Бородино.
 
Буджак тонет в холодном ситнике. От мутного Дуная - до Аккермана, с оголенных верб Прута - и до самого Чёрного моря стоят сплошь дождевые дни. От воды в бесконечную воду упирается окутанный моросью Буджак. Плачет осенний ветер. По старым поймам и заводям шумят упругие живые струны, гнутся под косохлёстом мётлы, устало кланяются земле сутужливые мокрые очереты.
В самые верховья рек уходят тугие камыши. И где-то там, в верховьях Днестра горит нагое дерево, из огня и цепей католической ненависти, голос старого Тараса гремит: Товарищество православное сминают грёзы вечных врагов! Очерет родины не выдаст границы ратного труда, затем ляхи не достанут. И не слышно…, поглотил огонь дух Тарасов.   
Для кого-то может это причуда и ложь, - для чабанов такое ненастье: омерзение и тоска. Времени для рассуждений много, думают: а не сказать ли нам какую ни будь правду, чтобы от неё все шарахнулись. 
Весь край одождило, пятый день поседевшее пастбище окутывает отвратительная кромешная маета, непрестанно идёт мелкий холодный бусинец. Беспрерывный дождь пробивает до костей, вымывает из недавнего состояния быстро перекатившееся лето, урожайные дни осени гонит, перелистывает весь пастуший год, в котором солнце и трава имеют главное значение. Облака надолго обложили пасмурное небо, тьма и мука вычеркнули сухой остаток радости. Были от того пастухи злы на себя, негодовали на всё небо и на весь белый свет. Память лета утонула - как тонет вода в грунтах. Шуршат военные плащи; на поясах ножи скучают, лезвия остыли, давно ли арбузы и дыни ворованные разрезали, орехи спелые кололи, …и вдруг тоже, придётся овцу ослабшую прирезать, или подсобить палке и собакам волков отогнать.
Оголены сады и виноградники, убрано всё, чем полно лето, чем осень сладко дышала. Под защитным плащом зубастая скука, душа застряла в беспрерывном томлении. Струится сплошь мокрое возмущение, уныние кромешное скребёт. Сапоги утопают в грязи, в ужасно продрогшем предзимнем ознобе вязнут ноги. Какое-то изголянье. Задавлен негодованием надоевший долгий выпас совхозных отар: сколько можно, пора перегон объявлять!    
Всё бездумно мокнет. Солнце, месяц, звёзды все пропали; кажется, навсегда растворились в чёрном небе, утонули в Чёрном море и в почерневшей душе. 
Весь огромный Бородинский учебный полигон Южного Военного округа вязнет в мутной слякоти – в водородном забытьи спрятался участок будущей степной войны.
На полгода степь превращается в пастбище. На горизонте, обильный волосистый ковыль призрачно уплывает в бесконечное небо: чёрные и серые журавли, крупные бурые дрофы, сапсаны, пустельги, беркуты, лисицы, и вечные враги овец волки нашли здесь жизнь, прячутся в крупной траве. Чешут резцы разнотравьем совхозные овцы, - в скошенную пустошь обращают землю, нелепое представленье наступающей войны рисуют их копыта и зубы. Настоящий послевоенный загон для нужд боевого времени обозначен, будто бомба всё спалила. Взрывы бравых учений устрашают всё живое. Пять сёл в обширное травяное пространство превратились, уступили свои пахоты военному превосходству. Бьёт и превозмогает врагов коммунизма – непобедимая Советская Армия. Одна знает когда, какими бомбами громить порченный буржуазный строй. Дни учений тонут в волнах предстоящих побед - из торжественной пыли и дыма удалённых снарядов составлены облака успеха.
Напуганные взрывами отары скучиваются, словно побеждённые полки убегают в заросшие репейником лощины и овраги. Пристают щетинки-головки колючие к рунам, вес шерсти портят, содержание пряжи сорят. Овчарам укор и понижение премии от конторы.   
   Полигон спит, в дождь осени трава гнетуще потемнела заодно со всем мрачным небом и не выспавшимися чабанами. Птицы улетели, лисицы зарылись в норах. Кажется, небо совсем рассердилось на землю, похоже эта постылая холодная морозга, никогда не прекратится. Норма такого пакостного труда нуждалась в дополнительных начислениях, но сухие бухгалтерские учёты не любят прибавлять к зарплате ненастные надбавки.
Овцы мелкими копытцами дырявят промокшую землю, низко обкусывают, скребут вялые вымоченные стебли, жуют выползающие жёсткие корни серой травы; потерялись сочные травы летнего пастбища, с усердием животные подбирают затоптанные прежде, вымытые соломинки. Устали встряхивать с отросшей мокрой шерсти стылую воду.
Цыган за одно лето - две зимы меняет. Пастухи - три отдадут!
Нигде разлива нет, вся вода медленного дождя в землю уходит, довольные агрономы ежедневно замеряют толщину проникшей влаги в грунте. Для пастухов непогода - омерзенье выудила, время хуже настоящей войны. Невыносимая тяга - напиться …и всё забыть. 
Откормленные осенним зерном плоские ожиревшие бараньи спины таят под непрестанной моросью, всё явнее выползают сгорбленные хребты. Овцы тощают - перегон не дают. Голодные собаки ужали мокрые хвосты, в косогоры оврагов ловят сонных сусликов и ондатр. Дождистые серые дни незаметно вползают в непроглядно долгие ночи, тьма налита рассеянной беспрерывной влагой. Закат и восход растворились в ненавистно пасмурном небе. Две отары овец - живого соцхозяйства, уплотнились в дышащие холмы огороженные ветром. Последние стада близких совхозов угнаны из опустевшего пастбища. Одиноко торчат обточенные шерстью, глубоко вбитые в землю гладкие колья, знает бараньё обо что бока чесать. Ужатые мокрые бока медленно теплеют, согревают уплотнённую живую горку; тамга из мокрой шерсти ждёт, когда обозначится мрачный новый день, когда снова в вымоченной топкой зяби рассеется уворованный рассвет.
Обветшавшая за лето сень пастухов тоже вся налилась водой. Яма, устланная когда-то сухой травой со сложенными над ней двумя подручными сплотами, вся в воде. Стонет ночь, шалаш крытый камышом беспрестанно шуршит, до дощатой обрешётки промокает островерхая крыша. Всюду проникает вода: тулупы мокрые, военные плащ-палатки стекают струйками. Размыта переваренная желудками трава овчарни, вся уходит в землю. Дождь сам себе указ, знает, что ему нужно - не думает останавливаться. Кажется, что шумаркающий заунывный шелест кровельного очерета настроился всю жизнь угнетать прерывистый ночной сон людей. Пастухи по опыту годов знают, что задождило надолго, от этой мокрой бесноватой погоды толку не будет; выговорили всё, что можно было сказать. Умолчались, ждут перегон отар, распоряжение главного зоотехника ждут; скверные пастушьи слова не указ должности. Три района надо пересечь стадам пока доберутся на зимовку в сухие совхозные кошары – добредут к силосным ямам и скирдам сена измотанные люди и животные.
Только на шестой день сплошного дождя пришла короткая весть: можно перегонять.
- Перегон!  Перегон дали. Перегон…
Чабаны за всю неделю впервые улыбнулись. Ваня Кравичка сделал вид что озаботился, с ухмылкой старшего чабана спрашивает:
- Бать Панча, когда стада на водопой гнать будем?
И тут же по спине карлигой получил, от летней дойки руки у старого жилистые:
- Сколько тебя учить, со мной без шуток водись, вон ровесники, их и базикай. 
Ваня выстроил огорчённое выражение, ушёл грустить в развалившийся пригон, топчет размоченные останки овечьего навоза.
Два раза пересчитали головы, и каждый раз различные числа отображались. Решили что зоотехник, по ведомственной записи учтёт падёж. Присмотрели жирную рябую овцу, что увёл у чужого стада Бурма. Но матку не дал. Тогда, для восстановления количества зарезали самого набитого барана. Ежедневный быт на овчарне, существует без положенной надобности. Варили мокрыми дровами под удойным навесом в задымленном большом казане на чисто дождевой воде, соли оставалось мало, поэтому высыпали всю. Ели недоваренные жирные куски прямо из кипящего казана, алюминиевыми мятыми мисками навар пили, плохо обгрызенные кости собакам бросали, рассуждали о пользе баранины и надёжности предстоящего коммунизма; оскорбляли текущие порядки. Собакам ещё досталась требуха и окровавленные останки, даже шкуру рвали соскучившимися зубами овчарки, не с голода, потеху нашли. От, запоздалого указа, тёплого дыма и сытой баранины повеселели пастухи, глаза налились беспощадной уверенностью, вдруг далёкая привлекательность жён обнаружилась. Спали сном, отторгнутым от текущего пребывания. 
Начало нового дня двинуло вымученные стада, кажется бубенцы, и погремушки на шеях баранов тоже лупили сумрачное  утро – скоро шли стада в зимние овчарни. Ветер дул встречный, нет нужды понукать тягость пути. Мокрые поля положено держали набухший чернозём, без размыва и выдувания стояла пахота. Гонят стада по полынным лесополосам, по полям всенародным, что не успели вспахать до дождей. Всё, что гнило в почерневшей стерне - медункой  заросло, овцам сытая отрада, мокрая поздняя трава быстро уминается голодным теменем, не надо смачивать слюнями губ и блеяния, поникшие мокрые стебли – долгим дождём пережёваны белые соцветия. Эх, лето, да ещё раз лето!
В лето, эти нивы и лесополосы, снова превратятся в хлеб и мёд. Безлистые виноградники гроздьями вина нальются. Вино домашнее полно перебродило, зреет в бочках. До бочек ещё далеко. Долгая сырость сушит пастухам глотки, гложет желания – мешает забытые волнения ощутить.
Сами дальше без окрика, в нужном направлении бредут овцы, нюхают предстоящую зиму. И собаки вяло лают. Сами дорогу руководят, тёплую кашу ждут.
В поведении животных всегда есть какая-нибудь тайна.
Угрюмо идут пастухи, издалека в знакомые холмы вглядываются, не хотят дорогу удлинять; быстрее бы щеколду дворовой калитки нащупать, домашним в себе нужду показать, беспокойство хозяйское ощутить, где каждая семья ждёт свою радость, имеет свои беды и переживания.
Разница дня и ночи - тускло выпячивается. В вечер, который только по мраку пространства распознать можно, дошли до большого селения. Как и все сёла Бессарабии два названия то село имеет. Молодые подпаски ни одно не знают, очистили сапоги от прилипшей грязи, забрались на бетонное крытое крыльцо замкнутого магазина, не успели сигареты купить, до утра далеко, одну на двоих раскуривают. Нигде никого, тьма кромешная поглотила всё село, единственный столб фонарём тусклой лампочки освещает сам себя, на возвышенном свету мелкий дождь чертит непрестанную косину, кругом ленивая вода; дрожь и сплошная стена мрака. Отара вокруг столба завились. Вместе с овцами всю ночь будут зябнуть чабаны. Стоя спать, придётся; долго ждать до запоздалого утра, когда направление пути уяснится.
Может для случайного человека всё пустота, а им негодованье, едва на половину перегона зашли; нужно пересилить мрачное омерзение. Такое их дело. Природа лучше знает, что ей предстоит.
Только рассвет даст дорогу пути. На всю ночь надо устранить себя от действительности. Грязь, холод, морось, и мечта жену обнять. Сила у пастухов набралась хорошая, вместе с грязью перемешана радость души, в разлуке несут желание иметь соскучившуюся любовь и забаву, на мрачном крыльце бока не отогреешь; одному радость, другому сомнения, и каждый успокоение додумывает: не только овцам - а ещё и жене я пастырь! Тёплая чистая постель лучше всякого сомнения - мысли всякие в душе обнажаются, есть и такие, что можно только в тихом присутствии жены шептать, волосы длинные перебирать. Или просто громко, наедине сказать некую мерзость. Каждая мечта - богата чистым сердцем, не всегда нащупаешь, а ощупать надо. Себя мужики в счёт не брали, бывает, завопит кто-то во сне, крикнет: - Маришшааа!.. - видно одностороннее волнение мучает, …и снова спит человек. Коля Бурма не только жену, бёдра другой чернокосой во сне сладко ласкает. Опять оторопь невиданная берёт. Снова холодный пот сыростью и волнениями пробирает. Длиннее ночи - не бывает. Может поэтому Кравичка сказал:
- Если бы село наше было рядом с нами, могли бы ещё поспать.
- Ты, что не выспался за всю ночь под козырьком на крыльце, - хрипит постоянно сиплым голосом Бурма, скривил заросшее лицо, на котором лежала усталость и привычное переживание о сытом поголовье. О зазевавшейся овце другого стада будили мысли. Ещё светлокосую вспомнил. Снова обхватил челюсть, подобно дождю, мелкие ощущения продолжает тихо повторять: - А не сварить ли ещё одного барана.   
Короткие дни - удлиняют дорогу. Овцы почувствовали далёкую сухоту острого ветра. Жалобно усталый рассвет проблеяли вслед за пением проснувшихся в сухих курниках петухов, зашевелились овцы, струйкой пошли тянуться по грязным пустынным улицам сонного села. Намокшая разъезженная грязь грунтовой дороги рассекает две стороны каменных заборов и за ними, серые черепичные крыши. Чтобы перейти грязь улицы: изрезанную гусеницами тракторов, колёсами машин и повозок, надо найти стезю, проложенную из подстилки кукурузных огрызок и слипшегося курая.
Для порядка, спавшие на бетоне собаки тоже обозначили своё наличие, без усердия пролаяли, по проложенным дорожкам - улицу пересекают. И кажется, ситничек устал от долгого свербёжа немытых тел под брезентом и скукой. Сонными выходят из спящего селения чабаны, окидывают сомнением околицу, не разобрать: на время затаилась мерзкая морось, ещё сыпет, или отдала всю норму; ушёл дождь в другие края конец осени носить.
- Вперёд! – обрадовано крикнули пастухи, - Быстрее по изломам души!
Нет ничего красивее, чем дорога домой.
Устали правильно идти. Вот и прогнившая деревянная геодезическая вышка на Троянвале, считай подвал с бочками рядом. И тоже, пусть контора не мудрит, давно кассу не тревожили. Плата за полгода, сумма сама собой набухшая, каждому труду рубли потребные назначаются, беда, что дунайка уплыла, маслины не завозят, керосина мало дают, …а так всего хватает. Первая социальная стадия вот-вот закончится, всё образумится. Весело жизнь устроена. Наступит настоящий коммунизм – всем морду слюнявую выстирать придётся!

На зиму, стали овцы яриться в тёплой сухой соломе. На каникулах между сессиями, племянник Коли Бурма, Сева, из любопытства в кошару зашёл показаться. Какую-то академию в городе изучает.
А пастухи тоже люди не вчерашние, любопытство имеют.   
- Чичко, - говорит Сева, - лектор один, который деканом зовётся, из грузинских мест к нам пришёл, у них овец не меньше нашего поголовья. Кто правильно имя запишет – оценку «удов» имеет. Фамилия сложная: - Зедгенидзе Вахтанг Автандилович. Его отец овцы в горном хозяйстве содержит, для усовершенствования учебного предмета хочу углублённо водные пути и порты познать, ягнёнка подарить думаю. Пусть наша порода у них водится.
- Баранину ценить надо, это правильно, она праздник украшает, животное чистое. Умрёт - но подстилку есть не станет. От комаров и мух шерсть оберегает; вши, блохи тоже не водятся в коже, не свинья, сера отгоняет. Библейское животное, за человека кровь  отдало.
Выбрали самого крупного баранчика, курчавого от рябой овцы, что дождливой осенью у тарутинской отары незаметно подкараулил Коля, не дал зарезать. Чубуком кто-то прозвал баранчика.
- Шашлык запекать они умеют, так и передай этому грузину: - Чубук барашку зовут, а спросит, кто тебе его дал, скажи: - дядя родной. Я ему ещё канистру вина наполню, с грузинами служил, они всегда посылками делились. А есть нация, тоже с тех мест: шу-шу, ян-ян, ча-ча, только своих в посылку вводят, им мандарины чачей наколотые шлют, - вроде сады родные любят, мы нос и губы утираем. Таких не помню, потому солдат уважаю на полигоне, выстоянной брынзой угощаю, русские не любят запах брынзы, вино и самогон пьют охотно, самогон наш из виноградных выжимок - та же чача. А может мне с тобой поехать. Много где бывал, Одессу предпочтительно не видел, вокзал только знаю. И тут же задумался, что-то стукнуло в висках, заросшую бороду щупает.   

Привёз Сева баранчика в общагу, девочки принялись с ним играться: бант завязали, на уши серьги нацепили, тушью пятна родимые подправили, учат хлеб кушать. Тёрпкое вино из канистры - полусладким делают, сироп добавляют. Из комнаты в комнату кочует Чубук. До коменданта дошло. Как увидела Неля Владимировна ягнёнка, вся засияла, на грудях руки скрестила:
- Загляденье. Сева, подари его мне! У меня собачки нет.
- Забирайте…
Искупала новая хозяйка баранчика в ванной, запах овчинной шерсти шампуню утрясла, на копытца напальчники ватные надела, бантик новый привязала и пустила по квартире бегать. Забился Чубук в угол, проблеял и молчит. Миска с водичкой, миска с салатом, булочка с маком, - не ест. Муж Нели вроде как тоже рад ягнёнку, соседей по площадке стал звать, смотрины устроил. Лежит баранчик на высоте последнего этажа большого дома, обиженно на всех смотрит.
- Ничего, привыкнет - страна не такое испытала.
…Вечером, вернулась со службы комендант, муж сантехник с работы пришёл. Ужас! Никакой это не чубук - паршивец натуральный! Везде обгадил, на стол, на диван лазил, на постели пятна мокрые оставил, разворошил всё где мог пролезть, горошины чёрные на плите газовой, по столешнице кухонной рассыпал, хрусталь разбил. Ругались муж с женой весь вечер, закрыли ягнёнка в ванной. Наутро, посадила Неля Владимировна Чубука в сумку большую, и на трамвае снова в общежитие везёт.
- Сева! Иди сюда. Баран есть баран. Не собачка, не только квартиру, он мне всю общагу загадит. Я трёпаная одесситка, мне козлятина и баранина воняют. Свинину предпочитаю. Забирай и увози за тридевять земель.             
Девочки обиделись на коменданта, тайно решили спрятать «героя» в этажах, он блеять принялся, не утаишь. Вахтёр Ксения Ивановна - вертухайшей служила, лычку ефрейтора имеет, в войну чеха пленного присмотрела в мужья взяла, до сих пор пленником содержит. Сноровка осталась, быстро преступление обнаружила. Проректора известила, выселением пригрозила. Пришлось Севе от беды уклон гнать. Пасха приближается, отвёз баранчика на Староконный базар. Никому баран не нужен, копейки за живой товар дают. За дорого: собак, кошек, и хомяки покупают. 
Вспомнил Сева Бородино: скажи-ка дядя ведь недаром, возил ягнёнка по базарам…
Повёз Чубука на Бородинский полигон. Встретил дядя с радостью, пустили в стадо ягнёнка - он напуган. Рябая овца первой к нему подошла, другие стали тушь обнюхивать.
- Ничего, - сказал Николай Петрович, лето и вся осень впереди, год урожайный предвидится, дожди осенние в этот год коротко пройдут, округлится Чабук - курбан будет. Именины начальника полигона каждую осень тут справляем.
Помолчал, подумал и говорит:
- А может в производители его оставить, рябые руна в домашней пряже ценятся. И впрямь, что-то дождя давно нет, - рассуждает он уныло, - трава без влаги на корню сохнет.
Думает, не находит ответа. Прогремело. Или дождь, или учения, или война настоящая. И куда подевалась та радость, которая издавна сидела.
- До осени ещё далеко, - согласился Сева, - иди, знай, когда колокола снова зазвенят; отторжение предвидится далёкое.

Академия далеко - в середине города. Стоянка, с ношей тяжёлой, тоже не близко, надо поле гречневое пересечь; пустоту шпал долго выглядывать. Заржавеет двутавровый прокат, расчёт теорий упругости в погрешность закатит.
Встретил в поле человека рябого, тушью разукрашенного, быстро идёт с посохом, он ему не нужен. Молча Сева махнул головой, палку не заметил, вдруг это не палка, а ружьё. Неведомо, чтобы бы ответил тот неизвестный, если бы громко, не так с ним поздоровался.
В диком поле, каждый человек свои преимущества носит. Чем высокомернее действия – тем хуже результат. 
  …И гром снова ударил. Никак гроза искрит, манёвры  подобрались. Спешить надо, бумага прозрачная не утерянный  Тарасов чубук. Намокнет - не накрутишь. Без мечты волнения улетучатся. Ищи потом на прозрачном атласе Советский Союз. Империя это тебе не сказку рассказать, не поле гречишное перейти, не стадо баранов перегнать. Тысячелетиями в памяти держится империя.
А ты говоришь: - …Сто лет прошло!