ГОЛОДОВКА ( глава 10 )

Оккупационный режим, пытавшийся палкой привить оседлому бессарабскому населению, навыки жить, не имея Родины, - укатил в запад, перестал существовать, скрылся с желанием утягивать бесконечную выгоду от тайны новой войны. 
Вернувшиеся советские служаки, как то упрекнули Бессарабию в чрезмерно страдательной бездеятельности, имевшую примиренческое содержание к карателям края, и определили ей назначение – застыть, ожидая некое решение Главного Кремлёвского Человека.
Главный Человек был до конца занят секретными державными расчётами атомного значения, нужными для ограды победивших племён от последующей угрозы завистливо воспитанных сил.
Он всегда носил в своей масштабной голове, необходимые имперские соображения, и имел старые библейские сомнения от своего познавательного детства.
Ещё, он продвигал создание одного маленького государства с древним, вызубренным названием, которое должно сыграть в его грандиозных будущих планах - чрезвычайно важное значение.
Потому текущая история Бессарабии, оказалась до нелепости опущенной.
Её управителем оказался сероватого блеска, шароголовый кадр, - похожий на жука – хрущ.
Хрущ, этот выдвинувшийся вредитель крестьянских посевов – уже давно умело сидел во власти.
И вся партия жуков старательно грызла здоровые сельские корни, принуждала работных людей Бессарабии выкармливать жизнью потомство хрущей, живущее для жирного существования.
Обиженная такой покорностью земледельческого населения – высушенная пахота воспротивилась, и два года подряд пылила, не давая урожая, а преждевременно обрадовавшиеся люди трусливо наблюдали, как шароголовые жуки выпасали ростки их оскорблённой жизни.
 Население Бессарабии, уцелевшее в войне, - Хрущ решил сократить, для равномерного оскудения всего православного пояса Земли.  Сам, же малый Хрущ, при виде Главного Человека в кремле, первым вскидывал шапку, взахлёб аплодировал его появлению, громче всех кричал: - Ура Великому Сталину! Выслеживал тех, кто молчит, он ещё не знал, что скоро займёт его кабинет, потому воодушевлённо докладывал, что пока трубка вождя чадит дымом коммунизма, вся Бессарабия будет дышать нуждой партаппарата. Хрущ с ужасом помнил как виновные за голодовку 33 года, были казнены всего через четыре года ударной пятилетки, потому особо подчёркивал, что заготовка бессарабского зерна для нужд пострадавшего германского пролетариата, и расширенной польской территории будет осуществлена как разумное, умеренное мероприятие.
Когда всё же вредительство жуков, совсем, обезлюдило улицы в буджакских сёлах, Главный Человек под влиянием тягостных годов  уже стариком сидел в кремле – полстолетия борьбы при постоянных заботах, и тяжесть пагонов генералиссимуса совсем мешали ему грозно смотреть на партийных жуков, он даже перестал догадываться, что они его скоро предадут. Имея крестьянское происхождение, он когда-то, в начале жизни, заучивал библию от сотворения до конца света, и решил что земледелие - не самый важный вопрос жизни. Как-то очень поверил, что весь небывалый урожай 48 года – заслуга всех жуков, тогда  даже первый Хрущ значением поднялся под ним, и тут же  ликвидировал Измаильскую область, - чтобы больше не выпячивалась показателями перед вождём.   
Тридцать три года беспрерывных кремлёвских побед!.. и такой роковой исход под конец загадочной жизни вождя!
За сорок следующих годов без его культа, при праздных блужданиях по пустыне мирового хаоса, недалёкие кремлёвские жуки-вожаки вползающие в его кабинет, заведут доверившимся их партии людей - в рабство к демонам, сами же шутами плясать будут на демоническом сабантуе побеждённых жуков.
Ай!.. - какую мировую беду возымела первая и последняя неправильность уставшего Кремлёвского Победителя.
Прокатится по великому биллиардному столу мировой истории, меченный генеральный шарик, и заскочит в лузу к демонам…

Где величие той Державы, что он усилиями народными создавал?!

Селян, которые могли бы мужицким трудом сгладить природный гнев 46 – 47 годов, - отправили на заводы и шахты трудового тыла.
Управлять ненужным населением в сёлах, под присмотром партсекретарей, остались приживальщики по времени жизни. Все они содержались откормленными единицами, - ходили по дворам со щупами, и изымали припрятанные запасы зерна; для сытой пользы далёкого польского края старались.
Случалось, среди поставленных на службу кадров, выявлялись редкие характером люди, тайно содержащие в себе сопереживающую праведность к народной беде.
Они плохо искали злаки скрытого выживания, разводили руками, а ладонями и пальцами показывали, где лучше прятать обеспечение жизни. Потому, единичные сёла с таким начальством, поголовно сохранили свою численность.
               
Оставшись без содержания земли, трудоспособного населения, и при гневных хрущах, оставленные живые люди принялись выискивать скрытое пропитание из каждого наличия вещевых ценностей, из унижения, из предприимчивости, из забытых возможностей, и неудовлетворённой мысли. Извлекали корм из любого предмета и явления, способного дать поддержку опущенному существованию.

Андрюша Стойков хранил в себе забытые движения ужасов от прошлых эпох, и имел решительное детство, но правильному восприятию его подросшей жизни мешала одна красивая женщина, которая ходила в церковь особенно нарядной, и всегда смотрела на него необыкновенно любящими глазами.
- Кто эта красивая буля, что иногда ходит мимо нас? – спрашивал он: деда, маму, и бабушку.
 - Много мимо нашего двора проходят… - отвечали ему.
 - Она не из многих, у неё монисты в три ряда с высокой шеи свисают, очень светлое лицо, - красиво сияет.
 - Тогда не смотри, раз глазам рябит, - говорили ему; он видел, как мама выплёскивала решительное недовольство определившемуся назначению. И то, правда!
Не каждый день солнце гордится землёй, как и каждый человек, - не все сомнения свои по жизни носит.
Бабушка печально смотрела пустоту ветра, много неположенного установилось кругом, со стоном в груди выдыхала она тяжесть горя, совала Андрюше припрятанный калач, и молчала.
Когда народ окончательно стал истощаться телами, Андрей ещё раз видел красивую женщину. Она тоже исхудала, ходила без наряда; не было: монистов, овальных подвесок, гердана, - не было пищи, и доброта её запавших глаз содержала затухающие искры жизни.
Безлюдные буджакские улицы и голые поля, - обдувал колючий пустой ветер, уносящий всякую надежду на скудное наличие, хоть какой ни будь сурепки, или не съеденной лебеды.
Многие дети, с которыми Андрей прежде играл в праздные по быту голодного времени выдумки, преображались в костлявые живые куклы с большими глазами. Они больше не кричали своё голодное желание, наконец, то найти макитру с варёным житом, и исчезали присутствием в махале.
Мертвели, дичали, опустошались дворы из-за пустоты партийных решений, от пропажи людского сочувствия, от мало запасливой бедности, от несобранности воли, и слабой силы организма.
Бабушка, запершись в тёмном чулане, тёрла считанные зёрна, мешала с макухой и лебедою сухой, - наполняла объём муки: пекла потресканые, пресные питки, для положенного света жизни в родных душах.
Дедушка, по распоряжению сельсовета запрягал тощих, исхудавших на жухлой траве волов, и грузил телегу ненужными мёртвыми телами малоценных людей.
Увозил закапывать в кладбищенский ров.
Тотю Сутекчи тоже опух, умер от голода.
Расчищающий улицы от мертвецов, Стефан Стойков закидывает вилами окоченелый труп Тотки в телегу, сотрясает дно рундука, пугает сильным стуком волов с совсем запавшими седловинами.
Волы передёрнули рёбрами, напрягли хомут телеги, двинулись и встали.
- Смирно стоять! – кричит волам дед, слуху своему глухо нашёптывает. – И ты Тотка ел мне жизнь, ну так и я приберу тебя, для окончательного очищения квартала.      

Друг Стёпка Помазан, тоже худеть начинает, а кузня его отца, работающая на первый бедняцкий колхоз, примыкает к запечатанному складу с семенной пшеницей, при ней сторож круглосуточный бдит.
В темноте, уворованным у спящего дяди Методия ключом, Стёпа и Андрей бесшумно открывают кузню; лучина, за пыльным поддувальным мехом, не отражается в закопчённые стёкла.
Дети буравчиком сверлят сухую саманную стену, пшеница начинает течь заодно с пылью и крохами пробитой стены. Шуруют мальчики буравчиком саманную дырку, точат семенной запас: чтобы две торбы полными из кузни вышли.
Отверстие ломаным металлом забивают; вокруг, лохмотьями пыль напускают, даже паутины утягивают, соломкой следы от крысиных лап оставляют: убежала тварь под поддувало…
Перехитрили мальчики крысу, а люди давно съели всех грызунов.
Бабушка теперь выпекает питки – чисто пшеничными, больше не расходует белую лебеду.
 - Что-то ты чересчур белый хлеб употребляешь, нерасчётливо тратишь ограниченный запас провизий, - ворчит на бабушку дед, за сытую голодовку с лепёшками, - зима впереди!..
 - Не дури мне голову, и так беспокойно сердцу, - бабушка отмахивается от его вечно расчётливой бережливости, - тебе всё знать надо, тебя не спросила, чего - сколько в натопленной печи вмещать?..
Иди лучше, - день спать. Не то упустишь ночное бдение, слышишь, что кругом вытворяется, - дети из постели пропадают. Голод сумасшествию потакает. Установилась беда страшная…
Дед раздвоено смотрит на стопку тёплых, замотанных в шерстяной месал, питок и берёт ещё, - делает убыток предстоящей зиме.

Красивая тётя, неожиданно в дом пришла, она окончательно исхудала.
Андрей прячется от неловкости глядеть на истощение - укравшее  красоту прежнего восприятия. 
Женщина тихо плачет, мама первой ей встретилась, обе говорят  шёпотом, всего неслышно…, одни слова матери доходят до угла пустого амбара: - Сами голодаем Веселина, лопнувшего зёрнышка в доме не имеем, Андрюшу еле вскармливаем, как ты от нас ушла, оставила нам в девять месяцев, мы его всегда сладко содержим.
Петар из Караганды пишет, что скоро вернётся. Может деньги привезёт, для мамалыги теперь тысячи нужны.
Красивая тётя тихо рыдать начинает, тягуче распевает горе своё:
- Тебе ли, буля Елена не знать, что свёкор меня выпроводил, насильно обязал вторично идти замуж, я бы вдовою вечною с памятью своей жила. Иван тоже в Караганде, а трое детей лежат под одним одеялом без лишнего движения, от голода умирают. Берегут тельца, для случайного оживления.
Мама заворачивает тётку Веселину обратно, не пускает к бабушке, ломает виновато ладони, от невозможности помочь тоже плачет горю, - сама в нём живёт, ей очень жалко трёх тёткиных детей, что безвременно исходят жизнью.
       
Возможности людей догола опустошаются, все ценности способные сохранить жизнь – смёл голод. Из соломы снятой с крыши, желудок не извлекает никакого сока, все зёрна в соломе давно выклевали воробьи, и сами улетели в неизвестное далёко.
Каждый вечер, торба пшеницы носится в дом, а мама красивой буле говорит: - сами голодаем…

…Андрей сдувает золу с бабушкиных калачей, прячет за пазуху, и тайно в чужую махалу пробирается, там тётка Веселина, и трое её детей под одеялом живут.
Все улицы окончательно детьми опустели, кто живой тех взаперти содержат. Собаки и кошки тоже давно съедены.
По улицам ходят, шатаются неузнаваемые обросшие старики, - человеческое мясо высматривают.
Неряшливый доходяга не может со скамейки уличной подняться, глотает пустоту, - краснощёкого мальчика к себе вялой рукой зазывает…
А сообразительный малый, из каменного забора уже дикий камень подобрал, прямо в грудь доходягу ударяет, бьёт сильно: от нужды, и для страха; так и оставляет прибитым к доске изменившегося человека, неделю ещё усыхал труп, пока в кладбищенскую траншею не свезли.

Не для жизни каждый человек рождается…
Не всякий луч для счастья светит.
Как и не всякая пчела, мёд в улей носит.

Андрей лежащим детям, дает по тёплому калачу. Старшего из них – Ваню - хорошо знает, в карьере играли, когда еда для детей совсем незначащей была. Четвёртый калач на печку ложит.
 - Вашей маме – говорит он грызущим хлеб детям: Ване, Надюше, и Коле; выходит в дверь и перед ним выплывают, изнеможенные глубиною груди чувства, красивая нежность истощённой женщины обволакивает его.
Она гладит, светлую курчавую головку родного ей мальчика, целует небеса его отцовских глаз, и слёзными губами говорит:
- Я и твоя мама… тоже.

Дед зарезал самую тощую овцу из скрытых в яме половника. 
Сварила бабушка, необыкновенный по вкусу суп из мяса и потрохов баранины,  восстанавливать жизнь братьев, сестры и первой мамы, отправила она Андрюшу - теперь, нужно давать сохранение родным жизням, содержать их до предстоящего урожая в сытости, дождаться будущего изобилия.    
Через неделю, подкормленные дети вылезли из-под одеяла, расшумелись по всему дому, бегают, знают, их брат Андрей непременно принесёт кушанье, выглядывают, ждут позднее начало дня.
Тут, решение сверху пришло, Прокоп Павловича Бузажи, в поредевшее родное село вернули. После Сафронова Ганчо, больше года не могли постоянного сельсоветского начальника подобрать; бедняки, что селом временно управляли, и по инструкции подчинялись району – половину села уже закопали.

 Неурожай - повода для оправдания трагедий не даёт!
 Голодовка - позор всей империи!

Худой, бледный, со шрамами на теле от прошлой ромской власти, Прокоп Павлович, везде с собою свою любимую книгу «Спартак» возит, местным назначенцам человеческий урок даёт, подсказывает как, не суетясь, возможности жизненные выискивать.
По новому правилу - человеческие законы надо писать, пока окончательно не утвердится всеобщее благо. 
По новому правилу - коммунизм должен определять вершину мира.
- Сейчас главная задача людей спасать. Для бедняцкого колхоза выделяют корм скоту, - вы кормите людей. Режьте свиней, рогатый молодняк, - народ сохраняйте, скот мы быстро восстановим.
Переполовиньте семенную пшеницу, будем сеять – ещё выделят...
Вот как по-новому правильно, - распоряжается правильная голова.

…Вечером за кузней разговор ползёт; стук, шорох, колхозное начальство после совещания с Бузажи осмелело, без опасения мешки с семенами будущего посева выносит, грузят воз - запечатанной пшеницей.
Худые лошади наверх по проулку еле волочатся, колёса повозки застревают в мёрзлых рытвинах, а провалившаяся между костями кожа не тянет… два мешка, на землю скидывают для улегшения груза. Двинулась повозка, и снова застряла, ещё мешок снимают. Уехали. Стёпа отца пошёл будить, - пусть увидит полные мешки с хлебом посреди мрущего от голода села!..
Андрей за мешки оставленные, деду сказал, сам по темноте вслед за возом побежал, охота остальному зерну назначение увидеть.
Телега во двор деда Якова заехала, у него учительница, присланная с Измаила, живёт, её отец на большём грузовике приезжает. Мешки расторопно в кузов машины закинули правленцы.  Из кабины, шофёр – стук и шорох достаёт. Андрей подбирается ближе, выдыхаемый говор слушает. Развеселившиеся удачники первого колхоза развернули пустой мешок, складывают: консервы, бутылки, табак, копчёный запах тоже доносится, что-то мимо мешка упало...
Дождались возвращения воза, ещё один мешок пшеницы в кузов забросили, звон стекла себе добавили, галдеть стали.  Наполненный свой мешок бережно несут, сели в повозку и укатили, уехали в контору.
Пока Прокоп Павлович спит, - с водкой гулять будут.
Упавшая махорка, возле машины осталась валяться. Андрей поднимает завёртку, - деду несёт.
Старый Стефан, каждый подбирающийся день, у колодца начинает; из деревянной бадьи плещет свежей водой лицо и шею, мешковиной вытирается, видит, как изрытый внизу проулок шевелится. Какие-то люди, среди промоин шатаются.
Пар из колодца, бадьи, и его головы - в стужу воздуха поднимается, ползёт по морозному утру.
Приживальщики новой власти ползут не от ослабления голодом, пьяными ругаются, углубления в дороге ощупывают, хмельными сомнениями пропажу двух мешков хотят найти.  Скрипы колодезного ворота, опасениями за ночную оплошность скребутся, начальство собою важную нужность изображает. И подобравшийся холодный рассвет разогнал их по домам, - решили правленцы незаметными в новом дне остаться. Собою опустошили проулок.
Прокоп Павлович идёт!..
 
Где та замёрзшая вода, что сковала усталую пыль земли.
 И где тот ветер, что задувал пустоту улиц.
 Не может и дня без печали прожить мир.

В день начавшейся снежной бури, в волчьи праздники, человек обросший, ветхий одеждой, с бессодержательными глазами во двор Стойкова заходит. Вроде здешний, вроде и нет – вяло себя содержит. Голод, разумные обличия людей, в привидения преобразил. От холода, от пронизывающего снежного ветра, и голодного опустошения края, бесплодная земля стоит чужой и тревожной.
 - Бай Стефан, - говорит шаткий человек деду, держащемуся стойко в окончательно вытоптанной скудности земли, - ваш Петар и Станев Никола в Табаки на вокзале доставлены, им шахта ноги раскрошила, ходить не могут, передали, что коченеют от холода, быстрее забрать просили.
Если хочешь, подай что ни будь. Долго ходил. Силу растерял…
Дед, в карман рваного кожушка горсть пшеницы сыплет.
Человек дрожит, трясётся, зёрна с ладони слизывает, и разжевать  силится, целыми их проглатывает, - а челюсти едва ходят, разучились двигаться.
 Старый Станев, вороную конную пару половой и прошлогодними корнями кормит, может иногда макуху с овсом добавляет. Теперь никто, ничего не знает.  Дед к нему идёт.
…Решили: гнать коней по морозному вечеру. По задуваемому снегу, полозьями отправились скользить до Табаки, на железную станцию спешат сани.
Отцы, искалеченных шахтою сыновей торопятся забрать.
Вместо свёкра, бдеть ночь собирается Петровица, – Елена.
Она будет ждать, когда мужа с перебитыми ногами привезут, - шахты далёкие проклинать будет.
…Стук, шум, возня какая-то вблизи творится, замотанная в тулупе сторожиха дремоту отгоняет, думает сани приехали…
На дворе стужа, и никого;  двери хлева почему-то открыты: овцы блеют, и бряканье оттуда доносится. Два человеческих очертания колеблются в деревянном проёме, каждое за овцу держится, оба силятся во двор их выпихнуть.
Кизиловая палка свёкра - его шершавыми руками заглажена до блеска. Испуганная охранительница, кричит в никуда, бьёт тяжёлою палкой по овцам, людей тоже ударяет.               
Воры на женщину не отвлекаются, в живую шерсть вцепились, кружат, описывают круги по двору, не ясно кто кого утаскивает.
 Напуганная криком бабушка, из окна, в белую темноту снега смотрит, внука будит, сама выбегает, спешит хоть страхом - подмогу невестке дать.
Сонный Андрей наспех одевается, обувает мерлушковые штаны, зимние, толстые шерстяные калцуны, и вслед за бабушкой выскакивает.
У него из рукава кожушка тесла выглядывает. По заснеженному двору чужие люди на овцах верхом катаются, мама их проклинает, машет палкой, бьёт куда попало.
Андрею тоже охота на овце поездить, он прыгает и со всей силой ударяет вора остриём теслы, по голове. Овца вырывается, а человек с клоками шерсти в кулаках, падает на холод снега.
Другая овца, второго вора под пустующий кукурузянник затащила.
- Ну что? - кричит он овце оттуда, - попалась дяде в лапы.
Суматоха под пустым хранилищем творится: блеянье, стук, и отчаянный стон доносится: - Неуйдёшььь тварь! Ууу…ухх, печёночки хочууу…   
Бабушка тоже вошла в переполох: помогает, вопит, чтобы остерегались чужаков, просит их не бить, говорит, что бы отпустили с миром, жалеет воров, молится богу, не хочет другого вреда навлекать.
Вторая овца тоже спаслась, выбралась из-под кукурузянника, с целой печёнкою осталась. Блеют обе овцы, соединились и замолчали, стали третью вынюхивать.
Андрей длиной палкой под хранилищем шурует прямо, как ястребок зерно щупом ищет, выудить человека вслед за овцой хочет. Никого снизу не слышно, никто не шебаршится, человек с низкой стороны в завалинке пролом нашёл, выполз, просунулся сквозь худой плетень, и трясёт окоченелыми ногами, удаляется медленно вдаль голодной пустоты. Андрей догонять бросается, а бабушка останавливает, завёт обратно, изголодавшийся не виновен, что пищу везде ищет.
У неё жалость к человечеству всегда присутствует.
Напуганных овец, обратно в половник загнали, собрали вместе. Воры распались; тот, что на улицу уполз, дальше шевелится по полумраку, коченеет от недостатка энергий, забраться везде можно, еды доступной нигде нет. Он даже не знает, где ему лучше умереть.
 Второй, теслой сваленный, уверенно скорёжился, под головой пробитой снег потемнел. Бабушка всхлипывает, мёртвого оплакивает, боится греха, сделавшего двору осквернение. Вышла на улицу сани выглядывать, как быть с усопшим не знает, без хозяина своей жизни - растерянной ходит. Воображением молитвы, всех близких - живыми созывает. 
Сани только утром вернулись. Никого не привезли. Обмануло голодное приведение рок, - теперь стынет завеянное снегом.
Дед, за ноги отволок окоченевший труп в проулок, подальше от дома, сбросил в заваленный снегом овражек.
Весной вынырнет, в оттаявшую землю закопаю, - решил он.
Наверх по проулку, два длинных кожуха идут. Размеренно по морозному утру движутся старики с заиндевевшими оттопыренными усами, видно мамалыгу с прогоркшим смальцем иногда едят. На сброшенного доходягу не глядят, всё равно не распознают человека. Переходили мостик речушки, там подо льдом женщина с ребёнком виднеется, тоже не узнали.
 - Ого…гоууу!.. куда в такое белое утро, по пустынным улицам гребёте, да ещё по нашей стороне.
 - Не говори Стефан, тут нужда неимоверная, к Ицолову Добри идём, но у него вряд ли будет, надеемся у Михая Керина табак выманить.
- Бреее, - жалуется второй дед, - всю ночь меня сон не побрал, тютюн закончился, лёгкие нечем задымить; мучение – хуже, чем без пищи, отвыкнуть не получается.
  - Заходите ко мне – завёт дед оставшихся без табака курильщиков.
Такие длинные тулупы не просто удерживать, усы у стариков тоже длинные, и вся комната тесной стала когда, они полы тулупов развернули, на табуретки уселись, папахи сняли. Волосы короткие поглаживают, про теперешнее управление рассуждать начинают, - неважное мнение имеют. Старорусию хорошо помнят, сожалеют, что историческое качество народа сильно попортилось, от того и стихия лютует.
Дед брикет с махоркою заносит, положил на стол.
- Нуу?!. - Чуть ли не плачут от удивления радостного деды, и заёрзали, кряхтят и рокочут, - целое богатство Стефан имеешь!
Нежно распечатали махорочку, достали свою бумагу, сделали лодочки и хорошо насыпают дроблёный табак, жёлтые пальцы рук играют, трясутся, - запалили, запах непривычный по дому расползся, курильщики со слезами дым глотают. Рассуждают:
 - У Керина Михая, табак свойствами слабее стал бы выявляться…

А Михай Керин – двадцать девять лет землю мерил, лавку держит, - с одним глазом в голове; по злому умыслу ослепили в молодости.
Человек прозорливый, бережливый, неграмотный – свой собственный, расчётливый ум имеет. Настоящее давно видел. Зерно распределил разными порциями на хранение: в недоступные уголки, в надёжные места спрятал. Внучки малые, еле пролазят между балками, камнями и жердинами. Все пригодные ёмкости, и все жестяные банки, опорожнённые от маслины, селёдки, халвы, – наполнены зерном.
Лютуют активисты местные, вагоны на станции – не засыпанные   ждут. Ищут наличие пшеницы нюхом, щупы удлинили, ходят, кричат властью назначенные сыщики: - Зерно! Зерно давай, пшеница нужна! Там где живые люди обитают, не всё зерно выбрано - догадываются ястребки; найти не могут.
Пятый раз перетряс, делают у Кериных: на чердаках, в амбарах, кладовках, лавке, в хлеву, под кроватями – нигде не находят зерна.
Землемер, с выдвинутым, слегка перекошенным лицом, почти безразличен к произволу, недоумевает, что им ещё надо, давно всё лишнее выбрали, оба его зрачка в одну точку направлены, не поймёшь, - который из глаз не видит… 
Суют ястребки удлинённые щупы, во всякие дыры, - а там уже пусто.
Неграмотный землемер, придумывает недосягаемые для выученного ума тайники.
Пожелтевший от усердия дальнозоркий уполномоченный, на подчинённых ястребков кричит, требует уважения к двенадцати годам своего образования, косину одноглазого  хозяина высмеивает, ходит до ужаса недовольный, - воз пустым уводит.   
А землемер человек: кроткий, тихий, незлобный и рассудительный.   Люди не виноваты, власть поручение им дала, они исполняют, - сам за своё держится с чугунной твёрдостью, сам всё взрастил, трудом приобрёл.  Он и счисления свои, тоже своими знаниями придумал, хоть нигде намеренно не учился. Имеет собственную систему мерок для исчисления земельных площадей. Бывает, из других сёл приглашают, - тамошним землемерам не под силу расписать площади с кривизной заумных участков.   
Земля божье творение, кто её возделывает, тому принадлежит,  вымерить каждый сможет; и это каким же простаком надо быть, если двенадцать лет учёбы понадобилось, что бы стать грамотным, щупом в холостую шаркаться.
Когда власть затаптывает справедливость, она себе кончину ищет, - говорит он, -  а один глаз, не конец света; умной голове и одного глаза хватит. 
В весну 47 года, ни один полезный злак не взошёл. У Керина Михая табак принялся, в лето и осень листья сморщенные, на сквозняке с усердием сушил. Теперь продаёт тихо. Табак тоже растение затратное, натуральному обмену везде подлежит.

Хааа…, Стефан, ты нам спасение сделал, - говорят деды, - недаром в горную сторону мы двинулись. Теперь к Добри пойдём, тоже без тютюна сидит, бедняга. Михай сказал ему, что рогожек у него достаточно в доме, сполна хватает; мы твоею махоркой обрадуем сердечного.    

Циновочник Ицолов Добри, - человек несуразного сложения, - высокий, сутулый, чёрный, весь телом волосатый. Голова каракулевая, плечи: широкие, бугристые, вперёд задраны; руки оттопыренными держит - всё у него неказистое. Нос, глаза, уши, скулы - как будто бы с людей разных рас собранные. Когда ходит, одна нога косолапит, вторая прихрамывает.
Циновки ткёт из соломы и тростника. Не любит, не может работать, когда на него чужие люди смотрят. Ему Буба помогает, - жена.
Издалека смотришь, та Буба словно у великана живёт, как дочка не выросшая ему.
Кроме как ткать циновки, Добри умеет ещё радоваться Бубочке. Всё что вокруг, тоже его радует. Кого бы он ни встретил, – всеми восторгается, здоровается, словно человека вечность не видел, а человек тот, за это время совсем высоко вознёсся. У Добри с Бубой – детей нет. Они с базара, другим детям махалы, сладкие красные петушки - леденцы приносят.
Буба, сама не умеет ничего делать, их обмазанная глиной камышовая халупа, всегда засорена.
Приходит, какой ни будь праздник, тогда и прибираются вместе, весь мусор скидывают рядом, - в буерак.       
Еду себе готовят на дворовом котлоне, - тоже вместе. Топят обрезками рогозы и соломы. Добри в чугунке, ложкою деревянной из чурки выделанной, крутит: - А ну Бубочка принеси ещё зелёные стручки чёрной  фасоли; почисть Бубочка луковицу, насыпь чечевицу из кубышки. Бубочка, нарежь, маленькая, сальцо…
Бубочка всё послушно исполняет.
 Он долго приучал её: заплетать завивки в рогожках, обрезать лишки и изломы, обрамления вытачивать. Бубочка старательная жена, помощница незаменимая, - не каждая себе такого красиво мужа найдёт…
Жилище они тоже сами сделали, земли своей не имеют, у оврага ничейного: из глины, соломы, жердей и камыша - ситника, хижину слепили.  Кровлю камышитовую  пеплом остывшим досыпают.
Циновки готовые, Добри в свиток сматывает, вяжет мочалом, и на плечи бугристые улаживает; Бубу наверх свитка циновочного садит - пешком на базар в Шикирлик или Болград прямо ходит, не хромает; носит и циновки, и Бубу.
Люди там тоже беднеют, от голода не умирают. Начальство до конца неиспорченное им попалось.
 На базар, всегда отправляются в вечер предбазарного дня, на заходе солнца выходят. Когда отойдут далеко от села, над оранжевыми облаками заката возвышается сильный человек, - он шляпу великана носит. Солнечный ветер колышет шляпу, и огромного человека входящего в объятиях светила. Кажется, человек наступает на вечность.
По темноте базарного утра Добри с Бубой на рыночное место вмещаются, рядом возле других рогожичников становятся.
Их рогожки самые жёсткие и шероховатые, концы заделаны без обработанной завивки, они не плотно сотканы, ломкие, совсем грубые тростинки вплетены в них. Годятся разве что для чуланов, для накрытия овощей в холода зимние, ещё бедняки для постилки одра берут. У них всё дёшево продаётся, какую цену предложат, за столько отдают. Бывает жирный человек по базару ходит без нужды, из интереса живот выставляет, не спрашивая, для потехи даёт Добри две копейки и, молча, небрежно сматывает, забирает циновку, - собаке под будку. Добри растерянно держит монетку, оглядывает всех продавцов виноватой улыбкой, грусть дня выдает:
- Ничего, может человек больше не имеет, пусть с пользой уносит.
Подходят женщины, тоже щупают рогозу и разочарованно уходят. Добри каждой ласково в глаза заглядывает, каждой говорит:
- Какичко, возьми себе циновку для надобности каждой ночи.
  Ему табак, давно не на что купить, помёт голубиный курит.
В голодовку, все рогожки окончательную надобность утратили, не имеют спроса никакого. Бывает, мамалыги могут дать кусочек, немножко буряка; половинка зимней репы - недомогание сушит, не хватает энергий для новой трудовой силы. На базаре можно подобрать кору арбузную, высушенные малопитательные баштаны сумели мелкий урожай родить. Всё что жуётся, пытаются съесть. Жуют камышовые корни, дёсны изрезанные кровоточат…
Медленно, незаметно до конца истощаются Добри с Бубой. Кушать, давно ничего нет, а они друг другу ласковые обращения вытягивают: 
- Бубочка, я в соломе колосочек неразвитый нашёл, давай маленькая мы с тобой его съедим.
Не злятся, не ропщут, не плачутся, глаза их закатываются, уплывают в неприхотливую даль, гибнет разнообразие людского мира. В крайней безысходности, от голодного изнурения угасают оба. Заодно остывают. Обнялись и умерли.

Небывалый урожай 48-го года закрыл потрясения двухлетней голодовки. Все худые бедняцкие мазанки, что без хозяев остались, свалились из-за простоты крепления. Пустеют и крепко слаженные дома, и кирпичные домища с ёлками во дворах обезлюдели.
В этих домах разместили: контору, бригады, больницу, клуб, магазины, школы.
Андрей снова в школу пошёл, теперь ходит в другую, новую, - русскую школу.  Учителя не бьют как, при оккупации. Учат доброжелательному настрою. Чувствуются могучие недра, из которых берутся слова для урока, рассказывают о Народе - Победителе, о Непобедимой Армии, и о Вожде который хочет, чтобы дети были образованными, вырастали смелыми, никогда никого не боялись, жили бы без уничижения перед буржуями, приносили бы пользу своему, и всем угнетённым народам Земли.
Ваше детство, объясняют учителя, всегда будет защищено от врагов, которые окружают нас и, хотят покорить наши богатства, нашу свободу и независимость. Империалисты хитры и коварны, они тайно нас готовят к порабощению, но нам нечего бояться у нас есть товарищ Сталин, - он нам отец.
Андрей рад, что у него ещё один отец будет!
Ого! Необыкновенно хорошая школа!
 Андрей прежде знал, что школа придумана для того чтобы в ней били детей. А тут хорошее время установилось, все детям рады, и особенно далёкий Отец, ощущается, как он строго требует от всех больших людей быть заботливыми к детям, и друг к другу – тоже.   
Соседская девочка, в девичьей школе учится, любит Вождя и учительницу свою.
Андрей с девочкой забрались в пустующий дом, решили одеждой обменяться, чтобы отличия, мужской школы от женской, узнать.
Играли в школу, в учителей, в учительниц. Играли, играли…
Девочка на крик мамы, в мальчиковой одежде отозвалась. Её домой увели, дома раздели; побили, как в старой школе делали.
Пошли к Стойковым одежду менять.
Андрей в девичьем платье боится домой возвращаться. 
Дед его одежду от соседей взял, под мышкой носит, чесало воловье, тоже держит, - по домам выморочным ходит, ищет внука.
Андрей за дедом тайно следит, прячется, вокруг копны с сеном крутится, незаметно слоняется за ним. В окрик бабушкин вслушивается…
 - Эй, старый! ты мне снова ребёнка напугал, где он?.. всё грозишься, бил его наверно?.. 
- Де не трогал де я его. Не нашёл ещё.
 - Дитё в смятении где-то таится, незрелое ещё, страдает от наговора намеренного, а ты с чесалом ходишь, разошёлся, страх нагоняешь. Где дитё? Что с ним сталось?!
- Сталось! Бесстыдник, проказник, ни при моём отце растёт, - знал бы, что такое всю неделю с болью приседать. 
- Ай - яий, и не думай вздурить от усердия, не смей мне, на ребятёнка единственного нападать.   
- Андрей из-за копны выглядывает, стемнело давно; заплакать нужно, а слезу выдавить не может.
Он руку кусает, щиплет щёки, в бок с всею силой себя ударяет, - немного больно, а плакать всё равно не хочется.
Дед отошёл куда-то, не слышно его, Андрюша прямо к бабушке бежит, девичьим платьем в её полу упирается, хнычет, чем-то необъяснимым обижен.
- Аууу, цы, цы, цып…нняма бабичко, няма, - идём, снимем платьечко ихнее, пусть старый уносит. Ему дай только безвинному маленькому боязнь нагонять, всех поучать норовит. Сейчас мальчика нашего приоденем, а я тебе, бабичко, кушать сготовила кашу цыплячью - твою любимую; проголодался бедненький, зеваешь уже, - огоооу… поешь, поешь сперва… сладенькому спать уже хочется…   
Этого старого послушаешь, - похоже, стариком родился…

Старый Стефан детство своё и ни видел, с семи лет питомцем жил у дяди своего, - волов пас за еду. Навыки строгие тогда прививали детям, воспитание суровое искали, влияние жизни на характер – усиливали. Отцы, сыновьями малыми обменивались на годы. Усердия нужным привычкам растили без жалости, прочное крестьянское содержание будущему населению давали.   
Одни жили: стрина Тодорица, и чичо Тодар. Он в корчме постоянно засиживался, любил разговоры пустяковые широкими сказаниями утягивать.
Стефко ждёт у корчмы хозяина - чичо, домой отвести надо, когда пьяным выйдет из корчмы, с другими ждущими детьми резвится, до самой полуночи ждут; проспят на скамеечке, и снова время играют.  Порой иные недовольны, что их отцу взбрело в рань ночи домой волочиться.  Бывает чичо Тодар, тоже, в полночь волов идёт смотреть, заполнена ли травой дворовая кормушка.
- Плохо Стойчо волам выпас делаешь раз трава, в яслях сжёванная усыхает, волы должны сытыми у полных яслей лежать, животы пыхтеть должны, - сам тоже пошатывается, пыхтит, тяжело слова выдавливает, от долгого сидения с вином в обнимку, выпрямиться не может.
Стрина, кулаком в затылок мужа пихает: - Уххх, до утра в корчме просидел бы, так и волов бы у яслей не застал. Инден, этот однорогий никогда  не напасётся, - она и вола кулаком тычет по впадине выломанного рога, - инден, идём Стефко тыквиник тёплый с печи, поешь, ночь без ужина выстаивал у корчмы, чтобы молния её спалила, инден…               
 Улыбается своему детству, сквозь седину устаревших порядков старый Стефан.
Хорошая женщина была стрина Тодорица.
Женщины - монолит нации!
Про хозяйку свою, - Софию, он тоже цельного мнения, суждения значительные содержит о ней, она те же полномерные потуги для созревания всего народа носит.
Дед Стефан чесало на место, под стреху подставляет.
Свет керосинового фонаря в темноту кухни вернулся, он светлые движения бабушки кормящей внука обнаруживает.
- Слышь - де, когда проказника нашего искал, слух слышал, куму Анну в затвор забрали, - говорит громко чтобы свет фонаря перекричать, что бы говор выше освещения поднялся, - только в село вернулась и тут же ей заключение дали.   

Сама кума Момчева Анна, если верно смотреть, женщина во всём роскошная, - певица!
На гулянках, кумовья: Стефан и Анна, надпевают друг друга. Сперва по отдельности поют, потом вместе, - гремит Бессарабия!
Певучесть у кумы неслыханная, поёт, словно ветер летний листву рая колышет, высоко всех поднимает, далеко уводит.  Ещё может сама песни придумывать,  сочинительница в ней сидит, - далёкий народный акын в память времени закрался.
В оккупацию, на чужом празднике, на майдане всего села, песню, - властями заказанную спела.  Всех тогда обязали на майдане быть.
Кум Стефан издалека песню улавливал:
 
              Гитлеру и Антонеску
              Карету мастерят,
              Им упряжь изготовят
              Из кожи коммунаров.

            
             Сталина и Левитана
             В пару запрягут
             К главному попу
             В великий Рим поедут.

             Благословения просить
             По Транснистрий  гонять…

Долго ещё пела, песня длинная, а ветер в сторону её унёс, до конца, не расслышал кум Стефан.
Два мешка муки кукурузной на мамалыгу дали, а голода ещё не было.
В голодовку муки никто не предлагает, у новых властей своих песен тысячи.
 Песня, – куме сытость не даёт.
Но, Момчева Анна, - ещё и модистка, одежду модную кроить может, сама шьёт. Тоже…, голодовка ведь, время не модное. В первые Андрюшкины годы, она сатиновые штанишки с рубашкой ему сшила. Красивые пуговички подобрала.
 - Кто тебе мой мальчик, эту пижамку сшил?  - спрашивает она, сидя в гостях.
 - Лёльчева Льана – отвечает ребёнок.
 - Кът… кът… кът – кът… - взахлёб смеётся Момчева Анна.
Розовые бузы, гладкая шея, пышные груди мастерицы – тоже трясутся наполненные сочным сытым смехом, забавой  дня играют.  Она шутейно щиплет ребёнка за пухленькие щёчки – Молодец!.. – хвалит мастерица мальчика, - знает родню…
В голодовку сочинительница, певица, и модистка, мужа Харлампия оставила, - выживаемость всех людей, беспрерывным поиском пищи озаботилась.
В Бановку перебралась красавица, ушла к уполномоченному жить, - его дети матери не имеют. Другие дети села, тоже целыми сохраняются, тут от голода люди не умирают, уполномоченные глупые рвения собою не носят, не имеют окончательного старания быть передовыми партийцами. Там она красоту не растеряла, и с хлебом выстояла людскую беду.
Когда голодовка закончилась, - затосковала по швейной машинке, за Харлампием тоже соскучилась, вдруг он продал «зингер».
Анна на большую дорогу часто глядит, случайно кума увидела, - от…т везение!.., давно вайсальского человека следила. Бежит Анна, биду останавливает, за гуж натянутый ухватилась: - Кумец Стефан, еле тебя узнала, не поверила везению своему, - поёт Анна, перемешивая радость с грустью.    
 - А кто это рядом сидит? Не тот ли мальчик, которому я костюмчик делала…, как он вырос! Его отец, мужу моему – Харламию тужурку димияную шил, она моложаво прилегает на нём, мерка с жениха ещё снятая. Скажи кумец Стефан, Харлампию пусть придёт, заберёт меня. Домой вернутся, хочу. Он знает, как я  Керену бай Михаю предлагала за варежку зимки на день, его внучку Надежду портновскому делу выучить, девочка надежду хорошую подавала.  Отказал одноглазый, говорит: - рукавица пшеницы в голодное время, три мешка вмещает. Иначе может и не уходила бы от Харлампия. Как я соскучилась за всеми, тесно мне здесь, а голодовка нигде больше не стоит.
Помню, бывало, сидим кумец у вас в гостях, а мне вдруг баницы захотелось покушать. Кумица, говорю, хочу баницу! Она: - поздно, полночь давно перевалила. Ничего!.. месим тесто, раскатываем – точим, ты кумец печку топишь, Харлампий стебли подсолнуха и кукурузные тоже носит. А мы с кумой брынзой корки наслаиваем, заправляем яйцами, каймаком, иогуртом… Испекли, и с твоим всегда белым вином, с хорошо закопченным «дяду», - до утра поём, гуляем…
Тут дети чужие, скучно кум, домой хочу, тянет к привычному. Обязательно мужу слова вызревшие передавай.
Не смеётся кума Анна.
И Харлампий тоже, после голодовки быстро оправился. Новостью что кум принёс доволен. Руками разводит, сам себя спрашивает – как быть?! Шляпу приподнял, висок чешет…
- Что тянуть, поеду, заберу, голодная была, бедовое время повело её туда, мила она мне, пропадёт; видать, не может сытой без меня жить.         

А уполномоченный тоже человек с памятью. Песню Анны, что в оккупацию она спела, дословно вспомнил. Свидетелей живых много отобралось, придуманные для слуха той власти слова, на русском пересказали. Нелепость очевидная. Тут в самой мелодии, вредность фашизма прижилась. На годы засудили Момчеву Анну. 
- Ничего – говорит Харлампий – у уполномоченного надолго не заседелалась, и из тюрьмы тоже возвернётся. Модистки везде годятся, а пока, швейный агрегат мне гостиную дальше наполнять будет.

Оставшимся на время без победоносных дней, старым уполномоченным придумали новые занятия. Сняли с длинных палок острые металлические стержни, смазали салом, чтобы не ржавели, и дали указание приниматься за не менее важное мероприятие: делать ещё колхозы из непригодных к коллективизму людей, и поставлять промышленности новую силу вызревшую вопреки их рвению.
Они конфисковали у пастухов все карлиги – крючковатые палки, предназначенные для ловли баранов, и стали мальчиков ловить.
Все юноши, достигшие четырнадцать лет, подлежали отправке в Фабрично - заводские училища, чтобы через два года  имели нужное промышленное образование, власти нужно сосредоточить усилия времени на поднятие разрушенной индустрий, дети отсталого забитого крестьянства обязаны были сознательно ворваться в передовые ряды мирового пролетариата.
Ястребки стая прыткая, чтобы поднять показатели своего усердия по вылавливанию поредевшего племени, стали дописывать составу, месяцы и годы.
Сельсовет закреплял необходимое вырастание нестираемой печатью, и под музыкой конвоя отправлялись спецвагоны наполненные сыромятными царвулями, запахом дёгтя, нафталина и неизвестности. 
Будущий рабочий класс прислушивался к непривычному стуку стального пути, и держал в глазах тревогу за весь наступающий социализм.
Печения и халва выменянные, в голодовку, на торбы пшеницы, у измаильского большого друга, шофёра, и отца советской учительницы, крепким взрастили Андрюшу Стойкова, ему тоже приписали месяцы необходимые до соответствия признакам победы ястребков.
Малый Стойков имел трудодни от первой колхозной кузни, и потому, уже считал себя свершившимся пролетарием.
Из начального познания в четырёхлетней начальной школе, он узнал, что кузнец отдал свой молот для социалистического герба. Поэтому всегда усердно стучал по железной наковальне коммунизма.
Но показатели ястребков, парили выше коммунизма, поэтому в вечер одного неприметного дня, малолетнего кузнеца увели в сельсоветскую тюремную камеру, что бы утром отправить по дороге крепнущей индустрии.
Такой поступок сельсовета не одобрил даже дядя Методий, он с огорчением сообщил соседу Стефану про непорядок в колхозной кузне. 
Дед принёс в сельсоветском карцере Андрею ужин, и бабушкины слёзы. Двое неказистых ястребков дежурили у содержательной комнаты с провинившимся молчанием, каждый имел основание быть недовольный режимом, и от этого выслуживался с ещё более признательным уважением. Они передали задержанному подмастерье кувшин с узелком, сами же по сиротски сгорбились, сравнивают различия привычек выработанные в период охраны западной оккупации, и при нынешней службе. Каждая власть нуждается в прислужниках; запах горячей пищи ужасно раздражал им кишки.
 - Хочу воды! – кричит арестант.
Ястребки приносят воду, дверь открыли – наполненный черпак подают, с расстеленной на полу скатерти, вкусные испарения в желудок влезают - скудное время позабылось, все удовольствие в еде стали искать.
Берите, ешьте, - говорит им бай Стефанов внук, - я уже устал курицу обгладывать.
Стражники выражением переменились, пытаются улыбку подавить, у порога на корточках стали, учащённо носом дышат, пампушки чесночные  обмакивают в йогурт, косточки курицы высасывают, булгур руками едят, чавкают, облизываются - жаль, что малый ракийку ещё не пьёт…
Андрей в их спины руками упёрся, кувырок, и пропал…
Ястребки оглянулись…, аппетит не потеряли.
 - Догнать не получится, - говорит тот, что даже не поднимался, - лучше остаток еды выкушать, ночь содержанием уплотнить, и выспаться до скандального утра можно. Скажем в рассвет дня убежал.
 
…Начальник всех ястребков, по холоду ночи, уже одиннадцатую облаву назначает. Есть данные, что малый Стойков снова дома ночует. Окружить дом, и закончить полугодовую охоту за уклонистом.
Лично начальник, сам готов поставить галочку важному государственному распоряжению. Он с пожелтевшим постановлением в ночное время дверь в чужом доме вышибает. От темноты на полу очутился, не понятно на что наскочил. Его хозяин во двор выпихивает, с силой вытолкал наружу…
- Бай Стефан, бай Стефан…, что ты делаешь? У меня закон!
- Закон после пятнадцатилетнего возраста для колхозников действует, и в старой армии, единственного наследника на службу – вообще не брали! Говорю!!!
…Андрей в окно выпрыгнул, мимо ястребков проскочил.
Крик, ругань, палки летят, возня во дворе, - снова упустили. В гарманах села пропал паскудник. По лаю собак гонятся ловцы.
Андрей раздетый, босой, холод ночи не чувствует, - квартал обогнул, через увалы, индеки, плетни в яму джигряной ограды своего двора забрался, собаки стихли. Потерялся мальчик в спящем селе.
Смекалка у ястребков неважная, неудачно отработали гнев облавы, обратно в сельсовет направились, что бы выслушивать укоризну власти. По проулку идут, спускаются мимо джигры, Андрей их количество пересчитывает. Ого…, на каждый год возраста по ястребку дали. И каждый из них всем другим, свои правильные действия рассказывает.
Один, палкой так ноги беглецу перешиб, что даже хрустнуло, перелом вроде должен обнаружиться. 
Другой говорит: уже за шиворот пакостника схватил, если бы не прокусил палец, удержал бы негодника; поцарапанную  шиповником руку, в глаза рядом идущему суёт. 
Мелкий ястребок ростом ниже Андрея, отстал, торопится догнать остальных, тоже хвастается, выкрикивает сзади: - если бы, говорит, плетень завалившийся, чуть ниже был, я бы в прыжке его за штаны уловил…

В утро каждого воскресного дня, у деда обыкновение своё имеется, - он бритву о ремень правит, лицо бреет. Лезвие безопасной бритвы наполовину сработалось. Бритву эту он ещё из плена привёз, дорожит доброй памятью, один немецкий бауэр за надлежащую  помощь, ему доброго возвращения пожелал.
Племянница Маша, рядом возле окна сидит, за дверью у бабушки натопленная печь углями тлеет, наполненные противни чугунные глухо гремят.   
Маша читает письмо своего мужа из России, читает с распевом:
- …Пусть Андрей ко мне в Харьков приедет, - пишет он, - пусть вуйчо Стефан, и вуйна Сефаница не переживают, здесь хорошо. Я как бригадир, хочу его устроить на хорошую работу. Скоро отпускать всех будут, через полгода вместе домой вернёмся. 
Маша улыбается, рада, что Миша через полгода домой приедет.
Тут незадача, как Андрею одному в Харьков попасть?
Сельским, паспортов не дают, обнаружат в дороге беспаспортного, обратно к ястребкам на оформление отправят. Без сельсоветской печати, любое направление по большим рельсам, закрыто.
Само, село, уже окончательно на колхозные объединения разделено.  Четыре колхоза содержат бывшую единоличную землю.
Самый бедный  «Золотой колос», он из всех бедняцких наделов сложен. Колхозный  винодел в строениях Стефана Стойкова разместили, - у него подвал большой, много бочек вмещает, половник в винокурню переделали, Елена выжимки на самогон перегоняет.
 Андрей, другу взрослому, в штофчике виноградную водку носит, человек сибиряк – вино не ценит, понимание своих мыслей – водке доверяет. Андрей Сергеевич – прислан завучем двух сельских школ, его жена в сельсовете секретарём поставлена. Очень грамотные супруги.
- Тёзка, - говорит Андрей Сергеевич, Андрюше, - тебе отвязаться надо от этой своры дворняжек, они злые на тебя ходят, давай я  справку с печатью напишу, - уедешь сам, раз не хочешь им сдаваться.
- А кто тебе ракийку носить будет, Андрей Сергеевич?
 - Ты это брось, я бросать собираюсь, давай лучше бабушку твою от постоянных встрясок уволим, переживания у неё останутся. Тогда, она только надеждой на твоё возвращение жить будет.

…Прямо из тёплого поезда, Андрей с паспортом в пахнущий кузницей Харьков выходит. Приехал ряды настоящих рабочих  пополнить. 
Ноги щетинистыми свинскими царвулями стянуты, новая тесьма онучи валянные, аж до колен опоясывает. Кожушок бараний мелом отбелен, мягко морщинится, и кислыми отрубями несёт.  Шапка из овчины рябого барашка, кермеком, чухрой обработаная, жарко носится и, штаны из домотканого конопляного полотна, через подштанники, -  до красноты всё натёрли.
Торбу писанную крепко держит, оглядывается, ищет где завод в письме рассказанный – коминами большими дымить должен.
« Серп и Молот» - называется, запомнить легко, видно все серпы и все молоты широкой державы, в этой кузнице делаются.  И чичо Мишо в середине большой кузницы находится, - бригадиром держится.
Идёт Андрей в направлении больших труб, дымящих чёрным дымом, чутьё не потерял - сзади следят, повернулся резко –  девочки и мальчики за ним идут, все младше его, в форму школьную одеты, с красными косынками на шее, тоже встали – хихикают, пальцем в него показывают. Непонятно, - над чем смеются? На школьном языке меж собой говорят, подходить боятся - значит можно побить их. Андрей торбу двумя руками ухватил, для чичо Мишо стомны с вином и ракией из дому везёт, пробками из кочанов кукурузных забитые, посуду ровно держать приходится. Настороженно идёт бессарабец, наличие чужого кругом ощущает, а за спиной снова смех и возня. Может всё же побить малышню.  Дед наставления давал – незаметным везде ходить, про города - по другому рассказывал. Тут очень много разваленных домов, а те, что целы, слишком огромные, все из камня, одних окон тысячи, рядами друг над другом высоко установились. Улицы тоже из серого камня вымощены, посредине рельсы тянутся.
Девочка смелая, из всех школьников выделилась, к Андрею подошла. У неё из-под вязанного красного берета две косички заплетенные выползают, на краю бантиками красными украшены, в глазах её восторженные чудеса закрались: она пальчиком по бахтерьме кожуха водит, щупает мех рябой шапки, ботиночками на царвули наступила, - с любопытством всё щупает.
 - Люся! наш трамвай! – крикнули из школьной группы.
Люся изобразила оскал на всё увиденное, упёрлась носиком в нос чудака, и постучала зубками, - убежала, за остальными в вагон трамвайный вбежала, зазвенел невидимый колокольчик, и посередине улицы поползли два вагончика людьми наполненные.
Народу тут везде полно, все одетые нарядно, - как учителя; военных тоже много, и милиционеры надменные ходят. Тут самое непривычное в одно большое уныние соединилось, чужим всё кажется. Андрею вдруг к бабушке захотелось, возникло желание быстрее домой вернуться. Он волчонком посмотрел на уползающие в небо дымные облака, на серый горизонт изрезанный грудами безобразных руин, на сложенные в ряды кирпичные скирды, на множество высоких труб. Сжал торбу, зубами держит за пряжку, пошёл искать среди развалин большой завод «Серп и Молот», и чичо Мишу, что находится в нём изнутри.

…Андрея на проходной по одежде определили хлопцы земляки, затащили в общагу и стали скидывать с него вонючее сельское одеяние, в торбу полезли… Подобрали Андрею снятые с кого-то брюки, рубашку, ботинки; надели шинель училищную…
Сало, брынзу, окорок - режут, шкварки, роговачки на стол, ракийку разливают в чашки и стаканы.
 - Давай, быстро, подняли, утрамбовали, и на танцы летим…
Андрей разнообразить мысль не успел, уже на танцах толкается, - в большое полуподвальное, душное, прокуренное помещение. Играет баянист, и патефон тоже есть.  Много девушек, и каждой охота, что бы с ней потанцевали. Слегка обнимать можно…  Вот это свобода желания! 
Андрею тут же ухажёрку намечают - Клавой зовут, незнакомое, и интересное имя…      
Лёшка Дюльгеров, завёт Андрея к себе - в шлифовочный цех. Начальник – дрянь, но производство не отказывается от новичков дружных с металлом, по второму разряду дорабатывать детали литья надо.
По выходным, разборка развалин, оставшихся от немцев.
Восстановительными делами дышит новое течение послевоенного времени.
 Все руины Харькова хранили валяющийся повсюду, испорченный человеческий труд.  Те, чьи тела не были испепелены взрывами бомб, усилено разгребали остатки войны.  Люди обнаруживали в своём сознаний горечь от минувшего, и побуждали своё собирательное влечение выявлять искреннее трудовое воодушевление без утомлённого принуждения силы. Мастер цеха доработки деталей литья Фосин, худой, не низкий ростом человек, с восковыми гнетущими морщинами на лице и вокруг шеи, давал указания.  Его мутные глаза собрали всё излишество цеховой пыли  и копоти, впалые щёки  прилипли к языку, они ему мешали верно выговаривать слоги, длинные слова он подменял долгими жестами.  Костлявою и косматой рукой, выползающей с довоенными часами из рукава спецовочного  халата, он строго и конкретно указывал, кому и где положено подбирать уцелевший от фашизма пригодный материал. Сжатые зубы и обозначенные скулы скрежетали, словно шарниры на маятниковом станке,  выпирающий кадык бегал челноком по длинной шее, тонкие втянутые в рот губы содержали злобу и постоянное недовольство к выжившему народонаселению. Войхна! войха, войхна снова бхудет, без войхны захжиреете,- стращал он назиданиями  уцелевших.
Андрюша Стойков вместе со всеми подбирал половняк и целые кирпичи, годные стать новой стеною.  Он их сносил в кузов грузовика, чтобы завод  «Серп и молот» начал разрастаться более значительными строениями, которых не смогут рассыпать бомбы будущей войны.  Холодная тень, намного превосходящая халат мастера Фосина, накрыла всех работающих; разбирающего завал по второму разряду шлифовщика Стойкова, особенно.  Мальчик выпрямился, чтобы посмотреть живо ли солнце, и подчеркнуть готовность бесконечно работать на запоминание войны.  Раздражённо утаптывая ногами драночный штукатурный мусор, и спекшиеся кирпичи Фосин, молча, вытянутой конопатой рукой указал подчинённым другое направление трудоприложения.  Нужно вытаскивать расщепленные доски и балки, необходимые для растапливания больших, ударных печей и котлов, а также отправлять совсем целые, на склад годного пиломатериала. На заводе в цеху мастер тоже даёт указания жестами, цифрами он оглашает расписанные для рабочих метры, отдельно обработанных заусениц. Когда он отвечает перед начальством за количество сданных в сборку, и принятых от литейки деталей, - стоит смирно, как на партсобрании.  Андрюша передвигается скованно, с самого утра сегодняшнего воскресенья.  Вчера вечером на танцплощадке, во время драки, при постоянном распределении влияния на общую девичью массу, между - Турбинным заводом, Электротяжмашем, и заводом « Серп и молот» в рукопашной стычке трёх сотен юношей его  удачно поколотили. Там всегда положено до конца держаться, не падать, не дрогнуть; убегать опасней, чем атаковать. Вожак ватаги серпомолотцев  Лёшка Дюльгеров, - парень-ремень. В еженедельных драках с турбинниками прыгает как архар, никогда не отступает, мужское первенство отстаивает.  У турбинников тактика хитрая – расступаются, в свою толпу заманивают; окружат Лёшку, завалят, и ногами избивают. Свои прорываются, рассыпают чужой круг, те устают и разбегаются, - кругом затихает, тогда Лёшку находят свалявшимся, подбирают. В общаге отмоется, выспится, утром на смену, - весь целый, работает как челнок.   Когда гильотина, ему три пальца руки наискось отрезала, он сам подобрал обрезки с ногтями, висящий на коже полумезинец сорвал, и тоже в мусорный контейнер выбросил; хотел смену дорабатывать… 
 Недовольный шевелениями второразрядного работника, Фосин, с побуждением гневного уродства своих морщин, указывает оттянутой костлявой рукой, уже другое, обозначенное кирпичным ураганом, место выборки только для мальчика.  Даёт направление выбравшемуся из пустоты бессарабского голодного завала, половаволосому, стриженному под фриз шлифовщику опускаться в глубину воронки.   Отсортировывать - трубы, арматуру, весь метал складировать по месту железного сбора, нужного мартенам для литья деталей идеологического превосходства над побежденными врагами. 
Все 18 рабочих цеха доработки деталей, чувствуют над собой работу вращающихся желваков, и желтуху зрачков Фосина, перерабатывающих гнев надсмотрщика в производственную дисциплину труда. Андрюша Стойков вытягивает арматуру, гнутые трубы, тащит радиаторы, искорёженные спинки кроватей. Он только опасается истлевших трупов, и рассыпавшихся скелетов  с обручальными кольцами и остановившимся временем войны в ручных часах  бывших людей, которые истлевшими выползают из-под освобождённых завалов. Мастер Фосин, то приближается, то удаляется. Его халат ожившее приведение погибшей бомбы.  Весь состав цеха стоит у безобразного нагромождения сдавшихся конструкций, хотят вытянуть длинный скрученный швеллер пятнадцати дюймового номера. Негодуют рабочие на защемления неподдающегося проката.  Злость Фосина на живых людей, выпирает вместе с дымом и пылью в жёлтом лице. Весь цех висит на швеллере, а Стойков одиноко роется в хламе прошлого указания. Жердь направляющей руки шлагбаумом выдвигается над  запутанными требованиями мастера. Сжатые зубы Фосина, и кость его руки с довоенными часами, словно оживший скелет, мёртво указывают на защемление металла.
…Удар! Короткая метровая труба отлетает в сторону, бьётся о битые кирпичи и с затухающим скрежетом теряется в руинах войны. Надоевшая рука, из середины предплечья - виснет, заодно с рукавом халата.  Изобразила прямой угол. От боли, Фосин скорёжился подобно изуродованному швеллеру; он взвыл протяжно, как когда-то сброшенная бомба. Зрачки закатились, и окончательно исчезли за дымом беспомощного гнева, желтуха лица покрылась ржавыми металлическими опилками.  Войхна…а! - прокричал он, почувствовав неизбежную расплату прошедшей войны, подхватил вислую половину руки и молча, побежал к ближнему тянущемуся под загрузку грузовику, как будто желаемого дождался, и невыносимое собою нёс.
   
…Два офицера госбезопасности, после мрачной, с ощеренным лицом, жутковатой, блёклой халатной фигуры Фосина, виделись Андрюше военными героями в очень красивой форме, запретившие фашистам сбрасывать бомбы. Они сияли улыбками поиска истины, с недоумением вникали в необычное для их службы дело, переданное им из неубранных развалин бывшего Харьковского дома. Майор Кулинич, и старший лейтенант Запорожец раздумывали над положением, сидевшего под их взглядами ни к чему непричастного мальчика, который теребил сидушку стула, и старался спрятаться от вопросов, не имеющих к нему отношения.   
- Так, что – переспрашивал его в который раз майор Кулинич, - ты не ударял мастера Фосина трубой, или арматурой?
- Нет – повторил юноша, и стал трогать гладкую лакированную столешницу стола, проверял, действительно ли она гладкая.
- А как получилась, что его рука наполовину отрублена в кости, только кожа и сухожилия остались соединениями.
- Не знаю…
 Плотный, располагающий добродушием военный, с зачёсанными назад густыми черными волосами, лицом похожим на таджикского раиса -  майор Кулинич, уже много лет поздравлял своих сверстников из пехотного училища с очередным,  полковничьим званием.  У самого, после  перевода в Госбезопасность, повышения подбирались медленно.
- Лора! – окликнул майор, военную женщину со смежного кабинета, - пусть мальчик у тебя чай попьёт, сделай ему бутерброд… и дверь прикрой.
 - Что ты думаешь Серёжа?- спросил старший следователь, старшего лейтенанта, и пустоту огромного кабинета, - У меня такое предчувствие, что мальчик проявил вполне соответствующее воздействие, либо… не… причём…м.
- Да, но 15 человек, которые точно недолюбливают, и побаиваются мастера, чётко подтвердили, что в момент крика, на метров 15 по кругу кроме Фосина и мальчика никого не было, - сказал старший лейтенант Запорожец.  – Заключения врачей подтверждают указанную в заявлении мастера причину повреждения кости. Перелом произошёл вследствие резкого и сильного удара металлическим прутом. 
- М… м… да, - майор погладил, распрямил жилы лба, - не похож он на силача, да и вроде хлопчик сам, тихий такой…  Я в Бессарабии был, там народ мирный…, хотя кто знает…
- Николай Иванович, я же тоже в сорок четвёртом стоял в Болграде.  Нас расквартировали по частным домам. Меня после училища закрепили за инспектором Селютским, после работы наших с немецкими архивами, - вы в курсе, что раскрыли по его деятельности.  Всех кто работал с ним, - проверяли, меня тоже на два месяца отстранили…
Рядом, по соседству с нами, через двор - стояли сапёры, у них своя задача имелась. Я с лейтенантом Басовым сдружился, у него вычурные соприкосновения наладились с местным населением, его все черпали вином, - в каждом доме угощение выявлял, вообще с ним потешно было…  Хохмач.  В доме, где мы с Селютским квартировали, хозяйка - тётя Маша, не могла ходить, ноги у неё парализованы были. За ней дочка уже шесть лет ухаживала, сын на шофёра учился, парень младше нас.  Я Басову за хозяйку нашу сказал… Он, - давай её вылечим.  Зная его балагурские повадки, мне не понравилось предложение, показалось насмешливой потешкой.
  …На следующий вечер приносит он к нам подрывную машинку, - ручной генератор взрывания зарядов. Поставил машинку на табуретке, возле кровати тёти Маши, возится и рассказывает забавные похождения о себе, ну женщина смеётся, он на большие пальцы её ног провода намотал, она не видит, не чувствует. Как завертит рукоятку машинки, - больная приподнялась, ногами передёрнула, закричала, я сам за неё испугался. А, он ещё раз крутанул. Тётя Маша: – Что вы делаете?! - видно ток сильный почувствовала…   Дима с одной стороны, я с другой - снимаем её с кровати, поддерживаем. Он, -  давайте тётя Маша, наступайте, ходите… Женщина боится, шесть лет лежала. - …Ох, немогууу, упадуууу.    Басов ей: - Не будете ходить, сейчас генератор подсоединю, ещё крутить буду…  Ну, она – Ах-ах, ох-ох, потихоньку стала ногами переставлять.  Мы её неделю, по вечерам упражняли, прохаживали в комнате, потом по двору.  Уезжали, она уже сама ходила, розоветь начала, а так бледная лежала. Селютский, тогда на меня и Басова, рапорт подал, не знаю что доносил, нас не знакомили. Хорошо, что по-научному вышло, и по-человечески. Родные тёти Маши, она сама – благодарны; Басов у них – за сына, за брата.  Когда провожали, -  все его обнимают…   А, вот Селютского, - недолюбливали, обходили, как-то даже побаивались его. Оно и оказалось…
 - Да, знаком с его делом, – сказал майор Кулинич, имея личные соображения, но все же решил протянуть Запорожца ещё, - а причём тут наш случай? 
 -  Фосина, недолюбливают все, боятся тоже. Если несовершеннолетний рабочий решился срубить кость, этому Фосину, то наверняка что-то есть за ним.   
Кулинич, остался уверенным в своём сотруднике: - Надо проверить. Подготовь, Серёжа запрос на Фосина.   
… Через неделю Николай Иванович Кулинич, Сергей Запорожец, и Андрюша Стойков в кабинете пили чай с конфетами.  Фосин в оккупацию сотрудничал с фашистским режимом, полицаем ходил. Раскрытие обнаружило нужные подробности.
- Ну, ты Андрюха молодец, - Николай Иванович, по отечески, погладил молодецкую головку, передвинул конфеты поближе, - как это  так ловко у тебя получилось, что рука его вмиг повисла.     Андрюха выбирал конфеты побольше, шоколадные, пил неохотно горьковатый чай, обвёртки в карман складывал, шмыгал носом после тёплого глотка из чашки, сказал: - Меня там вообще не было. Офицеры захлебнулись чаем…, прокашлялись.
- Надо будет мальчика в другой город перевести, а как армию пройдёт, только к нам! - заключил майор Кулинич.
 - А можно и Лёшку тоже перевести в другой город, его турбинники, до конца покалечить собираются.
 - Кто такой Лёшка?
     - Друг надёжный, - сказал по-взрослому Андрей.
 - Ну, если надёжный то тогда можно… Оба офицера одновременно глянули на непричастного к случаю мальчика, моргнули друг другу, улыбнулись, подвинули конфеты ещё ближе, и остались до конца довольными, его надёжной непричастностью…  Для себя, попросили у Лоры рюмочки… под коньячок.