СОТРЯСЕНИЕ  ДУШИ.  

В середине двадцатого века, два властных смерча пронеслись над сёлами Бессарабии, окончательно вбили в глубину земли порыв всякой страсти, сравнялись с холмами крестьянские чаянья; ни одна власть не позволит крестьянину свободу земле содержать, а ленивым отроду охота сладко кормиться, - они вечные хозяева чужого труда. Пляшут понятиями земного мира, общаются с духами, с самых первых дней труда бьют в шаманский бубен, и подглядывают, что бы никто лямки орала - мозгами не мог расслабить, жертвоприношений ждут.
Христиан Лозаров смотрит на людскую стихию внутренним переживанием, он никогда ни обнимал мир чужими впечатлениями пришлых людей. Умопомрачения рождаются от состояния бездарной озабоченности не своим делом.
 Он же, сам хозяин наклонностей своего крестьянского наследия.
Ленивые хитрецы любят разрисовывать медовыми словами ухоженные поля, посеянные без них, увозят далеко обложенный урожайный сбор. В своей ожиревшей, разгульной сытости скрывают истину страды; с призрением щупают постромки крестьянских потуг.
 Где тот колокол, что отбивает равенство труда?  Нет его, - только праздные звуки пустоту небес сотрясают.
Лозаров, упористо  выстаивал гулкие удары сердца в распаханном просторе степи, ужимал трудом многочелядной семьи гектары возделанные. И признание давал одному творцу мира, которого душой признаёт.
Наёмных работников не заводил, совершенно не терпел, когда в восходе солнца не ищут красоту труда, не широко косят в прохладу утра, ради денежного прихода роются в распаханной земле.
 Наёмные работники мешали ему ощущать тепло земли. Подёнщики, восторженное восприятие чистого ветра, заслоняли завистливыми мыслями. 
Он давно заметил, что люди обедневшие состоянием души в прошлом, живут со скудными возможностями в новое время;  лихо провожают ударами похоти свет дня – они люди прошлой тьмы.
Эй, гей!.. – куда пропала первооснова, где она в новом времени, не будут потомственные шаманы работать на общее благо, им подавай открытое удовольствия, что природа для тайны придумала.  Они совершенно брезгают обучать своих детей собирательному труду. Придумывают законы, враждующие с окружением врождённой сущности. Хотят исполнять пришлые наставления, презрительны ко всему, что от предков осталось. Чуждыми языками изъясняются. Они враги крестьянского мира.
 Лозаров имел отсталые представления о людских характерах, потому усмотрел в лени страшную, подбирающуюся беду, носимую многими людьми.  Есть только два класса: класс ленивых, и класс совестливо  работящих. Других истин он не знал.
Носители власти, тупо соображают, неумело распоряжаются  трудом и судьбой оборотистого земледелия. От растерянности, не сумели разгадать состояние угрюмого Христиана, не захотели его отправить в холод вечной мерзлоты, заподозрили, что он уловил их вечное желание всегда извлекать выгоду от человека труда, слишком презрительно смотрел он на их наглое поведение. Озабоченные нервы напряжены, как пряжа в ткацком стане. Иной человек ничего другое не хочет делать, кроме как обнимать землю. 
А ну спроси ты, и я тоже спрошу, - где бывшие нивы Христиана Лозарова?   
- Их присоединили для технической обработки и улучшенного севооборота всех общественных полей. Человек древний не понимал иные движения, чем те которые знает. Его отказ работать на наследников костра и дыма едкой травы, расценили как осознанное нежелание заранее стать новым трудовым классом, нести беспрерывную подготовку к всеобщему благополучию. 
Завистливые носители заранее обдуманной выгоды, оставили дальнозоркому отщепенцу считанные приусадебные сотки, что бы он был доволен заботой выдумщиков о тёплой трудовой жизни всего человечества.
Христиан даже почувствовал удачу, когда у него не забрали душевную связь с мировым океаном, сидевшую в глубине давно вырытого колодца. Вода с самого утра успокаивала ежедневное восприятие обедневшего двора.  В дне колодца, он усмотрел опасность для будущих хозяев, они не умеют черпать воду жизни, - вода приходила к ним по трубам.
Однажды заснеженной зимой он поскользнулся, и едва удержался за остов воротка. Стареющий Христиан огляделся, ему стало обидно, что место, где он начинает и заканчивает святость дня, могло опечалить его годы.  Колодезный верхний остов, когда-то добротно выложенный пластами крупного дикого камня, начинал ползти, рушился от усталости назначения, и вяжущей слабости. Он восстановил восторг своего  восприятия, обновлённым цементным материалом и тщательно скрывал от новой власти радость ежедневного волнения. Опасался, что власть почует его привязанность к вечной прохладе воды, и от бездушной зависти запретит ему иметь колодец. В глубине восприятия мира, у него была ещё одна, скрытая кочевым временем твердость сберегающего начала, он прятал в глубокие места то, что имел накоплением необходимой возможности. Именно эти искрящиеся блеском бесполезность, прожигали завистливые глаза всего наступившего строя. Наблюдательный человек знал слабые стороны людей ставших властью, они все страстно любили то, что было запрещено им иметь, поэтому он, никогда не запоминал их имена и должности. Они все носили одинаковые несуразности, и он знал, что нет среди них добродетельно намеренных людей.             
Чувствовал, что остался один среди простоты, потому всегда содержал безразличие к глупостям, которые творились вокруг, терпел поверхностные умозаключения новых начальников, хотя знал порядок решений: для упорядочения жизни - нужны усилия мудрых людей.
…В тот день, когда почувствовал, что старый уклад совсем разрушился, а нового долго не будет, он приказал дочерям, невесткам и жене снять с себя все украшения  бесполезной дороговизны.  Навески, кулоны, монисты, гривны, герданы, цепочки, крестики, заколки, нанизы, – всё вместе с алтынами, что он накопил в запутанности долгого земельного труда, вложил в пустоту уцелевшего, невзорвавшегося снарядного корпуса, который до этого служил ему наковальней для мотыг, и который никто больше не видел. К нему пришло ведение, что работа на земле будет бесполезно - изнурительной, и никогда больше не даст накопления, поэтому потребовал от всех забыть про то, что отягощало их кожу. Он ещё приказал всем, снять с себя всю приличную одежду, надеть предназначенную для работы латаную рвань, и не переодеваться даже в праздники, носить ветошь без уныния. Сам, помня все скорби и потрясённый тем, что заставило его посягнуть на долгий уклад старой жизни, тут же забыл. Нет больше прошлого.
Едой всего дня для семьи определил только ужин из просяной бузы, и кукурузную мамалыгу.  Человек рачительный, - один имел основание знать жизнь времени.
Когда бездельники от власти подъехали его раскулачивать, встрепенулись от увиденного.  Измученные в тесноте жилья люди, в изорванной конопляной одежде, заедаемые блохами, исхудавшие состоянием тел и восприятием обезумевшего мира – теребили оборную шерсть и выискивали в волосах наступившую беду. 
Уполномоченная комиссия, переворотила все сундуки, и везде увидела одну беспредельную бедность. Указания сверху, остаются совершенно безличными, когда не имеют предписываемого  соответствия.  Старший, засомневался в наличие необходимых  величин показывающих нужные данные для социально вырожденной семьи, не знал, как поступить, и всего только отменил отправку не определившегося класса в вечную мерзлоту земли.
Старый Лозаров один знал, сколько необычных понятий и рассуждений пришлось ему вложить в становление жизни, что бы отстоять право быть на тысячелетней родине.  Ему пришлось усваивать новое терпение, в котором бездельная бедность несла преимущество перед  деятельным трудом.
Черви тёплой родины подождут, какая тут спешка, - время необходимой задумки поглотит прошлые преимущества. 
Ну, и устали же все от нововведений оглупевших, а они родятся  без конца устали.
За низким овальным столом, ощущая непривычное смещение в отношениях возможностей, Христиан положил ложку на твёрдую акациевую доску и сказал: - Я больше не имею того влияния что прежде на мне держалось, одновременная работа для всех селян сразу – толковой не будет. Только одичавшие собаки, довольными рычат, когда копыта павшей лошади грызут. Мои годы поглощены осевшим пеплом, когда малым начинал своё бывание, для меня мир великим был, а теперь он одна пепельная яма. Я и на ней уцелею, мои глаза не покраснеют от трахомы души, но гурт…, - он водил кривым негодующим пальцем, понукал наступившее построение, – колхоз никогда.
 Таков его мир!
- Вы все идите на кормление в коммуну, и не вспоминайте тот  день, когда нищими стали, выпроваживаю вас с грустью, не тревожьте мою тень, за то, что приподнял вас в глазах гайдамаков.  Когда усядется пыль негодования, время вернёт вас в прежнюю седину.  Сила, умеющая забирать без напасти переживания, увянет от бессодержательности своих носителей.  Они одно, а я сам в себе своё определение имею. Мне не нужны чужие тропы, нет нужды превосходно относиться к руководителям украденного труда. Превосходящих мздоимцев не бывает.
Своё добровольное принижение он опускал как пустое ведро в воду колодца, с учащённым сердцебиением топил жёсткость былого влияния.
Дальше он понёс свою жизнь такой, какую вынес из прошлых неудач. Во всяком малом бездействий обнаруживал угрозу жизни. Его личные усилия были постоянно несущимся явлением, он содержал облик постоянно работящего человека.  Уставшее, от выцедившейся силы за долгие годы мышечного труда его тело, ссутулилось и высохло. Он тратил на себя – мелочь, и всегда находил - слишком многим; донашивал одежду старого покроя обветренную пылью солнца, летом его блёклая косоворотка белела солёными кольцами от высохшего пота.
Незаметная жена всегда следовала за мужем, такова гудящая традиция крестьянского оборота жизни в утверждённом порядке первичного соединения.  Они запрягались в дышло легко слаженной повозки с большими колёсами от конной жатки, мяли землю, словно у них никогда не было своих лошадей.
Возили с карьера оранжевую глину  для обновления стен старой мазанки, доставляли пресную питьевую воду в кадках из Учительского колодца. Нагружали тележку травой выкошенной в забытых  неугодиях - сушили на зиму овцам, чтобы успеть до наступления окончательного коммунизма, засолить твёрдую брынзу. Старики тянули годы без нужды в помощниках, их маленький сад и огород, орошаемый жёсткой водою колодца, - с умением плодил достаточный урожай.
Невестки и дочери приходили в гости, что бы уйти с обязательной ношей. Старуха наполняла фартук гостинцами для внуков: орехами, сушенками, кренделями… - не наполнялись сердца молодых женщин, они у матери выведывали, не думает ли отец вернуть, снятые в девичестве украшения, что бы могли показать обещанное внукам. Хотели знать: когда вернёт заработанное. 
Старуха глазами затаённо водила по сторонам… и вверх уносила неведомое. Показывала на того, кто знает – когда.
Старик тут имел обычную привычку, разумением вещей, память глубоко прятать, а воспитанные с детства широкой, тяжёлой ладонью взрослые дети не раз собирались назревшее отцу высказать, …и каждый раз у них в горле айва тёрпкая застревала, - не смели требовательный голос упорядочить. Мать тут всегда повторяла: не хочет старый в упор сущность назревшую понимать, ничего не говорит, тем же кривым пальцем предстоящее обозначает, и в непонятную высоту мысли свои уводит.         
Одна младшая дочь ничего не спрашивает, и муж её – продавец  магазина продуктовых товаров Стас, интересовался у тёщи, и тестя: какая им помощь нужна?
  - Никакой! – отвечал старый Христиан, мрачнел состоянием, глаза сморщенные выразительно тускнели.
Стас шептал жене: - Старый никому не отдаёт накопления, потому что тебе по праву младшей в семье оставить хочет. Не склонен при жизни упрёки содержать. Он один знает, как должно быть, верою живёт, знает: всё стоящим приобретал, не тот товарооборот, что бы лжи отдаваться.  Все уже привыкли жить без дорогих прикрас, одни мы с тобой дорогая, украсим нашу жизнь после жизни старика.
Стас торговым чутьём улавливал всякую выгоду, его нервы в самых пятках заиграли, когда узнал, что тесть занемог, наконец, при смерти лежит.  Пусть дочь оплакивает отца, она женщина, а он побежал  бога опередить, первым руку хочет положить на холодную тайну непокорного чела, что только земле одной поклоны давало.  Он вбежал в калитку запыхавшись, …обнаружил, -  родня большая уже прохаживается дорожками двора, вымощенными хозяином, который покидает вечность хоженых камней под ногами. И камень вечной  памяти будет над ним. Задумавшиеся, опечаленные родственники, заранее говорят шёпотом, входят в мазанку, где старик лежит на жёсткой деревянной койке, и выходят, тяжело выдыхая прелый воздух,  опечалены несообразительным концом старого мозга.  Имел он дом немалый и комнаты, обставленные шерстяными ткаными полотнами, с печками и без них, а умирал в мазанке первично выстроенной из замешенной соломы в глине, крыша, - черепками красными крыта. Одно окошко малое сиротливо в стену впилось.
Часы, с гирьками подвешенными, тикают беспрерывно, не хотят с ударами сердца  расставаться. Солнце осеннее ярко падает в узкое окошко, освещает койку и часы с тихим временем в стрелках.
…Сходил дед воды набрать в колодце своём, и упал возле колоды, ведро полное водой разлилось под ним.
Стас растолкал толпившихся у двери кухоньки женщин, с мужиками издалека движением глаз озабоченных поздоровался. Вошёл к недвижимо лежащему тестю, потрогал распрямившийся лоб, и устами блаженными, сладко произнёс: - Его организм совершенно устал от единоличия, тело холодом пошло содержаться, душа в груди движения начала, …у него больше нет силы, к нам вернуться.
 Окружавшие умирающего старика родные и сторонние, смущают  внутренние переживания зятя.
- Выйдите все, он одному мне как пресвитеру хочет открыться, желает один остаться, он жил один без всех, и один только бог знает, куда поместит душу святого человека, не признавшего торжество безбожников.
 - Непонятно, что ли!- сладкие уста горечью горячей заговорили. – Вышли, вышли все быстро! 
Тут важный для села человек пришёл!  Слова важные говорит: не пахарь, не животновод, не мотыжник, - а торговец выученный!
Женщины:  дочери и невестки, другие окружавшие ложе, стали подниматься одна за другой, выходили со сложенным раздумьем, -  а лицо младшего зятя всё продолжало строгость излучать, словно должников давних из магазина выпроваживает.
 Они охали, разминали засидевшиеся ноги, стонали из жалости к родителю, тяготою упрямства удержавшего возмущение  власти, каждая думала-гадала: куда отец спрятал то, что лежит ценностью двора куда большею, чем он теперь.  Они вспоминали своё законное; не хочет ли младший зять всё утащить заодно со спустившеюся смертью. Давно ждут свет, украшавший их молодость, гадают, где та темнота, что прячет свою стоимость из времён старого сложенья.
- Дед, дед… - заботливый зять стоял над умирающим, - те кулоны, гримны, перстни, алтыны, что ты снял у большой семьи, для младшей всё предназначенное, я не видел ни разу. Где они?
Старик шевельнул веками, нюхал голос, что навис над ним. Где-то в поздних цветениях за окошком, жужжали пчёлы, перезревшие гроздья капали плесенью. Зятю показалось, что холодный лоб морщится, качнулись в беспамятстве веки, изобразили вечное упорство, они как будто говорили: - Никогда не найдёте!
Отец! – ценности, что ты предусмотрительно сберёг с заботой о нас. Мы будем смотреть на них, и оплакивать твою смиренную душу. Скажи, где спрятана твоя любовь к нам?   
Зятю показалось ,что старик улыбнулся, шевельнул губами, он наклонился, кольнул небритой щетиной мочку уха, ждал...   Ждал долго, но ничего не расслышал. Усмотрел в молчании разбуженное желание ещё немного подумать.  Дед хочет сам ещё раз переливы блестящие увидеть.
В коридоре, у закрытой двери толпилось много родичей несогласных:
- Что там Стас этот за попа расписывается, у него иная вера, умирающий всем поровну наше разделит...
- А то не знаю, какую исповедь у отца, этот торгаш выбить хочет – крикнул обиженным пьяным голосом младший сын, он втолкнул вытянутой над чёрными косынками косматой рукой глухую филёнчатую дверь, и стал вталкивать косынки в комнатушку отца.
Стас смотрел уныло на всё, одел шляпу, затем снял, приложил к груди, над ложем умирающего поник, всегда умел своё сказать:
- Тут вошли все родные, братья и сёстры с зятьями, твои дети, - начал он, - нам иногда трудно было понять его мысли, а он всё усыхал на скудной пище, не покорился всеобщему энтузиазму; и ещё труднее правильно рассуждать о своеволиях его, даже не верится, что такой человек собрался покинуть нас, не уведомив о самом главном. Но тесть всегда ходил ответственным  человеком, он заверил меня знаками сокровенного завета, что именно мне вверит своё последнее пожелание.  Падайте, упадите на колени перед ним, он один, завет его один, …а вас слишком много.
Стас вышел во двор орошённый богатым осенним солнцем, вошёл в круг мужчин ожидающих неминуемое.  Его шляпа возвысилась стройностью над всеми, и он возвышенно заключил: - Все мы Там будем, – про себя подумал – неужели они думают, что им достанется не высчитанное. Сам, очень силён в арифметике. Все рассуждают о непокорном имении старика, а Стас в уме, вес спрятанного складывает.
Зятья давно знали, сколько было снято с нежной жены, и гордыми были, что без украшений усмотрели их женскую красоту.  А клад не женщина, он с годами привлекательностью хорошеет.  Старик  алтыны в переходное время наработал, Весь край в новую историю входил, он же осваивал накатывающееся перемены, предусмотрительно от колхоза устранился. 
Куда он мог их спрятать… – думал каждый. Стас же извлекал понимание бумажных денег, что копил, - фальшивыми по времени могут оказаться бумажки, вслух для всех сказал: - Да…, износился старик, всего второй день из всей долгой жизни без работы лежит. Неожиданно упал, и самое страшное онемел сразу.
Он с незаметною медлительностью отступил от круга горюющих людей, стал искать место, откуда начал удаляться старик, прежде чем упасть в беспамятство. Стал рассматривать потаённые места сарая, хлева, кладовки, - внимательно оглядывал места, что для укрытия бы сгодилось. Сам свою внутреннюю сокровенность тоже искал. Заглянул под верстак, в чулане мучной ящик перерыл, отруби щупал, знал, что затянувшаяся тайна не лежит на поверхности ожиданий. Тяжесть бочки с прошлогодним  вином ощутил. Сколько властей поменялось ни одна, не в силе вино упразднить.  Зуд желания угадать заветное место, свербел нестерпимо. Он скрипнул чопом, наточил кружку с искрами новыми. У старика бочка, - всегда запах айвы содержит...
Стас уловил, что за ним следят, нестерпимую горечь изобразил, подумал: если кто, что-то подозревает, пусть соображения ненужные спрячет.
- Я расцениваю такие порывы, как замечания неуёмному коварству.
 Негодование ещё больше терзало его стремление разгадать давний стон тестя, не высчитанную арифметику пощупать. Так долго ожидаемое время, вдруг остановилось заодно с неподвижностью старика, тихая осень нервною сделалась; неопределимы стоны умирающего, вдруг место заветного томления ненайденным останется,  дно колодца одним песком и глиной устлано будет.
Стас заспешил в кухоньку вернуться, к месту печали пробрался. Наклонился над сухим телом, …не слышно: содержится ли ещё дыхание. Сурово на всех зять смотрит: - не так жизнь скрытую надо провожать.
 - Дед, отец – взмолился он - не разочаровывай нас, покидая этот мир, скажи: где спрятал то, что тебе уже не пригодится.
Старик утянул веки под лоб, приоткрыл рот…
- Дед, дед! – Закричал Стас, растопыренными ладонями надавил на груди умирающему, душу удерживал, не давал смерти выползать.
Старшая дочь зажгла свечу, и поднесла к отцу, хотела вложить ему меж пальцами.
- Зачем ты преждевременно делаешь то, чему не пришло время. Сказано, когда я здесь, все должны удаляться, разве не понимаете, что мне одному положено заветное знать, принять наследие до того как скончается старик, я один среди всех достоин услышать неизбежную исповедь  его души. Выходите, выходите, оставьте умирающего с пресвитером. Таково его веление.
Замолкшее дыхание, участило секунды в громких часах, они мешали слушать уверенное ожидание. Зять снова трогал пальцами  рёбра, тряс сухое тело: - Скажи, дед скажи, наконец, куда спрятал то, что сорок лет грело тебя, где красота моей жены, ты временно её приданного лишил!  Зачем нашим годам - упрямство твоё проклинать…  Дед! Я не позволю тебе умереть, пока не узнаю место клада!
Из-за приоткрытой двери родственники ревниво поглядывали на  единолично умирающий характер, и на выразительное желание торговца выведать ожидаемое всеми наследство; прислушивались к затихающему уставшему шёпоту его мольбы.   
У старших дочерей, давнее упрямство отца, цедит жалость за душу его вымученную, и желание своё обрести. В открытое негодование разрастается: как не глянут глаза, дрожат ненасытные руки торговца, не может душа упокоение найти.
 Три дня ненасытный мучает бедного, не даёт ему умереть. 
- Пусть отец, кому хочет тому откроется, может меня только видит, - говорит старшая, матери, сжимает грустным объятием старую. - Воля бога – сильнее земной жадности.
- Гоним жадину с ложе отца! – крикнула она.
Старик напряг увядшие узлы, глазницы выровнялись в потолок, сухая рука едва приподнялась: - Тамм…м, - еле произнес он, и пропал присутствием, …освободился.
Зять выскочил, растолкал женщин, побежал, на чердак пошёл забираться. Все мужчины за ним устремились. Потолки в комнатах большого дома загремели, стуки сыпались сверху заодно с побелкою. Долгий шум, и мужчины разочарованно с чердака спускались, всю рухлядь перерыли. По закоулкам старого дома принялись искать. Женщины  за мужьями следовали, подсказки уму сочиняли.
Никто не находит снаряд. Нет клада. Обиженные все возвращаются в пустоту стариковскую, шумно входят к одру непокорного человека. Толпятся, толкают друг – друга, вместиться не могут, …и плакать тоже пытаются.
В маленькой коморке старика маленькое окошко со сбитым подоконником стоит, лучик солнца всё ещё пытается пробиться сквозь излом. Саман в стене расковырянный, беленая, с сушенным конским навозом замазка изнутри выцарапана, на полу возле брошенной трухлявой доски, куски сырца валяются…
 Часы не тикают, остановились. И старик, совсем мёртвым лежит.