Глава 48. Свершение случая. 

Прибежал запыхавшийся Огуз: - Учитель-ага, я обнаружил исторический документ мирового замысла, - литавры давно бьют, соскучились по беспристрастному знанию минувших отношений. После расслоения короткой империй гунно-ариев, готы устали от наличия пути, в родное Причерноморье не вернулись, ушли в земли моря Северного, потеснили холодные племена англов и саксов, прогнали глумливых на сырой британский остров. Теперь мстят роду нашему, такая вот вертушка. Завоевали бриттов, хозяевами всей Атлантики себя назначили, медленный Восток покорили. На нас заражённую мошкару насылают, хотят род обескровить. Пора устранить! Щиты давно не годятся, мечи устарели.
- Такое и прежде не раз случалось!
- Где это начерчено? Разве не видно, что британский остров тонет, неуклюж размером для такого громкого величия. Человеческая стойкость - просторами Родины меряется. 
- Обозлились англосаксы не из-за готов – все иные народы  ненавистны. Куда удаляться? Мешает мир уязвлённой особенности, не растеряли давнюю злость, - Кипчак путано, отстранённым мнением соглашался с собой, долго в небо смотрел.
 Ученики с изумлением подтвердили известную печаль.
- И теперь… О! Учитель, страшные времена пришли: «Стремятся одни разместиться на Земле». Как остальным быть?..  Неужели небесная радуга навсегда исчезнет? И разве мировой бунт исчерпал себя? Хотят нас обездолить! Христос всего поэт, в революционеры вера православная его записала.

…Вошли в зал великих революционеров. Вот это да! Это люди! Среди них можно остаться на вечные времена, такой решительности даже грозовые облаке с ангелами не несут. Одни добрались до трона, в боги себя зачислили, другие ниже уселись, многим места не досталось, ни позволили небеса всем возвыситься.
- Ведомо, всякая отдельная революция такая же непредсказуемая ночь, как и очаровательное волшебство прелестной Шахрезады. Недовольны бунтари мира шёлковой парчой, не хватают на всех: благородные обрамления, шерстяные фраки, и чесучовые кителя. Соблазн вольготной жизни многих революционеров увёл от ядра мысли. Каждый, по-своему определяется в волнениях революций, простота вещей по ступеням истории разбросала.
Выдвиженцы бушующих перемен, что втиснулись шумным сборищем в углы мощеных площадей, соорудили баррикады, не соприкасаются с протестом. Ставка, на властные банки, обречена неурядицами, раздоры с непременным прахом везде стелются. Сплошная химера, одни митинги, шествия, парады и словоблудия, довольны блуждающие безуспешным состоянием, хотят бороться за преобладание убитых средств, усердствуют в желании скрыть истинные намерения. А настоящий революционер живёт бедно, с юных лет устремлён к подвигу, в том успех состояния и преимущество свершений. Даже малая идея! – большие деньги победит. Пустота устраняет производительную мысль. Всюду, барабанные дроби слышны. Должное почитание через сто лет воздадут. Неведомо, как везенье разместится. Если кто сорвался, вторгся в упразднённый переворот, таких легко распознать, наслышаны святыми сотницами в молельных текстах. Ликвидировать неугодных просто, в том наука целой эпохи. Весь мир освидетельствован, достаточно личного паспорта лишиться - спишут навсегда, устранят вместе с родным краем. 
- Вот-вот, я вам как раз расскажу про один неудачный такой случай, самый обычный человеческий заворот, который даже чайки и вороны не заметили, - сказал Булгак. И тут же принялся безбрежное излагать:
«В одном покорном селе, люди не имели никаких паспортов, не слышали ни о какой такой революции, не знали ни одного бунтовщика, любили строки православной поэзий и заветы бога, потому жили тихо, без волнений. Но случайно от сведущих людей узнали, что по миру стелятся громкие события и стали ждать перемен - давно обнимали упорядоченные впечатления. На околицах истории шумел новый век, а летоисчисление на этой земле не менялось уже два тысячелетия, потому цифры мелькали привычные. И задолго до того когда упали торопливые суждения, Бессарабия так же тихо буйствовала сочными долинами и пресными озёрами; море омывало её берега. Вольно бегали быстрые табуны одичавших лошадей, бродили крупные и средние стада одомашненной скотины. Сухая пыль падала полевыми соцветиями в лучах заходящего солнца, сушило время годы; бывало, трещинами покрывалась земля, и зарывали звери в оврагах сырые кости. Люди что уходили искать далёкий простор, бесконечно долго держали скуку, не забывали зов почвы, возвращались любоваться ласковыми волнами степного ковыля и дышать тёплым слоем отдохнувшего чернозёма; медленно ползли отеческие непостоянства. Никто уже и не помнит тот славный мир, что долго стелился над краем. Буйные кочевники не видели: ни сёл, ни городов, потому не задерживались, проходили мимо. Но тысячелетия редко балуют народы, время в степи идёт медленно и незаметно, шатает открытое пребывание людей; поля беспрерывно дышат насыщенным ветром, тут тишина - главный образ мышления. И всё же, откуда-то издалёка, из неких неведомых горнил, некая революция нечаянно ударила в глубину событий, устранила главное назначение, покалечила беспричинные нарекания. Неожиданно в Бессарабию варварски вторглось одно недавно придуманное королевство, выползшее из незатухающих недр Римской памяти; как и две тысячи лет назад, нарушило долгую тишину вольной местности. Монархия эта, незаконно влезла в чужую историю, преднамеренно выпала из гнева широкой трещины развалившейся Австро-Венгрии. И хотя не имела ничего общего с англосаксами, распространять своё влияние училась именно у них, для большего величия выискивала: недовольства, бунты, восстания, и тут же прославлялась их подавлением».
- Булгак, ещё долго?..
- Простота обыкновенных приличий - не бывает долгой: 
«Для отместки за частые протесты, национальную заваруху и чужеродное излишество, для окончательной покорности захваченной земли в гневе дня, королевство дополнительно разместило в переделанном краю ядовитые учреждения. Из глубин моря извлекали отравленные водоросли, сушили нашёптыванием, измельчали эти глубокие напасти, и раскидывали по всем весям, околицам и нивам, говорили: это лекарство для успокоения характера. Высохли виноградники, фруктовые деревья, разразился мор скота, неурожай зерна выявился, к тому же непосильные налоги, установленные великим королевством, опустошили тихие холмы до уровня невиданной нищеты, люди задыхались от удуший власти стелющей невыносимое насилие. По обочинам дорог падали мёртвые тела из-за ненужного наличия. Королевство ухмылялось и требовало от поселян беспрерывно улыбаться, приклонено работать для снабжения жил королевства, кровью истязания платить непосильную дань. Бессарабия беспрерывно истощала своё тяготение к солнцу, к обыкновенному трепету верующей и вдумчивой души. К тому же запретили знать родной язык, петь давние песни, не разрешали иметь в душе тёплые волнения.
…А тем временем, стали доходить иные слухи - за морем океаном, в далёких сказочных землях утвердилась преобразовательная фабрика, которая обязывала людей обрастать богатством. И запустили её, всё те же англосаксы, уму непостижимо, можно ступить нищими на конвейер преобразования, войти в самой рваной одежде, прокатиться, и на выходе этой обвораживающей  фабрики, сойти с волшебной ленты новым человеком, преобразиться до неузнаваемости, стать зажиточным поселенцем на бывшей индейской земле - превратиться чуть ли не в боярина.
И вот, в одном неизвестном селе, где было много малоземельных, верующих людей, зародились сомнения жизни, они бурлили семь-восемь лет под нажимом гнева и непосильного налога, пока совсем обнищавшие не пришли к решению, что: всё-таки придётся что-то переделывать! Обедневшие, так обрадовались необычной установке, своему такому премудрому решению, что окончательно забыли про существование приличии труда. Они доставали последние одежды из сундука, наслоенного сухими табачными листьями, рвали в клочья свои мысли, одевались и шли валяться пьяными в пыли. Беспрерывно готовились к существенному обновлению. В селе даже выделились две схожие группы умеренных бунтарей, по-разному жаждущие непременно жгучие преобразования, образовались они в нижнем и верхнем крае села, потому говорили на различных наречиях. 
Одни были скромными людьми, обеднели из-за неурожая, наследственного малоземелья, и непосильного налога. В долгие тёмные ночи нищета существования делала их: музыкантами, певцами, тайными сочинителями земной любви. Жили люди крайне бедно, скрытно продолжали воспевать и славить красоту своей речи, природу края, отстранялись от школы чужой судьбы. Знали, что народ, не имеющий славных музыкантов и поэтов – беден достоинством жизни. Потому расслабили своё уныние, молились давно избранной религии, родным обычаям, привычкам, необыкновенному преображению и совершенству предстоящего восприятия.
Королевство это не нравилось, оно желало выращивать исключительно созревших сторонников, потому крайне возмутилось и удивилось, что эти нищие крестьяне перестали целовать корки сухого монаршего хлеба, не пестуют бедность, отказываются от мамалыги, смеют любить свои песни, свою речь, прячутся от сочинённого наличия! Тут же, королевство потребовало, чтобы усилия обедневших людей, были направлены на молчание, исправление ненужных традиций, и полной потери памяти о прошлом времени. Порыв творческих людей обязан был обзавестись новым восприятиям, служить буквам покорителей, беспрерывно восторгаться чужому флагу и непривычному алфавиту.
На всех каменных столбах, что делили вёрстами старые римские дороги, рисовали лозунги гласившие, что великое королевство: «Жалует всему населению - великие блага!»
И хотя, соответствующие столкновения подобающие истинному состоянию крестьян, не соблазнялись благами гремящих  обещаний, всё же угадывали наличие жирующих волчковых побегов в стволе власти, ощущали искривления сплетенного образования в кронах чужеродных поручителей и терялись в праведном восприятии дня.
Другая группа любителей пожалованного удовольствия, хотели быстро разбогатеть. Везде выступали как отчуждённые  поручители, громили улицы возгласами вызревшего согласия. Кричали: «Мы подданные короля! Наши желания, поцелуй   выпеченного королевского каравая и благодать щепотки соли высушенной в преломлении восприятия!».
Тут же, под влиянием тайных отравляющих лабораторий, несогласные теряли равновесие, начинали вынужденно падать, поклоняться опустошению, и верить яду ползающих проклятий.
Другие, не имеющие храбрости люди, десятилетиями укрепляли свою расшатанность, выдвигали востребованные сомнения нововведениям, постоянно ухудшали своё национальное восприятие. Во всём и везде шелестел хаос.   
Королевство объявило премудрое решение для крестьян, обедневших под грузом назначенных налогов, издало продуманный указ, обязывающий подданных короля сполна выплатить долг высчитанной дани, и лично король возместит выездные расходы в далёкую англосаксонскую преобразовательную фабрику, выдаст переплетённые из человеческой кожи заграничные паспорта».
Селяне сказочно обрадовались такому житейскому повороту, тут же продали: остаток клочков земли, дворы, худых лошадей, устарелый инвентарь, и всё что не дыряво лежало в пустеющих сундуках.
Положенным посылом сполна уплатили королевству дань, и даже какую-то долю счастья приобрели. Покупали свиней, резали выкормленный средний скот и целыми днями жирели, готовились легче вынести семинедельное корабельное плавание по водной пустыне океана. Хотели навсегда уйти из нищего безразличия, обрести постоянное успокоение для измученного сердца.
Король рьяно поддержал лично им предусмотренный всплеск, указал всему селу не мешкать с возмещением изломанных нуждой дополнительно вылезших налогов, и затем навсегда уплыть в далёкие горизонты. Королевство с ухмылкой высчитывало полагающийся доход, отображало твёрдо вписанными цифрами на страницах важного монаршего указа, знало, что англосаксы не балуют подданных. У них налог - святость большая, чем сам король. Для укрепления прописанной веры сказали: «Пусть затем англосаксы сами разбирают глубинные раздоры. Мы что? – разве, им сторожа».   
До села стали доходить противоречивые слухи. Преобразующий закон короля был громко объявлен и важно утверждён для тех, кто бесповоротно намерен ехать в фабрику обновляемых людей. Ужесточили наказания за промедление. Село обязано спешить, срочно, сполна, без грусти возместить угнетающую самолюбие монарха окончательно пересчитанную дань, и смиренно уплыть в «рай вечного блаженства». Учреждение королевского делопроизводства, своим дополненным указом, обязывалось сопроводить всех паспортами с орлиной татуировкой, обозначить клюв хищной птицы, лакающий золотой христианский крест.
Паспорта! паспорта передавали люди горячее слово от примарии во все околицы села; те, кто впервые слышал это слово, загадочно повторяли: «Пасс…пор…тта…».
Дети, выискивая обугленные зёрна и обожженные гвозди в горячем пепле, с детской забавой тоже кричали: пас…сполта, давай пасс…сполта…
Праздник отплытия громко вызревал. Для столь хлопотного мероприятия в селе была утверждена комиссия продвижения делами переселенцев. Состояла из представителей, до исступления умеющие славить довольствия великолепного короля.
Люди села собрали объёмные деньги для делегации, обязанную быстро оформить важные монарший удостоверения, с необходимо гладкими пропечатанными грамотами годящиеся для конвейера перевоплощения народов. Такие отправные свидетельства с мокрыми печатями существовали исключительно в больших кабинетах великолепной столицы.
Предстоящее торжество извлечения нужных документов, превратилось в сплошное продолжение сельского праздника. Люди с нетерпением ожидали волнующее открытие Америки, которая никогда не была закрытой, и с самых древних времён носила некое забытое обозначение содержащее ярко-красные солнечные определения.
Быстро были собраны четыре тысячи наличных франка для представителей, из чётко отобранных людей, по двое из каждой половины села, которые с пропечатанными бумагами примарии, отправились в престольный королевский город.
Вышагивая непривычные каменные тротуары больших улиц, выборные представители нашли здание департамента ведающего делами миграций. Секретарша «восемьдесят первой конторы», пеньковым шнуром связала кипы листов, написала на каждый два важных слова: «Бессарабия. Вайсал». И сказала: ждите!
Что именно ждать делегация не уточнила, и тут же направилась в ближайший ресторан, отметить успешное начало большого отплытия. Деньги достаточные шуршали в карманах. Хватили на декаду гуляния со знающими дело разукрашенными куконами.
Когда не осталось чем рассчитываться, первым протрезвел заводила делегаций Яков Иокимов. Каждый, в отдельности, мрачно порылся в потайные мятые карманы, наскребли мелочёвку на обратную дорогу, и уехали поднимать настрой села.
Вернулись заросшими и потемневшие, рассказали с каким трудом оформляли начало важного действия: «пришлось им пребывать в стеснении, падать на колени, долго увещевать слуг короля, чтобы заметили трепещущий сельский порыв».
К тому же, из-за истощений организма, их жёны покрылись невиданной до сих пор сыпью.
Ждали три месяца, накопленный жир сгорел, радость таяла. Известий – никаких. Село начинало трезветь и волноваться, люди всё чаще из былого веселья извлекали обиду. Один только, старый церковный дьяк Димов, беспрерывно пытался научить село не верить молве. Никто ни собирался молебен дьякону Николаю Димову оглашать. Людям было недосуг терять веру, выслушивать обидное разочарование.
Ложь собирала по улицам толпы, курганы из слухов воздвигала, а правда одиноко бродила навстречу несбыточных ожиданий. Глупость и мёртвая деятельность - ценились намного дороже, чем живой рассудок.
Насчитали половину от прошлых франков, и прежняя комиссия уехала сдвинуть задержку столь важно начатое дело.
Всякий успех – содержит мастерство труда и удачу случая. 
Делегаты вернулись через неделю, были поникшими, но заверили, что последняя влажная печать скоро ляжет на первую страницу каждого личного паспорта, и через двадцать дней королевский корабль из Констанцы отплывёт счастливым рейсом в фабрику необыкновенно широкой возможности.
В бессильном отчаянии, дьякон Николай Георгиевич продолжал возмущаться лжи, но верить в хорошую ложь – слаще, чем в горькую правду. Такова игра построенного порядка: когда люди видят человека возмущённого властью - спешат от него удалиться. Вдруг власть угадает ненужные мысли.
Дьякон, застал озабоченным своего давнего ученика Иванчокопева и сказал ему: - Петро, я слышал, что ты тоже попал в их веялку, а ведь был в церковной школе первым, служил в охране дворца королевы, всегда имел сообразное понимание. Возьми мои сто франков и верни успокоение селу - привези пустую надежду. Правда, которую он всегда носил, содержала долг и совесть, была дороже постоянной нищеты. Людей же на улицы выводил страх перед истиной. Они легко разменивали своё настроение, желали постоянно пребывать в непредсказуемой надежде.      
…Одинокий посланник дьякона, сошел с вагона поезда на знакомый столичный вокзал, и направился к дому локотунента Ионела Авереску, в роте которого нёс двухгодичную служебную обязанность, помнил, что жена офицера домнишора Неда, вела некое государственное делопроизводство в департаменте важных дел.
Он поклонился знакомой даме с почётом и признанием. Оказалось, Неда не забыла сержанта Петре, когда-то помогал переезду семьи офицера в квартиру более высокого уровня.
Женщина с жалостью всмотрелась в изнеможенный вид, выслушала отчаяние, с которым приехал сослуживец мужа. Офицерша имела осведомлённость, знала законы, была проницательной, и к тому же, грациозной женщиной; с грустью спросила:
- Зачем вы так опростились домне Петре? Ненужный промах –  утеря сна.
Долго не размышляли, повела посланника в архив департамента к знакомой сотруднице, он с трудом понимал, о чём говорят подруги: заметил, что славянские слова, составлявшие половину прежней румынской речи, обрели совсем незнакомые корни. 
Заявления, пропечатанные примарией села, валялись запылёнными под лестничным маршем, их никто не собирался перелистывать, просто лежали ненужные бумаги как наличие безыскусного доверительного простодушия обедневших крестьян.
Любая канцелярия подобным проворством балуется.
Пыльные связки упаковали в большой мешок, и Пётр Иванчокопев вернулся на вокзал; перебирал скулами возмущения Димова, сожаление домнишоры Норы, и бессилие своей простоты».    

- Булгак, так передаёшь, как будто бы те самые стороны из нутра стёртых путей вынес, как всегда, выдуманное превозносишь.
- А как же! Все дороги лично прошагал. Королевство потеряло наличие и скрылось, к англосаксам уплыло. А Бессарабия совсем измотанной осталась, листает новый календарь. Старая эпоха перестала существовать для постоянного страха. Пришёл конец пустому наличию. История сама вершит судьбы людей, не любит когда выставляются глупости.
- Какое отношение это имеет к тому, что мы видим на дворе?
- Разве не знаете?  Гром каждую ночь слышен, сны выползают, великая сила снова катит.   
Тут уже мартовский снег пошёл. Бессарабия в пятый раз собралась паспортные ноты перелистывать, громко обнимает мелодию времени.
Ученики вовсе не удивились ожидаемому сквозняку. Ловили гром, долго томившийся в памяти, слушали убежавшие события, что успели ослабнуть от постоянного однообразия, и думали:
- Опять Булгак другое, совсем не то рассказал?..