Лишние  десятины

В конце лета сорок четвёртого года Буджак, оживился торопливо отступающими чуждыми солдатами; бессарабские сёла смотрели, как вынужденно  убегают на запад разрозненные воинские части некогда единого западного войска.   Неурядливые румыны, взбалмошные италики, суетливые испанцы, обозлённые венгры, …и недовольные ими всеми холодные немцы, мечтавшие присвоить себе - арийское полноправие восточных племён.  Похоже, что война с природными арийцами: была диким проснувшимся желанием далёких лесных германцев - с преклонением, злобой, и затухшим восторгом в их глазах.   Отступающие солдаты спешили к своим жёнам и детям что бы быстрее сделаться чисто гражданскими людьми.  Им не терпелось скорее уйти, спрятаться от повернувшегося вспять огненного колеса -  катящегося вопреки их векового предопределения.
 Вскоре, эти военные переоденутся в гражданскую одежду и пойдут в свои предприятия, конторы, и лавки, что бы мирным заработком продолжить растить своих соскучившихся детей: воспитывать их личным трудом, обучать новому мышлению, раз старым коварством - не получилось овладеть диким восточным ресурсом.    Всматриваясь в изнеможённые лица и приниженное самочувствие убегающих, Тома Дадиверинов, заметил, что бог им, никакой не строгий судья за дела земные, а тайный покровитель и защитник всех их устремлений, он также успел уловить, что душа этих людей не способна согреть душу другого народа.  Их холодное нутро завистливо чадило, веяло чёрствым ветром враждебного негодования ко всему, что лишено казарменного порядка, принужденного стремления,  строгого раболепия, и ледяной веры.  Они испуганы и раздражены повадками этих не познавших инквизицию - непокорных, неразгаданных древних арийцев, которые вдруг откуда-то вырыли неведомое оружие, превзошедшее все их западные передовые моторные достижения.   Уходя, они где-то затаили решение, завоёвывать миролюбивые племена мирными моторами.  На всякий случай, для равновесия отношений Тома заскирдовал в новом стоге сена грязный немецкий кабриолет, у которого отказал мотор.  Сквозь выращенное землёй недоверие к людям он наблюдал, как притаившийся страх у убегающих солдат порождал общее пониженное самочувствие на их усталых лицах, гонимые тела обнаруживали  потаённые повадки затравленного волка – норовящего непременно вернуться к брошенной добыче.  Наученный привнесенными неприродными явлениями военного времени он ещё знал, что передвижению войск всегда сопутствуют грубые ущемления, и хозяйственный ущерб. Весь домашний скот он упрятал, -  поместил в жилое помещение, и сыто кормил, что бы отступающие войска, проходя мимо, не захотело распорядиться его съедобной  и силовой скотиной.  Когда люди, потерявшие вооружённый запал, пропали за Прутом и Дунаем, - и всё пространство полностью очистилось от всякого сора, где-то близко заиграла волнующая музыка, и под ритмы победы вернулся Восточный Союз: Тома раскрыл двери дома, обложенный соломой хлев, – вернул всех животных в загон.   Он также открыл стремление своей единоличной души и, личным трудом  сварил для доблестной Восточной Армий бессарабскую каварму, и пустил новую бочку зайбеля – бархатного бессарабского вина. Потом он определился продолжать свою открытую крестьянскую жизнь, - снова врыться в истоптанную землю, выраженную  простым любованием созревающего урожая и жиреющими волнами чернозёма.  Стояли тёплые ожидания новой праведности в обновлённом воздухе, уставший от праздников  Тома, первым делом отправился завершать прерванную пахоту земли нужную для новой силы нового урожая.   
 - …Мы тебя запишем в Красную Армию, что бы ты убедился в мощи её удара! - сказали крестьянину Дадиверинову в военкомате, и приступили писать надлежащие постановления.
 - Я в этом очень убеждён, - заверил помощника военкома убеждённый крестьянин, и почувствовал усталость от неожиданного предложения, - С меня мало пользы для Армий.   Я могу заколоть домашний скот, загнать хищного волка, но у меня не получится убивать людей; при всём уважений к справедливой мести, мне всё, же лучше допахать землю возле озера, что не успел из-за передвижения оккупантов.      
 Увидев недоумение помощника военкома, Тома Дадиверинов уточнил: - Ну, ту самую, что за жарделями - где вода, которую у Пантелея Полизова приобрёл…
 - Ставим тебя в известность, что Полизов тоже в списке мобилизуемых, …а ты плохо представляешь себе структуру Армий. Тебя призывают не для того что бы быть при пушках, самолётах, и танках; войска дышат не только взрывами и смертью, - им  ещё нужен тыл.
 И все сто тридцать человек села, числящихся по возрасту, - годными к строевой, были призваны в тыл для обеспечения надлежащего снабжения ушедшей вперёд Армий.   
Тому Дадиверинова записали в батальон связи, - определили прокладывать телефонную линию в несвязном крае. Нужно было закапывать в землю пропитанные смолой деревянные опоры - вполне годящиеся для чердачного наката; надевать на них кронштейны, и по фарфоровым чашкам натягивать оцинкованную проволоку, - тоже материал постоянной надобности в крестьянском дворе.
 - По уставу…, по уставу! – сказал пожилым красноармейцам молодой старшина, - Пять человек это уже отделение. Каждому отделению положено, - что положено? - положено иметь командира. Командиром первого отделения назначается рядовой Дадиверинов.
 - Вопросы есть? – спросил старшина, и сам ответил. – Вопросов в армии не бывает!..
Батальону связи была поставлена задача, - соединить телеграфной линией: Измаил – Болград – Рени.  Отрезки каждой роты, были разделены на повзводные участки – с обязательным обучением личного состава.
После небольшой сноровки, - для утружденных крестьянских душ, - служба оказалась занятием лёгким, но с военной последовательностью, которая регулировалась не солнцем, не работным завершением дела, а исключительно уставным распорядком, где сезон и погода не препятствовали режиму исполнения армейской обязанности.
К зиме, участок линий связи, монтируемый отделением ефрейтора Дадиверинова, проходил  мимо железнодорожного моста у озера Катлабуг, - вдоль дороги.  Временно установленная, зимняя полевая палатка, в которой  проживали кочующие верхолазы, - растянута в стороне от шоссейной дороги; положенная внутри железная печка, - топилась дневальным постоянно. Копка ям по военному называлась - операция по устройству шурфов для защемления опор воздушной магистрали. Мёрзлую землю проходили, подобно карьерной выработке камня, - били металлическими клиньями и кувалдой. Близкая шоссейная дорога в раннее утро каждого воскресенья наполнялась особым шумом.  Шли подводы нагруженные: бочками с вином, живой и забитой птицей, овощами, мёдом, бекмесом, свежими окороками, зерном, солениями и прочими - нужными Измаилу товарами. Шли на измаильский базар – уже больше ста лет. Новые бессарабцы, - особенно оставшиеся в тылу военные, необыкновенно удивлены базарными винными рядами, и очень обрадованы наличием повозок с разными бочками, которые каждое воскресенье выстраиваются, вдоль рыночной ограды. Прибывшие из глубины России мужчины, весьма бахвалили умением выпивать, они тут же брались распробовать каждую бочку, - все вина подряд:  лёгкое белое, тёрпкое красное,  розовое с кислинкой, таящее вкус полыни вино,  … до последней бочки не доходили, отказывали ноги, вроде на мгновение прислонялись к каменному забору, а когда просыпались, уже ничего нет…, базар заметали…    Этот винный ряд, почему-то совсем не понравился жёнам, только через девять лет их жалобы – окончательно запретят продажу домашнего вина. 
Бочки в каруцах плотно обложены кукурузными стеблями и соломой. Новое воскресенье, и снова бьют измаильское шоссе  голые и кованые копыта, снова: визжат деревянные ступицы, скрипят дышла и оглобли, напрягаются постромки, подпруги, потеют хомуты, стонут падуги, дроги; - стонут и покрикивают возницы, погоняя волов и коней.  Резвые кони обгоняют медленную силу волов.
- Ну, что бати Павел…, - останавливают мельника из Суворово, полевые солдаты Волчанов и Илья Бербат, вроде недавно муку у него мололи, уже в военную одежду нарядились, - сколько вина, брынзы, и кукурузной муки дашь за моток оцинкованной проволоки?
- Ага, мамалыжку решили сварить, со шкварками лучше, чем с брынзой, я вам лучше сало дам, - улыбается мельник, - вино только горячим пейте; зима, - я знаю!
 - Согреем, ты давай решай, а то видишь после тебя, сколько подвод ещё тянется…
 - Знаю, знаю…, а паса у вас нет? – для ременной передачи мне широкий надо…
 -Нет!
  - А пироны? Стремена кованые? Костыли стенные? Скобы?..   
   - Нет, только проволока, и болты длинные с гайками - тебе они тоже очень надо.      
 - Проволока мягкая?
 - Каа…ак, тебе сказать…
 -Не очень-то, сам знаю, обожжём – знаю, что с вами делать…  Наши хлопцы.  Давайте…
Мельник точит вино в баклажки, достаёт сало, насыпает муку кукурузную в вещмешок, - сыпет много.
 - Да ты что, зачем столько муки, нам еду возят, мы только что бы домом запахло, лучше бы вина добавил…
 - У задних возьмёте, моё не очень-то… - мельник прячет болты в солому, сталистый моток меж стеблями…, и торопит медленных волов.  Понукает:  – Эъйс – чала, эъйс – ча…, уух обогнали все меня, снова в углу базара стынуть буду, - знаю.
В палатке жарко, печка гудит, …и отделение гудит, - разносортное вино распивают пожилые солдаты.  Алюминиевые кружки полны горячей памяти сельских событий, хвастовством, холостяцкими неудачами, чудачествам этой воздушной линий, далёкими успехами Красной Армии, - которая неизвестно куда ушла, потерялась.  И зачем нас причислили к ней, думают покрасневшие от обилия вина и тепла обугленных дров, неожиданные красноармейцы. 
По железнодорожному мосту стучит поезд, паровоз даёт обязательный гудок.  Скоро отделению привезут суточное довольствие.  …Вот он газик, уже пищит, с военной точностью подъезжает.  Незнакомые ребята подъехали, из молодых новобранцев – водитель и раздатчик в халате поверх шинели.  Выдают: две с половиной буханки серого хлеба, наливают в бачке пять больших черпака супа, и кашу насыпают с подливой мясной.
 - Всех уже объехали? – спрашивает от нечего сказать, и для простого начинания разговора с новичками, Дадиверинов.  На лице у него веселье прерванное сигналом, в мозгах вино состязается с мыслью задорной.
 - Ещё две точ…
 - Это наше дело! – перебивает повара, надменный тыловой водитель.      
  - Может, согрейтесь – холодно.  Воскресенье всё же…  Вина выпьете – так, между нами, для знакомства…
 - Мы не замёрзли! – отрезает водитель. – Распивать спиртное в армии не положено.
  Большой нос солдатика на мелком лице, вроде торчит укором, – что недостаточно старается для родины.
 - А что положено?
 -Устав выполнять, и приказы командиров! - рапортует он по уставному; упрямство характера выдаёт строгую твёрдость племени - затерявшемуся в монолите восточного союза.
 - Так, что, вот эта липкая каша и белая похлёбка, которую ты привёз – по уставу полагается?  Да я такой запаркой свиней кормлю.  У меня помои жирнее вашего супа.  Суп – одна вода, да сквозь этот суп мёртвого Ленина в Москве разглядеть можно…
 Невысокого роста шофёр пружинит замёрзшие ноги, грудь выпучивает - готовится награды иметь, послушание назначенному командиру подчёркивает,  хочет вытянуться до уровня силы, которой он служит…  В этот момент ефрейтор Дадиверинов выливает ему на голову все пять черпаков горячего супа, выхватил у Петра Волчанова бочёк с кашей, неловко вывернул, только халат повара забрызгал морковной подливой…, - помешал Петро.  Выбежали из палатки товарищи, - бросились усмирять Тому, справиться не просто, с молодых лет знают.
 - Не обижайтесь сынки – просит добродушный Иван Караджов, - это он сострил невпопад.
 - Заходите в палатку ребята - просушим, - зовёт Иван Варимез, и вытягивает надобную изворотливую мысль, - не слушайте его, он слегка разгорячился: еда хорошая, я то, от распорядка питания на килограммы потяжелел.
Мокрый водитель, - слушать не хочет, он испуган и зол, нервно запускает двигатель газика, рывками трогается; трясётся машина по неровной дороге, спешит доложить про непорядок на линии.
 На следующий день, - в понедельник, перед обедом, прямо к месту установки очередной опоры подъехал грузовой американский Форд с дежурным офицером  в кабине.
 - Привёз кронштейны лейтенант? – спросил доступно Дадиверинов.
 - С кронштейнами задержка. Переводим отделение временно в Измаил на казарменное положение. Приказано усилить работу на пилораме.  Охранять палатку остаётся приехавший со мной часовой…
 - Рядовой Близюк?.. Где ты теряешься!? Принять охрану поста!
 - Я, товарищ лейтенант.  Есть! – отрапортовал осенний новобранец, которого, очевидная болезненная несуразность - не пропустила на передовую.
 - Отделение, в кузов машины!
 - А личное имущество, товарищ дежурный?..
 - Исполняйте озвученную команду!
Отделение верхолазов медленно, с неохотой полезло в открытый кузов тяжёлой машины.  Через час Форд остановился на главном проспекте Измаила, возле красивого двухэтажного здания. Ждут. Буржуазные хозяева этого дома, согласно закону устанавливаемой пролетарской политики оформлены вредными элементами, отправлены этапом вглубь Россий  - в высылку.  Пятерых крестьян одетых в рабочую военную форму вводят в просторную комнату, её объём едва вмещается в их настороженные глаза. Красивые упитанные офицеры в  отутюженной форме, скрипят чищенными хромовыми сапогами.  Под таинственным скрипом обуви звучно стонали неплотные плахи крашеного пола. Четверых старых рядовых, усадили на скамейках сбоку, ефрейтору приказали садиться на одинокий табурет, поставленный напротив большого стола.  За столом сидит красивый начальник с хорошо выбритым лицом, малиновые погоны сияют на застёгнутом тёмно-зелёном кителе, упираясь на высокой спинке стула, он зачёсывал назад уставно подстриженные блестящие чёрные волосы.  Рядом с начальником стоит одетый в такую же совсем новую форму: огромный, откормленный щекастый детина.  Как и у начальника, на его пагонах держались одинокие звёздочки - размером мельче.  Красивый начальник дунул в расчёску и положил в предусмотренный карман, затем наклонился  над столом - прочитал пять полных имён граждан призванных военным временем на службу.  Все пятеро молча, согласились со своими именами.
- Что за фамилия Варимес? – какая-то не бессарабская, - полюбопытствовал красивый начальник.
 - Очень даже болгарская, - сказал сидевший напротив Дадиверинов, он вяло нащупывал затерявшуюся надежду, что его именно для того и посадили ближе к начальнику.
- Дадиверинов… – майор сдержано повторил первую по списку фамилию.
Тома собрался также пояснять происхождение своей фамилии, но доискивающийся нужного ему определения краснопагонник перебил его:  - Как ты Дадиверинов в сороковом году избежал раскулачивания, почему не выселили по положенному закону борьбы с эксплуататорским классом?
- Я сам работаю свою землю, со своею семьёю, мы все одинаково любим рыхлую землю и колыхание созревшего колоса, уполномоченный проверял, - Тома разглядел, что этот военный силовик чем-то похож на довоенного, штатского уполномоченного и также не станет мешать ему: жить личным трудом даже при всеобщем коммунизме.
 - Сколько тогда земли выявил у тебя уполномоченный? 
 - Одну ролью записал.
 - Одна роля – тридцать десятин!   А у тебя сколько?..
 Тома молчал. Опустил голову, смотрел в тускнеющие  прощелины пола.  Просторный зал затеял игру с быстро сползающим зимним закатом.  Высокие тесные окна уставали впускать пасма угасающего солнца, мрачнели светом; помещение наполнялось каким-то мерклым  недоразумением.
 - Сколько у него десятин земли? – спросил силовик у сидевших сбоку односельчан.
 Односельчане угрюмо приподняли плечи.
 - Незнаем товарищ майор, - сказал хорошо разбирающийся в погонах рядовой Волчанов, - каждый свою землю знает, у меня девять десятин.
 - Это нам известно, - девять с половиной! – уточнил сведущий майор.
 - Ну, хорошо положим, вы не знаете, он то - должен знать.
  - Должен… - подтвердили невразумительными уходящими шевелениями усов и губ – все четверо.
 - Так что Дадиверинов!  Так и будешь молчать? – голос начальника обнаруживал нарастающую строгость.
 - Я сказал, одна роля – выдавил сухо Тома, его томила жажда.
 Он вспомнил, что после жнивы белого хлеба, прямо по колючей стерне принялся вспахивать поле - в необычное для пахоты время. Был жаркий день, в небе кружил тяжёлый самолёт, ему сильно хотелось воды, а глиняный кувшин, заткнутый старым кочаном в сколотом узком горле, лежал пустым в тени одинокого кизила.  Волы в ярме тянули устало, день под солнцем тяжелел он, почему-то даже недотянул борозду до края, поддел сошку, угнал волов домой.  Потом пошли движения наземных войск, стало опасным выводить скот в поле…  Он ждал…   
  Майор внутренних войск, тоже ждал правильного ответа, ждал достаточно, но изживающий класс проявлял несознательность по отношению к пролетарским спецслужбам.  Исчерпавший терпение внутренних органов он поднял глаза в потолок, затем посмотрел на девяти пудового младшего лейтенанта, который для того и стоял рядом чтобы не позволять несознательным элементам иметь вредное понимание. 
Тома собрался что-то сказать, …тут мягкая кувалда ущипнула заросшие, слипшиеся ноздри: младший лейтенант колыхнул   упирающееся в пустоту селянское недоразумение, - всей силой,  пухлых пальцев сжатые в кулак - ударил по лицу нераскалывающегося кулака.
Тома пошатнулся, состояние его сопротивляющегося опасения, как-то выдержало бессодержательное действие вопроса, который он меньше всего ожидал получить.   Ему ещё стало неловко, перед товарищами, что годящийся в сыновья породистый юнец решился его ударить.  Это вселило у него тревогу за армейский тыл, и за целое государство которое может пошатнуться из-за слабости таких откормленных лиц.  То, что взрастило организм этой властной детины,- выращивают крестьяне напряжением сердца.   Людей надо допускать во власть через жернова мысли и труда - подумал Тома.  По упитанности, было видно, что тело нуждается в: молоке, бубликах, яйцах, мясе, хочет мягкую перину и всё подряд, что насыщает такие утучнённые плоти.  Он подумал на виденные  продукты - с обидой, словно омертвелые корни сорняков - мерил глазами. И казалось, аппетит у него пропал навечно.  Уловив предчувствие возможной беды, Тома смутно вспомнил, что когда-то у них рос очень породистый красивый конь – Орлик.  Отец собирался вскормить из молодого самца - жеребца племенного.
 Но Орлик зачах от обилия внимания…
 Тут ещё стоит какая-то явная запутанность,  соображения Томы зрели, сверлили опасениями, что во власти закралась скрытая порча - раз такой огромный самец при явном непротивлении, ни сумел его свалить одним кулачным ударом.
 Монтажники линий связи смотрели в свои грязные кирзовые сапоги, их брезентовые полинявшие куртки похожие на  кукурузные обвёртки прилипли одна к другой.  Трое из них из-за отсутствия спичек не смогли покурить в кузове машины, томясь привычкой, они приподняли головы, украдкой, завистливо посмотрели на висевший над начальником портрет – усатый улыбающийся человек закуривал трубку.   Они подумали, что вполне могли бы прикурить и от алых пылающих щёк детины, но их личное желание пресёк голос натянутой стальной проволоки.
 - Раз никто говорить не хочет, я сам скажу: у тебя Дадиверинов - сорок четыре десятины пахотной земли! 
 - Тома непонятно покачал головой: - Сейчас сорок четвёртый год движется...
Издевательство над победоносной годовщиной возмутило майора, он с укором посмотрел на огромную массу помощника не сумевшего заслонить тыловую службу дознания от насмешливых  побуждений,  позволил иметь удручающее восприятие  от наличия нераскрытых врагов.
Остерегающиеся фронтовой линии прошлых, и текущего года - насыщенные накалившимся гневом горящие щёки подобрались сзади упрямой мелочи.  Пухлые руки подобрали свободный табурет и от сильного удара - по голове сидящего человека – стул рассыпался.  Жилистая прочность натянутых трудовых узлов тоже не выдержала, -  разочарованная стойкость обидно свалилось с табуретки.  Боль черепа вломилась в скрипящую грудь и застряла в сухой полости рта.  Горечь ноша тяжёлая – из самой тесноты мёртвого опустошения - бьёт.
Стыдясь своего напуганного бессилия, односельчане снова спрятали взгляд в грязную обувь, глядели невидимую парчу, их портянки тлели затравленные наружной грязью.  Они не смотрели, с каким трудом Тома поднимался, что бы придать сидячее положение своему бедственному состоянию и старались ни о чём не думать, иначе ломкое потрескивание брезента и кирзы могло выдать их опечаленные мысли.  Тома же подумал о том как, когда-то распахивал скучавшие три года подряд - отвердевшие десятины, из-под лемеха, иногда, выныривали человеческие черепа и кости: видно до него никто так глубоко не рыл вспученное супесчаное поле.    
Недовольный упорно сидячим состоянием землепашца, жеребец показал двум стоящим у входной двери милиционерам принести нужное ему применение, затем снова поместил свои неугасающие гневом щёки рядом с товарищем майором.  По обросшей крестьянской щеке медленно скатывалась кровь, человек  необоснованно молчал, с затравленным упорством смотрел на людей, у которых отнимал служебное время.   И в разбитой голове плавали потрясённые соображения, туманили всю предыдущую жизнь, в горле из-за насыщенной неожиданности першило половой; он вдруг решил, что именно невспаханная до сих пор скучающая полоса высушила его жаждущие сознание.  Густой липкий пот заливает глаза красным заревом, в плуг запряжены не старые волы, а красный, недавно скоплённый бычок, который вырастает в подмену тяге.  Бычок запряжен бовкуном, он силится тянуть, но диканя не сдвигается с места, жажда зноя обессиливает желание упражнять малого вола на молотьбе; он видит, как малая дочь несёт ему на гарман холодную воду, бежит прямо в ноги вола, -  просит кататься на диканях…, страшно – вдруг строптивый бычок разыграется, верёвочная упряжь лопнет, - глупые копыта затопчут ребёнка, он тянется опередить беду, …и видит перед собой затуманенные красные погоны – они мешают ему уберечь дочурку. 
 - Значит, решил скрыть от советских органов, что необоснованно владеешь, сорока четырьмя десятинами земли! – говорят красные пагоны.
 - Действительно, я и забыл что летом во время гармана, мне исполнилось сорок четыре года, - сказал он себе вслух, медленные удары разволнованного сердца напомнили ему, что скоро станет дедом, и он улыбнулся всей глубиной клокочущего сердца, -  своему будущему внуку. 
 Давай, давай – придуривайся!
Майор ощутил зуд в руках, он подумал, что следовало бы по иному организовать допрос, но это не главное определяющее  в направлении нужной целесообразности.  Он знал, что всегда важна неотвратимая суровость для малограмотного сословия, посмевшего иметь единоличное ослушание - мировому вызову времени.   Враждебная собственность должна быть уничтожена с непримиримой твёрдостью, она обязана без колебания уступить место мировому прогрессу.  Поэтому майор спецслужбы дал команду в прямом смысле вышибить дурь у кулака вздумавшего противиться шагающему валу грядущих преобразований.
Волопёр взял из рук милиционеров нужную вещь – принесенную ржавую стропильную скобу; твёрдым шагом проскрипел по половицам, не задумываясь с размаху, забил заершенный конец в затылок нагло вывёртывающегося стяжателя.  Сделал бессмысленно,  даже окна окончательно потемнели, - стали невзрачными, когда зажгли свет.
Тома рухнул на пол, - …горячий луч прожигает голову, он лежит в мягкой только вспаханной борозде, а лежать жёстко на потресканной целине, жена несёт полные вёдра с водой, проходит мимо не видит, что его мучает жажда, он  окликает её, чтобы не выплёскивала воду - не хватит волам напиться.  День стоит горячим, тоскливым, - почему то не радует, что земля ни одного дождя не упустит, мороз рассыплет последний комок, - больше думалось: суховей занесёт плодородную пыль на чужие поля.     Он хочет встать и догнать жену, но острый метал застрявший в голове, не пускает, не даёт сдвинуться, нет никакой воды…  Только  по заершенной скобе сочится ржавая кровь, заливает его земное мироощущение.      
Стражникам, лениво притаптывающим у дверей, приказали унести преступный элемент на полати - в тюремную камеру.
 - Товарищи рядовые! – произнёс со строгой вежливостью государственный человек, - Подходите по одному, расписывайтесь в протоколе: с желанием служить народной власти; затем можете возвращаться к своей верхолазной службе.  Думаю, вы хорошо понимаете что, несмотря на военное время, тут ничего такого не было.   Потрудитесь всё забыть!   
Майор волоком - опасливо посмотрел на портрет курящий трубку.
Три рядовых человека грамотно поставили свои подписи в листе, где помещались их фамилий, расписались глубиной трясущихся сердец - потерявших истину жизни, -  давно превратившуюся в тайную насмешку над их крестьянским состоянием. 
 - Я неграмотный, - сказал подошедший последним к свидетельской бумаге Караджов, - не умею писать.
Усталые глаза майора проскользнули: сторону помощника, затем  раскрошенный табурет на окровавленном полу, уставились на обросшую неуставную внешность последнего в этот вечер свидетеля.       
 - Ты зачем неграмотным в сознательность играл, не выявлял, на нужном  уровне скрытого врага, не разглядел его.  Или ты  пособник!?
Начальник поднялся со стула, - уперся животом в стол, разминал отсидевшиеся ноги, скрипел хромом - удлиняясь  носками…
 Караджов неуверенной рукой подобрал пишущую палочку, мокнул в чернильницу, и царапающим наконечником поставил в указанное место испуганную закорючку личной сознательности, - навсегда, на требуемом уровне - разместил свою память.