Корчмарь. 

Село завеяно снегом, Вайсал спит, а февраль течение лютое. На исходе короткого месяца мороз стал крепчать, деревья после непродолжительной оттепели были обласканы льдом, стволы и кроны трещали, жевали пустоту улиц. Неуклюже ломались слабые ветви акации, падали на твёрдый снег заодно с гроздьями сухих стручков.  

Огонь, горящий в середине улаженной сельской корчмы, грел низкий закопчённый потолок, теплели от огня толстые саманные стены, замёрзшие стёкла небольших окон лениво оттаивали.

Корчмарь Миял Танасин обогревает свою кормилицу не только огнём, греет ещё затаённым взглядом, суетящимся доходным настроением оживляет утреннюю корчму. Разливает тягучее холодное вино в звонкие мерные полуштофы, режет дольками золотистую пастрому, висящую в холодном чулане, словно обледеневшие соцветия гледичий. Селу удовольствие готовит.

 Ещё темным, не проснувшимся утром, на тусклый свет мёрзлых окон корчмы, на искрящий дым, уползающий из невысокого комина в брезжащее небо, остановился чёрный фаэтон. Возница в тулупе, островерхой бараньей шапке, в мишинах - широких овчинных штанах заправленных в плотно вязаные высокие шерстяные чулки, остался сидеть на облучке, обухом кнута уплотнял солому облагающую излишне просторные косматые царвули. Второй человек, в поношенной длинной шинели с поднятым воротником слез с фаэтона, военная кепка налегала на замёрзшие уши, сапоги из твёрдой кожи поскрипывали. Напоминал он, что-то вроде давно разжалованного офицера. Острый снежный ветер бил холодным ситом в лицо, полы шинели безобразно мотались, гладили снег. Чтобы не ударить голову о низкий косяк, разжалованный военный пригнулся, тяжело открыл визгливую дверь.

- Бунэ диминяца – поздоровался он по-румынски с корчмарём.

Корчмарь ответил сдержанно, и тоже по-румынски.

Незнакомый посетитель - оторопелое видение в сельской корчемнице. Хозяин укоризненно посмотрел в сторону холодной улицы, затем, скупой улыбкой посочувствовал полувоенному, пожелавшему скрыться от холода. Замёрзший, расстегнул шинель, имел надобность согреть тело, принялся тереть руки у огня, его одежда не ожидала столь резкого похолодания накануне весны.

 Дым лениво уходил в жестяное горнило под потолком, щипал глаза. Подобрав полы шинели ранний посетитель, присел на низкий стульчик, спрятался от чада. Попросил штоф вина и закуску.

 Объезжающий Бессарабию и Транснистрию с важным предназначением, одетый не по погоде человек, никому нигде не представлялся. Если бывало, жандармский пост насуплено требовал документ, он показывал удостоверение, подписанное лично маршалом Антанеску. Хмурый жандарм тут же оживлялся, растекался доброжелательной напуганной улыбкой, отдавал честь и спешил скрыться. Документ удостоверял важные полномочия осанистого, с виду загадочного человека. Было написано, что поэт, писатель, и драматург Корнелий Дмитреску исполняет личное поручение самого кондукэтора.

 Уполномоченный представитель Господаря старых и новых земель, обязан был изучить языковые наклонности населения губернаторства навечно присоединенного к великой Румынии. Поэт и драматург искренне проникся певучим поручением, пристрастился к назначению важного фаэтона, был уверен, что державная колесница прокладывает в новых территориях железное величие, сочиняет поэму времени, создаёт необходимую постановку, историческую трагедию пишет. Впрочем, последние дни сильно тревожили поэта, он тяжело воспринимал недалёкие взрывы чужих бомб, обдумывал их назначение. Сомнения пролетали, будто журавли в облаках, журавли курлычут одно только слово, и не слово это - а молебен. 

 В творческой войне между театрами Бухареста - побеждала его гордость. Каждый воскресный вечер театры взрываются  оглушительными аплодисментами. Еженедельные постановки его трагикомических пьес, выметали из словесного амбара отвергнутые отголоски пропавшей старины. Известный литератор, при желании, свободно может говорить на французском, итальянском, и испанском языке, он так же знает болгарский и русский, но тщательно скрывает это.     

Кондукэтор  Румынии, маршал Ион Антонеску постоянно сожалел, что унаследованная православная традиция мешает ему стать настоящим фашистом. Он был уверен, что внедряемое единство нации оказывает сплочённому населению необходимое влияние на агрессию, на пространство, и на вечность. Своими указами маршал требовал от каждого сознательного румына в повседневной жизни, доказывать приобретённому христианскому населению, что все они суммарно консолидированные румыны. Крестьян, которые желают ходить под короной монарха, он считал заблудшим стадом. Самому Антанеску румынский король был совершенно не нужен. Вождь румын запретил все иноплеменные говоры. На занятой территории народонаселение должно общаться исключительно по-румынски. Упреждал разноголосицу. Обязанность каждого гражданина в повседневной жизни, изъясняться только на бесподобно мудром, колоритном румынском языке, хотя сам Антанеску не знал насыщенную французскими и итальянскими словами впечатлительную новую лексику. Его говор изобиловал просторными валашскими и старославянскими наречиями, которые по его распоряжению были упразднены. В основу обновлённого европейского языка легли мёртвые латинские корни. Язык обязан был унести великую Романию в давнину немеркнущего римского величия.

 Корчмарь не увлекался политикой и румынской поэзией, не мог угадать, что за чин наведался к нему в такую холодную рань, поэтому двигался хмуро, подозрительно, и недовольно. Он набрал с дотачиваемой третьей бочки, самое плохое, мутноватое в этот день вино, пастрому нарезал тоньше обычного. Положил тарелку и штоф на  гладкий известняк, на круглый большой камень, когда-то снятые с жернов мельницы. В середине каменного стола возле осевого отверстия, горели сухие кукурузные кочерыжки и свежие сломы акациевого хвороста. Кочерыжки давали жёлтый огонь, мокрая акация синий. Пламя уползало наверх, превращалось в призрак, казалось, каждая стычка желает усилить назначение огня порознь: акация потрескивала, кочерыжки истлевали и долго хранили красный жар.  

Домнул Корнелий подвинул штоф ближе к теплу, не спеша наливал вино в чашку, выпивал; крепкими зубами медленно грыз сухое мясо. Молчал, не хотел мешать своим хорошим мыслям - нет большей мечты, чем видеть в огне то, чего не знаешь. Он глядел на играющее пламя, ему казалось что заодно с теплом, в его вислые усы и небритые щёки пробираются рифмы. Он уверенно их пережёвывает и запоминает.

Танасин Миял за две недели распродавал две бочки буджакского вина, затем на два дня закрывал корчму, впрягал в длинную телегу, гружённую двумя пустыми бочками вороную пару шёлковых кобыл, и ехал в село Кортин наполнять мерные сорокаведерки.

 Частая перемена власти в начале сороковых годов, размерено будоражила торговые наклонности корчмаря, ничего необычное для военного времени. Хозяева лавок, да и сами государства, едва успевали убегать от надвигающихся бедствий при очередной смене строя. Тяжёлые замки и покинутые полки с товаром оставались ничейными. От того кортинцы имели надлежащий расчёт, видели в том торговую удачу. Одобряли дешевизну осиротелого товара, что привозил вайсальский корчмарь.    

 В Кортине прорастает самый щедрый бессарабский виноград, из которого выжимают очень содержательное вино, налитое сообразительностью кортинцев и долгим солнцем Буджака. Танасин Миял знал, что виноград не всегда самое успешное наполнение дохода. Полные бочки при любом урожае, это скрытное умение кортинских виноделов делать из вина прибыльный заработок. Он давно усвоил, что где обильно точится вино, там обязательно текут деньги. Корчмарь вёл полезную дружбу, по меньшей мере, с добрым десятком хозяев, которые сидели на торговле вина, имели широкие виноградники из не опрыскиваемых сортов винограда. У каждого в подвале рядилась дюжина пузатых бочек с отстоянным новым вином. Всё красное, …и белое тоже осаждалось.

Вскоре в корчму шумно вошли шесть человек, все они жили на одном квартале с питейной избой. Научились каждое утро в винной гридне раззадоривать сонное состояние, громко общались, укрепляли организм на весь предстоящий день. Так привыкли. Болтали обычные сонные нелепицы, делились окотом овчарни, жаловались на бедственное стойловое содержание тяглового скота; на скудный запас фуража плакались; румынскими матюгами поносили палочный румынский режим. Затем, допив свой штоф вина, расслабляли заботу зимнего двора, сперва глядели в пустую стену, где раньше висели часы, и только потом переводили взгляд на противоположную сторону. Там уже полгода, на цепочках спадающие гири, крутят те же настенные ходики. Селяне затем уж спохватывались, негодовали на несдержанные гири. Светлеющий день торопил их на скотный двор.

Увидев в корчме незнакомого военного, ближний сосед, зная грозное постановление, заговорил вяло и ломано по-румынски, но его не поддержали, и он снова перешёл на родное сливенское наречие. После выпитого вина, четверо из кампании принялись раскидывать изношенные игральные карты, двое других, чёрной и белой фасолью играли в «мельницу», называли игру «крива кула». Один из думающих игроков, щуплый, наученный есть мало, так и не снявший шапку человек, говорил, что без вина ещё больше истощает свою грудь, спит урывками. Он постоянно выигрывал, делал на доске основательно изученный пляшущий захват - «варгел» называется. Затем начинал скучать, от того поддавался, уступал победный исход игры.

 Неожиданная победа ударила вином в голову здоровяка того, что заговорил сразу по-румынски, не захотел  больше раскладывать фасолины, показал на тикающие часы, заметил: пора кончать забаву, надо идти кормить скотину; и руки держал, словно быка поит. Отсидев отведенный час, братия дружно поднималась и так же шумно убегала. Корчмарь непременно провожал утренних завсегдатаев - они забывали захлопывать двери.

На протяжении всего времени, писатель делал вид, что кроме как согреться его больше ничего не интересует. Вернувшемуся с улицы хозяину заметил, что кучер хорошо одет, ему не холодно, …и неопределённо ещё добавил: кучер теснину не переносит.

Корчмарь удивился, именно о том он подумал, хотел сказать, что следовало бы и возницу пригласить для согрева, про себя досадовал: чего это ранний посетитель так надолго завис, явно вино ему не понравилось.

- Вино у тебя неплохое, - сказал разжалованный, - и засиделся я, потому что мне некуда спешить, дай ещё штоф вина, пастрому тоже настругай.

Человек бывалый, решил Танасин Миял, он наточил вино с полной бочки, сухое мясо толсто нарезал.

Далее писатель всё время молчал, не отходил от пламени, которое время от времени разживлял хозяин, жевал и пил так же медленно. Когда посуда опустела, он поднялся, принялся застёгивать безпогонную шинель. Хозяину заметил:

- В твоей таверне посетители говорят не на державном языке, и говорят плохие сочинения, а это опасно. Не позволяй своему трактиру нести запретное содержание иначе, за нарушение действующего закона, можешь лишиться торгового дозволения. Сигуранца конфискует твой приют и дальше, а дальше…

- Как тебя зовут? – спросил он.

Похоже, Танасин Миял подрастерялся, медлил, заместо чтобы назвать имя, проговорил:

- Домне, ты похвалил первое вино, а про второе не обмолвился, ничего не сказал.

- Первое вино похвалил, потому как видел, что волнуешься, хотел успокоить твоё переживание. Второе же вино всё время само себя хвалило, тут слова не нужны.

…Хозяин корчмы надолго призадумался, на улице он сдержанно попрощался с неразгаданным человеком. Одобряющим взглядом догнал резко рванувший фаэтон. Ладные лошади сами себя хвалили.

 Корчмарь забыл прикрыть дверь, вернулся в охладившееся помещение и увидел под штофом на круглом камне плату, лежали, начавшие снова ходить советские рубли. Прибодрился, налил вино из полной бочки, высоко поднял чашу, громко подумал: опять наверху что-то происходит. И выпил.