- На Девитлий! - крикнул молодцам, держащим длинные гужи, старый Велин, - там у меня друг военный, я давно его не видел, до полуночи доедем, у него и заночуем. 
Хлестнули запряженных лошадей молодцы, Тимо расширенной повозкой с двумя привязанными сзади лошадками, впереди едет; Панчо с двумя парами тоже широко по следу водит, всю ширину осенней дороги закрывают каруцы.  
- Тихо, тихо не забывайте, что молодняк обескуражен, пусть лошадки плавно ступают путами, они наша радость.  
Крестьянин без лошади – батрак, сирота на земле. 
Степь без лошади – ночное небо без луны.
 Без широкого простора, живая красота земли, - уныние судьбы и скука беззвучная. Где степь без конца стелется, там и ковыль тихо шепчется под ветром, гладят длинные ости травы глубокие груди коней, и вершник поёт под глухой топот копыт, музыка в сердце его весь мир обнимает.
 Вся весёлая болгарская музыка – музыка мчащегося в степи коня.
 Кони - музыка степи, - никогда не устают красоту простора носить.
 Курган в степи пропадёт - другой курган вдали скрутится. Ветер стихнет, гладь пушистых мятликов загрустит, а конь всё лететь будет, другого коня вдали почует – захрапит, фыркать станет, раскаты гугуканья поплывут по бескрайней степи, весь степной простор душа обнимать будет. Носят кони певучий ветер.  
Не будет коней - исчезнет мелодия степного ветра. 
 Быстрый бег коня породил весёлую болгарскую музыку, вино грустную песню рождает. 
Кони медленно идут, Велин тоскливо поёт, - ударилась о землю крепко свитая степным ветром песня, и понеслась по насыщенному простору осени. Скрипят колёса, давно спалившие дёготь – подпевают ветру; скучает степь распаханная - нивами разделёнными; пропал тысячелетний простор души, - только песня осталась.
- Бати Велин, спой что ни будь весёлое.
- Можно и весёлое,- оседлай мне коня! Без мускулистой спины, без живого нрава под собой я не прочувствую ширь песни под небом.
День темнеет, блестит весь низкий кругло наполненный месяц, стелет по земле длинные едва видимые тени; осенняя дорога мягко укатана деревянными колёсами урожайных повозок и высоких переполненных арб. Затуманенной печалью подбирается серый осенний вечер, мутные облака на миг вспыхнули - разбежались по горизонту табуны лошадей с огненными гривами… и пропали, утонули в тёмной ковыли.
 Мрачно плывёт вечер. Дорога – столешница крытая скатертью - стелется. Тихо едут широкие повозки, только цепи упряжных узд звенят. Спят поля пустые. А вот и полоса кореньями уставшими стоит, нивушка-неубранная чернеет; плачет поле. Кукурузные волосы в сухих кочанах повисли как остатки куделей, что стачиваются в веретене прялки.  
Копыта медленно ступают, тьма спешит опередить лошадей утягивающих подводы в глубину осени.
 Велин, Росен и Джико следом пешком шагают, по накатанной колёсами, прибитой копытами дороге.  Дневной ветер пропал, и дневные облака убежали с мерцающего звёздами неба. Ночь дышит тишиной, месяц поднялся, ярко отражает холодное невидимое солнце. 
Растабуненые лошадки скучно утягиваются за привязью повозки, временами буйно пляшут, оторваться норовят, подгарцовывают, наполняют радостью довольные сердца хозяев.
С чем расстались?..  – с бумагой цветастой. 
Что такое деньги! – лоскутья пёстрые. 
Кони! – сила степной жизни.   
 - Бати Велин, я наломаю кочна лошадкам, раз до сих пор неубрано поле, - хозяин пьяница в корчме дрыхнет. 
- Откуда ты знаешь, где хозяин. Человек сеял, рыхлил, траву сорную скубал…, а не убрал…, - может вдове не под силу. Не трогай!  
Заяц проскочил через дорогу, и другой за ним следом. 
- Эх! – ударил Джико запястьем в ладонь другой руки привыкшей держать приклад, - плохо, что ружьё с собой не взял, на привале испекли бы тех трёх зайцев что пробежали. Недушевный человек немец – не дал нам вина, было бы чем мясо замочить. С лошадками этими, ого…го…у, нам идти всю ночь, и день ещё захватим. 
Когда человек не спешит в пути, дорога быстро перед ним стелется, уже где-то вблизи слышатся волнения села, собаки девитлийские лай ночной - округе шлют, перекликаются охранники домов, волочат свои тяжёлые цепи. Бык нетерпеливый разорвал воздух квадратными губами.   
Осенние праздные недели допоздна гульбу утягивают.
 Поздний стук посуды, и тягучий запах недоеденной пищи, быстро остывает в просаленных вёдрах – собаки долго издалека дразнятся. 
В минувшие века Девитлий и Вайсал из близи, окраины сложенные видели , горный ветер песни сельские соседям пригонял. Теперь сёла другие спят там, где прежние шатры стана тысячу лет трепыхались. Старина прошлого давно потерялась, исчезло минувшее из памяти новых людей.           
Усталость забралась на тугие плечи путников, уминала поздний вечер, колотит дремотой по костям уморённым дорогой. 
В Девитлии за полночь заехали. Давний друг Велина, – Танко Гайдаржи на окраине дом держит, потому собаки крупные бегают по двору. Напористо рычат дворовые сторожа. 
Хозяин, с открытой двери всматривается в разбуженную ночь, на собак прикрикнул, хочет слышать – кто там есть?
Велин подал голос, слово некое короткое сказал - и орудием взорвал дом, восхитительный крик хозяина всех разбудил, узнал темноту ночи.  
- Так! так… так… - бати Велин?! Тебя ли слышу!
Танко на ходу доматывал кушак, полураздетым навстречу шёл.
- Оха… хоууу… , Бати Велин!... Хааа… - Удивление просыпанию моему ты сделал, вот удача слуху застоялому… 
Обнялись давние друзья, года удалённые – мыслями скачущими возвращают; галопом по памяти, ладонями по спине бывшие события бьют.   
Рад Танко гостям, довольным ночь разбуженную обнимает, со всеми как с родственниками здоровается.
- Идёмте каруцы распрягать.
Пошли вместе воротку хармана открывать, кол скрипит, поперечное дышло не вмещается, расширили заезд в ограде, въехали повозками в прибранный ток, до новой молотьбы тут пусто, только куры роются, выискивают лапами затоптанные зёрна, - глубоко забит копытами твёрдый грунт, довольно места повозкам, и лошадям, и лошадкам. Широкая осень – временем сытым полна. 
Распрягли лошадей, расчехлили лошадок, наполнили соломой и плевелами рундуки повозок, овсом присыпали овсяную солому, - лошади не должны фыркать голодными ноздрями. Крестьянин прежде скотину накормить обязан, тогда и ему еда в пользу пойдёт. В работное тёплое время, люди только один поздний обед в поле сидят, в месяцы холодные - два раза на день еду слагают.    
Поднял Тано жену; сыновей брата и их жён, живущих по соседству, разбудил. Все керосиновые лампы, что были в доме, запалили. Горят светильники крестьянские. 
Женщины раскатывают тесто для милины, режут жирных уток, гусей. Племянники сдирают шкуру с висящего вниз головой прирезанного барана. 
И потом когда на дворовом огне варился весь баран, что вместился в задымленный снаружи большой казан и Тано часто доставал из кипящего котла, недоваренные в жиру бараньи отрезки мяса что бы каждый мог пожевать насыщенную осеннюю ниву, - говорил:
- Перца, перца надо добавить и вино подлить, чтобы ветер тучной степи быстрее варился.     
Добавлял перец, белое вино и снова все грызли большие жирные  задымленные куски горячей кавармы.
Гости вино кружками - прямо из бадьи черпают.
Шутишь, что ли – друг похождений изначальной жизни приехал. Праздник неожиданный начался. 
За что только друзья кружки полные не поднимают: время солдатское, прошлую войну вспоминают,  здравие и доброе вырастание купленным жеребятам постоянно повторяют; всем семьям блага, и всегда хорошего урожая желает измученная крестьянская душа. 
Эх Свет, Свет! – зачем эти: поезда, самолёты, машины, бомбы… - мешают земле красоту веков содержать. 
Без них всегда жили, и ещё тысячи лет прожить можно. 
Есть земля, есть кони и волы, воды под землёй много, и с неба вода падает, - пусть живности домашние и дикие всегда обильно размножаются, радуются солнцу и ветру. Вечно обновлялись люди, и ещё не одну вечность жить будут. Всё до нас сотворено, мы тут посланы, что бы нескучно земле было.  Где Солнце!.. - И где мы…  
Эх Свет, Свет, к беде люди привыкают, невиданную войну хотят.
- Стихия царит над раздором народов. Землю мучают люди - когда чрезмерным населением её утруждают. Бегут обиженные люди по всей Земле, ищут себе Свет новый. Войны страшные изобретают. Заберут землю, пропадут кони, что мы тогда делать будем.      
- …Не о том мы разговорились бати Велин, спой нам ту песню, где звёзды на небе, никогда не тускнеют, и про коней с золотой колесницей спой, что солнце на закате обогнали. 
А лучше всего нет, спой ту строевую песню, под которой мы бодро молодость носили.      
Опустел деревянный чан - снова наполнили ещё не осветлённым вином.
Две суфры яствами запечёнными, и варенными заставлены, кружки некуда поставить. 
Джико кружку из рук не опускает, черпает из чана вино, громкие вспоминания бати Велина и бати Тано прервывет, тоже хочет бывалым человеком здесь сидеть.
Молодые булки стесняются в гостиную заходить, Тановица одна за столиками круглыми следит, сковороды высокие меняет. Освещения ламп не находят пустоту в столиках, и луна полная из окон от полноты вечери тускнеть начинает; скоро светать будет. Хозяйка, Велина расспрашивает: как буля Велиница годы тяжёлые переживает, здоровой ли ходит со всеми заботами женскими, и напоминает:   
- Ты бати Велин, когда петь будешь, пой громко, чтобы и мы на кухне слышали твой голос.  Я невесткам только вот хвалилась как мы у вас, долгие крестины гуляли с песнями твоими.  
Отмечают встречу полно, широко обнимает утро громкий дом. Лошадей, жеребят осмотрели хозяева, напоили, и спать по комнатам рассыпались. Джико на снопах кукурузных стеблей завалился, обвёртки початок, - кружевами перины укрывали его пьяный сон, - дребезжали от храпа. 
Женщины убирали, мыли посуду, живое хозяйство кормили; придумывали, что на обед сготовить. 

Обед гостевой клонился быть поздним, как в лето бывает. Долго освежались у колодца гости, лили воду холодную на головы разбуженные. Прохаживались сонно по просторному харману, сплотка из-за снятого кола неплотно закрылась, волки в балканских лесах прячутся, ждут когда Дунай замёрзнет, плетень вербный врос в землю, прутья побегами зелёными разбежались, связали жилами уплотнённый забор. Тано восхищался лошадками, все смотрели, как бодро топчут копытцами твердыню, будто молотят зерно - скребут усохший грунт, что утопил пот летней ворошитьбы, из потерянного с дикани кремневого резца искристую пыль высекают копыта.
 Наполнили опустевшие рундуки кукурузными стеблями, ни смогли Джико разбудить, глубже утонул он в снопах.
  Долго вокруг жеребят ходят хозяева, долго осматривают пополнение. Джикова пара ещё от линьки не очистилась, недаром упорно торговался – для базара растит; откормит до трёх лет и продаёт своим, изворотливо восполняет затраты.
- Надо и мне так делать, - подумал Тано, посмотрел в сторону овина, где спал Джико, и всем показалось, что он восхитился его долгим сном.    
Обедали не столь шумно как ночью, но тоже весело. Тано позвал соседа с кавалом, тот долго настраивал свою свирель, кривил склонения головы и губ; пропищал, и смолк. Опять скучно инструмент разглядывает ковалджия, всё же собрался, музыка знакомо полилась, все совершенно развеселились.  Почему бы не запеть, когда свирель и вино песню утягивают. 
По гостиной плыли испарения из горячих сковород, печь вкусно грела двор. Джико разбудили стуки противней, он вбежал в дом, словно волков балканских учуял. 
Зачерпнул вино ковшиком, поднял – и вытер усы, стал хвалить вино новое; перцем арнаутским закусывал, острые стручки сухие с семенами ел:      
- Вино вредит тем, кто его руководить не может. Хорошие мы люди только за суфрой, работаем как вино в мозгах - своим вредить любим. Если разум земли живёт в раздоре с небом, - жизнь человека несчастна -  пусть, хоть суфра от яств проломится. 
Джико видно замёрз, вошёл в дом и трясся, говорил и выискивал в низких столиках самую горячую сковороду.
- От нас ничего не зависит – поддержал Тано, - события сами кружатся над нами, нужно извлекать из души человека – забытый блеск, а не только тусклую выгоду. Всегда полезно праздновать то, что водит человека по верному пути. Вы правильно делаете, что красотой добронравных лошадок обзаводитесь, потому что в них благо нашей души трепещет, они без нас смогут, мы без коней быстро устанем. Если чивчию ждёт положенная работа, он должен веселиться нагоняя живое благо для нового труда. 
Играй кавалджия!
Молодые сидели на отдельной суфре, их кавал веселил больше чем вино, при отцах не положено забываться вином. 
Старший из братьев - Базан, принёс белую и чёрную фасоль, - начертили поле, играли в «крива кула», в «мельницу», проигрывавший Панчо, силой руки всех положил, когда ломались руками. 
Молодые быстрее стариков устали, братья ушли к жёнам ночь утягивать. Панчо тут, под игрой кавала уснул. 
 Тимо проведал лошадей и в холодной комнате под шерсть постели спрятался, набитое шерстяное одеяло, и плотный шерстяной матрац на полу придавили его, жгли тело, долго лошадки купленные в глазах бегали, не давали ему уснуть.
Старики не спешили спать. Годы молодости сыты давними событиями, полны случаями страсти, не расскажешь за ночь, и за две ночи и три дня не вспомнишь обо всём. А тьма уползает, как гостинец выжидаемый, откроешь глаза - белый свет зарождается…
 - Пора гнать лошадей, запрягать надо, - надумал в темень утра Велин - кто не выспался, в рундуке досыпать будет, для того тулупы овчинные с собой возим. Дорога перед обозом нашим длиною в день тянется.  
Даже Джико устал от сытого угощения, в ранних сумерках, вино горячее с чёрным перцем и мёдом широко заволакивало гортанную усталость, он ходил с парящей кружкой вокруг лошадей, видел, что чует скотина голоса хозяев, ворочают кони понурые морды, готовы  проглотить удила, ждут взнуздывания, скучают от потери хозяйских повод, пьют воду. 
Прощались долго со всеми, Тано и Тановица следом за обозом пошли, село уже за холмом осталось, чернела спалённая солнцем, усохшая полынь. Из светлой стороны другого холма – новое ещё невидимое солнце светлый клубок вспучивает, горящее яблоко на пылающей тарелке появляется, затем в дыню оранжевую перерастает, в шатёр огненный превращается, в купол золотой, которым люди кочевые тысячу лет укрывались; колышет, бьёт круглыми тугими волнами видимое тепло, словно в далёких плавнях камыш загорается; горящий шатёр вытянулся огненным грибом, оторвался от холма, и солнце уже слепит нарастающим светом глаза тех, кто всегда его ждёт. 
Ни один пьяница, не в состоянии пропить солнце. 
Лошади слезливыми ясными глазами, и подвижными ушками тоже уминали крупный ячменный свет, что спит за холмами; фыркали широкими ноздрями, задирали массивные веки – обнимали ветер кормящей степи.     
Эх, очарование глазам, статные лошади в просторной степи: и сила, и красота, и благодарный восторг от быстрой ходьбы к своему дому.
 Дорога домой в поводьях не нуждается. 
Повозки и люди что в них, - ушли далеко; а Велин с Тано всё говорили и пели, долго прощались. 
- Жду тебя на собор наш в Ильин день: с зятьями, племянниками - родство терять не будем, вдруг внуками ещё на совсем породнимся, до скончания света нести каравай судьбы должны. Пусть постоянно будем иметь то, что свысока дано, и годы урожайные тоже богато стелятся перед нами. Всегда давать будем полную меру - нашей селянской жизни. Хвала солнцу, что не устаёт на нас смотреть. 
Друг остался стоять, а Велин медленно пошёл за далеко уехавшими повозками, убыстрял ход.
 Тано смотрел вслед, пока не потерялся брат в низине; слепящие лучи поднявшегося солнца: объяли, подняли над степью весь обоз,  догоняющего человека, и уплывший за ними медовый сон.