Бодание вороха.

Колхоз чудище рогатое. Лучший колхоз - и тот бодливая корова, лежит, хвостом спину дразнит - мух сгоняет. Лежат телятники, обняв вилы, кизячный запах плывёт над ними, а земля тётка тёплая, ещё с лета нагрета. Ждут привоза обвёрток кукурузных, выкидывает заодно с соцветиями незрелые смятые початки комбайн, привес откорму прибавляет. Во всём ищет победу социализм.
 Самый старый тут дед Степан Рабай, он давно на пенсии; согнутый и горбатый, лежит на правом боку в ложбинку завеянную соломою и сорной травой. Левую сторону тела давно бережёт. Рядом выгорелая помятая шляпа. С вырытой дождём, устеленной рытвины, хвастает своё долгое пребывание на земле. Говорит, когда работал на виноделе подборщиком, выпивал: «двадцать два! стакана вина без перерыву». Все много раз слышали хвастовство скребущую изношенную ухмылку, ползёт язвительная насмешка по впадинам морщин ото рта до сдающихся прикрытых глаз; глаза прищуренные, хитрые как у суслика. Протяжно сминает прокуренным горлом искорёженные слова дед, точно застопорившие колесо павозки, камушки ракушечные крошит; волочат быки развалившуюся телегу, шатают дорогу в кузню. Он ещё и волынщик, волынка у него обновлённая, сам мастерил мех из шкуры молодого козлёнка, выструганную кожу долго мял, мелом белил; пузырь под мышкой выравнивает искорёженное горбом тело. В «мельницу» лучше всех играет Степаныч, ладно по очереди складывает белые и чёрные фасоли, всех обыгрывает.
 Незрелым из телятников слоняется Генка Пыца, пятнадцать годов всего носит, что-то цыганское в нём есть, смуглый, с копною нечёсаных чёрных волос на голове. Разиней ходит Генка, уморился от учёбы, школу положенную долго сидел, а она звено лишнее в его жизни; до призыва в армию… ого… гоу - три года. Успеет выкормить группу из другого отёла. Заодно со всеми матерится, короткие папиросы «Прибой» вровень с дедом Степаном курит. Ездит на тяжёлом трофейном мотоцикле «Харлей», легко управляет военное приобретение. Дедушка, у убегающих румын купил заклинившую трёхколёсную машину за худой бараний бок и миску брынзы. Одна беда, живёт Генка рядом с председателем колхоза, несподручно из колхозных полей воровать; сочувствуют, кто единоличником не был. Не то что, нагорбившись вывозить стрёмно, лишиться транспорта можно. Арестует Карасели мотоцикл, закроет в амбары, и кукуй, пока иней не выпадет. Сперва Генка издалека мотор глушил, но гружёные рессоры скрипят громче костей деда Степана, усёк председатель прикорм двора нетрудовой, пальцем помахал издалека, вблизи кулаками искры высек, показал, что надолго закуёт незаконный агрегат. Недаром управлять колхозами милиционеров назначают, про воровство всё знают. Так, то: была ботва горошка, эспарцет и кавуны. А тут кукуруза пошла-подоспела, надолго хранится кормовое зерно; высушится, и если сразу не скормят, целый год бережёт тепло солнца. Вовремя уборка початков пошла. Тяжело Генка соображал, и хитрость придумал. В полночь, мотоцикл заглушенный выкатывает, заводит громаду за мостом мутной речушки Тажбунар. Наполнит в неубранном поле коляску початками зрелой кукурузы, стоймя мешок полный в сиденье выставляет, наполовину брезентом накроет, верх заматывает шалью, вроде в сумерках утра больная бабка сидит. Двигатель не глушит издалека. Откроет ворота, заедет, не спеша двор от чужих глаз закрывает, ворота перекошены, мотор всё работает, не торопится глушить, бензин даром палит. Знает, что председатель из окна взгляд утягивает, вычисляет сомнения: 
- Генка куда ты каждое утро ездишь?..
- Да я, Георгий Петрович, бабушку к знахарке вожу в Бановку, у той порядок такой, только в тёмное утро байт.
- И сколько раз возить будешь?
- Ого…у. Двадцать два раза! Басма у лекарки такая…

Генка с дедом Степаном в друзьях ходят, помогают друг другу пачки папиросные опустошивать. Старый, его волынить учит, прибаутки пустые рассказывает. А волнения беспокойной юности - переполнены страстью.         
- Степаныч, вот ты мне всякую ерунду травишь, где раньше с девчатами встречались, не говоришь, …в скирдах наверно?
- Это вы теперь ожидания беспокойства в группы телячий сгоняете. Наше время с отцами несло труд, мальчики отдельно игры знали, зудящими конопляными штанами в «Белую и Красную армию» убегали, «немцев» постоянно побеждали, после голодовки много дворов пустовало; и натирали штаны бёдра - до крови. У девочек свои вышивки, всякие рукоделия замкнутые. Мы не телята чтобы нас в гурты сводили. Не солому жевали наши соображения. Хоро крутили, …сроки сватовства выжидали.
Идут медленно вдоль загона, дед остановится, закурит, подымит руку, рука с папиросой на уровне глаз Генки, а ещё и палец вверх устремит, помашет дымом перед глазами молодого: «Двадцать два стакана»!..
Худой, длинный, заросший жидкой бородкой, усталый самочувствием Тарлак, спиной сено греет, грызёт стебелёк суданки, смотрит в небо как осень убегает, ни одного облачка, день - весь год в себе вобрал. Лежит и сочиняет остроколющие, хилые колхозные предположения. Брат у него в районе сидит. Сам, заведовать фермой мечтает:
- Вот, лежу, смотрю в небо, думаю, не пришло ли время спросить: когда мне премию дадут, я передовик, даю самый большой привес, а меня не награждают даже курортной путёвкой, испортилось начальство, не замечают важные достижения простых людей.
Рядом лениво валяется слабый в работе Лёча, у него все старания в мозги ушли, утверждает: ума у него столько - продавать может. Все родственники так ему и говорят: «откуда у тебя Лёча столько ума, всем  раздаёшь, и тебе остаётся». Голова у него действительно огромная. Глаза не в состоянии сосредоточиться, они как у рогатого скота, выпученные и большие, наполненные мутной пустотой; взгляд расплывчатый, серый, зрачки не видны - бросают наружу  мутные пятна и сырые коврижки.
 Падают сплошь сухие огрызки в вылизанные доски яслей, по всему загону торчащие колья выискивают четвероногие, чешут шеи, морды и рога. Сполна скудным умом пользуются бычки и тёлки.      
Одетому в зелёной силосной спецовке Якушкову, надоело перекатываться, ворочается, сел расставил согнутые колени в разные пустоты, ладонь над веками приложил, высматривает вагон с рубленными кукурузными стеблями, зрение у него неважное, и голос, словно газету сухую съел:
- Смотрю на каждый божий день, народ издалека изучаю, а я теля чёрной коровы, рождён в минуту раскатистой молнии и сильного грома, ведаю, что мне знать надо, точно народ не тот пошёл. Слишком много бездельников, никто работать не хочет, все как Тарлак в начальники рядятся, поют, танцуют, кабинеты нетронутыми сочинениями зауживают, трудом нашим бесплатно пользуются. Я советской властью открыто недоволен. И буду недоволен, если меня поверх зелёного пограничного картуза гладить станут. Сплошной концерт - и всех корми, мы на них работай, они себе попивают, закусывают, поют, и нашим торгуют. А ты ко мне приди, я тебе вилы дам, тебя дармоеда заставлю загон чистить, из навоза коровяк добывать научу, так запоёшь, что бычки и тёлки заслушаются. Надо чтобы мы, скотники и телятники,  государством руководили! Иначе зачахнет без говядины население. Слишком принижены, чтобы неотличимую сторону тянули.
- Пусть ко мне тоже придут, - поддержал Степаныч, - я вдобавок, научу их волынку тянуть, в «мельницу» опережать научу.
- Приходил председатель в прошлый год, сразу, когда назначили. Пенсионер милицейский - моложе моего зятя. Руки: сожмёт камень - вода польётся;  даже в телятник не зашёл, морщится, чувствую, смрад ему не нравится. Начальство сверху наступает, глумятся над нами, а мы одни в самом низу. Вряд ли передовое сознание их исправит. Подменили наш октябрь.      
- В том-то и дело что уже октябрь, скоро дожди мелкие затяжные пойдут, не успеет Карасели всё с полей вывезти, - переживает упрямый, изработаный, гладкий лицом Кацан, - может и овце частной какой-то подбор будет, зерно, уроненное от колхоза - домашнему скоту прикорм. Не вилы, а скребницу в руках держит, икры ног чешет, колючки, приставшие к пропитанному навозом комбинезону, удаляет. Хочет наскрести побольше важных знаний, какие у других не водятся. Такое скажет, что никому непонятно, похоже, умнее Лёчи. Имеет суждения громадные, всегда излишествующие, какие-то острые, непонятно откуда выныривают, утверждает что: «Важные народы распространяются словно угощение: одни - каша сваренная из чистого булгура, другие - масло в ступе взбитое, по отдельности вкус не вполне слаженный, смешаешь - не испортишь обед». Говорит: «Главный вопрос по жизни – только отбор, и ничего другого. Из миллиона озимых семян, что брошены в взбороненный гектар, случайно отнимешь одно зерно, а вдруг именно это семя самый весомый колос даст. Беречь людей надо».   
Осенний прикорм довесок твёрдый и сытый, делят свал так же, как всякую зелёную массу. Как привыкли, делят. Раскидывают по числу откормочных групп, восемь ровных куп городят. Дед Степан и Генка норовисто скучивают осенний прикорм, незаметно одну копну малую с шумом шевелят; две, покореженными початками уплотняют, бьют вилами копна. Все телятники, равно работают, старый и молодой больше всех стараются. Лёча уткнул лоб в держак вилы, большим умом озабочен. Ложится Генка вниз головой, глаза в фуражку прячет. Степаныч вилы разрозненно в каждый ворох втыкает, кашлянул, и спрашивает: - Кому?
- Тебе!
 - А эта кому?..
 И дальше пошёл всех перечислять. Плотные груды деду и Генке вместе с кашлем достаются, а когда сплюнет Степаныч, так это Резкину. Резкин мужик сердитый, противный, всем недовольный, стальными зубами постоянно скрежет извлекает, искоса смотрит на кучи, на телят, на людей, на белый свет криво смотрит. Единственно, что удовольствие поднимает, излечивает мрачный настрой - это пресный аргал, долго может восхищаться тёплыми лепёшками -  гнев убегает на время; другим предлагает полюбоваться слизкими расплывшимся парящими узорами. Стылый навоз - его вечный восторг, от причуды такой, готов в обморок упасть. Собрать все цветы в большой букет, и как бы ни благоухали, если не корм скоту, ненавистны и презрительны грубому нутру. Без брани грязной, злобных понуканий - жизнь противная, давно привык к стойловой надёжности скотины, не умеет работать без возмущений, без палки, без угрожающего окрика. Сам, землистый словно мумия, на рыскающую смерть похожий. Нет желания дружить с таким человеком.
 Заметил Резкин, что меньшая кучка ему только и попадается. Отстранил Степаныча, сам принялся вилами водить по омертвелым застывшим копнам, лютует, показывает на меньшую: - Кому?   
Степаныч харкнул, и Генка уже кричит: - Резкину!
- Опять малосложенная мне в награду! – орёт нервный указчик, вилами гневу угрожает, дразнит блеском и искрами стальные зубы.
- Да это тебе так кажется Теодосий, - усмиряет Степаныч негодующего скотника. - Навалы равны - как просфоры в церкви.   
Для Резкина: загон, голодное стадо, все телятники, - дьяволы бесноватые. Вертлявый бычок брыкаться вздумал, так он его косым ножом прирезал, ветеринар свирепость невоздержанную обнаружил; ему тем же ножом пригрозил. Пацан, что из копны шумовой выкрикивает назначение корма, в его восприятий чадородие пагубное, недовесок и недоросток, не стриженный байстрюк, чемерица ядовитая в силосе. 
Лежит пацан-чемерица на рыхлой куче свежего силоса и издевается.
- Кому?
Тут же харкнул дед Степан.
- Резкину! – кричит Генка. 
Резкин метнул вилы в Генку. Что-то холодное прозвенело и стукнуло, встаёт Генка, открывает глаза, кепка острым металлическим рогом пробита, железно застряла в малую копну, руку не отпускает. Дед Степан нагой на кепку надавил, вытащил вилы. Ладонь кровит, выдавил молочный сок из незрелого кукурузного зерна, плюнул, достал из уха грязь, смазал, смотрит: рана белеет, тут же затягиваться стала. Чётко видно как рука принялась заживать. 

… Пошёл дождь мелкий моросить. Укатанная бугристая дорога блестит, противится объятиям мокрой пыли. С обеих сторон дышат бархатной пахотой чёрные поля. Генка бурак вывозит, пустую телегу в поле дальнее гонит, стянутые железными обручами деревянные колёса больно бьют под рёбра.
Вдруг дед Степан бежит, раскачивает искорёженное состояние:
- Стой!
Воловик остановил пустой воз:
 - Что такое?..
- Беда, беда! Прежде знал. Поставил Карасели, посадил Резкина фермою заведовать.
 Дед Степан упёрся бородой в щербатый кузов телеги, чуть не плачет. - Старик, старик я Генка, пора мне съёживаться, совсем уже старец, - он бил себя в живот, трясся, и сердобольно повторял, - состарился, старый я, без силы человек, старикашка…
Генка и так знал!
Перекинул вилы из одной руки в другую: он что, «двадцать два стакана выпил»? Смотрит, как дед ноет усталостью, перебирает волнения, старым изношенным умом душу скребёт. Кольнул Пару в спины, деревянные дышла подпрыгнули, затрясли телегу:
- Ъйс! Ча!
 Напрягли волы лощенное спаренное ярмо, стукнули железные прутья-шпильки, побежала живая сила в мокрое неубранное буряковое поле.
Дед Степан остался жалостливо глядеть, как горячие раздвоенные тяжёлые копыта сушат дорогу, колёса сминают влагу - пыль  сыплют; зрит удаляющуюся, прыгающую по скользким грудам телегу; уползает воз, он стоит, кажется, что пятиться начал. Прожитые годы выстроились в его усталые глаза, будто вымытые от винных осадков винодельные бочки. Бьёт кулаком в пролом туловища ушедшее под горб, и всё кричит:
- Дай годы Генка, уступи лета свои! Что старику такому делать? Давнишний, отживший человек. Навсегда срок подобрался - совсем состарил! Аред я, дряхлый старии…кка…шкаа...