Директор Тарной базы, - Влас Иванович Курайоглу посмотрел на часы, и на зимнее слякотное утро, спящее в темноте арочного окна. На работу пора выходить.
Второй год как Тарная база соскочила с развалившегося потребсоюзовского воза, тлеет никому не нужная на пустыре в край города.
А все минувшие ударные пятилетки База числилась очень образцовым достижением, - невыносимо навсегда вползла в обыденную трудовую жизнь бессменного директора.
Варвара Гордеевна до сих пор не понимает что значит, не проводить мужа на работу; она возмущена не только длинным  утренним сном, но и всем образом замужества двух невесток, их брюзжание и капризы врезались во все морщины свекрови, - пусть отдельно как хотят, живут.   
Она подала валенки с галошами для больных ног огромного мужа, с тяжёлого зимнего пальто смела рукой невидимые соринки, погладила цигейковый воротник, до уличной двери держит под мышкой меховую шапку-лодочку.
Зимний наряд, Влас Иванович не меняет с тех пор, как получил большую премию, за самую образцовую Тарную базу республики.
Всё тарное обеспечение районной торговли всегда исправно двигал.
- Влас! – властно угрожала новому времени Варвара Гордеевна. - Не сильно расстраивайся.
 Как всегда, ударом кулака выпрямила лопатки спины у мужа: - Ты один, а нуждающихся в таре не перечислить с первого раза. Будь построже с подчинёнными, пусть не садятся на голову, - она вытянулась, одела шапку, -  ты больно мягкий стал, не думай, что если пенсионер – можешь со слабиной жить. 
Подчинённых у Влас Ивановича остались две единицы: мужик Антип, и ему ветром назначенная жена Агропина.  Им обойм, давно непривычно жить вне Тарной базы, - покорны стихий времени, как собаки безбудочные в слякоти зимы.   
Из холодной, оставшейся без окон проходной они в, когда то тёплую контору перебрались. Базу, давно от электричества отключили; теперь дымящую, от старого времени оставленную печь они иногда топят, - организованные люди.
Горит чадящая печь – тихо; греет, тоже без весеннего ощущения, - нет во внутреннем огне ярости чувств. Скрытые в штукатурке кирпичи ежедневной сыростью наполняются, копят тепло медленно, держат недолго, - коптят оборотистые дымоходы забитые сажей; печник, что знает как их чистить – давно умер.
Собаки Тарной базы, не с меньшей преданностью, чем Антип и Агропина  службу несут, - всю округу оглашают лаем, везде подбирают всё съедобное, а Влас Ивановича с особенной радостью встречают, вертят хвостами, - он им всегда приносит плохо обгрызенные остатки пищи. 
И Антип с Агропеною, тоже ждут новое утро, выжидают торбу с едой для них, торбочка на тарную базу похожа, - стала скудной содержанием.
Торбу всегда Антип принимает, Агропена суётся смотреть –  не было ли вчера праздника, что там сегодня вручают; он её по рукам бьёт:
- Не лезь, это мне принесли, я сам решу,  достанется ли тебе что-то.             
Тарная база, - по всем отчётным бумагам прекратила существование. Вроде продана, будто совсем упразднена, - никто не знает, в какой баланс занесли её актовые листы ликвидной власти, в стол, какого чина отстаивается забитая пылью, ненужная собственность.   
 Её основательно забыли, потеряли как волосинку прошлогодней травы, в новом стоге сена.
Один Влас Иванович, ходит на Тарную Базу с надеждою, вдруг захотят восстановить её предназначение. Иногда он даже забывает о наступившем непорядке, заходит на территорию, как при социализме, - неторопливо стучит в металлические ворота привязанной подковой. Ворота не сдали на металлолом, потому что они хорошо укреплены ушедшим строем.   
Антип открывает, точно как бывший дежурный портала, стоявший на твёрдой прошлой ставке. Открывает и угадывает, что на этот раз прислала Варвара Гордеевна, не утонула ли на дне кулька бутылочка, как однажды было, - содержание религиозное тогда выявилось.
Оба подчинённые встречают директора с ответственной прилежностью. У Антипа одежда засалена и прокопчена его собственным самочувствием. Агропина укрепила вязаную кофточку булавками в перекос, один её длинный чулок сбежал в рваный сапожок, оголил чернильные жилы тонкой, как флейта, ноги; второй в дырках, на резинке с узлами держится, мятая юбка задрана на бок, и каракулевая шубка молью сточенная - без застёжек болтается; одёжа похожа на беззубую хозяйку. Два зуба держатся спереди, чтобы было чем по стакану ударять, когда пить нечего.      
Вся пустая стеклотара, какую можно было подобрать по закоулкам всей базы, - сдана. Дощечки - заготовки для не сбитых ящиков давно расползлись по ближним дворам. Развалившиеся поддоны, и трухлявая щепа ящиков, чадят в топке печи, и постоянно тлеют души в холодных телах брошенных людей. 
- Ну что - спрашивает Влас Иванович подчинённых, - кто меня спрашивал вчера?
- Никто не спрашивал Влас Иванович, - отвечают в один голос работники тарной базы.
И как всегда, Антип пихает жену: - Молчи дура, это у меня  директор интересуется положением дел,  ясность иметь хочет.
- Никто чужой на территорию базы не проникает?
- Никто не проникает, Влас Иванович! – отвечают оба.
Антип ударяет ногой тонкую флейту берца:
- Заткнись тошнота, тебе молчать - было сказано.
 - Гмм…, хорошо, смотрите у  меня…
Агропина смотрит смиренно, руки скрестила на груди, – шубку облезлую поддерживает.  Антип тоже стоит покорным, топор которым рубал поддоны, держит опущенным, к колену прижал, шапка ушанка задрана, разными верёвками поддержана дряхлая, - устала служить плоской голове. Фуфайка тоже держится ровно, прилипла к вытянутой спине, местами вата вылезла, грязным снегом падает.
Директор идёт проведывать свой кабинет - пахнущий дымом и сыростью зимы. Портрет уважаемого генсека Черненко, грустно смотрит с высоты. Последнее пятно партий, директор не решился цеплять, больно глупое, вороватое создание. Сам он за сорок лет начальствования на тарной базе, даже охапку дощечек не вынес.
 Уставу партий верил, как Апостолы воскресшему Учителю.
Влас Иванович сел на стул, покрытый плетеной подкладкой, в голове у него пыльные тома теоретиков, вся сырость минувшей идеологий.   За окном тоже ползущая сыростью слякоть. Незамерзающая зима капает с голых деревьев, со всех шиферных крыш обширной базы мокрые сосульки падают. Затаенное сплошным облаком небо, грозится никогда не показывать солнце.
Он ужался, вынимая из подкладки пальто утреннее домашнее тепло, посмотрелся в тусклое как небо зеркало, проскрипел  дверью, - обратно закрыл кабинет на ключ.
Антип и Агропина стоят облезлыми в коридоре, улыбаются голыми челюстями, - ждут указаний директора, провожают его до самой проходной. Пожелания – доброго здоровья, - Варваре Гордеевне передают, помнят, как каждое первое мая она первая среди демонстрантов лето встречает обширными изъявлениями из коротких рукавов, – сочувственно махала трудящимся всех стран.
А Влас Иванович каждый день подчинённым одно наставление оставляет: - Смотрите товарищи, чтобы База не дичала одними вами, пусть собаки тоже лают, территория должна содержаться живым беспрерывным порядком. 
Потом он уходил домой докладывать жене, что возможно старые порядки скоро на место насиженное вернутся, может быть переварятся новым строем.
Товарищи подчинённые ждут, когда директор скроется в тумане зимы, довольны удачей жизни, - целая тарная база в их распоряжении. Агропина, время от времени поправляет сползший чулок, он снова падает - рисует фиолетовые жилы на палке ноги. Слипшиеся волосы тоже безобразно свисают, из полинявшей шапочки выползли, не знают, что прежде ждать: гнев руки мужа или, когда директор окончательно пропадёт за глухим забором строгого подчинения.
- Порыли! – говорит Антип жене, - сегодня у нас уйма дел, целые дощечки  с битых ящиков отобрать надо, тёте Шуре на растопку, – чем тебя поить буду? Собак науськать надо – где им корм можно накручивать.
- Они без тебя знают, где накручивать.
- Молчи беззубая, тебя легкие не дерут, а мне постоянно собачье мясо с жиром полагается, - оно самое шальное лекарство от туберкулёза, пятна тёмные разбегаются; медведки зимой глубоко в землю зарываются, не выкопаешь, тебе необразованной это неизвестно. Идём, я тебе объясню, ты знать должна, что я панику не переношу. Порядок тарной базы малоумным рассказывать буду. Ты слышала, что Влас Иванович постоянно повторяет: - порядок на Тарной базе должен бренчать - как балалайка Горбатого.
Ты в политике слабая, не разбираешься в исторической провине, а ну ответь мне - кто такие Ежов и Ленин. Почему у них вместо порядка на Тарной базе, - террор получился, убийства вылезли наружу?
- Это тот каменный, что в центре города руку поднял.
 - Ты сама каменная, статуэткой ходишь по тарной базе, даю разъяснения, слушай сюда:  Они хотели всех кто в религии – враз  уничтожить.
- Ты уже говорил…
- Молчи, не перебивай, когда я излучаю высший свет. Значит там среди них, один поп затесался, разместился среди самых больших большевиков. Тебе это неизвестно, ты простачка, а я в политике крупно разбираюсь, я с партийными за руку здоровался. Значит, он девять лет подряд религию перечитывал, неверующим прикинулся, Троцкого убил, когда тот для ликвидаций казачества, бесхвостых коней на Дон направил. У меня дед кубанский казак, он в дивизии Кочубея третьим человеком значился. Я тебе говорил, что конину не перевариваю, я не казах.
-  Слышала, ты много такое говорил.
- Тебе тупой, сто раз повторять надо! У тебя голова дырявая!
Когда собаки порвали ежа, и ты его сварила, разве спрашивала, люблю ли я ежатину, - из-за туберкулёза ел. Горячее питание должно бежать к желудку, как вода реки к морю бежит. А я когда последний раз видел горячую пищу – разве кроме чафира? Думаешь, те салаты из банок с ржавыми крышками, что ты кипятишь, мне пользу приносят, там одна клетчатка осталась. 
- Я знаю.
- Что ты знаешь, тебе известно, что за всю войну не один солдат без горячей пищи не остался.
 - Известно…
- Молчи, когда я делаю выводы: Иголки ежа самые полезные уколы, когда я сторожил пасеку из сто двадцать ульев, - меня сто двадцать пчёл укусило, я даже не покраснел.  Сколько раз твоё серое вещество просветлять надо. Заглохни, и слушай меня, я устал тебе исправления делать, ты никакого соображения иметь не хочешь, думаешь, не знаю, что нас всех ожидает – апокалипсис называется, ты такого слова даже и не слышала.
- Оно да…       
- Нам всем уколы ставить будут, будем жить, сколько определят, - концлагеря курортом покажутся, - геноцид будет. Знаешь что это такое?
- Ты уже говорил.
- Я повторяю чтобы до твоей дырявой башки, наконец-то дошло: вот когда начнёшь воду пить из провонявшей лужи, и помои одни хлебать, по-другому завоешь.  Я уже слышу топот вражеских каблуков, к нам подбираются, у наших границ солдаты частных армий стоят.
Черви, что облепили дохлую собаку возле оврага, тебе вермишелью покажутся.   
- Фууу…
- Тут на мне всё держится, я здесь смотрящий. Ты знаешь, кем мой дед был, какие ордена заслуживал, если бы захотел он мог бы героем войны стать, в войну много рядовых капитанами становились, он пленных немцев всему миру показывал, когда их через всю Россию прогоняли. Давай не дури, соблюдай установку Влас Ивановича, - всё несправедливое всегда разваливается, а он человек правильный, меня тут за старшего держит, потому и База держится. Ты у меня в подчинении значит, тоже поднимай уважение к тарной базе в новых условиях, он за Россию, и мы от  России спасение ждать будем. Ты слышала, что он сказал: - Кроме Неё никто не в силах усталость природы победить, и время печальное уже настало, нет людей, которые бы любили правду больше чем буржуазные повадки.
 Вот сказанул!
Ты тоже, не вздумай изменять правде, - убью! А то все кого Матушка спасла – врагами сделались, спасённая Европа снова фашизм нам готовит. Континент опять с ума сходит.
 Я человек просвещённый, аты глупая, тебе этого не понять!
- Ну, да…
- Если бы ты была мне венчанной женой, у меня было бы другое отношение, вижу, с тобой не соскучишься, тебе что не втолковывай – самая труха, равно, что обухом трухлявые ящики разваливать, одни гвозди ржавые сыпятся. Слышь ты, духовка дырявая, шевелись; пора тебе понять, что без меня пропадёшь. Не будь я, тебя собаки как того ёжика порвут - ёж цыганская еда, ты сколько не ёжься – дурой умрёшь.
- Оно и понятно, ещё бы.
 - Двигаться надо, шевелиться, канителиться, а не делать скидку на нехватку ума. Не думай, что всё одновременно придёт, добывать надо – тогда толк от жизни получится, содержание иметь будешь. Смотри у меня, я терпеть не собираюсь, мне наличные нужны; а курева снова нет. Много куришь.
Где твой сын, зачем он тобою не интересуется, - забыл!? Почему он тебя не греет? Ты ему не нужна, а мне значит мучиться, повесил заботу на мою шею. Я ответственный за тебя, и ты должна мне молниеносно подчиняться.
- Должна…
- Во, - артистка беззубая. И мозги у тебя как тот горошек в банках забродивших, чувствую, ты меня доведёшь. Я научу тебя как сусликов пасти надо, хотя не столько ты плохая, как нация у тебя никудышная.  Ты слышишь, или не слышишь, что я толкую?!
 - Слышу.
 - Раз слышишь, давай делом займись, а то только и ждёшь, когда Влас Иванович уйдёт. Тут я старший! У меня в руках топор! Гнилой ящик только – хрусть, и нет его – сгорел в печке,  дождёшься, что топор и по твоим спичкам пройдётся, по назначению косточки раскрошит. Я когда в роддоме истопником был, столько мёртворождённых по предписанию в топке спалил, что твоё истление мне конфеткой покажется.
- Ну, это такое дело…
 - Мне твоё постоянное лежание надоело; в дальнейшем будет конец света – належишься. Там ещё четвертные баночки с детским питанием, их уйма, содержимое в бидон вываливать будешь, - я брагу на хмелю хочу настаивать, баночки вымоешь. В базарный день, когда собакам сухожилия добывать буду – пчеловодам их сбагрю.  Без меня ты околеешь.
Я жду, когда с неба начнёт дуть ветер вечного согрева, он должен оттаять холод моего нутра. Влас Иванович меня начальником своим здесь держит, ты у меня в подчинении, я тебе такой нагоняй сделаю, что забудешь какой сегодня день.
- Ты уже говорил, сегодня суббота, Варвара нам оладушки печёт…
 
Варвара Гордеевна накрывала завтрак мужу:
- Может, в церковь со мной сходишь Власик, сейчас столько народа свечки зажигают, все бывшие партийцы уверовали, теперь первые секретари занимают места спереди у иконостаса, даже Акулина Геннадьевна молиться ходит; давай воцерковляйся , идём со мной службу стоять, всё равно партий больше нет, и ты то всего рядовым коммунистом был, не ходи сегодня на их работу.
 - Ну, Верочка - почему был. Как не поворачивай, я всегда шесть дней своих честно отрабатывал.
- После утренней сготовлю на обед твой любимый – гювеч. Сходим по бульвару прогуляемся, кого-то из знакомых встретим, утраты совместно сопереживём, на счёт пилюлей посоветуемся...
Кино хорошего нынче не бывает, и по телевизору тоже постоянное изнурение крутят. Может, хоть вечерню сходишь со мной, послушаем певчих церковных, там клирошанка одна, серебром голоса с возвышения льёт - прямо душу умиротворяет. Молодёжи мало, в секты все подались, говорят, у них там вакханалия развита, нам этого не надо, мы с тобой в библиотеку старую можем сходить, надо что-то из былого перечитать.
- Да, да. Гмм, - Влас Иванович надевал пальто, - территорию проверить нужно, может режим образумится, для общего благополучия работать начнёт, возобновит назначение Тарной базы.   
Варвара Гордеевна, невидимую пыль с пальто струшивает:
- Ключи Власик не забудь взять, и торбу с отложенной пищей, служба праздничная в соборе затянуться может, там нынче Виола Сергеевна, и Алина Игоревна бывают, есть кому поплакаться. Если с задержкою вернусь, - обед сам подогреешь.
Не спеши, дорожки сейчас скользкие, в текущую пору столько народу падает, неожиданность случая - всякого поджидает. Будешь идти обратно, хлеб в заводском магазине купи, его ещё не испортили, мы к нему привыкли – он запах прошлый содержит.
Влас Иванович выходя из подъезда, в кармане пощупал квартирные ключи, оглянулся по сторонам, нет ли упавших на скользких дорожках, пустоту улицы обнял, осторожно идёт в сторону Тарной базы.
Даже утро дня сдобрить не с кем, - подумал он, - везде отсутствие надежды, мысли хорошие пропадают.   
На удары подковы по жести ворот тоже никто не вышел, и собак нигде ни слышно. Директор толкнул ворота, по пустоте территорий медленно двигается, папку потёртую перекладывает без нужды. Собаки у будок сбились, лежат, поскуливают - вроде палку видят.
Двери конторы раскрыты настежь. Ящики битые, в коридоре валяются.
Снова напились, - подумал Влас Иванович, он открыл двери бухгалтерий, в которой спят бессменные работники базы.
Агропина лежала на полу с забитым в голове топором, Антип окоченелым к печке прислонился. Забрызганное кровью большое овальное зеркало отражало бордовый свет окон.
Директор уронил папку, помрачнел от неожиданной беды, руки тряслись, волнение страха охватило его, …и Варвары Гордеевны рядом нет.   
Ненужную, давно потерявшую назначение папку, тяжело поднял, почувствовал своё праздное наличие, и опустошённость  всей базы. Поспешил выйти из вдруг омертвевшего места. Быстро пошёл, торопливо направился в собор к Варваре Гордеевне.
Подходя к узорчатой металлической ограде и высоких ворот храма, он вспомнил, что в детстве, в этом месте, его заставляли креститься. Он переложил папку под левую мышку, помедлил самочувствием, и перекрестился. Медленно поднялся по широкой гранитной лестнице, постоял на паперти, снял шапку и тихо вошёл в огромный, высоченный храм. Отыскал жену на женской половине собора, подошёл к ней и стал рядом. Вслушался в псалом детства, понял, что сам не нужен новому времени, и омертвелой тарной базе тоже уже не нужен.
Варвара Гордеевна дотронулась до его замёрзшей руки, и всей их длинной жизни. От тепла её ладони, куда-то пропали волнения и страх. Он больше не видел ни прошлое, ни будущее.
С высоты купола, невозможность атеизма пробиралась в его нутро, заползало избавление от душевного смятения, куда-то пропала тревога, он впервые за много лет, почувствовал неожиданное спокойствие.
Кажется, совсем забыл Тарную базу. Она ему чужой стала.