Какво ли не среща в живота поета –

и пъклени бездни и рай споделен,

но едно ослепително лято ми свети

в мъглите дълбоки на днешния ден.

Ни сластното племе на тлъсти матрони,

ни крехки тринайсетгодишни нимфетки

тогава не будеха в мене нагони,

не ме изкушаваше тяхната гледка.

Изискани форми, тяло – блян, съвършенство

в туй лято ума ми обсебили бяха.

Вселяваха в мене неземно блаженство

и с дяволски мъки духа ми гнетяха.

Познайте, бях влюбен. И мойта любима

на тридесет беше. Прецъфтяла? Не бе!

Всяка нейна поява беше тъй несравнима

като взрив на ракета посред нощно небе.

С атлазена кожа – маслина през юли  

окъпана в блясък под слънцето бяло –

тя бе. И морето, щом в него Сашуля

се къпеше лижеше нейното тяло

със страстно ръмжене. Как мечтаех си аз

малко попче да стана край бедрата на Сашка,

и в бикините влязъл към небивал екстаз

да я водя, трептейки със свойта опашка.

“Сашуля, Сашуля! – въздишах всечасно –

нима съм Ви само приятел? Тъга!

Но дружба такава си е малко опасна,

че превръща се попчето в миг на бик със рога!”

Ту срещах я често с майор пограничен -

сипаничав, с мутра прилична на гьон,

ту с дръгнест естонец запечен хронично,

тантурест, с уши като истински слон.

Когато веднъж зад вратата, която

за мен бе заветна, зърнах чукча охранен,

обаче безног, как жестоко я клати,

разбрах, че вкусът й е мъничко странен.

Веднъж със Сашуля аз бях на спектакъл.

Състав лилипути представи „Отело”.

Ще кажете; „Е, и...?”, но антракт недочакал

заварих аз Сашка с Отело в постеля.

Уродлив недорасляк, че даже и „печка”!

Кипна във мене расистката кръв

и така го награбих като яростна мечка,

че шланга му стана на тъничка връв.

Дорде „Идиот!” и „Убиец!” крещеше

Сашуля, джуджето аз здравата треснах.

А щом поизстинах, реших; бе, що беше,

и в бездната скочих от скалите отвесни.

Не помня що случи се с мен в дълбините.

Прогледнах – във болница... утрин... сумрак...

И някой предмета ми твърд в слабините

целува и милва, и гали с мерак.

Сашуля! Нима е...! Дали не сънувам?

Тя ли тъй страстно над мене сумти?

О, Господи, Сашка! Съвсем не бълнувам!

Пленителен образ, неземни черти.

Какви ги Сашуля нарежда обаче;

„Зелени, зеленичък, плювни върху мене...”

Печално. Тя май се е чалнала значи.

Но впрочем това любовта не променя.

Разсъмна се... слънце... О, Господи Боже!

Но аз съм наистина мъртво зелен!

Зеленясали нокти, зеленясала кожа,

зелен е дори и езикът студен.

Но тялото сила каква ли го тласка?

Анаксимандър изглежда навярно е прав –

и смъртта май раздвижват любовните ласки,

както вятърът всеки телесен състав.

И живата Сашка до разсъмване клати

предалият богу дух поет Степанцов.

Тъй поета със всичко дари го съдбата

преди да го скрие мъртвешки покров.

Сашуля

Вадим Степанцов

Чего только не было в жизни поэта -
и адские бездны, и рай на земле,
но то ослепительно-звонкое лето
горит светлячком в моей нынешней мгле.

Ни жирных матрон похотливое племя,
ни робкие нимфы тринадцати лет
меня не томили в то дивное время,
старухи и дети не трогали, нет.

Изысканность линий и форм совершенство
губили в то лето мой ум и досуг,
вселяли в меня неземное блаженство
и были источником дьявольских мук.

Да, я был влюблён, и любимой в то лето
исполнилось тридцать. Развалина? Нет!
Ее появленье как вспышка ракеты
в зрачках оставляло пылающий след.

Атласная кожа под солнцем июля
светилась, как вымытый масличный плод,
и море, когда в нём резвилась Сашуля,
с урчаньем лизало ей смуглый живот.

О! Как я мечтал стать бычком пучеглазым,
вокруг её бёдер нахально скользить,
и в трусики юркнуть, и в волны экстаза
своим трепыханьем её погрузить.

"Сашуля, Сашуля!- вздыхал я всечасно. -
Ужель я лишь друг вам? Какая тоска!
Но дружба такая глупа и опасна,
бычок может вмиг превратиться в быка".

Встречал я её то с пехотным майором -
ни кожи ни рожи, рябой, как луна,
то с рыхлым эстонцем, страдавшим запором,
с ушами, огромными, как у слона.

Когда же, подкравшись к заветной калитке,
увидел я в свете мерцающих звёзд,
как жмёт её чукча, безногий и прыткий,
я понял, что вкус у девчонки не прост.

Однажды с Сашулей мы в клуб заглянули,
театр лилипутов "Отелло" давал.
Казалось бы - чушь. Но назавтра Сашулю
я вместе с Отелло в постели застал.

Урод-недомерок и нигер к тому же!
Вскипела во мне палестинская кровь,
и так я страшилищу шланг приутюжил,
что он навсегда позабыл про любовь.

Под вопли Сашули: "Подонок! Убийца!" -
я карликом в комнате вытер полы.
А чуть поостынув, решил утопиться,
и прыгнул в пучину с отвесной скалы.

Не помню, что было со мной под водою.
Очнулся - в больнице, чуть брезжит рассвет,
и тело упругое и молодое
ласкает подбрюшьем мой твердый предмет.

Сашуля! Ужели? Не сон наяву ли?
Она ли так страстно мычит надо мной?
О Боже, Сашуля! Конечно, Сашуля!
Пленительный абрис и взгляд неземной.

Но что за слова слышу я сквозь мычанье?
"Зелёный, зелёненький, плюнь мне на грудь...
Должно быть, рехнулась. Печально, печально.
А впрочем, любви не мешает ничуть.

И вспыхнуло солнце. О Господи Боже!
Я правда зелёный. Неужто я труп?
Зелёные ногти, зелёная кожа,
зелёный язык выпирает из губ.

Откуда ж та сила, что двигает тело?
Что ж, Анаксимандр был, наверное, прав -
и в смерти любовь раздвигает пределы,
как вихрь сотрясая телесный состав.

...Живую Сашулю трепал до рассвета
откинувший кони поэт Степанцов.
Чего только не было в жизни поэта
до переселенья в страну мертвецов.