Голубятники

Нет в глазах лётной птицы – грусть падает.  А голубятники – люди улётные, признаки каждого стрижа хвастать горазды. Голуби - их сказка. Попадаются такие голубиные охотники что, не запинаясь, истошными воображениями землю заодно с небом перепархивают, не разберёшь, кто слаженней кувырки через голову делает, гонные голуби или сами голубеводы. Вот задача. Ерошат и голубят свои увлечения ценители лётной страсти, по себе знают, ущербное это гиканье - разногласить репицы всякого подхвостья.

Впереди всех, напустивший бойкую походку шёл Семён Алексов – плотный, среднего роста, круглолицый заводила голубиной удачи. За ним поспевали другие заядлые балканские голубары - три его товарища из далёкой юго-западной Болгарии. Внутренняя Македония их родина. За родным красночерепичным селением начинается чужое государство Македония. Из-за незнания географий, историй, племенного происхождения народа и податливости наций внешнему давлению, страна Македония, накануне переименована в Северную Македонию. Когда, где, и в чьей провинции затерялись другие македонские земли - никто не ведает, совершенно не помнят. Это забытая древняя история. Особенно не знают те, кто об этом пишет.  

Длинный худой помак Сабатин Мехмед; смуглее безлунной летней ночи цыганёнок Рома Ахмак; водитель и собственник красного «москвича» Веселин Гозбаров - редкий молчун-голубятник.

Имели балканцы впечатления неопределённые, всё время искали глазами: голые хребты, заросшие орешником горы, и межгорные котловины. Ездят по сёлам и городам Николаевщины, по другим окраинам России, недорого закупают высоколётных николаевских «бабочек». Будет чем хвалиться. На Балканах, со времён Филиппа Второго и Александра Великого – царей славянской Македонии и Фракии, - таких голубей нет. Подчинились цари высокой культуре Греческих государств. И покорили все их полисы.

 Завоёванным - подходит чужая слава. Больше двух тысяч лет кричат греки: - Мы Македония!

А не имеют высоколётных голубей, которыми страстно восторгался юный Александр.

  Эта несмешанная чистокровная порода густоперых красавцев привлекательна до безумия. За год два Семён собирает счёт столбовым парам, на выставках, для удовольствия и выгоды, одной рукой множит очарования, другой торгует: мартынами, гривунами, мурыми, и другими торцовзлётными сизарями. У всех в глазах рябит от перелива тёмных пестрин вкрапленных в белые перья. Вот они настоящие тучерезы.

 Потерялись древние македонцы в далёких походах, рассыпали по всей земле высокие мысли полёта.

 В чужом краю слава подвига, и вертикальный бескружевной взлёт ветровых голубей, теряет прелесть родины; нет устойчиво привычного, влажного воздушного потока с моря, нет разлива широких рек, раскиданных озёр в бескрайней степи, нет полей с сытым зерном. Сырое семя чужбины - не пахнет голубиным молоком.

А в тонне уроненных цветных перьев всегда можно сложить тысячу противоречий, и все весомые, в каждом: черта, манера, порода, свет безжелчной мирной птицы. Где голуби - там мир во всём мире. Для них радость полёта, - и люди не плачут по небу.  

 Алексов увлечён только лётными голубями: «Николаевские бабочки» и «Киевские светляки» - одни они, прелесть его зоркого взгляда. У голубятников зрение соколиное, постоянно в небо устремлено, смотрят снизу вверх, высоко играют голуби-летуны; в глазах роскошь неба порхает. Подобрал как-то Семён сапсана раненого, вылечил, в клетке держит. Есть птица и гроша не стоит, а всё равно жалко. Хороший голубь, плохой голубь, не зарекайся на наживу. Затосковал сапсан, ничего не ест, подкинул ему Семён никчемного витютня, и смотрит: полчаса прошло; дальше смотрит. Хищник, с места не сдвигается, голубь в угол забился. Всего на минутку отвлёкся любитель забавы, вернулся: голубь разорван, загнутый клюв в крови.   

Под чистым прозрачным небом, македонцы стояли во дворе возле голубятни деда Юхима – давнего знакомого Алексова. Старый Юхим уже семьдесят лет гонит тычкой, поднимает в небо своих лётных питомцев. Зобастых дутышей и декорацию не признаёт. Помнит первых подаренных сизарей: пять раз улетали пернатые в гнездо зарожденья, и только когда запер летунов на месяц в курятнике, перестали голубчики теряться из детского сердца. Тринадцать лет ему было в войну, построил из трухлявых досок и рваного невода свою первую голубятню. Немец запретил небесный полёт славной птицы; издали фашисты приказ: об уничтожении всех лётных голубей. Прятал любимцев на чердаке; выуживал в ненастные дни сеточный выгул, знал повадки захватчиков-зверей - боялся чуждой злобы.  

 После войны, из песни композитора Терентьева и поэта Малыкина, что звучала по радиоточке, узнали люди мира как юный Витя Черевичкин, не стал ограничивать свободу пернатых любимцев, за что и убили его палачи-нацисты.

Есть песня – живёт герой. Нет песни – герой забыт. Рассказ о герое – тоже песня. Бывает, загрустят про молодые годы дед с бабкой, затянут разноголосо, приголубят душой мелодичную поэзию юности, будто снова трепещет победившее знамя, высоко уносится славная песня:

… И в свободный час он как обычно

 Голубей любимых выпускал…

…Фашист взмахнул кровавым револьвером

И убит был Витя на повал.

  Со слезами перебирают старики впечатления отваги, плачут над судьбой незнакомого сверстника.

Мария прежде ревновала мужа к голубям, женщины голубеводы - редкое увлечение, но постепенно привыкла к далёко-лётной птице, бывает, в другой вечер, идёт с курятника, несёт в фартуке куриные яйца, и вдруг спохватится, спросит:

- Ну что Юхимушка спаровались у нас чубатая с гривастой?

- Спаруются, куда денутся, под корзиной ночь пролежат, …и готово.

Дед Юхим, человек мыслями отвлеченный, медлительный, не сразу поймёшь, что ведает:

- …Поднял голубей высоко-высоко в небо, в крапинки еле видимые превратились, и потерялись из виду. Весь день прождал; ночь, день, - не вернулись. Унесла хмара. Облако забрало. Двенадцать лет - ни капли спиртного. Затосковал, расстроился. Чувствую, едет у меня голубятня. Говорю бабке: достань Мария с сундуку полулитру «московскую»…  За раз полный стакан выпил. Через полгода, другая мраморная стайка ко мне в голубятень села. Прибились веерохвостые, видно долго блуждали, исхудалыми опустились. Бросил пить.     

  Наполнили македонцы корзину прибившимися когда-то летунами, с пылью улетели на «москвиче» от деда Юхима, пошли дальше шустрить.

Заехали в Бобринец к другу Семёна, Гришке Серпастому. Живёт во дворе ветлечебницы, жена главврач рынка, кормов для голубей  полно. Сперва всех накормил закопчённой рулькой и жареной корейкой, - благо холодильник забит мясом. Пошли голубями кировоградскими восхищаться. Хвастает Гришка то, что и без него знают:

- «Бабочки» мои, - говорит, - проворнее вертолёта, бабчат голуби торцовые. Устремляются вверх без круговых оборотов, взлетают вертикально. Скажу вам друзья-братушки, у вас таких голубей нет, и не будет. Через мгновение на небе только точки мерцают, при слабом зрении, из виду теряются.

 Известно, голубятники люди с натренированным терпением; постоянный голубиный гон – беспрерывная радость в глазах. Любовь написана: в кувырках, в перепархивании, в высоком полёте на заоблачном ветру расписана страсть.

Соглашаются македонские голубары - нет у них таких летунов.

Гришкин сын Игорёк, к компании «отъёмной» пристал, потрошили братцы иномарки. Снимали дорогие магнитолы и всё что в салоне валялось. В Кировоградскую зону угодил. Парень он хилый, а зона «чёрная» силу любит, в подогреве нуждается, потому раз в неделю по субботам, на «Запорожце», завозил папаша передний багажник салом и мясом набитый. Но не только это голубило Игорька, а и то, что смотрящий зоны устроил из большой охранной вышки голубятню, было о чём с Гришей базарить. Голубями обменивались.

Жена Игорька, далёкие цыганские корни держит, ждёт его, потому, ужин кочевой испекла. В бар ночной все вместе сходили. К тому же, говорит Гриша невестке:

 - Слышь Севилья, нельзя ли моим друзьям девочек нашенских организовать…

- Какой разговор папаня! Сделаем…                                                 

Захватила трёх подруг, пили до полуночи, на столе – полуголыми танцевали. Трём спарованым, свёкор комнату отвёл, цыганёнка в сарай, к квочке с цыплятами определил, на солому кинул матрац. Севилья обиделась за далёкого соплеменника, скуку исправила. Когда все уснули, тоже зарылась в соломе спать…

И цыганёнок Рома затем, славно время тёмное дотягивал, провёл остаток ночи – по всей мочи. Семёну же снились сотни николаевских голубей, которые вдруг в чёрных воронов превратились; гнал сорок и воронов - заблудших голубей в небо поднял…

Утром поздно встали, пока расчехлялись, успел цыганёнок, карманы машины пичугами наполнить, доволен Ахмак.

 Кто у цыгана украдёт - тут же грехи воровские опростит.

 Известно: николаевские лётные, для всякого заядлого голубевода гордость. Да и голубь породы этой, известен как первый птах всякой голубятни: стойка наклонная, оперение густое, восковица у надклювья утолщённая огранная, веко серое, подхвостье в репице. Ценятся на выставках: мартыны, гривуны, и мурые, хотя, в других краях их лётные качества теряют прелесть: не тот ветер, не те облака, не то небо. Пермяки, тоже когда-то из Николаева к себе увезли высоколётных пташек. Не тот порыв в той земле.         

Бывает, встречаются голубятники сизые вдохновением; к ним не подходи с враками, тут же разоблачат. В голубятню посторонних не водят, опыт и поверье имеют, особенно берегут сусеки амбара, где корм хранится, не подпускают чужих, вдруг соль подкинут в дерть. Заразы побаиваются подозрительные, отравление может всю птицу погубить, настигнет мор в высоте неба, мёртвыми вяхири свалятся. И такое случалось.

Заехали к Гришиному знакомому Александру Богдановичу, ещё тот  ястреб, задиристый, во двор не пускает. Своё бережёт, и чужое ему ни к чему. Спрашивает неприязненно:

- Что вам надо?

Стал Гриша объяснять, слушает Богданыч, губы глазам перечат, завистники кобылку статную его недавно отравили, покос сенной полили пестицидами. Впитала суданка яд – сдохла кобыла. В скотомогильник оттащил; там, на дне ямы три его собаки постоянно лают, щенками их сбросил. На мертвечине - барсами сделались.

- Надо будет собак на землю вернуть, охрана будет дикая, а то никто с добрыми намерениями не приходит, воробьи и те норовят семя не своё утащить. Мне люди не нужны, от них беда вылазит. Ты скажи, когда мне вернёшь кропятчетого голубя, что для смеси  тебе давал. Я сказал: пока с приплодом не отдашь, ко мне не ступай, не ходи севрюгу клянчить.

Гриша замялся, утерял в стае скрытой голубятни собранность свою:

 - Голубь твой цел Богданыч, ребятам показывал, вместе восторгались, видели они твоего макового.

- Я, мы, они! Не мути болото. Чужим добром - зависть не насытишь. Разговора нет! И давай уже катите! А то я занят…

Не с чем уехали, все молчат, один Семён возмущается:

- Да никакой он не голубятник, ему в самый раз сорок с воронами разводить. К нему горница залететь не вздумает. Воробьи зерно  съедают! Он что? - Мао Цзэдун! Или тоже, кобылу отравили!.. Был бы щедрым мужиком - не стали бы гужевой транспорт мертвить.  

Заехали в большое село Гладосы, к другому Гришиному приятелю Толику Федорченко, - парень хоть куда, голубятник калиброванный; и друг его из ветхого двора пришёл. Говорит голуби у него все породистые, порода к породе прилипала, от отчима достались ему якобинцы, и фамилия отчима пристала. На выставках всегда первые места занимают его гульки. Показывает отборное хозяйство:

- Вот это Горьковские чистые, самая красивая, исконно русская порода, тоже гонные голуби. А вот голубь николаевский сталебокий, за него в Чехословакии мне четыреста евро давали. Я не уступил…

Семён много раз россказни приголубленные слышал:               

- За смоляного - десять гривен даю!

- Да ты что, я его пятнадцать лет выводил, паровал с разными голубками, подлаживал яйца что покрупнее…, да я вместе с ним спал, когда случались неудачные парования. Нее, и разговора быть не может. У моего знакомого, голубь на выставке в Голландии первое место занял, так этого голубя один российский буржуй за пачку американских соток купил.

  Сам Деркач, этого моего голубя просил, даже ему не отдал. Ты знаешь, кто такой Деркач? - непонятно к кому обращается, - у Леонида Васильевича тысячу голубей! Никому уход не доверяет, сам новые породы выводит. Когда был председателем СБУ, я в Киеве к нему в кабинет, без тряски и ропота вваливался. Он мне такой пропуск выписал, что генералы честь отдавали. Без уведомления к нему заходил, просто так, …чайку попить. Наведывался и всё! Повидаться с достойным голубятником - клёвая охота такого дела.

- Но у Щербицкого круче, - возражает друг с ветхого двора, - у того две голубятни были, одна из чисто «Киевских светляков», вот это размах крыльев: белоснежная манишка, небольшая восковица, стриженый чуб, пышное оперение ног, чёрный хвост. Сыплются на землю из разных сторон, …и везде голуби, облако голубей. Мерцают словно светлячки на свету, порхают как рой пчёл, куда ни посмотришь – красота и вдохновение. А в небе?..  Сплошная прелесть: замирают в воздухе, встанут вертикально, затем на спину ложатся, перевёртываются набок через крыло, и у каждого своя многоликая фигура. Их ещё надо уметь разводить, неприхотливы, а сердце у них боевое, содержать надо большим числом, иначе не та прелесть, не то очарование. Щербицкий светляков особенно ценил. После любования высоким полётом - ехал на Крещатик подписывать важные документы, иначе: не тот полёт росписи, не тот росчерк пера получался. Был он, страшный покровитель наших голубеводов. При нём кучеряво все мы жили, да и Киев теперь тоже не тот, что был. Испортили вороны простор старины. На похоронах Владимира Васильевича, для упокоения души, выпустили в небо триста белых голубей! Невиданное почитание высокой памяти.

- Говорят у Брежнева - три голубятни шёлком лоснились.

- Да хоть десять, всё равно у Щербицкого голуби лучше. В Москве небо тяжёлое, духота постоянного чада и сплошной облачный обман. Не тот в Красной простор для краснорябых, нет вечного мгновения. Да и вообще, не годится больше Москва для приголубленной столицы. Пора новый град стольный в самой середине Всией России поднимать – тогда голубям простор и небо будут. Поднимай голубиную страсть в невидимые высоты!

- Так, что? – даёшь голубя бесчубого за двадцать гривен.                      

- Так и быть. Ради Гришки. Ложи тридцатку. Вверх десятка, вниз десятка, всё равно несладко. Четыреста евро не деньги, а тридцать гривен и подавно. Бью руку.        

…Не стали уезжать балканцы путем, которым заехали, через Молдавию и Румынию. Потеряли дорогу. Укатили в устье тихого Дуная, на пароме из Рени пересекают водную границу, плывут по ограждённому от зазнайства судовому ходу.    

Одна таможенная взятка не тридцать волнений, и больше чем тридцать пар лётных голубей ужатые в багажнике, да везут ещё голубары большой ракушечный камень для клёва и желудка птицы. Ничего у них нет…

 - А Македония есть! 

 - Жернова старинные тоже ведь камень, - тысячи лет людей кормят. Да и иди, пойми этих голубятников - знают ли, для чего зерно жизни дробится, где на самом деле рождаются границы небесного полёта.

  Нас много, а голубятников не в каждом селений встретишь. Тоже, досуг-хоббию просторную нашли себе люди приголубленные небом. Нам это вовсе и не надо.   

И не наше это высокое увлечение. Илл…ли... Скажи!?