса. Езжалые сани тоже оставляли на снегу длинные следы полозьев, храп коня, плач зарытой в соломе невестки, и уносившийся бесконечно суровый холод озлобленного свёкра.    
Вдовец редко грел свою печь, спал в тулупе. За день до Крещения занёс в дом корзину кочанов и мешок со швырками, указал невестке затопить. Пил согретое вино, и Иванне давал из кружки допивать. Вино мешало её горлу чувствовать обиду вечера, она пила и смотрела, как  из загнетки выползают потешные искры.
- Ложись волчица, и делай вид что спишь, я крестника буду выкорчёвывать из твоего сна, - приказал свёкор, только кривой нос обозначался на его лице, - падай кучка!
Старик был остр так же, как и морозный ветер снаружи. И когда метёт немилосердная пурга в поле, выть тоже бесполезно, зверь везде рыскает; легче покориться свирепому теплу. Волосы невестки рассыпались по всей подушке, красные лучики из печи тускло пробиваются, боязливо гладят постель. Она носила жалостливое и всегда покорное сердце, переживания молодого тела переставали казаться невозможными. Сразу уснула. И печь погасла.
На весну, пришёл человек из соседнего села, по прозвищу Боташ, - держит отару тонкорунных овец, каких мало в округе, без стойлового содержания содержит, сразу стал припираться в цене, хвастался штапельными рунами, хвалил сволачиваемые пуховые волокна, знал, что ценится фабрикой; и сурово уступил. Голос у него с хрипотой, говорит про тонкорунную шерсть, и бережёт всегда уверенные намерения, желает, чтобы денег хватило на всю жизнь.   
Особенности у Иокима Пресного и Боташа путанные, глаза их дико блестят, оба не ищут любезности, разноголосят бессодержательно, каждый свою выгоду удержать хочет, казалось навсегда разойдутся. Но Боташ Иванку увидел и тут, же зарылся в безудержные желания, в возникшие воображения утонул, сразу уступил Пресному в цене; а потом пожалел. Часто наведывался в трепальню, проверял, много ли тонкорунная шерсть после трепания теряет. Иванке носил халву и сладкие жамки, слова ласковые говорил, каких она не слышала. К началу лета счесали всю пуховую шерсть, утерял Боташ дорогу к Иванке. Не может без знойной в шалаше согреться, в кошару надумал её увлечь; похитил в знойную ночь, когда звёзды не спят. Ищет Савва утром жену, к старику заглянул, - нет Ивнны, - а наслышан. День даром прошёл. Вечером тоже её нет. Плачет Савва, в колодец крюком, гнутыми вилами шарил, на чердак лазил, овин осмотрел, трепальню проверил, - пропала жена. Ревёт слезами сизыми. И женщины со всех ближних дворов посреди улицы медленно собрались, знают уже, что та лахудра розовощная, в Боташеву кошару убежала. Перебирают бранные, свои женские слова, поносят пышную за то, что не как они ходит. Знают, как правильно надо существовать, отказывают радости – ради будущей жизни.  Старый Иоким – старый нерез, его покрасневшие глаза сухие и острые как морозный ветер, матерно паскудит беглянку, - помнит умения её плывущих глаз, - знает, как умеют забавно утопать; ещё гуще и неистово материт пасынка пригнутого, овцою линялой принижает нерадивого.   
Иванка с самого девичества привыкла шатко гладить время; без переживаний ступает по пыльной земле, имеет радость от запаха одной полыни и одной увиденной ящерицы. Жизнь идёт терпеливо, и все перемены в ней случайны, не умеет обижаться.  Всё живое на пригоне превратилось в поветрие медовых цветков; овцы, ослы, собаки, люди, - распрямляли уши, чтобы среди ругани и понуканий дольше ловить нежный смех единственной тут женщины. Боташ не доволен, что его женщина, одинаково весело улыбается каждому подпаску. Необыкновенно чисто прибирает Иванна шалаш и лачугу, столик тепло застилает, посуду моет, стирает всем одежду. Боташ криво смотрит на пастухов.
Что бы выдоить каждую овцу, - нужны мужские руки.
Одним брезжащим утром, когда хозяин и пастухи начинали доить отару, возле кошары остановилась двуколка. Сзади осталась тихая дорога, спереди те, кого он пришёл убивать. Собаки бросились грызть колёса и копыта. Пресный прицелился в порывы псарни; рассыпавшиеся воробьиные дроби принудили заскулить несдержанных собак, убежали все обратно под камышовый навес, легли ждать, когда им нальют из вёдер грязные осадки молока. В каком-то  ближнем селе, глухо били церковные колокола. Красное небо рассыпалось. Пастухи продолжали доить, Боташ тоже доил, он знал за кем пришёл снохарь, и не думал бояться; дурно набухшими руками ужимал вымя овцы, сцеживал молоко, и неряшливыми словами крыл эту же тихую овцу. Пресный смотрел на оба ствола ружья, а в носу длинные пахучие волосы щекочут воспоминания, он не знал, кого первым убить, погладил оба ствола сразу. Выстрелил над головой похитителя. Привязанный осёл опустил дурные уши, подумал что гроза собирается.
- Давай, давай, а то будто бы не всем известно, зачем лютуешь, ведомо какой сводник и бессрамник в чистилище явился. 
Лютый сводник, - ниже пустил дроби.
- Греми, греми, - Боташ беспрерывно паскудил: старика, рассвет, молоко, ружьё. Не ставал с места, освободил выдоенную овцу и другую поймал.
Ветер новых дробей сбил фуражку Боташу, пастухи пригнулись, ёрзали на стульчиках, пугливая овца вырвалась, а он ни сдвинулся с застеленного пня. Пастухи, те догадливо подумали: если убьют друг друга, - готовая женщина нам будет принадлежать.
 - Что!? Решил, если из своего приёмыша кашу сварил, других сможешь запугать, кочан тебе в старое рыло! а не молодуху.
Боташ водил пустой рукой, пытался вытянуть другую овцу из лаза, обругал погонщика, не выдоенные овцы рассыпались по загону, в страхе теряли молоко, а он не любил прорехи в выгоде. Хозяин овчарни освирепел исступлённо, вмиг поднялся, сурово пошёл на вооружённого старика, показывал выраженную силу, сразу пожалел, что заряженная винтовка не скрыта в шалаше.
Старик перезарядил ружьё, вставил меченые патроны. Боташ приближается, бранится, сквернословит, и собаки лают напротив. Иоким Пресный матерится не меньше. Выстрелил в дерзость давно ненавистного человека, свалил на землю, и успокоился, - смерть дело кроткое. Второй курок нажал, застрелил рвущегося пса. Ружьё дымит сладким порохом, вставил новые патроны. Перешагнул оба дёргающихся трупа, пошёл искать-выслеживать распутницу-невестку. Обшарил всю кошару, среди овец её высматривал, - не нашёл нигде; может никогда и не было. Подумал: правильно, что успел прикончить тонкорунного самца, пухлую шерсть не расшибить без волчьей дроби, давно в него целился. Её тоже придётся истребить, безостановочно ненужных убирать надо. Сел в двуколку, поехал обратно, в пустоту наступившего дня врезался.
Радость утра – горем наполнилась. Пастухи сняли фуражки, смотрели на мёртвых, - лучшую овчарку потеряли. Вслед убегавшей двуколки неопределённо, оторвано поглядывали. Иванна спустилась с пригорка из верхних виноградников, тут же стала выть над убитым избранником, его мёртвое лицо всё ещё жило украденной любовью. Пастухи тоже шмыгали носом, тени на холме морщились, иступлено смотрели на оголенные женские ноги и думали: хорошо, что сумела спрятаться, сообразила убежать в виноградники, а то и её бы прикончил старик. Собаки зарыли морды в пыли, расстроенное утро шевелило им холки, слюны капали из зубов. Ветер задрал лёгкое платье, сатин обнял мертвеца. Горюющие за овчаркой пастухи гадали, где легче закопать дохлую. Снова посмотрели на дорогу, пропала двуколка. Только суслики в бодяках свистят.
- Край!.. Всё! - решили окрепшие сознанием мужчины, унылость свою не хотели тратить даром. - Теперь она насовсем нашей будет, окончательно нам принадлежать должна. Заложили мизинцы по углам губ и свистнули громко. Оглушили всю кошару.