Продолжение… (глава 5)
               
…Собрание разваливающегося колхоза длилось уже третье сутки, долгими завихрениями голосовали нового председателя.  Неожиданно, ещё записалось уйма желающих.  Вторгнувшаяся откуда-то демократия, вынудила начальство выслушивать всех подряд.    Деньги наступившего строя ещё не пробрались в село, а уже  перехватили  у зараженных сппазмом партсекретарей прежнее право, - лично ставить над трудом земли своих управленцев.    
Главный после очередного перерыва, в отсутствии ещё не подошедшей секретарши, объявил, что следующим по списку со своей программой выступает: - товарищ Пятак, приготовиться, всем известной  Донковой Марий Герасимовне.   Он не видел основания для восторга, сел молча, и продолжил делать вид, что занимается бумагами начальственного характера.
  По крутым ступенькам из зала на сцену трудновато, со старческой осторожностью стала подниматься всем известная Донкова, -  недовольная и важная, она из самой лестницы принялась возмущаться всему: - Понапридумывали!..  Колхоз им ни подходит…
 - Мария Герасимовна! Слушать надо! Пятак сперва, а потом Вы, - говорила идущая вслед  Донковой, секретарь собрания.   
  Главный оторвался от бумаг, посмотрел на Донкову, потом на секретаршу, махнул рукой:  - Какая разница…

- Я убедилась, поняла, делается чёрт знает что, без меня вижу, всё равно толку не будет, - продолжала Донкова, капризно поглядывая на президиум.  -  Все мне говорят, моему внуку десять лет и он тоже говорит: - Иди бабушка, иди и выгони их всех, поставь всё на место.  Это же уму непостижимо, что делается, соседка пришла ко мне и плачется:  как Вы, Герасимовна ушли на пенсию, ничего нельзя добиться от проклятого начальства, все как звери иди, говорит, без Вас не сможем.  Я и сама знаю, без меня невозможно, дела без меня не будет.  Я скажу так: колхоз знаю хорошо, мы от колхоза произошли, выросли, осуществили своё проживание.  Что плохо жили?  Жили хорошо.  Как мы жили!..  Я была, - первая комсомолка района.  Конференции!  Слёты!  Фуршеты!..  Как всё это прекрасно!  Я столько лет в Партии… Мы всегда боролись за мир, за дружбу, пока не появился этот дурковатый Горбачёв.  Его принялись все хвалить, а я сразу сказала: это ещё тот кабак, - подвальный слизняк…  Его и пьяницу Ельцина надо было сразу повесить; обоих вниз головой на Красной Площади в Москве, и всё бы на место сразу встало, сохранили бы Союз, и Партию тоже…
Главный, занятый документальными бумагами, приподнял голову:
- Мария Германовна! - попрошу в рамках допустимого!..  Причём тут  Красная…, Москва, нас уже не касается.   
- А притом, Главный, что я как единственная женщина – делегат, от нашего района на - Девятнадцатой партконференций, видела и одного, и другого, - вот так, как тебя сейчас.  Что один, что другой…, Донкова посмотрела на Главного, сморщила губы, скомкала выражение, что хотела объявить съела…, продолжила  дозволенным: - Два секретаря обкома как бараны в Кремль забрели, без пастуха остались…, упёрлись рогами на мосту власти, первенство выяснять стали, и обрушили мост… Союза.  Такая Держава была!  Вот тебе и причём…  У нас первый из четырёх ранних колхозов, назывался именем – Восемнадцатой  партконференций, - она был давно эта восемнадцатая, без моего участия.   Хотя  я, и делегат девятнадцатой конференций, хочу обновлённому колхозу дать первое название, потому что тогда в молодости, активисткой села - поставлена была, колхоз восемнадцатую конференцию содержал.  Смотрю, сейчас все бывшие партийные в религию ударились, по сектам разбежались, в церквях свечки держат. Я как была атеисткой, так и остаюсь, свою уверенность с собой несу.
- Вас же видели, тоже в церкви были!
Докладчица подставила ухо всему галдящему залу.
 - Что?.. В церкви?... – меня дочка затащила. Главное, подходит к нам поп с кадилом, дочке одобрительно улыбается, а меня спрашивает: - Сколько тебе лет?
  Говорю – сорок! Ксюша меня толкает: - Мам мы же у алтаря…
 Ну и что? – растопыренными пальцами ладони Мария Герасимовна ещё раз стрельнула в отошедшего попа, - хватит ему и столько!..
Буду перед каждым отчитываться, …у меня других дел нет! Потому и говорю, - поставлю всё на свои места, работать будем, как первоначально работали,  всё верну.  Вы, помните, как я сельсовет возглавляла, - 15 лет председательствовала. Я женщина видная, всё существующее правильно вижу, мне не нужны удалённые воображения, у меня одни благодарности накоплялись; каждый год, пять - шесть домов новых, лично я регистрировала.  Что вы устроили теперь?!   Сегодня пустует 130 дворов, они хозяев не имеют, продаются за одну свинью, вот что нам подсунули.  Когда такое было!?   Во время голодовки, когда зарождались наши колхозы, и мы активисты, из-под снега вытаскивали тощие трупы людей поваленных хрущёвским голодом, - ещё один придурок - пустодом, прости меня время…   Даже тогда не безлюдствовало  столько домов.  В прошлом году, каждый день, - похороны.  Из шести тысяч сельчан при мне, теперь, четыре остались.  Вот тебе Главный и, причём ваше управление.
 - Мария Герасимовна давайте по существу, если есть что сказать, а то не вижу основания для восторга в будущем, - Главный, посмотрел на часы…
- Я и говорю по существу, если бы ты имел мои заслуги – всё бы увидел. Надо вернуть всё как раньше было: планы, огороды, можно побольше соток, чтобы хозяйство всякое иметь.  Праздники, чтобы тоже были как раньше: майские, октябрьские,  8 марта, - старость уважать надо.  Недавно сказали: пенсию повысят тем, кто ветеран войны.  Я тоже ветеран, а как же…  Вот когда румынские фашисты уходили, когда мы их прогоняли, один румынец вывел корову у бабы Кины  - у той, что в самом крайнем дворе жила, наша соседка тогда, - и гонит её к себе домой, - в Румынию.  Так, женщины наши, - набросились палками отбивать ту корову, все соседки, и я тоже с ними побежала, у меня веточка была, я розгу держала, как ни как, мне уже одиннадцать лет было.  Мы как начали бить того румынчика, он только: - Круча мати, круча мати…  Я вместе со всеми тоже веточкой хлещу: по спине…, по спине; заставили его отступить, отстояли  мы ту корову, отняли с боем.  Корову он оставил, еле от беды утащился, поволок винтовку, и: круча мати, убегает от нас.  Вот так вот!..  А мне участника войны не дают…
- Мария Герасимовна, что вы как участник войны предлагаете?..   
 - Предлагаю, вот и предлагаю Главный, прежнее на свои места вернуть, всё равно ничего лучшего не придумаете.  Вижу, что все растерялись, особенно мужчины, - чуть, что и носом в самогон, смотришь, уже на кладбище тащат.  У нас в селе, больше двухсот вдов, я сама вдова.  Опять я выручать должна, ясно, что без меня дела не будет, не получится без меня. Я женщина решительного подхода, умею верно, определяться, с опытом, порядок наведу!  Дисциплина будет не хуже чем у Шолар, Посмитного, Мындру, и Найдёновой.
У нас нет людей, желающих работать без трудового восторга.
  Дело поведу по-хозяйски, как положено!  За мной не зарастёт, умею командовать!  Будет, как было!
В зале, местами аплодисменты возникли, даже выкриками поддержали.
 - Правильно!  Как было!  Не надо случайным ликованием рыть могилу общему хозяйству. Колхоз, и никаких пошлых идей!..
 Привыкшая к собраниям, в которых она, - Мария Донкова, некогда имела видное назначение, чувствуя, что коллективное усердие чахнет, она отбрасывала всякое сомнения в полезной активности любого возраста, снова изобразила насупленные брови, предупредительно поморщила губы, как бы говорила:
- Всё равно без меня не сможете!
 Для себя она решила, что свободный стул в президиуме, - ей место определённое, и с положенным достоинством села рядом с родственником из Киева, - Жорой Сегурчи.
- Нам понятна, Мария Герасимовна, ваша программа, - заключил Главный, несколько удивляясь её выбору пустующего стула.
- Когда на старый Новый год: в грязи оттепели, пошатываясь от народного угощения, вы водили вашего внука поздравлять село сурвакаркой, - такой же веточкой, какой, когда то ударяли по спине румына, Вам тогда особенно, очень даже шла роль поводыря…
- Дальше?!
- У нас тут записана Петрова Соломея Сабатиновна, - секретарь читала растерянно, сквозь очки на Главного смотрела, так говорила, что вроде бы и не верила, что такое может быть написано.
 Похоже Главный и сам был удивлён.
А из середины длинного стола президиума уже вылазила – начальник планово - экономического отдела колхоза Соломея Петрова, - женщина наполненная изобилием сельской важности и красоты, с длинными ласкающими плечи волосами, в широкополой шляпе, во всём содержащая вычурную стройность, даже высокие мягкие сапожки и укороченная раздавшаяся в бёдрах юбка с любовью обнимали всю её рисованную женственность.
 
- Я тоже хотела себя предложить, - сказала она, - на должность председательши, но послушала тут, послушала и решила, что лучше самого Главного не найдём. Михалыч пережил не одного председателя, и никогда ни с кем не заедался, он думает, что если он никого не будоражит, его тоже оставят. Хватит!
Аврамов в него табуретку бросал. Вы может, не знаете, но он потом в Тараклии подаянием питался, спился в последние годы, а обворовал всю колхозную кассу. Жуки в его сейфе завелись, тогда центральная «Правда» об этом писала. У Аврамова в доме обнаружили: золото, хрусталь, ковры…- у Соломей глаза закатились в потолок, голосок сбился, выше потолка забрался. – Его не судили, потому что партийные уже не несли ответственность за порчу законов. 
Потом Миронов, мы помним, как он хотел Михалыча в колхозной текучке утопить. Сам утонул в водоёме, у него перстень на среднем пальце, - пять тысяч стоил, тогда дом можно было купить за такие рубли.
Его жена когда стала искать покупателя на перстень, не могла найти… Один ювелир посоветовал ей: - Езжайте в Москву к Кабзону, вы тут торг не сделаете, только он сможет дать настоящую цену.
Соломея осмотрела свои пальчики, на них тоже блестели перстни, но они все вряд ли стоили пять тысяч на, те деньги.
Главный, избравший на всю длину собрания деланное отвлечение, видно дорабатывал плановый отчёт, казалось, сейчас он забыл про Петрову.
Она продолжала: - Потом Островой, хоть и слабовольный человек был, широко, нараспашку воротник носил, во всю растопырил свою алкогольную страсть, Главный мог его быстро подвинуть, просто он не тот человек, для него состояние всего колхоза важнее всей личной выгоды.
Когда то всё объединяли, теперь делить вздумали, и как вы это себе представляете? Это же не менее болезненно. Перерыли все дороги, не проехать полями, к лесочкам не пробраться.  Если восстановить, как изначально было, то у нас обнаружится уйма бедняков, это что вам игрушка, так мой малый по картинкам пластмассу корёжит.
Тут вот в первом ряду совсем пожилые люди, которые по двадцать – тридцать гектаров имели, если им вернуть что остальным останется, так дела не делаются. Опять же вот сидит старый дедушка, - она снова показала на весь первый ряд, - человек трудом землю, за тридцать гектаров приобрёл, а ему даже три не дали, видите ли, бондарь госвинпункта, не в колхозе работал. Закона о продаже земли нет и не должно быть, а тут некоторые дельцы у пьяниц по дешёвке, уже скупают гектары они, что думают - самые хитрые…
 Я вот когда по путёвке в Израиль ездила, мы знакомились с их сельским хозяйством. Там я вам скажу не всё просто, у них хоть законы древние, но не глупые. Каждые семь лет проводят урезание земли, в пользу выросшим людям, каждые сорок девять лет – полное уравнивание всего населения на владение землёй.
У меня подруга из Белоруссии летом приезжала на море отдыхать, - я себе такое не могу позволить, - так она говорит, там колхозы  вообще не трогают, единственное, ищут взаимную выгоду с республикой, у них теперь новый руководитель их нового государства, забыла фамилию, Лукашевич кажется.
 - Лукашенко – поправили Соломею Сабатиновну.
Она не поняла, густо поморгала длинными веками:
- Ну?..  Так он же бывший председатель колхоза. Я и говорю, он сразу сказал всем: - Никаких резких движений в сторону развала, принимаются только качественные предложения, в которых одна польза сидит, кто лучшее выдвинет, пусть делом подтверждает, а болтуны могут сопеть, им мешать не будут. Будут высокие, обоснованные экономические показатели, - вперёд!  Нет изменений в улучшенную сторону, - остановить. Поменять производственные отношения. Это я понимаю, - Голова! 
Ой! – вспомнила. У меня в голове такой случай, было, отметился, стояло лето, в конец жаркого дня, как то мне неожиданно сильно захотелось белого вина. Я даже не знаю чего это вдруг. Говорю своим сотрудницам: - девочки хочу холодное белое вино! Хоть убей, у меня в мозгах закралось и сидит белое вино!
Уже хотела Бойчеву, на нашем колхозном винпункте звонить, сказать, что хочу белое вино. И что вы думаете?! Неожиданно Михалыч заходит к нам в плановый отдел, в руках у него запотевший бутыль с белым вином!.. Я обомлела…
Главный поднял голову, непонятно было, доволен он, что внёс  белое вино, или забыл тот случай… Он протёр ладонью глаза, сказал:            
 - Давайте товарищи сделаем перерыв, - его  глаза, словно белым вином налились. - Думаю, все мы немножко  подустали, идёмте, выйдем на минут двадцать, просвежимся -  Главный чувствовал личную надобность в укреплении организма, хотелось подлечить своё состояние, а уж тем более поддержать уязвлённое неопределённостью самочувствие всего колхозного собрания. Он, почему то злился сам на себя: -  белое вино, красное вино, не всё ли равно – думал он.   
Вывалившие на улицу люди, научено сгруппировались по предпочтению в перемене неустановившегося определения, - и быстро разбрелись по ближним торговым точкам…
   То, что перерыв растянется дольше положенного, Главный тоже знал. Поэтому терпеливо выждал нужное время для содержательного восстановление числа людей надобных, в достижении единодушного взрыва самой главной программы собрания.
Его деятельные телодвижения, и перемешивание сельского говора с длинными служебными выражениями знакомо свидетельствовали, что главный специалист колхоза в перерыве хорошо подзадорил внутреннее состояние для обязательного продвижения коллективного успеха по намеченному порядку.
Колхозники, полностью изгнали из своих мозгов сомнения и расшатанность мыслей. Они заходили в помещение тоже наполненные гордости, что у них есть свой  Главный колхозный человек.  Насыщенные понимающей необходимостью разогнать неземные вихри компьютерного воображения, они извлекали  свою почвенную мощь, чтобы отстоять  селянскую привычку веков.  Поглядывая на суетливые порывы мельтешащих спереди блудных земляков, рядившихся издалека исправлять всю сельскую жизнь, подкреплённые колхозники своим утвердившимся наглядным несогласием выражали  суровую хулу выскочкам.
- Но, но! - как бы говорили они всем – мы тоже не траву пасём, нам не охота выпячивать истину, роясь в свои заваленные мысли, мы нашим желаниям даём чёткое направление, боимся оказаться под управление тёмных сущностей, хотим защититься от их влияния.
Малая кучка остывающих особей объявила себя держателями всего людского ума. Возгордившиеся континенты вырастили людей живущих в тумане искажённого восприятия мировой сущности. Там люди потеряли природную суть утвердившегося смысла, у них разум за ум скрылся, они вязнут в болоте лицемерного общевластия; борются против мирного существования, все заблудшие - поглощаются болотом.
Так, десять тысяч лет назад жижа утянула неразумных мамонтов, которых теперь находим сохранившимся в вечной мерзлоте.
…Нет, нет! Мы смотрим на Главного носителя нашей правды, это он оградит нашу судьбу от случайной неожиданности. Нечего вам марать свои отбеленные воротники нашим давним потом.
 
Собираясь огласить продолжение собрания, Главный носитель давности скрытно перебарывал в себе удручающие восприятия от мирной беседы Неткова с Сегурчи. Скрывая недовольство, он с сердитой рассеянностью дослушал бессодержательные советы престарелого поборника ускользающего колхоза Никиты Степановича, и громко объявил, что следующим по списку идёт Коля Пятак…
Поднялся невообразимый шум, - опять Пятак.  …Пятак не вернулся с перерыва.
 - Обойдёмся без него, - сказал Главный секретарю, - зачеркни навсегда его имя.
 - Что значит зачеркни!? – возмутился Сегурчи, - может и тебя вычеркнуть.
 - Разберёмся!  Кто следующий по порядку? – спросил Главный у секретаря.
- Пельтеков… Пельтек Дмитрий Ильич!
И из-за стола президиума собрания вышел молчаливый с виду, собранный, плотный человек, много лет работавший трактористом, теперь снабженец колхоза Пельтек.
Уважаемые товарищи! – начал он, словно с крыши сосульки потекли. - Мы люди существующего содержания, нам воображения не нужны. Все уже уяснили, что в селе когда-то было четыре одинаковых по содержанию колхоза, их собрали из единоличников, после 53-го года колхозы укрупняли. Теперь обратное задумали.
Правильно ли это? – Не знаю!
Но я знаю, что должно быть отраслевое разделение деятельности в сельском хозяйстве.
И обязательно местное малое перерабатывающее производство.
Из села должно выходить, только окончательная качественная продукция, без заложения коммерческого накала, – который я тут слышал в предыдущих выступлениях.
Когда я еду на базы: пробивать, как это было раньше - доставать материалы и оборудование, - все хотят видеть в пакетиках то, чего нет нигде. Зачем им нахлынувшие гладко упакованные продукты, с избытком закупоривающего сосуды холестерина. Люди хотят уберечь свой организм от видоизменённых достижений.  Пищу надо производить умышленно без всякой химий, от меня требуют гарантий что мёд, который я им несу, не собран на гербицидных полях - пчела не дурра.
 Им ненужно также: целая пшеница, неразделанный барашек, или прокисшее молоко.
Они хотят: наш мёд, наш хлеб, наш окорок, наши сливки…
Единственный цементный завод в нашем крае – межколхозный завод, построенный по инициативе Макар Анисимовича Посмитного. Его теперь у нас хитро украли. И если «дядько Макар захотив третю зирку», это не значит, что он её не заслужил.
Что я предлагаю утвердить: - Межколхозный областной базар, где должна торговаться нужная существованию, чистая, без синтетики и пестицидов, собственно производимая продукция. И ни в коем случае не подпускать коммерсантов - торгашей, они всё испортят.
МОБ – должен действовать с трехзвёздочной крышей над головой, я настрадался от казарм в «Домах колхозников», но без крышевания всяких служб, депутатских запросов, и страха что этот базар тоже украдут.
Никогда не бойтесь преграды сильных: положением, властью, деньгами – они сваляются, затухнут от своих никчемных усилии. Наглость! – давно стала товаром, её надо устранять недосягаемостью гневного безразличия. 
 Когда будут говорить будто бы здравое невозможно, - не верьте! То твердят хитрые люди, - те же самые торгаши-воры, они всегда мешают очевидной пользе.  Они придумали самим признавать свои грехи, но признают их с иронией, тогда в них многие не верят, и они спокойно существуют.   
Если плохое возможно, хорошее тем более наделено правом жизни. Его должны нести и содержать нужным образом полезные люди.
Презирайте паразитирующих на чужом труде, и вы ощутите себя обновлёнными личностями.
- Товарищ Пельтек…
- Да, я понял! Значит, в чём суть сельского - единства существования? Она проста: - В сёлах родовые, или иные самостоятельные объединения довершают работу природы, производят конечный готовый к употреблению органический чистый продукт, и самостоятельно, без ни каких разрешений, контролей, надзоров – продают его покупателям на своём рынке, через свой межколхозный базар.
 Самая хорошая проверка это – незакрытое, не скрытое имя изготовителя разной полезной еды. Любой иной контроль – только побор, удорожание цены, ухудшение товара, чистый вымысел мздоимцев.
Хорошее, доброжелательное  намерение - лучше всякого надсмотра. Надо там же воссоздавать улучшенные советские столовые, из нашей продукции: с пирожками, борщом, чебуреками, ватрушками, и сметаной в гранёном стакане… 
Говорят: прибыльно только большое производство…
Врут! Не должно быть большого продуктового производства! Там сидят убийцы!
Производство пищевой продукции на больших предприятиях – вред жизнедеятельности человеческого организма.
У меня есть знакомая женщина, - доктор Доротея Исааковна, она очень строгая на счёт правильного питания, если позвать её сюда и все бы вы послушали, что она расскажет, сразу возгордитесь, что едите свой домашний - кошерный фарш. Ей очень не нравится наш расширенный суточный рацион.
- Дмитрий Ильич, - суть твоей программы, как кандидата в председатели?
- Я не претендую на председателя.
 - Тогда зачем ты записался?..
- Что бы сказать всем, какой основой должно стоять село на земле.
 - Интересно?! Ну – ну…
 - Я всё уже сказал: село от начала и до конца выдаёт нужную людям, сверху не подконтрольную, - только тогда качественную, лично выращенную и переработанную пищу; размещает на собственных прилавках по всей стране.
Создаётся естественная цепочка «три – Ч»: - Чистое выращивание. - Частная переработка. – Честная продажа. Без втискивания в цепочку посторонних, иначе польза развалится.   
Кто будет пытаться мешать, должны быть устранены от внедрения в налаженный поток истинного, приемлемого по цене, рыночного взаимообмена.
Пельтек одной рукой захватил свои листки, словно в дорыночное время, накладные на недостающий цемент держал, в момент, ему от межколхозной конторы большего и не надо; вернулся на место походкой человека, которого ждут люди, сидящие у прилавка недостроенного базара, - без нужды дела ждут. 
 - Вот как надо над течением собрания держаться, – похвалил краткость текущего времени, и без притязания выступившего снабженца, - главный инженер колхоза.
- Главное, правильное выступление! – решил Главный.
- Дальше идёт...
- Дальше идёт?.. Идёт! - …Буржиев.
 - Буржиев Атанас Борисович, - прочитала секретарь.
 - Значит Атом, – сказал себе Главный, и звучно объявил залу, - Предоставляется слово для  программы - самовыдвиженцу Буржиеву! 
К трибуне шёл полноватый, розовощёкий с аккуратно подстриженными усиками, среднего роста светлый мужик.  Его появление на возвышенности возможного начала: вызвало выкрики сомнения, насмешливые наставления и притворные стоны. Всегда деятельный Буржиев осмотрел зал и сказал:
 - Ба!.. Никогда на меня не смотрело столько народа. Ничего, начну командовать привыкну.
 Всё время твержу, и никто не хочет меня слушать. Плачутся: солярки нет, бензин дорогой, того не стало это пропало, запчастей не дают…
 А зачем нам должны давать?! Надо самим брать.
Буржиев ногтем мизинца, прочистил пустоту в передних зубах.
- Я вырос без отца и  скажу так: чрезмерная отеческая забота расслабляет трудовые начинания, плодит лентяев. При колхозном режиме за тонну зерна, давали тонну горючего материала. Что вам теперь дают?..  Вот так!..  Ба…
Я никогда в колхозе не работал, и работать не буду, там все бездельники. Когда стану начальником единоличников, бездельник будет один, - Я! Остальные будут пахать, и Главный в том числе, привыкли на дурняк всё иметь.
По залу прокатился противоречивый смех, с жуткой примесью хохмы и неприличных подзадориваний.
 - Правильно Атом! - кричал Будяра, а то загрузили хребет, и уродуйся за всех, тяни плуг. Пока другие, себе водочки попивают, - мы струшиваем пустоту. Надоело!
 - Хорошо, ба… мать живая и тёща – колхозницы. Мне шесть гектаров достались, из тех пятидесяти которых имел мой дед.
Как говорит моя мама: - Не впрок пойдут каждому, доходы не вымученные.
- Атом, говори за экономику…
- Всё время слышу – правильная экономика, социалистическая, капиталистическая экономика и не могу понять, - что это такое?
Вот если я грамотно обрежу виноградник, и вовремя буду сопать, в хороший год у меня будет положенный урожай. Не продам виноград, - сделаю вино; прокиснет вино, - перегоню через самогонный аппарат, залью в дубовую бочку, с каждым годом у меня будет дорожать выдержанный коньяк, - вот вам и экономика!
 - Ничего у тебя не получится, долго не задержится!.. – прохрипел сухо Будяра.
- Если после каждого дождя буду, полулёжа как Будяра, по одному огородному кустику в день пропалывать, виноградник сорняками зарастёт, они его задушат.
Конечно, тогда ничего не получится…- возразил Буржиев.
- А умело организуйте производительный труд, - экономика сама собой получится!
Пока лентяй вместо того что бы ухаживать за лозой, будет читать книги по экономике, у него виноградник высохнет, и никакой экономики не будет.
Не нужна лозе молитва, лоза мотыгу хочет…    
Когда в сороковом году по разнарядке новой власти собрались поднять в Сибирь десяток самых многоземельных семейств села, девять сразу вычислили, десятых сбились с ног искать… Завели наши холуи уполномоченного к моему деду:
 - Вот, говорят, Даверинов имеет больше чем сорок десятин, тоже кулак. А дед всей семьёй, моей маме было четыре года, но она помнит: чистятся от вшей, выискивают их по телу, волосы гребнем стругают.
Присланный действовал по предписанию сверху: как зарычит на наших сельских шавок, видно человек понятливый и строгий был. Два дня понадобилось нашим поить, откармливать присланного, что бы гнев его сгладить.  Стефанида Улинтирова к себе ночевать прибрала… только бы доверие вернуть. С десятым не определились. Дед тогда отделался  бараном, запечёнными гусями, и бочонком белого кудрика, - вино сделано было для жары жатвы: из отделённых от гребня, мятых вручную гроздьев. Искры разлетаются, когда с полного точишь, куда там шампанскому…   
 - Ещё бы! - громко чмокнул Будяра. - Или!..
Он приподнялся, дал, себе щелкан в горло и сел усыхать.
- Вот тут старики сидят, они деда хорошо помнят. Его наращенная коса в две длинны заклепанная была, когда в жатву пшеницу жал.
Телегу застрявшую выносил на себе; за раз каравай съедал, - человек  завальной силы.  Когда ничуть ли, сто волков из Добруджи - по льду Дуная в Бессарабию забрели, он стаю тех волков что к нам в село приблудили, прогнал…, перебил. Волк, который к нему в овчарню залез, он голыми ладонями задушил. Ба!  Моя мама хорошо это помнит, ей жилетку из волчьей шкуры сшили.
… Когда прогнали немца и румына, деда призвали  телефонные столбы монтировать, начальником участка поставили, он без всякой техники те столбы в землю закапывал, один. Дошло до высшего начальства, сам генерал приехал деду орден давать, ещё говорит: смотри старшина не надорвись.  А дед ему: - Я генерал твою машину вместе с тобой могу поднять. И приподнял, не рассчитал, опрокинул газик вместе с генералом.   Тот еле выбрался, да как раскричится:
 - Ты, говорит, Доверинов,  доверие Верховного главнокомандующего не оправдал, оскорбил не одного меня, а всё руководство Советской Армий, такое простить невозможно. За оскорбление Верховного, всех в «воронок», весь взвод в Измаил забрали. Опрокинутый с машиной генерал, - позор для всех подчиненных, так они придумали за землю придраться.  Дед на всём экономил, а землёй расширялся. Генерал шлёт телеграмму в Москву, а все знают, какую тогда тиранию лично Сталин насадил, хоть и, после войны  смертную казнь отменили, потолок сделали в десять лет, но по делу деда специальное заседание всех маршалов заседало. Все прокуроры и судьи до отупения стали скулить: - Верни нам товарищ Вождь, смертную казнь, без расстрела работать не можем…
Приказ из самого Кремля пришёл, деда расстреляли как кулака, без суда. Всех сослуживцев за махорку купили, заставили подписать акт что мол, Даверинов, нарушил правила безопасности, свалился со столба, напоролся на скобу, и разбился насмерть. Ба!
Дед Петар Волчанов, который всё это видел, говорит, отказался он протокол тот подписывать, хотел схитрить, что неграмотный, так его чуть тоже не расстреляли, как врага народа.
 - Атом, говори по сути собрания, мы в курсе, что ты мастер байки вынашивать. Главный глянул на напыщенного Сегурчи, на весь приунывший президиум, на галдевший зал; сделал паузу, давая всем убедиться, и прежде всего, убеждал себя, что он демократично контролирует ход собрания.
Буржиев, в перерыв собрания подкрепил организм сытным обедом, его слова переваривались заодно с пищей, поэтому звучно стравил излишек воздуха из горла, и продолжил:
 - Ба!  А я о чём говорю? Вы поняли, что такое земля, за землю людей убивают. Земля, жизнь и смерть людей. Главная задача земного вопроса, по труду ею пользоваться. Пока вы сидели в колхозе на многих тысячах гектаров, выполняли планы для вашей Партий, я тридцать соток своего огорода теплицами заслонил. Все: Ба! - Буржиев – буржуй! Жигули себе купил. А сами не хотят работать, думать не хотят. О халяве беспрерывно мечтаете, хоть у вас и солярка по продукту шла, и технику вам давали.
Вот, Пётр Иванович тут, он не даст солгать, сам нам историю долбил. Крепостной на себя работал три дня, и между прочим застолбившим землю, отработку трёхдневную давал, седьмой день праздновал.  У вас в колхозе по европейски сделали,  как у западных феодалов, - все семь дней работаются на начальство, на себя только ночью. Работали без толку потому те, кто работал, сегодня - нищие. Без горючего остались!.. А что нашим дедам горючее надо было?!
 Мы снимаем  дары солнца с поверхности, в недра земли не лезем. У предков в руках всё горело, унаследованные приёмы имели. Пахали волами, сеяли лошадьми, урожай себе в амбар, долгое время не знали что такое налог; те, кто его придумал, призрение получили вечное. Бездельники напыщенно себя ведут, они чужой труд оседлали. Всякие должности себе придумали, сидят на безделий. Один пашет семеро ждут когда им принесут. Откуда народное богатство возьмётся?! Кем нарабатываться будет? - угнетаемый народ не сотворит сильную державу.  Поэтому я всегда повторяю: Привет дядькам из Киева! Они ещё дождутся…
Это же дурка! Весь урожай отдавать за мазут, этим же мазутом выращивать новый хлеб, чтобы опять помазанным отправить.
 Ха, ха…  Ба!
- Буржиев, Атом! Говори по существу, - вмешался снова Главный, - тебя не поймёшь: то не хотят работать, то работают беспрерывно, в теплице у тебя бузина, а дядька с утра до вечера на волах в Киев едет.
 - Главный!  - знаешь, почему вы все за колхоз держитесь, потому что работать разучились, бойтесь физического труда, за упадок отрасли не переживаете, экономически соображать не хотите.
Вам во время уборки постоянно того–другого завозят, а вы ленитесь готовое прибрать. Неделями преет под влагой ночи - высыпанное. Потом удивляетесь, откуда всё село знает, что  умыкнули предназначенное для власти, держащей всех вас.
- Вот-вот, пан фермер, правильно вопрос ставит, подтверждает мои догадки, - обрадовано заключил Сегурчи, - вот откуда выползает такая нахрапистость Главного. Я положу этому конец. Ни одно зёрнышко не уйдёт налево, всё поставлю под контроль. Как с кредитами рассчитываться, - касса пустая, а зерно припрятывать мастера. Разберёмся! Выясним!..
 Буржиев трезво смотрел на Сегурчи.
 - Я вот тоже как дядя Жора хочу разобраться.
 Он сморщил лицо, прищурил глаза, мизинцем почесал усики под носом:
 - Я, с треть гектара, оставленных социализмом, обеспечивался по норме, а с шести  гектаров выделенных вашей демократией из бывших полсотни полных, не могу выкормить двух поросят, - это то, что вы теперь выдаёте за аренду. Три года не могу добиться, что бы меня, вместе с родительской долей откололи от колхоза. При бывшем коммунизме хоть знали что никто тебе ничего не даст, сами брали у кого получалось. А теперь чтобы своё взять, я попрошайничать вынужден, должен морально разлагаться.  Правильно моя мама говорит: - Имение, не вымученное личным трудом, это не богатство, а накопление людского разложения.
Меня постоянно стращают: чем один пахать буду? чем буду жать?
Чем?!
Ба! Запугали до одурения, хотят, чтобы я на своей же земле нефтемафию содержал.
- Кто это вас удостоверил, что земля ваша?  - щурясь, спросил Сегурчи.
 - Кто? А вот Пётр Иванович подтвердит. Он нам рассказывал, что царь Дарий ещё в древнюю историю пытался наш край покорить, не вышло. С тех пор ни у кого не выходит.
Выйдет! Сейчас нужные люди этим занимаются, всё будет в руках крупных хозяев. Только мы способны управлять миром, и не дёргайтесь, глобализацию не пересилите. 
- Дядя Жора приземлись, а зачем спрошу я, нам вообще нужна глобализация сельхозпродукта ? – для новой голодовки!
Население земли сокращать задумали, так пусть с себя начинают. Правильно тут говорил Пельтек…
  Вот ты, Джон Сегурчи, навязал нам «Джон-Диры», сдирать комбайны эти будет весь урожай за целых семь лет, потом их нам передадут, как сумевших исчерпать свой ресурс…
Это, что?  Как говорит моя мама:  «семь жирных коров, съели семь худых» - в библии написано как фараон закрепостил египетских крестьян.  Так не лучше ли коровами и быками семь лет пахать, походу сдабривая поля, и каждый год убирать зерно в свой амбар, имея запас жизни; чем из-за сна Иосифа, лишиться перспективы существования, закрепостить себя в окружении чуждых зерноскладов.
 А?!  Ба… Зачем кто-то должен быть там, где он не нужен вам и вашему колхозу.
Я скажу, как рассуждает моя мама: избранные, меченными бумажными знаками дразнят всю людскую силу.
Хватит! Своим трудом, без их бумагознаковой артели проживём.   
Дома строили: из глины и соломы.
Отапливали: стеблями, кизяками и дровами.
Одежду сами ткали: из шерсти, конопли, льна…, из шкур баранов и волков всё шили.
Восхищались Вавиловым, оказалось: - академик Лысенко прав!
Культура?  Никакой  культуры у них нет, самодеятельный концерт, который был тут на неделе, на этом вот месте, - Буржиев топнул в доски сценического пола, - самый настоящий первичный кругозор всех талантов.
Приведи сюда выученного режиссёра, - он исказит весь природный талант. Они – эти режиссеры, один и тот же спектакль, -  двести лет ставят подряд, ничего нового придумать не могут, друг перед другом скачут, кривляются, новшества испорченные вводят; срамоту нам показывают и требуют, что бы мы их дурью восхищались.
Меня в прошлый базар, родственник затащил на пошлую постановку какую-то.  Нее… - лучше на бессарабской гулянке погуляю.
Я ему говорю: Поэзия вещь хорошая, но хороших поэтов нет. Ваш город вы протянули за наши миллионы, мы миллион лет без него проживём.  А перестань вас кормить, - протяните пару месяцев, пока не сожрёте своих собак, кошек и всех крыс. Недаром когда кукурузную муку продаю, - учу всех как правильно мамалыгу варить надо.
Нынешние врачи – почти все рвачи. Сельские костоправы, или бабки – знахарки, нашепчут – сразу видна польза. И главное самогон!.. Простыл – самогон. Ушиб, ожёг – самогон. Виноградный перегон – от девяноста девяти болезней лекарство. Наружное приложение – и всегда положенный результат.
- От внутреннего, больше впечатлений!.. – не согласился Будяра.
Кто скупает золото - продают барахло.
 - Неимоверный запас богатства, - золото и банковские цифры на карточках, - не съедобны.  Что остаётся: на земле камни, под землёй нефть, в небе копоть. Производство, - ради роскоши бездельников. Пусть кто работает, тот смотрит вдаль неба.
Кто кому поклон должен бить? – спросил Буржиев.
- Это же противоречие здравому явлению.
Кто жизнь от земли питает – нищенствует, побирается.  Кто её насилует развращеньем – благоденствуют, продают то, что всегда нашим было. Если не выправить естественное благоразумие, почва точно обидится. И жизнь растворится в горячем болоте земли, -  как говорят наши баптисты…
 - Вот, вот Атом, вам с твоей мамой самый раз утвердить менонитскую секту Амшей, и тогда точно отпадёт необходимость во всяком прогрессе. И мы все будем очень гордиться, что у нас в селе не пять, а уже шесть молельных приходов. Давай Атом, топай как прежде, без всякого прогресса…
 И так, по нашему длинному списку кандидатов мы добрались до…, - Главный посмотрел на секретаря, и перевёл взгляд в глубину уставшего зала…
- Так и быть, пусть Пятак, - повторил вслед за секретаршей он, имя претендента, - пусть Коля доложит, как на днях бульдозером поехал на похороны своей тётки, ещё и гармошку прихватил, принялся играть…, его пристыдили, а он, видите ли, тётю пришёл воскресать… - она любила под игру его гармошки плясать… 

- Дайте мне сказать слово примирения! – громким поставленным голосом, приподнимая рясу, по ступенькам вверх поднимался поп Трофим.
 - Вот вам и седьмая конфессия объявилась, - Главный отставил в сторону стул, будто бы сам собрался идти на трибуну.
- Я хочу сказать всегда старое слово – повторил поп Трофим, направляясь на середину овального выступа сцены.
- Не пойму, у нас, что собрание пайщиков, или  Архиерейский собор? – возмущался Сегурчи, встряхивая скуку. Удивлённо рассматривая попа, он сказал Главному:
- Может ещё аллилуй пропоём!
Главный тоже корчил растерянность, примерял взглядом длинную рясу священника, после стона Сегурчи, как всегда зевнул, и сел записывать своё.
Убеждённый в бесполезной содержательности ведущего, Сегурчи, опрокинул голову за спинку стула, рассыпал седину волос, искорёженным взглядом искал обоснованную поддержку у Неткова.
 Николай Михайлович, ученически сложил руки и наклонился выжидающе: - Ничего. Пусть священник говорит. Раз решил обратиться к людям не в церкви, он каждому, тут важное хочет сказать.
 Поп Трофим сказал:
- Коли зашла молва про конфессиональный выбор, то он у нас один - Православная церковь! Всё остальное: сектантство, раскольничество, и ересь.
Заскрипели стулья, несогласный гул баптистов понёсся к небесам…
Поп продолжал:
- О то всюду только и слышно, - Запад.., Европа.., Америка…
Когда ваша Европа, а потом и Америка помещённая в лоне латинской церкви, нарушившей божественную присягу, прославили себя страшным лукавством и изуверием, тайными и явными грабежами, мошенничеством, пытками, работорговлей людей, умертвленим племён божьих.
Когда разнузданно свирепствовали алчные слуги лженаместников божьих, прикрывавшиеся лживыми исидоровыми  декреталиями.
Когда всему, - им неугодному, они приписывали колдовство дьявольское…
Забыли истину!?
А истина в том, что ещё в тринадцатом веке епископ единой святой Руси, старец Серапион, предостерёг свой народ от греха суеверов убивающих волхвов, спас православную землю от гонений, и лицемерной набожности. 
Сегодня, вы потомки тех, кто оберегал святость наших земель от насилия, преклонствуете  перед гонителями духовного инакомыслия.
 Папство всегда злонамеренно, прежде явно посягнувшее на десятки миллионов людских жизней и сегодня скрытно льёт мракобесием на невинных; теперешняя инквизиция: - садомизмом, и борьбой с ими же порождённым террором… - называется. 
Сами потворствуют убиению, потом лицемерно оплакивают содеянное; тут же выгоду себе ищут.
Что бы горел огонь сатаны по всей земле, его люди, навязывают законы распрей: в семье, на работе, в обществе, государстве…
Не надо уничижением потворствовать деянию сатаны, коленопреклонствовать  пред ним.  Не искушайте Бога отмщением - за грехи людские, а понуждением себя приобретайте Его добродетель, сердечной простотой ищите истину Божью, и воздайте благодарение человеколюбцу. Ибо все мы творения земнородные и должны помнить праведные лета праведных родов наших.
Сказали, что здесь прибывает самый старый человек села.
Что это возвеличивает?
Во времена, когда он появился под Богом всех ныне живущих тут – не было!
Все кто жил тогда, уже отошли в вечность .
Он один! Селение опустело…
Тогда я вас спрашиваю, где ваши деды, прадеды, и праматери?
Где ваши сродники и сродницы?
Их тела ушли в землю, и стали землёю.
Вы на земле, земля Божья вас взрастила, она вас вскормила.
Вы плод земли.
Когда сегодня хотите делить землю, вы делите тело Господне на части, земля неделима, тела же свои изнуряете.
Тело без духа оскопление жизни. Земля без труда – одна пустель.
Дух человека – труд земли.
Все стихли… Будто бы сама тишина устыдилась.
Поп Трофим сильнее возвысил волнения голоса, говорил:
- Людей столетиями приучали жить во лжи, они потеряли вкус к трезвомыслию, вместо  утоления жажды в источнике чистой правды они, прильнули к мутной луже – в мракобесий ищут воображаемое счастье. И не знаешь уже, то люди или не люди. Устремились в стойло сатаны, где уготовлена им бедность, безисходство, разврат, денежное рабство.  Безвольствуют, унижаются, вторят мерзости ради сытой плоти.  И если найдётся правдолюбец чтобы слово истины сказать, - задавят, затопчут. Не позволят…
Поп стал говорить медленно, тихо, устало утягивая мысли:
- Сегодня братия мы несём тяжёлые времена, испытываем чудовищное угнетение духа.
Упразднён духовный поиск.    
Давний победный гром наших предков стих.
Огонь жизни, согревавший волны ушедших поколений, - тлеет.
 …И некому бросить полено.
Земля ваших предков принадлежит вам, только вам определять её судьбу. Всё иное; блуд, козни, и хитросплетения преклонствующих сатане.
Поп Трофим поднял полу и понёс длину чёрной рясы в тёмный притихший зал. Все молчали. Казалось, ряса попа накрыла дыхание людей. 
- Правильно сказал священник про нужду в старых людях! – прокричал громко в тишине историк Абдалов, - поэтому давайте дадим слово самому старому человеку села Стефану Петровичу Стойкову. Он один, и нет тут других…

                                                                       Годовой. Плен (глава 6)



Урезанная летняя темень брезжит подкрадывающейся зарёй.  Под гаснущими звёздами неба стоит предрассветная тишина зарождающегося дня.  Короткая ночь не успевает освежить прохладой сухое тепло земли.  Огромная, высокая  крона дикой груши застыла в пустом ожидании скупой влаги. Раздавшаяся всеми частями давно овдовевшего женского тела старуха, стонет от тяжести лет и жизни, ворочается под раскидистыми ветвями уснувшего дерева, смотрит сквозь узоры просветов, ждёт новый день. Всё дышит чистотой разлагающейся тьмы. Движениями, не засыпающей привычки  жизненного начала, она поправляет ширину холста вытканного ночами молодости, бережёт летний сон внучат, - детей своих обветренных степью сыновей. Самая крохотная внучка спит в  доме. Невестка больше года отдаёт новой жизни молоко скучающего тела. Молодая женщина бдит приунывшую долю солдатки, дожидается конца далёкой войны.  Когда сельский караульный разносит военные письма, она запирается в глухие стены саманного дома, прячется от ужаса, запрятанного в конвертах с обожжёнными углами.   Старя Петра тоже отгоняет ужас горя, - сжигает каждую чёрную фасоль что выпадает при ворожбе.   Летом она никогда не спит в стенах дома, её душит тепло ночных стен, и тепло жира в её раздавшемся  объёме.  Она сумерничает, закрывает глаза, и дожидается полного рассвета.  После сельского Собора за ней приедут из далёкого села Карамарин. Каждый год она отдаёт неделю недугам карамаринских людей: правит кривых, снимает сглазы и проклятия, заговаривает напасти, байт дух падших.  Они с сестрой самые сведущие знахарки округи, их  загадочный шёпот лечит болезни, отгонят тоску переживаний. Когда вернётся из дальнего села, будет много гостинцев внучкам, привезёт целую каруцу даров… 
Баба Петра открывает глаза, умилёно смотрит на свои ростки, сопящие в утро дня.  …А где маленький Прокоп, что так похож на неё?  Меньшой из внуков всегда выпирает в постели животиком,  и ходит толстый малыш, словно бочонок катится. Укатил куда-то… 
Она тяжело вытягивает руку: гладит косы старшей девочки, будит сползшего с тюфяка Петра.
- Анкее, зовёт бабушка, Петреее  поёт она, вставайте бабо, поднимайтесь, где Прокошка?  Куда пропал?  Ищите, ищите бабо.
Поднявшие головки дети, испуганы прекратившимся сном, - они не знают, что надо искать находят только думку, и засыпают, уткнувшись в неё не разбуженными глазками. Бабушка, словно стовёдерная бочка скатывается к ногам старших внуков, трясёт их заскорузлые маленькие ступни, наполняет волнениями разбуженное алое утро.
 Брат и сестричка не расходившимися шажками, спотыкаются, ищут пузатого братика в подсохших вёклах чёрных бобов  и боятся « бобовой мачехи».  Ищут в разросшейся  курчавой лозе зреющего винограда, в колючках крыжовника, в пирамидах дворовой метлы, в                заросшем баштане… , нигде не находят малого толстяка.
Бабушка тоже ищет, трясёт расшатанными  телесами к колодцу, видит закрытую замшевелую крышку, нашёптывает своему далеко скрытому сердцу утреннюю молитву. Спускается, бухает по утоптанной неостывшей тропинке на гарман огороженный поросшим плетнем. 
В тишине безветренного утра стонет, трётся о землю воротный сплоток из обапола. Огромная бабушка давит избитый  растрескавшийся уклон босыми, потрескаными ступнями, спешит открыть, найти пропажу внука.   
Розовый восток горит подбирающимся к горизонту вечным солнцем. Затухающими волнениями сердца старая видит, как под заревом складывающегося дня  маленький пузан раскачивает дощатый гарманный вратник, шатает набитым весом редкие горбыли, и жалобно завёт из далёкой печали пропавшего кормильца.      
 -  Тя - тее, тя – теее…, детский плаксивый голос беспрерывно поёт слышанное слово.
Тятее…, вторит вслед малышу скрипучий лощёный кол, шаткий сплот перекашивается, кренится, - оба скрипят, словно ещё не расходившиеся кости бабушки Петры.
Визжит, поёт птицами и пчёлами заря дня, поёт утро вместе с тонким жалостливым завыванием затемно  разбуженного малыша.      
Яркая выпуклость солнца продавила пылающий горизонт, старые глаза сузились под брызгами лучей, скрылись в морщинах.
- Тятеее…, - плачет ребёнок.
 - Идём, бабичко, идём … - говорит совсем тихо заливаемая волнами тепла ослеплённая бабушка, она утирает слёзы с лица, - идем на колодец помоем глазки.
 - Тяятее…
 - Нету тяти, далеко тяти, нужно спать, чтобы расти, а то не придёт тяти…
Не сгибающаяся бабушка загребает под мышку малыша и две разновеликие сходные кадки шевелятся под лучами округлившегося огромного горящего яблока в тарелке горизонта. Пыхтят  бочки, каждая своё неудобство тяжести стонет.
- Тятююю…, -  тянет Прокошка, дрыгает ногами и ручками.
- Анке, Петре, Милен… - кричит бабушка, - нашла, нашла…, идите, поспите ещё, ложитесь, подремайте пока испеку драпаници…
 - Тяяятёёё…
- Нету тяти, нет. Нету Стефана…  Ооохх…, далеко он. Её сердце, - дёготь цедит.
.
 Два года назад, когда от летнего горячего тепла в полях всё спешило созреть, церковь ударила царский призыв.  Младший сын, и три зятя Петры ушли на войну. Над всем хозяйством: женщины, и старший Николай, с увядающей рукой после проклятия отца, - когда бросил в него топор. Всё село тянет слабосильное проживание без здоровых мужчин. Прощальным церковным молебном отправил их царь воевать за веру, отечество, и за себя.
Баба Петра молится, что бы сохранил ушедших каждый новый день, пришедший с небес. Молится за старших сыновей Николая, помогающих сухорукому отцу плодородить нивы.  Молится за невестку и дочерей, что ночами стонут плачем от одиночества, и усталости рук.
Она снова поправляет думки под сопящими маленькими головками, и всегда верит шёпоту своей молитвы. Утренний, растянутый детский сон её постоянная радость, исходящая из мысли о внуках. Она идёт стряпать драпаницы и прожетуры, чтобы дети после сна вобрали силу земли, имели здоровое вырастание в каждый наступивший день, то ради чего она ходит, держится на земле.

Наполненный скучными окопными днями Северный фронт перекрывающий противнику путь на Петроград, неожиданно  расшевелился.  Внезапное тактическое наступление немцев на двинском направлении, после неудавшихся сепаратных переговоров в июне 1916 года, вынудило русские военные части отойти; разместиться на  прежние, внутренние укрепления.   Завязавшаяся позиционная перестрелка, и не частые, беспорядочные разрывы пушечных снарядов, в сравнении с кровавыми боями 1915 года  под  Преснышем, казались капризным дуновением надутых кайзеровских щёк на тлеющий, северный огонь войны.  Пули играли поверх насыпи, не задевая живую силу вылёживающую дни в безопасном  окопном дне.  Иногда ещё перелетали, свистели, разрывались где-то пушечные снаряды.  Потом  снова долгая тишина.  Заскучавший от долгой тишины конопатый зырянин бездумно рвётся наверх.  Стефан стягивает ошалевшего друга обратно в ров, укрывает от шипящих, косящих траву пуль.  Зырянин снова вылезает на поверхность, высматривает место прицелу в окопном бугре, хочет поразить мазилу стрелка.  И опять вынужденно ссовывается вниз, выкуривает порцию махорки, и беспрестанно поливает нетерпеливой бранью враждебную даль; вдруг резко выпрыгивает, стреляет по германцам, - хлопок, хлопок…   Хлоп!.. и смертельная, жутко горячая капля метала, сваливает фронтового друга в надёжную защиту земли, - сваливает мёртвым в дно окопа.  Его личный рок нашёл конец в сумерках дня, опечалил Стефана жутью судьбы, что глупо потухла. С наступлением ночи заканчивается перестрелка, - игра с жизнью замирает до утра.  Темнота обезличила всё заросшее военное поле: окопы, блиндажи, пушки, живых солдат, и искавшего смерть друга зырянина, - его могилу. Навсегда.  Их благородие ротмистр, оставляет в окопах одно отделение, остальных, куда-то уводит.  Гром не выверенных взрывов озаряется мерцанием далёких огней.  В ближних заросших укрытиях - тихо.  Здесь, в темени, никто больше не выдаёт себя искрами пороха.  Неожиданно вся затихшая округа оглушается ужасно хлёсткою струёю грунта, боль ударяет в лицо и в груди, забиваются жгучим сором глаза, уши, нос; плывёт кругом глохнущая пустота, всё замирает, больше ничего нет. 

…Когда Стефан из-под завала, пахнущего травой и сыростью земли, начал осознавать своё положение, стряхнул с лица сыпучую тяжесть, и режущими глазами увидел чёрную мглу новолуния со звёздами, он решил, что главное предназначение жизни, - видеть туман ночного неба.  Из глубины рва он смотрел в необычайное отсутствие звуков во всём мире.  Неведомо сколько неподвижного времени прошло, но когда ему всё, же удалось окончательно вытряхнуть утерю памяти, первым пробудившимся решением было, - ползти по изуродованному окопу.  Никто не остался жить, всё отделение присыпано землёй, лежат убитые спрятанные темнотой окопники.  Стефан потрогал каждого в отдельности, все они содержали одновременный холод; он нащупал ещё съестные остатки, необнаруженные внутреокопными врагами, видно крысы убежали заранее.  Из бережливости набрал патроны, оглядел темноту ужаса и выполз, направился вглубь тыла, откуда недавно с песней, строевым маршем рота вышла на сменную позицию.  Теперь  бывшие люди своими остывшими телами оставались навечно беречь назначение этой фронтовой траншеи.  Куда же пропали остальные предварительно уведенные из места неминуемой погибели?..
 Уходя на поиск роты Стефан, понемногу растерял вялость в росистой траве, стал обретать состояние нужное для окончательного выхода из смерти,  возвращал организму жизненную силу и решительное определение в темноте летней военной ночи.   Он шёл на восток, длинным плавно сползающим склоном, ведущим в расположении тылового постоя, именно по этому холму все, недавно шли с мелодичным подъёмом.  Вскоре блуждающий солдат оказался в перелесье, местности непохожей на ту, что помнил при свете дня.  Тишина тьмы стыла влажной прохладой.  Сотрясённая взрывом голова мучилась сообразить, - куда идти, а может война навсегда прекратилась, тогда следует взять южнее, и окончательно забыть этот чужой, опечаленный враждою край, где только: хвоя, берёзы, осина, и очень редкие, совсем могучие грабы и дубы, которые видно принялись расти, когда вся эта местность стояла пустой.   Ночное перелесье, в котором Стефан стал выискивать свою личную дорогу, запутывало шаги необыкновенно обильной травой, которой не хватает его засушливому краю, где много виноградников, баштанов, садов, орешников; много тёплой земли с пшеничными, ячменными и кукурузными полями, - зреющими в сухой духоте.  Сквозь разнообразие урожайного переживания памяти, при насыщенном постороннем запахе хвой и необычайной свежести уминаемого пырея, овсюга, осоки…, Стефан уловил близкую тяжесть крупноживотного дыхания.  На пригорке, сглаженном темнотою, стояло едва узнаваемое привычное очертание телеги.  Крестьянин непроизвольно изменил направление ходьбы.  Прикованная, завившейся шлеей к дышлу, гнетуще пыхтела лежащая лошадь.  Место второй лошади пустовало.  Спутанный, замотавшийся шорный расклад гужа, переплетенные натянутые постромки вдавливали туловище животного в землю.  Стефан отцепил с кобылок телеги ворванную пристяжь, скинул оголовье, - освободил полностью лошадь от упряжи, и слегка хлестнул её вожжами, помогая понять, что она совсем свободна.  Изнурённое войною животное зарыло копыта в смятую траву, напрягло распластанные ноги и, почувствовав действительно пропавшее бремя лямок, шатаясь, выпрямилось.  Солдат смутно разглядел в темноте пробитый кровоточащий бок лошади.  Он отобрал глину из вырванных корней травы, перемял её с  шариками лошадиного помёта, разжижил подручную мазь росой, и покрыл, намазал рваную рану, вместившую в тягловом теле, чужеродный метал войны. Не в силах противиться, покалеченная лошадь вяло щипала траву.  Стефан вымыл руки  в обильной росе, понюхал на ладонях водянистый злачный сок, и обрадовался наступившему миру в предстоящей жизни.  Он сложил упряжь в кузов повозки, осмотрел её колёса, подушки, дроги, рукава; остался доволен неповреждённой целостью извозной телеги.  Озадаченный дальнейшей неопределённостью нужной дороги, шумом в голове, разволновавшись воспоминаниями унаследованной привычки, крестьянин решил выждать свет дня, чтобы потом пойти по видимым травяным колейницам.   Контуженный солдат забрался в кузов телеги, сдвинул под голову упряжь, постелил снятую с облучка гоню, переместил в угол дна убивающую тело винтовку, и довольный ожившим шуршанием пасущейся лошади определился поспать до наступления нужной видимости. 
Когда он проснулся, редкие звёзды совсем тускло удерживались на небе.   Раненая лошадь пропала, узкая луна говорила, что он совсем мало поспал, но польза рассвета дороже сна.  Стефан соскочил на землю, ощутил зуд в подошвах сапог, освежил лицо  мокрой травой, ещё раз убедился что ход и стан повозки надёжно прочны, обшарил всё дощатое дно рундука в котором спал, подобрал мешок, винтовку, не увидел на местности ничего знакомого, и зашагал по обозначенным тележницам, в сторону светлеющего горизонта, - в глубь мирной жизни.   Вскоре, колей стали петлять, ушли по скошенному склону вверх, заблудший ходок нашёл правильным спуститься в долину, и передвигаться по обозначенным уклоняющимся неровностям, по заросшей деревьями низине.  Мирная тишина с надпивающимися  птицами, после вечернего неожиданного взрыва  умертвившего его товарищей в окопе, и пропавшая ночью лошадь с пробитым боком убеждали его, что война не тот рок, который нужен человеку.  Стефан определил для себя окончательно мирный путь - идти на юг. Поющие,  свиристящие, щебечущие птицы утешали неуставную мысль, ему ещё послышался тревожный крик кречета,  где-то трепыхающегося  хищными крыльями, он посмотрел вдаль своего пути.  Из глухой сумеречной низины, навстречу неслась красиво  виляющая запряжённая пара коней.  Едут прибирать остановленную взрывом повозку, решил обмундированный  крестьянин, надо подсказать им, что вторая лошадь тоже будет полезной, он поспешил обрадовать свою догадку.  Вороные кони кичливо резвились, раскачивали рессорный фаэтон, своим  стремительным бегом вытягивали непроизвольный крестьянский восторг.  Стефан остановился, чтобы шире разглядеть живую красоту в ещё не проснувшейся впадине.  Кони высоко задрали головы и замедлили своё устремление;  возничий поддался назад, удерживаясь на натянутых вожжах, оглядывался, похоже намерился изменить направление коней.   По упряжи, по коням, и плавающей лёгкости фаэтона Стефан определил, что экипаж этот, - немецкого снаряжения.  Он стал спешно уходить из видимости, зашёл за объёмным стволом дерева но, похоже, его заметили.  Кони рванули прямо на него.  Караковая пара с подпалинами в ногах и  мордах, пускала туловищами уморенный пар, согревала прохладу ушедшей ночи. Экипаж остановился за рытвиной, невдалеке от чужого солдата. Трое начищенных, щеголеватых военных из немецкой фронтовой разведки изучающей походкой, направились к вооружённому противнику.   Огромный усатый правитель гужа, оставался удерживать рвение коней: беспрерывно перебирающих ногами.
 - Николашькаа… - сказал худощавый остроносый солдатик, самый молодой из всех, почти юный.   Он снял с плеча «николяшки» винтовку, осмотрел её, и прислонил к дереву, удостоверил тем службу, что  разоружённый противник, более непригоден для борьбы за эту долину.  Старшим по возрасту был возница, а может щуплый офицер с вытянутыми щеками, чёрными, как чугунные пуговицы глазами, и клиновидными усами под носом.  По переплетениям в пагонах, гранёной фуражке, и излишне важной вытяжке Стефан понял, что в фаэтоне он сидит главным.  Во всяком случае, именно он сделал проницательное заключение, указал на винтовку, и на середину лба обезоруженного без боя противника: - Естт  зольдатт рус кайзер, естт шпьионн.  И спросил: - Кудта идеошьь? 
За два года передовой окопной жизни Стефан научился улавливать избитые немецкие фразы, поэтому ответил почти по-немецки: - Таль, лан, таль Вайсал кэшти, домой.  Он показал рукой на юго-восток, как раз по направлению противоположному, откуда приехали полевые разведчики.  Похоже, этот ответ полностью устроил офицера имеющего в распоряжение таких ангельски красивых коней, он решил не задерживаться более, и потому увёл своих подчинённых к возничему не смевшему ослаблять вожжи летучей земной силы.  Кайзеровские солдаты принялись советоваться, стали пререкаться; по их жестам, взглядам, кивками в его сторону Стефан понял, что разведчики решают направление своего пути и думают, получиться ли, немного прокатать случайно обнаруженного человека, имеющего очень далёкий путь по нужному ему направлению.  Ему хотелось высказать согласие с сердито морщинившимся крупнолицым кучером, что действительно ни к чему нагружать уморившихся коней, но не обнаружил знание таких длинных слов, и посчитал правильным не мешать немецкой службе, иметь своё решение в столь раннее время.   Уволивший себя солдат поправил лямку мешка, любуясь конями, выразил восторг достойному кучеру, улыбнулся всем остальным, заверяя их в своём мирном намерений, и… наклонился, чтобы подобрать прислонённую к дереву винтовку.   
Най!.. но… нет. Стоп! – закричал неожиданно офицер поставленный надсматривать за обстановкой на местности.  Молодой немецкий разведчик побежал исправлять свою оплошность, он опередил замысел противника: подобрал с земли винтовку, унёс её с собой, врагу же, показал злой кулак.  Четвёртый разведчик был одного возраста с задержанным солдатом, и держал себя с ним невыразительно.  Рассматривая четвёртого со спины, Стефан определил, что при вольной борьбе он, не смог бы положить его спину в росе травы, но и себя бы, не дал побороть.  С сослуживцами четвёртый разговаривал резко, разволновано, его дерзкое рыжеватое как у зырянина лицо, и подтянутая плотность тела тревожили состояние Стефана, он с горечью подумал, что вползающая в утро дня раздражительность может расшатать  изначальное схождение, и пожалел, что двигался не изначальной дорогой.   Он даже посмотрел на недалёкий пролесок, что мог бы вместить излишество ненужного столкновения, выражал понимание своей вины, что задержала путь службе.   В глубине крестьянского имущественного клокотания Стефан соглашался с возничим, обязанным беречь силу коней, и с солдатом который забрал у него винтовку, и с офицером, выяснявшим безвредность намерений, и даже с излишними переживаниями ровесника, насыщенного как пшеничное поле,  и спорящим с разногласием своих сослуживцев.  Он уловил их противоречивые побуждения, и даже почувствовал холод большинства, вызвавший в нём непроизвольную дрожь спины.   Когда все  замолчали, малословный офицер зашевелил удлинёнными челюстями, и выдал твёрдую установку, дал понять что только ему здесь, позволено угадать назначение этому вражескому солдату, вторгшемуся на подконтрольной территории.  Его строгое мертвецкое лицо несло военный вызов времени: солдат противного народа - германский враг, его следует расстрелять, он ненужным присутствием засоряет отвоеванное место.  И видно было, как юный немецкий воин, лично обезоруживший пойманного врага, имел готовность выполнить это новое распоряжение своего решительного командира, до конца подчиниться его приказам, с которыми он беспрекословно согласен.  Воспринимая дрожью накаляющуюся развязку, Стефан разрушал в себе первоначальное недоверие к среднему по возрасту человеку с пшеничным лицом, и глазами как у погибшего вчера друга.  Четвёртый разведчик запутывал распознание истинного начальника экипажа, поскольку даже после твёрдых слов выдающихся челюстей, продолжал пререкаться с коротким во всём офицером.   По жестам и переживанию правильного разведчика, было видно, что он несёт человеческие побуждения, стоящие выше военизированных соображений.  Уверенным ударением голоса,  убеждёнными глазами, какою-то внутренней обязанностью своему сердцу, в прекрасное время перед самым восходом солнца, человек похожий на созревшую ниву говорил остальным: вот этот обыкновенный, вынужденно одетый в иную военную форму крестьянин стоит обезоруженным, для убедительности пхнул чужую винтовку ногой, он нам ровесник… .Правильный человек приблизил к своей выправке, к породистой красоте: замухрышку офицера и грузного кучера; глуповатого солдатика вообще поднял до уровня своего благородства.  Понимающий человек говорил:  как и у некоторых из нас, у него дети, зачем же убивать их кормильца, они живут так далеко, что не станут мешать нашим детям, - быть во всём первыми, самыми лучшими в мире.  Пусть от нашей встречи он уйдет везучим, а когда нам повезёт, мы будем благодарны сегодняшнему утру.  Четвёртый снял фуражку, протёр подстриженные, как стерня волосы, и ухватился за коляску, настоял ехать, он считал, что ни к чему отвлекаться на предрассветное  сопутствие случая, придавать значение одиночному столкновению.  Он давил превосходящим мужским сложением, поочерёдно вглядываясь в безразличные к иной участи, скучные казённые лица сослуживцев.   Тёмные, стеклянные лютеранские глаза короткого офицера, с короткими усиками остались непреклонными, они содержали кайзеровскую установку всей восточной войны, истинный служака не желал сохранять отсталое будущее для крепкого, грязного, непредсказуемого чужака, из дремучего восточного рода людей обязанных всегда быть рабами, или мёртвыми.
- Поставь его у дерева, и устрани с нашего пути его же винтовкой, - сказал он преданному солдатику, - надо, чтобы немецкий разведчик всегда чувствовал возвышенный долг, при изучении завоёванной местности.  Он поручал свою чёрную мысль, младшему кайзеровскому слуге, потому что видел: - в нём зарождается высокосортный, настоящий, непреклонный к чувственности завоеватель.  Начищенный слуга силы подошёл, к испачканному, пропахшему землёй, побледневшему противнику и, подталкивая дулом, приказал встать лицом у огромного дуба, за которым Стефан не успел спрятаться.  Образцовый, солдатик, подталкивал стволом захваченной винтовки, - солдата ненужного.  Через убийственный метал, сквозь чужую униформу он нащупывал очень жёсткие мышцы, пригодные для истязания, требующие кнут для покорности.
 Давлением сжавшегося времени Стефан, слышал свои последние усталые шаги, прощал им вялость, с которой передвигался к обомшелому, потрескавшемуся стволу, захотевшему служить иной участи.  Он развернулся, и увидел некстати пылающий восток.  Чёрные кони горели рдяным завораживающим очертанием тел выкормленных заботливыми хозяевами.  Они напомнили ему, - его коней, более утружденных: арбой, бороной, диканями,  немецкой жаткой «Герффирнсадт»…
… При восходе солнца в дни жатвы большие губы крестьянских лошадей утоплены в пойник выдолбленный из цельнокаменного ракушечника, его вытёсывают мастере из немецкого села Ташлык, в Бессарабий.  Морды политые водой из глубокого колодца: фыркают, отряхивают чуткие ушки, забрызгивают водою лицо хозяина.  В мокрых глазах Стефана стоит августовский майдан села.  Ровно два года назад мужчины двух поколений уходили на войну.   Площадь у церкви наполнена запряженными каруцами и двуколками: ревут волы, ржут лошади, плачут женщины, дети…  Рядом с ним на передней люльке повозки, его маленькие полововолосые мальчики, они слезятся вместе со всеми, -  пятилетний Петрик с карими глазами, и трёхлетний Милен, что вместил огромное серое небо в маленьких глазках, годовалый Прокошка на руках у жены сидящей сзади в соломе бестарки, он плачет громко, очень протяжно кричит.  Стефан не помнит его, он не знал, как прощаются с запеленатыми детьми.  Старших мальчиков гладит, целует полову их головушек, и их влажные глазки…
…С  глаз Стефана невольно капают слёзы.  Он видит, как стрелок не может разобраться в превосходной винтовке Мосина, - винтовке, которая не стреляла ни в одного человека. Тот, кто целился, не видел человека, с гневом на шнеллер и на весь технический восток, солдатик допытывался у патрона, стреляющего гневом двух безжизненных пропастей, тёмных и мерзких глаз, как два дула направленных на смерть восхода.  Сквозь, живую росу на лице, и покорной безнадёжности затухающей ожиданием конца, Стефан смотрел, на двоих низких,  что возятся с заведомой простотой, он ещё раз волнением, пересёкся с ровесником, который терзался ограничениями прусской военной дисциплины.  Отборный человек переживал страданием,  за порочное  душеустройство военной наций, волновался за будущую радость всех немецких юнцов.  Он сидел на подножке фаэтона обессиленным от поражения нанесённого гер унтером.  Он, потомственный юнкер, не смог устранить бесчинство выдвинувшегося шпильмана, не сумел помочь человеку, в котором обнаружил близость большую, чем в безликости сопутствующего экипажа.  Ему даже было бы занятно, померятся с обречённым силой на руках, в баре своего посёлка, где никому ни проигрывал.  Виски пульсировали поиском нужной развязки. Тихая даль нарастала, каким то, далёким шумом…
- Стой! - вдруг крикнул Крепкий немец, - Стоп!  Он выпрыгнул из подножки, вырвал оружие из рук молодого стрелка.
- Вот они идут! Пришли! – он показывал рукой на выползающую из пролеска колонну пленённых русских солдат, идущих прямо в их сторону.  Стефан почувствовал, как Человек всё время силившийся удержать в руках лезвие его рока прочертил зарубину на его сердце, он увидел как граница жизни и смерти имеют чётко выявленный горизонт судьбы.  Открыв глаза, увидел на горизонте оранжевое большое солнце, он думал, что оно никогда ни взойдёт.  Стриженая округлённая голова Отборного четвёртого человека, прикрывшая Стефану горизонт восхода, искрилась золотящимся колосом, оно прятала волнения внутреннего успеха, что раскрепостили темень его мрачного состояния.   Отборный, мягко и по дружески хлопнул Стефана по мокрой спине, как вроде бы только отогнал псов, желавших разорвать забредшего в охраняемый сад.   Человек взялся его проводить, повёл навстречу поднимавших низкую пыль пленённых царских солдат шагающих в освещённую ранними лучами Германию.  Идя по направлению к вынырнувшей участи, родившемуся в новом дне Стефану, захотелось, как то видеть этого человека, в такое же послежатвенное утро у себя, в прохладе под старой грушей, и проговорить весь день про однажды свершившееся противопоставление, об их личном переживании; с охлаждённым вином из подвала.
- Подберите ещё одного, - сказал конвоирам военный из разведки, и ещё раз, надёжнее толкнул пленённого по упругим, выступающим лапоткам, он передавал ему уверенность обязывающую продержаться, не подвести, и выжить для будущего его удалённых мыслей, которым желал, - всегда выносить уверенность от пережитого.   Два человека разделились, каждый понёс свою личную судьбу: в удалении времени.  Быстрое летнее солнце ослепило глаза человека слившегося с колонной, не дало ему напоследок излучить благодарный взгляд души, который возможно когда то поддержит душу этого правильного человека, - при неожиданном унынии жизни.
 Военный разведчик смотрел на уходящую колонну  изнеможённых чужих людей, в которой затерялась ещё одна обнадёженная участь, с затаившимся переживанием.  Он подумал, что мрачный путь побеждённых солдат всё же обнаружит день, когда они выберутся на волю жизни. 
- Что браток, пока доля бережёт, - сказал сочувственно кто-то из многих, поделившись своей долей, с новым военнопленным.
- Лучше бы хлопнули, не знал бы мытарства, - прохрипел другой, отчаявшийся гортанный голос.  Стефан шагал, молча, он единственный кто смотрел далёкий пропадающий фаэтон с красивыми конями и одним очень красивым человеком.  Потому  ничего другого не соображал, не мог выговорить что-то нужное, только чувствовал, что глаза его просохли, наполнились неожиданной уверенностью от пережитого.  И солнце поглотило даль заодно с росой утра.
    
Колонна пленённых русских солдат входила вглубь Германий, обходя большие сёла и сторонясь городов.  За две недели удручающего передвижения под строгим конвоем, выявились два успешных побега; и ещё два человека убиты за отказ жить побеждёнными. Пленённые солдаты стаптывали сапоги с надвигающимся страхом в неопределённости от новой везде опрятной территорий с пронумерованными деревьями, полностью лишённой диких мест природы. Разоружённые люди устало вбивали в пыль чужой земли отчаянья, и чувства пропадающего фронтового благородства, обнаруживали в себе тревогу, забывали привычную, окопную беспечную скуку. . После Вислы, у переправы многоводного Одера к приунывшим окопникам северной  перестрелки присоединили группу изнеможённых солдат Брусиловского наступательного прорыва. Их горделивые рассказы приободрили удаляющееся от родных мест русское самочувствие, страдающее печалью побеждённого сердца. Собственный вес невольников заметно истощался, худеющие обросшие лица страдали печалью и постоянным огорчением. Скудное кормление раз в сутки на обеденном солнцепёке, короткий сон на голой остывающей земле под неменяющимися очертаниями звёзд, и постоянный пеший марш, изматывали былую силу служившую опорой царского торжества.
Попытка добыть продукты у редко встречающегося населения за припрятанные вещицы, зло пресекались плётками конвоиров.
Под вечер одного дождливого дня промокших военнопленных загнали в большое кирпичное помещение, рядом с шумным гудящим железнодорожным узлом на окраине небольшого города. После необычно долгого сна, высушившего всю одежду, пленных подняли и приказали живой цепочкой подходить  для предварительного оформления в узаконенную неволю, по утверждённым нормам германского санитарно тылового пункта. Людей обязали обезличить свои одетые тела и, гуськом через указанный проём, просачиваться в широкий предбанник. Порядок обработки вшивых русских солдат содержал отлаженную процедуру для тылового немецкого персонала несущего крайне важную службу в санитарном  корпусе.
Мордатые, с дубинками в крупных косматых руках санитары, не оставляли места  людской застенчивости в предстоящей обработке тел.  Пинки и удары отшлифованных деревянных колотушек доходчиво заполняли их молчаливый служебный гнев. Уменьшенные размером санитары, в скрипучих резиновых фартуках, зелёных намордниках и холодными, как все цементные стены глазами, обмакивали жёсткие квачи в большие бочки и ответственно мазали едким белым раствором обычные волосяные покровы  на мужском теле. Обработанные, цепочкой тянулись к углу здания, где за столом сидел совсем важный, умеющий  выговаривать русские слова, писарь. Немецкими буквами, в разграфлённой немецкой тетради он вписывал имена русских пленников, их возраст, вероисповедание, точный вес, и показания мерной рейки.  Заполняя страницу за страницей, он наполнял империю кайзера дармовой работной силой.  Узаконенная собственность государства направлялась заполнять моечную камеру, вмещавшую ровно десять страниц построчно, вписанных голых тел.   Комендант на своих карманных часах засекал время, и двери шлюза плотно закручивались. Набитые в каменной камере мужчины тёрлись зудящими телами, подпрыгивали, ощущая подволосную жгучесть сохнущего раствора. Кто-то неистово дрожал, пытался укрыться от прикосновения чужой кожи, испытывал ощущения тупой неловкости.  Некто, успевший перетерпеть свербящее назначение раствора, принялся кобениться, крикливо рассуждать о конечном назначении камеры, и осёкся… 
 Вдруг из потолка раздался треск, зашумел железный змеевик труб, с высоты зажурчала ржавая тёплая вода. Из густых сетчатых воронок лился гул и свист горячих струй, система принялась храпеть густым паром. Люди, обдаваемые кипятком, краснели ужатые излишеством согрева, и невозможностью скрыться; тела кривились, морщились, завивались в комки.
- Нас варят! – прокричал тот же голос, и кипяток стал теплеть, остыл, вода принялась течь совсем уж ледяными струями, прокалывала кожу множеством иголок.  Остудила всё, и стихла. Установилась испуганная тишина. Все увидели друг – друга облысевшими до неузнаваемости, под ногами каменный пол был устлан человеческими волосами.               
Камеру распаковали, знакомые дубинки принялись дозировать обратный пропускной поток обработанного материала. Каждому гладкому телу полагалась стиранная блёклая русская военная форма, сложенная большими размерными стопками на длинном столе. Исполнители закона вспомогательной службы масштабным взглядом определяли нужную, подходящую длину обеззараженной солдатской одежды. На протёртые ноги обували всем одинаковые деревянные колодки.
Обработанных, обновившихся обезличенной одеждой бывших солдат сгоняли в бараки временного содержания с уверенностью, что русские вши не станут плодиться в немецких головах. Вступал в силу этап дней внутренних правил, по низшему образцу, полагающемуся для подневольных России, а также сербов, и валахов. Во второй день поголовно облысевшую массу людей выгнали на большую мощёную площадь, расположенную в середине замкнутого с зарешёченными окнами бараков, санитарно тылового пункта. Снаружи обработанные головы подлежали мозговому сглаживанию внутреннего настроя.
Служба имперского порядка стояла напротив толпы, чтобы указать ей положенное законом место.
Напротив, стояли: сам комендант тыла, религия, в лице бреющегося священника, и переводчик, - нужный для втолковывания резких немецких фраз отсталому народу. Переводчик – необыкновенно худой служака, словно вырванный из толпы подневольных солдат. Одетая на нём форма выдавала отсутствие у военных закройщиков швейных лекал предназначенных для совершенного скелета.   Каждый из них, с торжественной важностью нёс значимость своего рокового присутствия среди дикой отсталости восточного народа, только вчера очищенного от паразитирующей нечисти. Сами солдаты, обезличенные вдали своего широкого царства устало бродили затерянными мыслями, изнутри своих сомнений подыскивали товарищей со сходным поведением теперь, и типичным содержанием прошлого. Характеры, воспринявшие неволю как тягостную случайность, упирались пытливым взглядом в огромного лоцмана Алексея Зверева, несущего своим видом отстранённую досаду за все текущие дни.  Стефан наблюдал за бегающим, словно челнок острым, выпирающим кадыком переводчика. Непонятно откуда его голос черпал силы для столь мутных выкриков. Комендант втолковывал всем подвластным, преимущество плена для забытых, потерянных царём людей. Только священная германская империя помнит о предназначении каждого тут, и научит всех правильно отдавать свой труд, направленный в подземные рудники, в камне шоссейных дорог, на ухоженных немецких полях. Комендант пресёк всякое пустое намерение для ищущих брешь в надёжном германском тыле.
Затем стал говорить тихий пастор. Но челнок по-прежнему извергал громкий перевод, - поучения к заблудшим: посмевшим нарушать божественный порядок предопределённый небесами запада.  Священник, требовал внять истинному учению покровителя и защитника земных дел, данных свыше самим благословенным. Когда вы примитесь работать с желанием угодить богу, усердие каждого будет замечено и поощрено вездесущим, всегда помнящим о приверженцах своих. Те, кто будет с рвением работать, действовать ради посланного испытания свыше, - заслужит признание церкви. Не стоит терять время на поиск небесной истины, она в назначении каждого покориться победителю, и сильному пастырскому слову.
Острый кадык застыл на середине длинной шеи.
- Будут отправлять нас домой, - заключил кривоногий чуваш Карпуша, локтями рук он пхнул стоявших рядом мрачного Стефана и Тимоху Кучеря, - ещё вчера бывшего при светлых кудрях.
 - Побачим, побачим… - сказал с тоном русского недоверия облысевший Кучеря.
Замерший челнок вдруг задребезжал, опять наполнил опасениями не угаданную участь порабощённых людей, снова принялся предвещать. Казалось, скелет намерен перекричать паровозные гудки, лишь бы до бывших солдат противника дошли заключительные наставления коменданта, обязывающие всех очищенных: до конца войны с непрерывным подъёмом искупать вину своего царя, на принудительных работах по всей Германий.
Затем комендант дал команду подчинённой службе загружать поданные товарные вагоны, для отправки заготовленных работников, в лагеря заслуженного каторжного режима.
Стремящиеся уйти от тяжести давящего уныния понукаемые пленные заполняли вагоны, надеясь с новым перемещением найти иное содержание своему униженному ожиданию. Локомотив задымил восток клубами чёрного дыма, свистнул паром, и состав: из угля, метала, наворованного букового леса, и захваченных людей пополз на неведомый, чуждый запад в сторону роскошной французской жизни. Пленных не довезли до Франции, их выгрузили в какой-то горной немецкой земле с торчащими скалами, которые подлежали раздроблению, что бы этим гранитным камнем застелить тыловые дороги на французском фронте. Деревянные бараки, - с трёхъярусными нарами, пропитанные запахом преющей  соломы, каменной пылью и истощённым потом, - стояли новым изменением в возможном существовании людей, лишённых на чужой земле привычной свободы.
Беспрерывные изнурительные работы с четвертьсуточным сном; обеды в черпак брюквенной похлёбки, или тягучего зелёного варева из капусты; иногда пшеничной баланды без хлеба, а может и жидкий суп с прозрачным отрезком липкого хлеба.    Всё это имело практическое назначение, необходимое для извлечения постоянной немецкой выгоды от каменной породы, и поддержке жизни нужной для дробления камня.
Образовавшийся в людском организме постоянный голод, безостановочно взбраживал людские мозги, двигал вынужденный поиск любой пищи в скальном грунте.
У помойной ямы возле лагерной кухни, толпы костлявых человеческих образов, ждали выброс затхлых сырых отходов из: ботвы, овощей, лущпаек, - чтобы в драке подобрать что-то не окаменелое, и мгновенно запихнуть в сморщенный до невозможного желудок, - обмануть потребности истлевающего организма. 
Хлестки длинных плёток охранников, огревающих худые руки, дежурившие выброс мусора, превратились в зрелище сытой потехи.
Положенные 30 пфеннигов суточной оплаты, нужные Германий для формального соблюдения деклараций по военнопленным, выдавались раз в неделю. Тогда у дверей лагерной кантины образовывалась нетерпеливая толпа, мгновенно поедающая две отоваренные марки, выбирали: ржавую тюльку, ломоть чёрствого хлеба, слизкий сыр, или прогоркшую макуху. Курящие, меняли марки на давно закончившийся табак. Лучше жилось мастерам поделок из камня, костей, дерева, художникам. Те крутились вокруг охраняемой  внутрилагерной ограды, отделяющей ухоженные помещения, в которых содержались нейтрализованные солдаты англо – американского корпуса. Сытые, отдохнувшие от безделья, они отдавали остатки: передач, посылок, пищевое обеспеченье, - за понравившиеся им изделия, или рисунки собственного изображения, - для памяти плена, как славное достоинство своей биографий. Востребованные портретисты, меняли свою лагерную пайку на положенные кубометры камня.
Стефан не имел прочих навыков кроме как крестьянских, военнослужебных, и певческих, - все они были непригодны для извлечения сверх положенной пищи. По впитавшейся сословной привычке, он не умел беречь силу в общей работе, обязывающей все пятьдесят человек звена, спустить на нижнюю площадку пятьдесят вагонеток дроблёного камня. Передохнуть работающему организму надлежало, в случае: взрыва скалы тротилом, ремонта канатной линий монтёрами, и быстрого съедания обеда.
 Как-то облизывая с густых усов жидкую похлёбку, Алексей, молча, сновал взглядом длинные стальные канаты, определяя срок очередной переустановки опор канатной дороги. Тогда снова отправят в порт Бремерхафена на очистку трюмов балкерных кораблей. Прошлый раз Стефану удалось добыть полный мешок китайских орехов, затащил в трюм и все на сутки растянули поглощение сырых зёрен малыми порциями. Под конец работы, в глубине киля, на жестяном листе удалось поджарить бобы, - задымили глаза, окончательно возмутили вычищенные до прозрачности кишки.   
Переброска канатной линий не скоро, недели две, - думают две соображающие головы. Стефан нетерпеливо елозит холодные камни, моет языком миску, алюминиевым голосом предлагает ускорить монтаж канатной системы в новом участке, что бы снова их послали на сутки в порт: где стоят штабеля мешков с китайскими орешками.
Подымаясь по изгрызенному склону, лоцман Зверев слушает план и наставления Стефана.
 - Только загрузим вагонетку, уводи братву подальше на доразбивку глыб, - говорит Стефан, - лом без свидетелей должен оказаться в редукторе линии.
Зверев силится сообразить, что это даст, но не хочет думать наперёд.

Наперёд думает начальник лагерного карьера Гис, он очень недоволен срывом графика поставки камня на шоссейную отсыпку.  С выдержанной злостью начальник картавил слова гнева, отчитывая наряд поста верхнего машинного узла, он ещё с подозрением смотрел на кривой лом, диктовал рапорт министру, и определял геодезическую линию для опор новой маятниковой дороги.
Германию всегда спасал интенсивный труд.
Именно, трудовая повинность всей Германий не позволяла ему в гневе недовольства допустить простой работников режимного состава.
Только поэтому: подозреваемые, виновные, - вся полусотня аварийной линии, временно отправлены на разгрузочные работы в ближний порт. 
Добившиеся досрочной пищевой возможности пленники, обнаружили грозное отсутствие всякого доступа к съедобному грузу в порту. Уголь, руда, хлопок, сода, чугунные чушки… Никаких орешков из Китая, нет зерна, нет китового мяса; солёный ветер моря, и безнадёжные гребни тёмных волн. Обозлённые пустым ожиданием люди вслушивались к гудкам подплывающих кораблей, и зло сквернословили, проклинали весь испорченный товарный мир. 
Вот что! – сказал лоцман Алексей, собрав пять надёжных товарищей на дне пустого шатающегося трюма, - надо плыть в Англию. Захватим моторный катер, а там я уж найду фарватер в водах океана.
- Где такая Англия? – наморщил кожу лба Стефан. - Далеко ли от Бессарабии.
 - Для Англии: везде рядом! – ответил лоцман.
 - Ещё, я плохо плаваю…
 - Англию не интересует твоя морская подготовка - перебил лоцман, -  ей нужна выгода от приобретения.
 Стефан представил Англию:  сухой вытянутой дамой, в длинном, зелёном шёлковом платье, с ключами от множества погребов с бесчисленными продуктами. Он засомневался, что дама примется отпирать погреба, но плыть в Англию согласился.
В тумане наступившего вечера причалил маленький буксир к пустому углевозу, из которого выпрыгнули три задержавшиеся подборщика угля, и сразу восхитились капитанским настроем волжанина Алексея, и паровозным помощником из Луганска, - Тимохой.  Полный экипаж угнанного буксира,   мигом унюхал наличие промасленного мешка с вяленой рыбой, жизнь развеселилась, и все остались довольными славным решением, уйти хоть куда: от голодных камней, пустынного порта, и ледяных стражников.   
Захваченный катер проплыл мимо стонущей трубы заходящего в порт парохода, и скрылся в затуманенную даль шатающейся воды. Освободившие себя пленные наелись сухой вяленой рыбы, выпили весь остаток пресной воды, и вынуждены  терпеть выявившееся коварство океана, со сплошь непригодной для питья водой.
Алексей с Тимохой перекрикивались техническими словами, и всем казалось, что моторный катер только из-за этого выдержит беспечную пустыню взбесившейся воды, что окончательно поглотила всю привычную сушу.
Тимоха хорошо помнил стук паровозных железных колёс катающихся по твердыне железных рельс, и испытывал тайный страх, - вдруг океан потому и шатается, что намерился проглотить ищущие спасение души. 
Казанский скорняк Гаврила Чекмарь, ощеряясь щербатым ртом, смотрел в сторону скрывшегося берега, поносил всю Германию, со всеми её вечными притязаниями, и мерзкими законами; он готов был идти на дно моря, только бы не обратно в плен.
Стефан, и присмиревший вологодский парнишка Сева Селяхин подавляя тошноту, лежали на топчанах в кубрике. Они давили в себе всякую уже бесполезную мысль. Им казалось, что маленький ковчег не сможет уцелеть в огромных волнах этой мрачной жути.
Мозги Стефана мутнели, окончательно скручивая его варёное тело, он решил, что больше себе не нужен, и уснул.
…А когда проснулся от стужи замолкшего мотора, выяснилось, что весь тарахтящий мазут ушёл в дым небесный. Тимоха определил: в пустых ёмкостях остался только запах сгоревшего горючего. Волны кидали буксир с усердием, расшатывающим в головах беглецов безнадёжную глупость обстановки.
- Будем дрейфовать, пока какой-то британский лайнер не обнаружит нас – сказал Алексей, и голод вытиснила жажда.
Суточное шатание в улёгшихся волнах Северного моря скрипело беспрерывной надеждой увидеть Англию. Наконец подплыл большой танкер, подцепил болтавшийся буксир с несостоявшимися пловцами и поволок в порт Эмдена, где всех ждала немецкая береговая охрана. Для уверенности береговой службы выловленных беглецов связали одним надёжным канатом и вытолкали на берег - окончательно вымораживать невыясненное морское разочарование.
 До выяснения строгого наказания за хищение при побеге, пленных предварительно избили, затем закрыли в холодном металлическом ангаре дожидаться дальнейшего решения военного начальства.
Прошло достаточно сырого холодного времени для слабо покрытых костей, пока записи раппорта не указали доставить вторично пленённых обратно в лагерь для длительного карцерного содержания.

Снаружи знакомого лагерного портала пленники увидели необычное оживление, появилось много гражданских немецких людей, на привязи занятых хозяев, дожидались запряженные: брички, шарабаны, двуколки, фаэтоны, повозки.
Изгоняя ощущения жути: от промёрзшего мозга костей, и безжизненных волн океана, Стефан без нужды залюбовался всегда ухоженными немецкими лошадьми; конвою не до чужого восхищения чужими конями, его вместе со всеми сильными грубыми пинками, быстро пропихнули через жёсткий караул главных ворот лагеря.  Возле внутренней канцелярии, стояли непонятные шеренги выстроенных пленников. Пожилые бюргеры в шляпах с цветастыми перьями, и свисающими цепочками из карманных часов, с взглядом делового напряжения всматривались в одинаково изнеможённые головы пленных; в каких-то несвойственных для них обстоятельствах они выискивали подходящую надобность. Им, нужны были пригодные для бауэрских работ глаза и мышцы, - работники из восточных пленных, выделяемые государством по согласованному распоряжению сельскохозяйственного министра, - требовались батраки.
Бауэры, обязывались нести нужную ответственность, иметь повышенную плановую сдачу определённого зерна, а также извлекать полезную, требовательную отдачу от: неприхотливых, покорных, годящихся для рабского труда православных славян.
Крепкий, с мрачным лицом, сложенным в приподнятой руке кнутом, немецкий крестьянин, молча, выискивает в измученных зрачках необходимые ему навыки; своё неумение искать выгодный выбор из предстоящего труда подневольных людей, он прячет в грустных, разочарованных, немецких глазах.   На пятерых конвоируемых пленников, что просочились сквозь значимый проход, он посмотрел взглядом разуверившегося настроения.
- Эти пытались бежать, - пояснил засмотревшемуся бауэру важный фельдфебель, уполномоченный управлением лагеря содействовать сельскому хозяйству в усилении отбора трудовой силы.
 – Мы их поймали далеко в море, - видно было что унтер-офицер, лично горд за всю германскую надзорную службу.
 - Хотя бегство пленных не считается преступлением, они будут наказаны. Они не подлежат сельскому поселению! – пояснил он.
Земледелец не придал значения словам уполномоченного лагеря, он навыком веков, уловил нужную повадку у одного, из связанных пленников.   
- Сколько у тебя посевной земли? - спросил он у крестьянина шедшего вторым в цепи.
 - Земля моя далеко, в Бессарабии, а я здесь… - ответил пленный.
Бауэр оживился, он даже руку с кнутом отвёл за спину: - Там из наших мест переселились, колонисты, наш родственник там живёт!
 Из расстояния в тысячи вёрст, Стефан увидел забытые годы: длинную, широкую улицу немецкого села Питросталь, куда ещё подростком ездил с отцом покупать породистых жеребят.
 - Рядом с нашим селом, лонгдорфер… - протянул память пихаемый конвоиром, удаляющийся крестьянин.
 - Стоп! Стоп! – сурово крикнул на военного конвоира гражданский человек. Он потребовал исполнять обязательное распоряжение властей, даже достал из кармана Указ, - строго требующий увеличивать зерноотдачу от земли.
 - Что ты сеял у себя? Чем работал? Какой скот содержишь, растишь?
Конвоир рассеянно смотрел, на не определяющегося фельдфебеля и непреклонного гражданина, он не знал в ком истина закона.
 - Стефан перечислил поголовье скота, количество инвентаря, его ответ содержал благодарное одобрение важному человеку, за возможность вспомнить заботливую свободу.   
 - Оформляйте бумаги на привлечение конкретно этого человека под мою ответственность! – сказал офицеру важный человек.
 - Этот пленный пытался бежать, - повторил унтер, - он не подлежит поселению.
- Тогда, где закон оседлого положения, и норматив содействия обязательной поставки урожая? Где указ вынужденного замещения мобилизованных и погибших? Где ваш долг отечеству и кайзеру?
Вы обязаны выделить пригодного мне военнопленного! Только я знаю кто мне надо! Я потомственный юнкер – Юрген Штоль!
Болезненный шестидесятилетний канцелярист, призванный для принудительной службы, углубил впалые ямы жёлтых недовольных щёк, принялся вопреки своему соображению готовить акт отселения пленного Стефана Стойкоффа.
- Обозначенный идёт под оформление, – указал он ожидавшему развязки конвоиру, – остальных в карцер!
Несостоявшиеся подданные, самой значимой короны мира, разошлись молча.
Стефан с грустным переживанием обстоятельств расставания, и привычкой иметь товарищеское единство в тяжёлой лагерной жизни.
Остальные, каждый по-разному, и все подумали о, возможном везении в будущем, что бы снова встретиться целыми в жизни.  Ещё позавидовали уходящему, на сытое поселение, - на жизнь, без нормы добытых камней и тесноты внутрилагерного заключения.
Каждый двигался в своём направлений.

Бауэр гер Юрген, в поле и дома не столь мрачный человек каким показался сразу. Его замкнутая печаль, шла от потери на войне единственного сына. Хозяйка, - невысокая, толстая, болезненная фрау Берта, и невестка, вдова фрау Анхен носили сходную траурную одежду и различные переживания на лицах.
Новое крестьянское приложение в чужой земле оживило трудовые привычки прошлого. Напряжения в работе разнились: издавна  вкоренившимися навыками, иными привычками, другой сноровкой, незнакомыми обычаями.
 Тут, сила расходовалась размеренно, без суеты, с чередованием распорядка, из которого всегда извлекался толк. Все полевые работы Стефан, выполнял совместно с гер Юргеном, он старался с тщательной исправностью следовать  хозяйской размеренности труда, и всё же молодая сила упреждала силу уставшую, теряла чрезмерную точность в выверенной работе. Юрген, лично вспахивал первую борозду, начинал жатву, завершал молотьбу. Работа на земле была желанным, потребным, успокоительным поверьем его жизни.
Тихая фрау Берта содержала вкус, чистоту, цветенье дома. Цветник её двора плыл пестротой во всех углах. Она ходила на каждую службу кирхи, где соединяла своё горе, с горем таких же горюющих матерей. 
 Анхен тоже ходила в кирху, и положено выходила: на ниву в жатву, на уборку брюквы, картофеля, работала на обмолоте в заднем дворе. Ещё помогала свекрови по дому, где имела свои обязанности.  Давила в теле порывы заигрывающего женского начала.
Крестьянская пища, и длинные ночи зимних месяцев выпрямили ослабшего в лагере Стефана.  Голодное лагерное время он вспоминал с обидой, не позволяющей поделиться лишней едой с истощёнными собратьями. Он охотно сварил бы им ячмень в молоке, а тут рачительные немцы портят зерно на бирру, - жёлтую горчащую жидкость в которой он обнаружил бесполезность вкуса, и непривычное утомление организму.
Удлинённые каменные строения, с тяжёловесными фронтонами, с чердаком под двухскатной черепичной крышей, напоминали Стефану дома бессарабских немцев.  Жилое помещение хозяев стояло на высоком цоколе, ниже уровнем примыкала коморка, в которой он спал; дальше: конюшня, хлев, амбар, навес для инвентаря.   В прохладу зимы коморка грелась теплом конюшни, и печкой подтопленной заготовленными им кизяками. Одиноко отлёживаясь в дни праздников, Стефан иногда чувствовал безосновательную вину за гибель человека омрачившую жизнь необыкновенно тихого дома. С сожалением думал, что когда-то всё начнёт ветшать от немощи, двор останется выморочным. Он как-то в вечерю общего поминального стола, совсем невпопад признался, что за два года с винтовкой в далёких окопах, ни разу не целился в человека…
Вечеря завершилась стеснённым, тягостным молчанием.
 Работные дни тоже шли молчаливо. Требовательный характер немецких крестьян, вмещал привычку взаимной помощи и согласия, наполнен отношениями заботливой честности, тут в пору сезонных работ, вечерами не вывозили с полей инвентарь. Лошадей на ночь привязывали к наполненной сеном повозке, жеребята оставались лежать возле кобыл, упряжь тоже оставалась на ниве; домой уезжали на одноконной бричке, не утомляли лошадей ежедневным перегоном.  В лето Стефан, по давней привычке оставался ночевать в поле, присматривать за не пропадающим имуществом. В незнакомые немецкие праздники он находил нужное крестьянкой жизни занятие.  В День  святого Иакова – дня общины, тут: ярмарка, цветы, на рыночной площади прыгают через огонь, прямо как на бессарабской масленице: за здравие и чистоту.  Стефан не празднует день на площади, один молотит первые возы ячменных снопов, треть молотьбы разложил в потайную глубь чердака, отгородил от обязательной поставки военизированному государству.
Аж, после осенней вспашки убранных полей, когда хозяин совсем ограничил зерно отдыхающим лошадям, Стефан, довольный сообразительной задумкой, показал наполненную глубину чердака: заготовленный им для нужды времени ячмень. Пожилой Юрген, долго, задумчиво слазил по приставной лестнице, ушёл в верхний дом озадаченным, он не воспринял чужую изворотливость, придуманную поперёк указу кайзера.
На Кирмес – день храмового праздника, старые хозяева по приглашению брата фрау Берты, уехали отмечать именины тамошней кирхи.  Фрау Анхен пошла молиться в местном храме.  Стефан остался один на хозяйстве двора, в таких случаях напряжение его труда парило вольным соображением, он затопил печь в своей комнатушке, поставил греть воду для воскресного купания, прилёг расслабленный ползущим теплом от сухих стебельных огрызков в лично сложенной им глубокой печке, о забытом задумался, и уснул. Когда проснулся, обнаружил остывший пепел, снова затопил и по времени, пошёл доить  чёрно – пёструю, с породистым здешним выменем, корову.
Он занёс молоко на кухню, Анхен игриво глянула в не наполненный дойник и задиристыми губками сказала:
- У меня фрисляндка, доится до верха подойника.
- А наши коровы, в  стойловое время за два удоя столько не дадут, в Бессарабии нет породы короткорогих фисляндок, - Стефан улыбнулся иной породе немецкой женщины, наполнившей его воображение забытым желанием.
- Рассказал бы про тамошнее, про наших, что там живут… приходи на ужин… - пригласила Анхен, играя большими грудями и лёгкими мыслями; её сияющие глаза весело оглядели свободный дом: без свёкра и свекрови. 
Стефан тоже ощутил отсутствие хозяев, переборол волнения горла, заикаясь на немецком, сказал про отложенное: - воду для умывания намерился греть, вздремнул, она остыла, пойду снова…
- И мне занеси лоханку большую, и воду, и уголь…, услуживай одинокой женщине, - мягко, по хозяйски, приказала молодая женщина, совсем заигрывая всем соскучившимся телом.       
…В обычный воскресный вечер, Стефан впервые видел Анхен расслабленной, порозовевшей, необыкновенно оживлённой, она подливала вино из фигурного штофа, хвалила ужин лично ею приготовленный, вслух своим словам смеялась. Он переживал наяву то, о чём думал, смущался своих мыслей, забылся от вкусного запаха чужого вина, и прикосновения чужой женщины, время наполнилось обычным желанием в затуманившейся бесконечности.    
Совсем захмелевшая молодуха потянулась притушить фитиль керосиновой лампы, что бы почувствовать над собой положенную силу в предстоящую ночь,  она взяла пленённого за руку и повела в свою спальню.
… Когда Стефан проснулся от удалённого крика живности привыкшей к порядку утреннего кормления, то в свете непривычно позднего утра, увидел очень знакомого человека смотрящего на него со стены. Его виски стукнули волнением.
- Кто это?! – спросил он сам себя, и толкнул спящую Анхен. – Кто на карточке портрета?
 Она поморгала не проснувшимися глазами на стену с двумя большими фотографиями, сытой ленью промычала в потолок сумеречной спальни:
 - Я, и муж мой…
Стефан поднялся, раздвинул штору, долго глядел на увеличенный портрет, потом на не отзывающуюся сонную улыбку спящей женщины, подошёл вплотную к портрету, постоял… и вышел кормить голодный двор.
Неужели Курт, - это? – Он!..- думал Стефан, смущённый проницательным взглядом, что всю ночь смотрел на чужого в своей широкой кровати.
Если Курт, не тот Отборный разведчик с фаэтона, то почему его похожие глаза упрекают меня неблагодарностью, - думал раздвоенный: печалью, и удачей, - Стефан.
 - Брат, господин, ты на вечном, а я во лжи земной, - сказал Курту из глубины своей души он. – Я больше никогда не изменю памяти твоего последнего взгляда.
 В будни привычной крестьянской заботы, Стефан забывал про время, которое торопилось мимо его душевного томления.  Все обыденные дни, шли быстрее здешних праздников.
А крестьянские праздники зимней Германий стояли густо. И начале Адвента, тут ходили стукальщики с цветными фонарями, дети пели божественные песни, благословляли крестьянский двор застывшей звездой. Звезда в Бессарабии лучеиграющая, - шелестят свисающие блестящие ленты, изображают из десницы мальчиков мерцание звезды, звенит колокольчик, оповещает о рождении божественного младенца.  Православные девочки, не ходят со звездой, они благословляют рождение Христа, палочкой украшенной  цветными лепестками, - сурвакаркой. Здешние сурвакарки не украшаются, дети носят их зелёными, и тоже вышибают из взрослых людей всякие болезни. 
Затем наступают 12 святых ночей, Стефан их ощущал богатым разнообразием каждого ужина. А ещё что творилось!.. Перед этим старуха Перхта бегала по селу, мучила детей, и особенно всех девушек порошила свежо молотой мукою, - фату им предвещала. 
Перед Рождеством в долгожданное - отсутствие стариков, Анхен снова позвала Стефана за праздничный стол. Он с удовольствием вечерял, много говорил, пел божественные, и мирские песни. Когда Анхен потянулась тушить лампу он, сдерживая раздвоенность молодого порыва, взял её руку, тихо назидательно сказал: - Курт будет смотреть на нас!...
 - Уходящая молодость смотрит на меня, ему не воскреснуть, а мне жизни молодой хочется.
Знание немецкой речи, не позволило Стефану доступно выразить томления души, но он не почувствовал в этом нужды, просто ушёл в свою коморку, оставил расслабленное состояние женщины, в разочарованном недоразумении.
 - Курт, - боль моей печали, подумала Анхен, он больше не сторожит мой выбор, сама вынашиваю тяготы, что нахожу в себе.
Дальше в себе, она продолжала носить нежданную судьбу, и внешний траур.
В после рождественский праздник, старые хозяева, проводив своих гостей,  сами уехали в гости, - памятью ушедших годов занимали свои медленные ночи, в период зимнего крестьянского отдыха.
Стоял обычный слякотный туманный вечер. Анхен с молебна вернулась поздно, не одна, со шляпою какой-то шепталась. Стефан через окошко, смотрел на дразнящий лай порывающейся собаки, и на туманное мужское очертание в ночи. Не найдя мотива выдавать темноте двора своё беспокойное наличие, он снова лёг, и стал переживать горечь пожилых людей, лишённых доброй надежды в своей старости. Перед его глазами снова выплыл их мёртвый сын, смотрящий в кровать бывшей жизни. Надо дознаться где Курт отбывал службу: тогда несомненное станет окончательно точным, - решил Стефан.  Его губы и руки, почему то стали труситься, он встал, и снова прилёг. Встал, вышел, что бы при свете лампадки увидеть надолго ли стих перестук копыт в конюшне, плотно закрыл хлев. Почему-то необычно долго  смотрел на свет окна в высоком доме. Он вернулся в коморку, и вдруг вспомнил про шкалик, который дал сосед Гербель за помощь, когда прибирали высохшую люцерну, перед давним ливнем это было. Наполнил тусклый конусный стаканчик и сквозь шнапс увидел, что свет в больших стёклах дома пропал. Бельё и вся верхняя одежда Курта совершенно подходившая Стефану, вдруг стали теснить противоречивым сомнением его память, он накинул широкую военную шинель и вышел.
… Крик, вопли, стоны недовольства, разрывающийся лай собаки, и весь излишний шум ночи, - может кого-то растревожили, но утро оказалось тихое, мягкое, обычное утро воскресной зимы. В дворовой работе Стефан усвоил  хозяйскую особенность, старался содержать установившуюся здешнюю отличительность, имел заботливый уход за чистотой и имуществом.
Справившись с порядком, разложив корм для притихшей живности, он наполнил свою мерную миску молоком, остальной надой занёс на кухню, громко стукнул подойником; смотрел равнодушно на широкую юбку, на кружевные крылышки фартука, на блузку облегающую спину Анхен. Она месила пахучее сдобное тесто, не повернулась. Стефан тоже постоял, молча, затем, раздвоенный нелепостью случая, вышел.
Когда сварились яйца, и закипело жито в молоке, он услышал чужой стук в уличную калитку, пошёл глядеть на улицу.
Посыльной управы воспринял работника Штоля надменно, хотел самого хозяина, сухим канцелярским взглядом, вручил бумагу для него и, шоркая, двинулся прочее важное вершить.
По приезду, в обед, гер Штоль прочитал переданную управой повестку, в которой указывалось, что он обязательным  порядком должен сопроводить срочный вызов в управу определённого к нему на поселение пленного.
Хозяин не стал распрягать лошадей, посадил Стефана за гуж фаэтона, указал ехать в управу.    
Старый шульц управлял селением ужу много лет, его вид всегда выражал строгую неотложность каждого оповещённого вызова, встречал всех людей с предрешённым, неоспоримым восприятием наметившегося законного решения, имел привычку гладить виски.
 - Гер Штоль, - сказал он, снимая руку с волосатой мочки, - приданный тебе работник совершил преступление! Военнопленный подлежит аресту и немедленному возврату обратно в изоляцию. Подпиши донесение властям.
- Какое преступление он сделал? – спросил Штоль.
 - Вчера, после вечерней службы, прямо у храма, по причине византийской религиозной вражды пленным, избит наш любезный пастор. 
 - Пастора избил я! – возразил уверенно Штоль, - только не в храме, а в спальной моей невестки – вдовы…
 
После случая, огорчённые родители вызвали Штефана в верхний дом:  - Мы вынуждены смириться с тяжестью беды, признались они, у тебя характер нашего сына, оставайся жить с нами как жил бы наш Курт. Женись на Анхен, переходи в большой дом, - сказал хозяин, путаясь в сомнениях своего решения. 
Стефан слушал далёкой глубиной своей души, глаза слезились…
Он не захотел изменять, первоначальному существованию родовой жизни.

В Германий первое апреля, - день рождения Иуды, день года, когда сатана властвует над миром.  От незнания такой предназначенности всего дня, в котором поместилась комическая метка календаря, Стефан с самого утра отправился по заданию Анхен, на базар за лопнувшими пузырями…
По дороге молодая женщина предложила узнаваемому чужаку за 5 марок распалить печь кухни, ей захотелось преодолеть грех своей веры. Стефан поджёг заправленные сухие садовые ветки, заложил обратно под мышку свою пустую корзинку, и стал стеснённо дожидаться своего заработка. Молодая, всё время загадочно упиравшаяся в ручку двери смежной комнаты, вдруг наполнила личико огнём смеха, игриво показала язык, и нырнула за дверь.  Стефан возмутился женскому проворству, удивился нужде обмана, схватил стоявшее рядом полное ведро с помоями, залил разгоравшуюся печь и выбежал на улицу. Удаляясь в сторону рынка, он слышал проклятия немки, теперь сам усмехался её неосторожно скрывшемуся смеху.
На базаре ему предложили купить ослиный рёв, бараньи перья, и те же пузыри за которыми послала Анхен…
Что за день дурацкий, - подумал Стефан, - он вспомнил, что забыл корзинку возле пустого помойного ведра, никак не мог понять, какую такую потеху придумали себе немцы. Взбудораженный озорством дня он подошёл к распряженной кибитке торговца сухопыльными красителями  Соломона, - заезжего человека умевшего говорить на русском, поздоровался, и спросил: - Дядя Соломон, что за день сегодня стоит, немцы как с ума посходили?..
 - Так и есть, - ответил Соломон, - не давай себя дурить, делай вид, что не знаешь, но будь сообразительным. И ещё: не ищи там, где не терял.
Стефан переосмыслил поручение Анхен, благодарно махнул рукой кочевнику, и пошёл в управу ставить еженедельную отметку: - обязательного присутствия в место поселения.
Последующее назначение незнакомых праздников он воспринимал  настороженно, и не угадывал выгоду случая. 
 По стерне, через поле свежескошенного жнивья в день чабана, он не решился бежать босиком. Когда юному победителю вручили в награду, - живого барана, Стефан подумал, что не лишнею пришлась бы голова среднего скота.  На вознаграждение, овцу  выставили украшенную пёстрыми лоскутиками, но тут уже, только девушки и молодые женщины имели право состязаться. Зато он совсем явно понял, что означает бессарабское присловье: «съесть петуха»… При завершении жатвы, когда вышло именно ему, последний сноп ржи связать, Анхен прямо на поле сваренного петуха привезла.
Стефана особенно растрогал: - день святого Леонгарда. Святой Леонгард покровительствовал солдатам, освобождал пленных. После окончания сева озимой пшеницы: на украшенной повозке, важных лошадях с заплетёнными в гриву осенними цветами, в ряду со всеми участниками вольно отпускной процессий Стефан делает три медленных оборота вокруг церкви. Знакомый пастор благословляет всех: на благополучие, праведность, добрый выбор…  Женщина, сын которой в русском плену дарит Стефану тёплую сдобу завёрнутую полотенцем, она слёзно ждёт своего сына, и Штефану, тоже желает возвращения домой.
В начале недели, по дороге в управу, Стефан слышит знакомую дудку Соломона из торговой кибитки, напоминающую хозяйкам обязательно купить сухие красители. Задиристым торговским говором,  непонятными для немцев словами, он кричит: - Стефан! Ты уже онемечился!  В России давно царя нет. Кайзер в Голландии усел. Новые власти подчистую меняются пленными. Каждому свой народ надо. Хватай в Приказе документ и на станцию в город спеши, там вагоны дали, эшелон под эвакуацию формируется. Не медли!
В словах человека сведущего, Стефан свои волнения слышит.
 … Без гер Штоля, управа вольную справку не берётся давать. Бежит подневольный хозяина звать, всем дождавшуюся новость свою огласить хочет.
Хозяин в кузне с утра, отвёл выездных лошадей подковывать, ждать положено, а настрой привычки неожиданно разболтался, робота по двору вдруг чуждой стала. Он зашёл в коморку и объявленной воле применение нашёл, стал собственные вещи складывать в мешок: вечно безопасную бритву - « лев на стреле», ножницы – «собака», губную гармошку, купленную на базаре; дуть в неё научился у Гербеля, Стефан схваченные немецкие песни молодухам напевал, всех веселил. Болгарские и русские песни немцев не трогают…, у них свои есть. Его мелодичное искажение немецких слов - народ смешили.
Смена подков на восьми копытах, - долгое время, нетерпение повело Стефана в кузнечный двор Коваля, под звон метала о важном сказал он гер Штолю…
И уже под вечер растянутого дня, Стефан бережно перекладывал из кармана в более надёжный карман бумагу из Управы, - «Разрешение вернуться в Россию». 

 Фрау Берта с проникнутой значительностью зашла в коморку Стефана, необычно строгими глазами, вдумчивым голосом она выгнала его на ужин в хозяйский дом, в душе у неё созрел разговор о не проходящей боли.
Заикаясь от волнения, Стефан благодарил стол хозяев: за вечерю, за дни, обогатившие его навыки труда, когда вернётся домой, не забудет: людей, землю, годы, превратившие время угнетения в привычную крестьянскую заботу. После еды и нормы вина, женщины намеренно ушли рукодельничать до сна. 
Постаревший бауэр Юрген, в тиши тусклой лампы, при опустевшем штофе, говорил Штефану слова, которые ни за что, не сказал бы в дни своей силы, в присутствий невестки, при бывшем кайзеровском правлений.
- Оставайся жить с нами усыновлённым, - вымолвил он, не чувствуя вино ужина, и свой голос, - мы оставим тебе свою фамилию, наделы, всё хозяйство; твой дети станут нашими внуками, - бери невестку Анхен в жёны.
Стефан слушал, опустив отрезвевшую голову, прятал неловкость волнений; видел свою землю, свою жену, своих детей…
 - Я, почитаю Ваш возраст, Ваш труд наставника – отца.  Во, фрау Берту, -  вижу пострадавшую мать,  я вижу вашу удостоенную почёта старость. Не могу пересилить хотения, которые неспособен носить, - сказал он. - Зачем опрометчивым поступком, утягивать ваши добрые пожелания.  Если не вернусь к своим родителям, которые женили меня в 26 лет: потеряю своих детей, жену, испарения земли родины, - буду не нужен богу, что вложил в моём сердце блеск неба. Когда потеряю тепло земли, и свет лучей восходящего солнца, что родили меня, я искорёжу своё нутро; если унаследую чужое добро, - найду пустоту души. Для чего я вам тогда нужен…
Подражая молодой голове, изработавшийся крестьянин тоже наклонился, хотел увидеть глубину далёких мыслей, подумал о близости воззрении способных утяжелить его сомнения. И оба, надолго замолчали…   

Прощание со сблизившимися людьми, у которых пленный солдат отбывал военное отчуждение, вышло малословным, грустным, как и стоявший с самого утра мрачный день поздней осени девятнадцатого года.   
Каждый содержал своё личное переживание, от разрыва улаженного труда в разрушительные годы. День расставания  в дождавшемся ожидании Стефана, таил жалость к людям лишённым возможности продолжить участь своего беспрерывного бытия после гибели их главной надежды. Стефана переменил старую одежду, на непривычный для себя европейский наряд Курта: новый костюм, давно подаренное пальто, из кармана свисает цепочка серебряных часов, широкополая шляпа, высокие туфли..., фрау Берта плачет.
Стефан целует руку опечаленной матери, слезным взглядом, губами, чувствует её горе от воскреснувшей яви. С Анхен он простился на расстоянии уцелевшей памяти. Оба стояли, онемело, неподвижно разглядывая несостоявшееся начало возможного выбора.
  В фаэтоне, по дороге в город, на станцию, Стефан невольно говорил давними словами хозяина, рассуждал почти как гер Штоль, разделял практическую уверенность, что от густо зеленеющей озимой нивы следует ожидать положенный урожай. Ощупывал пакет письма для семьи Зольд, заверял, что непременно отыщет их в бессарабском дорфланде.
Проезжая короткий каменный мост, он увидел медленную семью, не вовремя стирающую в холодной речке, руна овечьей шерсти. С высоты моста, и высоты предстоящего долгого пути, их запоздалая работа смотрелась: бестолковой, совсем скучной, унылой как муть воды, стекающая с волокон серой шерсти. Их кобылка с не расстегнутою упряжью, привязана к пустой бричке, задранная морда, провислая спина и обрубленный круп, делали лошадку очень похожей на засмотревшуюся хозяйку. Стефан вдруг вспомнил, как когда то давно видел точно такую же толкотню, вроде бы, где-то такое - уже было…
Он вслух высказал старому хозяину забытую опрометчивость, пожалел, что не собрались закольцевать рыло клипоухому борову, принявшемуся подрывать камни цоколя.  Гер Штоль подтвердил созревшую надобность, он ещё задумчиво сказал: - Если твой путь прервётся на непредвиденном, возвращайся не раздумывая…
На станции они попрощались с пожеланиями доброго пути в остаток жизни.  Каждый понимал, что прощается навсегда. Оба помолчали.
Стефан грустными мыслями сопроводил уезжавший, знакомый фаэтон. Тогда, у лагерной канцелярий, пожилой Юрген, имел горячую силу поведения, теперь он сидел устало, из пропадающего далёка, давал последнее прощание, вяло махнул рукой, а может, передумал хлестком поторопить лошадей.
Дорога Стефана, похищенная на три года фронтовым фаэтоном разведчиков, и выплывшая из фаэтона бауэра, открылась давней надеждой, загудела паровозным гудком. Нужный Стефану состав вагонов для последних русских военнопленных стоит в Дортмунде. Он же стоял в Богуне, расстроенный неправильной станцией, и упущенным пассажирским поездом, уже парившим в сторону Дортмунда.
К нему подошёл одинокий, неторопливый человек гладкой городской породы, тип, преднамеренно выискивающий интерес из людской раздвоенности.
 - Марки, рубли, франки…, меняем всякую валюту, -  сказал он, играя пальцами по барабанящей коже чемоданчика.
Они зашли за пакгауз, гладкий меняла достал хрустящую стопку праздных царских денег, и отсчитал Стефану за все его накопленные марки.
 - Забирайся на уголь ползущих вагонов, и через час окажешься в русском эшелоне, - посоветовал меняла, укладывая марки в овальный чемоданчик.
Наряженный в европейскую одежду военнопленный, глянул на плывущие кучи угля, на чистоту своего наряда, и увидел, что человека с чемоданчиком нет, пропал.  Он заспешил к сцепке медленного паровоза, заскочил между вагонами, упираясь ногами в шатающиеся дышла, прильнул к тёмным доскам.
 В пространстве удаляющейся пустоты, по приподнятому каменному помосту станций: одинокий тип с чемоданчиком бродит… 
Вскоре, в густоте разветвлённых узкоколейных путей, среди стука и скрипа метала, Стефан расслышал приближающуюся русскую брань, он прыгнул в обнадёживающее переплетение бесконечных рельс. Убыстряя дыхание,  перешагивал шпалы и рельсы, спешил скорее нащупать нужную дорогу, найти путь прямого вывоза последних пленных; надеялся увидеть знакомых, друзей, может Алексея. Когда забрался на платформу, в глаза ударили, - напротив шипящие, брызгающие паром, - металлические колёса. Наполненные людьми вагоны с открытыми боковыми воротами медленно плыли в тумане пара, трусились, уходили. Стефан побежал обнимать выживших для обновлённой родины солдат.
- Братцы, домой!  Дддомой! – заикаясь от радостного волнения, он поднял обе руки, беспрерывно кричал. – Домой, домой…
Он говорил, что тоже едет домой, поздравлял дождавшихся отбытия освобождённых братцев. 
Домой братцы…, - повторял братцам в изношенных шинелях, приодетый гражданин, он пытался протиснуться в каждый из вагонов до невозможности забитые людьми.
 - Нет места! Нет места. Нет! Нет, - отвечали уезжающие на родину солдаты. – Забито! Оставайся тут… А видно, что прижииился…
Вагоны ускоряли движение, сотрясали ужасом убегающее ожидание, только было слышно:
- Нет мест. Дальше спрашивай. Отвали!..
Руки с досадой хватались за блёклые, обветшалые шинели, царапали доски, впивались в исхудалые ноги.
 - Не видишь буржуй, твоё время ушло! Оставайся в прошлом. Спи дальше…
Его впивающиеся пальцы: отжимали, резали ногтями, били черепом по косточкам, ударяли с силой нарастающей скорости паровоза. Приближающийся конец эшелона в котором, не находилось одного места, для еще одного отпущенного из плена, бил в виски с ужасом учащённого перестука колёс.
Стефан пожалел, что потерял марки…
- Да, что вы братцы душой почернели все, словно шпалы пропитались дёгтем, я как и вы, - кричал в отчаяние некстати приодевшийся солдат, цепко держась за двери открытого вагона, увлекаемый скоростью, он совсем ощутил под ногами ужасающую подсыпку мелких камней.
 - Сказано, нет мест! – куча костлявых кулаков ударяют, беспрерывно бьют по вцепившимся рукам, кусают пальцы редкими зубами, забрызгивают гневной слюной наглеющую голову, - Непонятно что ли бюргер?! Забито, куда лезешь?.. Ещё с багажом…
Человек, похожий на облезлого пёсика, - скулит прямо в ухо, его глаза обезличены до безумия; вырвал перо из шляпы бюргера, и хохочет…
- Когда места нет, тебя значит выброшу! - из глубины ускользающего последнего вагона пробирается человек с зычным говором, громкой силы человек, он человеческую массу, словно тесто месит, – давай руку товарищ! Держись!
С силой выхватывает из твёрдого щебёночного низа, не вмещающегося товарища, вырывает из плена, втаскивает в шевелящийся заставленный сплошь ступнями, вагонный пол.   
 - Для всех есть место, а ещё для одного нет!? – непонятно, спрашивает или  урок говорит, всей массе сильный человек. Только все уже забыли никчемное. В утрамбованной качающейся тесноте, каждый сжимает тёрпнущие  обескровленные  жилы ног.  Теперь, всего бы, домой добраться. Доехать… Доползти.
Долго, скучно тянется надоевшая чужбина - Германия. Волочится оскомина – Польша. На полустанке сочная полячка в упор рассматривает вываливших мужиков.
 - Все какие-то зжадрипаные, - говорит с укором она, - вон тот пан в одёже гарной мне сподобався…
 - Что, тебя мужик покинул что ли?..
 - А, мужик як холоп, по полю увесь день, ему кони дорожщи за жинку.
 Зашипели вагоны, состав трогается, все спешат в, место лучшее установиться.
 - Гайда с нами, - зовут полячку замученные мужчины, - ухх..., какая нужная!..
 - Все вы, рвань одна… - полячка машет неудовлетворённой ладонью, разворачивается, хлопает себя по округлённым большим ягодицам, наклоняется и показывает их голыми - всему эшелону.
 …Вот и Русь непонятная!  Тысячи людей высыпает эшелон в пограничном приёмном пункте Чистополя. Все новую Россию глазами обнимают, ёжатся от холода, установившегося в русских зимних полях, тепло из прохудившейся одежды утягивают.
Стефан держится нового вагонного товарища, тоже Алексея. Бюргерскую одежду запихнул в мешок, теперь он как все: в опорках, одет шинелью выкупленной, в фуражке потрёпанной.
Все Алексеи одинаковые, как то похожие, - думает Стефан, - сотканы незлобивыми, не любят заводиться, пока не раздразнят сила их дремлет, доброго мира всем желают… удачи им хочется.
В Чистополе неразбериха стоит, людей отвыкших от войны, вербуют для новой войны, возвращённых из плена солдат уводят по заборкам выползших интересов, желают друг с другом стравить, что бы ещё повоевали за                главенство разодранных уделов.
 - Давай в Красную Армию определимся, - предлагает Алексей, - она самая честная, когда победит, всем даст: землю, безбедную работу, волю…
Стефан уважает, Алексея, но не хочет войны. В Бессарабии есть земля, наполнены овощами и вином погреба, очень работящие бойкие жёны пекут в  печках необыкновенно вкусную еду, и премного вольной крестьянской работы.
 - Поедем в Бессарабию, - завёт друга он. - Зачем вмешиваться в божественное дело: отмерять время жизни другим людям, считать их богатство.
- Отсталое крестьянство ущемляют, а оно не хочет расти как сознательный класс. Вот тебе листовка:  тут всё написано, - красный большевицкий агитатор, возмущается безграмотности крестьян, он всем раздаёт агитматериалы, над которыми трудились войсковые комиссары.
– Учитесь товарищи угнетённые разбираться в революции!   
Алексей и Стефан разделяются как чужие, в своём освобождённом возвращении каждый находит свой путь, расходятся по разным дорогам развалившейся России.
Подхваченный остывшим ветром, задуваемый ползущей на юг порошей, Стефан катится по заснеженной земле, идёт в землю своих далёких предков, туда, где  память тысячелетий хранит их прах и кости.
Скитаясь пешим ходом по холоду всей долгой зимы, заметаемый: метелью меняющегося света, случайностью тёплого ночлега в студёное время, он добрался в начавшуюся весну, вошёл в перезимовавшие шесты виноградников, в знакомые версты осевшей пахоты. Глыбы вывернутого лемехами чернозёма уже рассыпались, высохли под жгучими порывами мартовского суховея.  Ветер родины, изнеможенная скука по вечности возрождающегося труда природы, заиграли во всех жилах человека земли: и он снова почувствовал объятия своего мира.

Запряженная пара исхудавших, мышиной масти лошадок, тянула лощённую каруцу нагруженную: бороной, заволакивающим сплотом, на самом дне рундука горячая еда в пузатом чугуне, доходит на горячем камне из печи, ещё укрыта соломой, старой шубой, вокруг дети греются, елозят, не терпится когда живым грузилом: на бороне и сплоте кататься будут. 
За повозкой на привязи шагают, ещё два работных коня.
Холодное солнце рдеет из-за горизонта. Острый ветер шмалит открытую кожу. Сухорукий Николай, два его старших сына идут по бокам повозки, им охота размяться, надоела зима у печи. За вожжами Петар сидит, он мальчик работящий, почти замена пропавшему отцу.
- Кто это там меркует наше поле? – спрашивает у зоркости сыновей, старый сорокалетний отец, он всматривается в далёкого человека счищающего голую лозу, крошащего ногами высохшую пахоту.
 - Вон, за тополем, что делит межу как, будто по нашему винограднику ходит. 
 - По нашему!?. – повторяют сыновья в один голос.
Самый старший, хватает вилы, рвётся вперёд, разобраться с меряющим их землю, хочет.
 - Илия, Илияа! Илия!!! Стой! Вернись, он не по нашей ниве ходит, видишь, тополь клонится…, за ним дерево осталось.
 -Ааа, - остывает Илия, - не по нашему…, а не то, враз бы его на вилы надел, взъерошил бы самочувствие.  Илия замедляет шаг, снова идёт вровень с каруцой, держится за сторчушку.
 - Таати, тааати, - кричит малый Прокоп из тепла рундука, вылезает из-под шубы, хочет спрыгнуть с медленной повозки, бежать навстречу вздумал.
- Да, стой ты! Пузатик, - удерживают малого, старшие братики.
- …И впрямь, похож на нашего Стефана, - Николай прикладывает здоровую десницу, всматривается в идущего напротив человека.
Лошади почуяли сомнения остановившегося хозяина, замедляют шаг, еле – еле идут, хвостами спины чешут, поводят ушами в разные стороны.
- Всё-таки это Стефан наш! – кричит полю, и всем детям Николай.
- Чичо!.. Чичу вернулся, - повзрослевшие племянники бегут навстречу, что бы первыми встретить вернувшегося дядю.
- Тяти, тати… с повозки спрыгивают: Милен, Петар, Прокопчик, и тоже бегут.
 - Петар! – возвращает старшего Стефанова сына, Николай. - Отвязывай   Орлика, и лети домой, скажешь, матери и тёткам, пусть птицу режут…
Он хватает запряженных лошадей за узду, на месте, разворачивает каруцу обратно. В такой день, - работа упраздняется. Издалека подкрался взволновавший душу, неожиданный праздник.    

                                                                               Годовой (глава 7)


                                                                                  ВЕТЕРАНЫ.

Мы благодарны отцу Трофиму за его мирскую проповедь, - Главный раздробил увлёкшуюся тишину, он сказал: - товарищи, давайте всё же двигать собрание в направлении, которое оно должно иметь. Осталось выслушать ещё двух-трёх выдвиженцев и пора определяться с правильным решением выбора.
- Давно пора! – проревело собрание, утомлённое совсем необычным вниманием к обыкновенной земле.
Учитель Абдалов, несогласно поднимал руку, смотрел наверх главного стола, снова  кричал торопливому Главному:
 - Верно, сказал священник, про нужду в старых людях, давайте их истинное слово - событиям прошлого, и сегодняшней действительности отдадим, история идёт от былой памяти народа, она самый строгий его учитель. 
- История будет потом, Пётр Иванович, Вы тоже строгий учитель, а у нас текущее время движется, пусть народ по записи идёт.
- Живая мысль старого человека, впечатляет больше всякой вашей записи, тут настоящее присутствие прошлого находится, оно будущее лучше видит.
- Вам же сказали, найдите другое место в другое время, учитель Абдалов, мы ваши коммунистические бредни в школе усваивали, сполна всякого наслышались… - с высоты президиума важничал Сегурчи, он в высоту потолка задрал устремлённый нос – Маразм какой-то ещё, выживших из ума не хватало выслушивать. Лично у меня такого времени нет.
Сегурчи увёл голову, впалую темень глаз оставил президиуму и залу: обязывал всех совершенно с ним соглашаться. Исподлобья, Главного осуждал, что продолжает намеренно заволакивать главный вопрос.
 - Вот что друзья, - Главный, принялся вести собрание всего зала без пререканий, без обычных для него ссылок и примечаний, он потребовал от колхозников иметь сосредоточенное, содержательное  стремление для правильного выбора; особо обратился к отсутствующим, даже пониженным голосом заговорил: 
-  Иногда товарищи, прежде чем пойти дальше, следует остановиться. Подобно как крестьянин не может устраниться от колыхания созревшего колоса на колхозной ниве, и должен забыв про сон войти в страду, так и в шумной ниве народного шатания, человек обязан требовать от себя - бурлением соображения, уловить шёпот созревших изменений.  Необходимо осязанием вобрать в ум и глотку, порыв далёкого дуновения, глотнуть беспрерывно извивающиеся перемены жизни. Изменения следует усваивать подобно земле, вытягивающей корни из сердцевины брошенного зерна.
Главный, путано выдавливал затравленные временем мысли видно, упражнялся понятиями давно выученными, образованностью решил победить всех.
- Товарищи,  агрономический и животноводческий отбор, совмещённая человеческая жизнь, - всё имеет природный кругооборот постоянного накопления целесообразности в развитии каждого продвижения вверх, желание правильно разобраться в житейской обстановке настоящего, рассматриваемого течения – это сущность заложенная природой, идущего издалека озарения.  Это не мода дня, тут собирательная сила труда.
Главный погладил пальцами глаза, сосредотачивался на начатом, на каких-то забытых понятиях решил упереться.
Многие колхозники, вслед за Главным тоже провели по лицу рукой, всмотрелись: Он ли это? Что-то прежде не слышали от него неясных выражений, запутанных незвучной речью, всем показывалось, что в отличие от Сегурчи, он перестал торопиться. Задумчиво говорил:
- Зрелый взгляд на события, умение в них разобраться - явление таланта и наличие совести, что не зависит от степени учёности. 
Если в душе человека не горит мелодия вечности, как бы ни старалась школа музыки, игра выученного дипломанта будет звучать скучнее, чем у одарённого уличного сопелочника. Но я хотел сказать об ином, - Главный, осмотрел стены, которые имели какое-то значение, и особенно тех, кто был ограничен кирпичной кладкой этих стен. – На этом месте, где мы сейчас находимся, когда-то стояла церковь, я говорю о храмовом сооружении, а не о его молельном назначений, иначе, все видят, что теперь на каждой улице стоит свой молитвенный дом. Этот православный храм воздвигался ещё не обустроенным селом. Он – копия одной из чудесных киевских церквей, которая украшала село с любого места округи. Когда Хрущ принялся бороться с культурой культа, и глупо продолжил ленинскую моду – валять церкви, к нам приехали тягачи и бульдозеры, Пятак не раз рассказывал о своей причастности к крайнему упадку тех дней. Местные деятели послушно подписали составленное постановление, ударили печатью села, нашлись тут же охотники цеплять троса за кресты но, ни один человек не сказал разрушителям веры, – нет! Все, потупив глаза, молча, презрели труд людей когда-то возобновивших жизнь в земле - с давним прахом своих предков. Вышло самое страшное, население за прошедшие века растеряло в своей массе сопротивляющееся начало. Раболепие - стало нормой поведения наших людей. Каждый дорожит только личным спокойствием. Потерянная совесть преодолела гнев небесный. Страх перед преступной властью – вместил первичное содержание времени. Придумали законности, что бы стереть совесть. 
А ведь на год раньше, недалеко от нас, - к женскому монастырю, что стоит возле Болградской Александровки, тоже пригнали тягачи, ночью…
И тогда все монахини, а их было не много, вышли у наружных стен обители, и сказали: - Размозжите нас, затем делайте то на что подвигнул вас сатана. 
Трое суток урчала техника, грелась недовольством партсекретарей: вторые менялись первыми секретарями, - все они посменно переваривали сытую пищу из своих закрытых буфетов – пенились злобою бессилия. Малое количество монахинь некому было заменить; взявшись за руки, забыв про сон и воду, они не сдвинулись с места. Безумствующие громилы дрогнули от силы беспартийного духа, развернулись, и пропали.
Где сегодня парторги, их четырнадцатимиллионная паства?!
Исчезли, растворились в призрачности своего обмана.
Монастырь и сейчас сияет посреди степи, возвышением куполов потрясает воображения. 
Смелость украшает память!  Трусость памяти не имеет.
Кто защитил свои храмы – обновляет их. Нам нечего обновлять.
Когда на нас сегодня хотят двинуть комбайны и трактора затмевающего запада, многие думают, что к нам катят совершенство, многие готовы с восторгом, накинуть цепь на кресты своей кабалы. Но пройдёт время неразберихи, силы зла лишатся возможности паразитировать на чужом созидательном труде, чем тогда будет наша уснувшая воля?
Главный замолчал, прислушался к дыханию зала.
- Нас не было, когда церковь ещё была, - прокричал пискливо, хваткий мужичёк Фуков, и ещё кто-то скрипом тоже покорёжил тишину сомнения.
- Зато вы есть в настоящем! - Главный усилил решительные звуки, - Ни один человек не может иметь истинное спокойствие и быть довольным в стремительном вращении Земли, если не видит постоянства пути вокруг Солнца, красоту - поливаемую его лучами. 
Он снова задумался, стоит ли и дальше знаниями предварять очередного специалиста, вот-вот выдаст - ещё непривычное, но уже смотрел в текущее, обычным образом Главный объявил: - Следующий кто изложит свою систему явлений, наш первый послеколхозный единоличник села, бывший руководитель развалившейся обсерваторий – астроном Симон Ерибакан.
Пока Ерибакан шёл к трибуне, определённо несогласный Сегурчи развернулся боком к столу, для себя, и тех, кто от скуки приуныл, крикнул: - Главный в курятнике - страусов хочет найти. Ищет кресты церкви в высоте космоса,  смотрю тут одни: старики, попы, лавочники, …, кого он ещё нам предложит?..
Сегурчи больше не вставал со стула, когда спорил; совсем устал, запутался, решительно всему возмущался сидя.

Плотный, в хорошем костюме, первый фермер села Ерибакан, медленно растягивал пиджак, встал у трибуны и какое-то время замысловато сосредотачивался, потянул рукава, затем принялся своё виденье объяснять:
- В чём-то с Главным можно согласиться, даже можно его дополнить, - судя по замешательству выдвинутых  губ, соглашался он по-своему. -  Бывшие, всегда хотят быть с прошлым в будущее. Для определения направлений, в случае, который, мы переживаем, важно уяснить суть нашего поиска в бездне неудач. Почему всё оказалось бестолково, когда во всём ищем суть значения. Тратим непомерную, вызванную несуразицей силу, в которой отсутствует наполнение образа наблюдения вселенской жизни; никто толком не знает её истину. Вселенная это необъятный простор для вымысла. Тут только пол века прошло, со времени возникновения колхоза, и мы не можем разобраться, где истина, а нам с такой уверенностью рассказывают о миллионах световых лет, что в Ригу хочется поехать…
 Да!.. Везде несём рвение праздного воодушевления, в котором не находим торжество подъёма, не ощущаем бесполезность пышного излишества, к которому многие стремятся. Я бы конечно мог описать Начало, - оно логично и прекрасно по своей головокружительности.
- Только не это! – уважаемый астроном.
- Хорошо. Но надо всегда смотреть выше, тогда идущие к нам познания воздадут искомое. Главное мысль! Вот сказал поэт:
       Дивлюсь я на небо и думку гадаю
       Чому я не сокол чому не летаю…
   И пожалуйста, через сто лет сокол Гагарин уже в космосе…
     Я никогда не забуду предзнаменования, что исходили от известной слепой прорицательницы.
Когда я ездил в селении своих недалёких предков, решился увидеть истину её возможности, с трудом этого добился. Невероятно!
Зная, что часто езжу в командировки по миру, она предупредила меня, чтобы на изломе тысячелетий не ездил в Междуречье или Верхние Балканы.
- Я вижу пылающие листы священного писания, - говорила она, - огонь, огонь, огонь…, вой самолётов, разрывающиеся бомбы. Малая кучка остывших людей объявила себя держателем всего людского ума. Ложь царствует над миром. На прародине всех народов, плавиться письменная память человечества…
В храме выставленной старины, плачут забытые века, их предметное наличие растаскивается, уворовывается чуждым злонамеренным духом.
Её тёмные глаза, плакали сухими слезами. Она говорила, что видит как проваливается гробница Давида, как рассыпается смертный одр Александра. Дунай покраснеет от алчности потусторонней - Кровожадной Империй. Снова по всему Востоку разнесётся ужас Соединённого Всепожирающего ордена. До вас доберутся!.. Но Бог, - упразднит царство тех, кто пришёл творить зло, - увидит, сколь они ничтожны. Истоки ариев - спасут мир. Держитесь России!..
 Я до сих пор не могу понять, что она хотела сказать, но меня тогда впервые охватил ужас, дрожь стояла в ногах.
 - Всё! – сказал Главный, - прибыли!..  Нас тоже охватывает дрожь от бессмыслицы, которую вы тут льёте. Мне казалось, Ерибакан, - Вы собранный человек…
- Я поддержал обзор Главного, но мне есть что сказать и, по сути.
- Про суть Вашего хождения к вещалке, расскажите потом, а
у нас есть ещё один фермер, - отставной полковник Пекич…
- Товарищ Главный это только вступление.
 - Нет! Это конец выступления! У нас не бесконечность во времени, наше время земное, оно ограничено порядком собрания.
 …И преждевременно кого-то поддерживать без надлежащего довода, - тоже неразумно.
Значит, Радослав Степанович, - Главный обратился к сидящему в первом ряду возле учителя Абдалова, отставному полковнику Пекичу, - постарайтесь говорить вещи земельные, без планетарных наполнений, а то выгода урожаю, - как от Луны тепло. У нас Весна вот, вот зашевелится, пора воодушевлениями наполняться.
Главный решил: для пользы собравшихся, вести разговор жёстче, пресекать неразбериху периода. Мысленно для себя, он  расставлял старые удобные кадры, в новом колхозном устройстве.

Подтянутый, с широкими плечами для пылящихся пагонов, высокорослый усач, военный пенсионер – земледелец Пекич, ловко поднялся, а не спешил. Он ухватил вытянутыми руками трибуну, при желании мог бы швырнуть её на стол президиума, накрытый полинявшим, наследственным красным сукном.   
Тут мускульная сила, растерявшая возможности отбора в долгом пути человеческого совершенства, усмирила скрытые пресмыкающиеся страсти, отдельных любителей - всегда организовывать чужой труд.
- Товарищи, - обратился ко всем без исключения отставник, видно, он давно привык держать речь с трибуны, собранно всё выговаривал, -  в совокупности сегодняшних почвенных обстоятельств самым главным является наше правильное понимание системы развития сельхозпроизводства. Развитие основного и вспомогательного направления растительной культуры на полях посева в нашей местности должно иметь востребованные соотношения.
Моё виденье, я считаю, что на 50 гектарах, которые первоначально выделяли всем желающим, наиболее доходным будет возделывание винограда, его переработка для конечного, продаваемого в розницу продукта. Как правильно говорил последний генералиссимус: - Каждый физически утомлённый человек, должен иметь возможность употребить за ужином два стакана чистого, качественно выработанного, подвального вина.
- Это мало! – крикнул обделённый Будяра, и было слышно, как одобрительный  смех прокатился по всем рядам колхозников.
Пекич молча, переждал раскат оголенных зубов и шутливый шелест губ; продолжил так же ответственно, не стал отвлекаться, утверждал серьёзно:
- Виноградарство - это отраслевой резерв нашего прорыва на все рынки мира. Общеизвестно, когда в конце прошлого века виноградники сияющей Европы были опустошены: филлоксерой, милдью, и оидиумом; особенно пострадала алкогольная Франция, - основной производитель вина, - на три десятилетия откат затянулся, прелестная оказалась выбитой из арены винного товарооборота.
Именно тогда бессарабские вина получили положенное, равностоящее признание. Более того, по качеству наши вина превосходили французские.      
 - Ещё бы!..  Сравнили…
Докладчик не придал значения замечаниям, он уверенно перечислял:
- Нужная среднегодовая температура, благоприятное сочетание тепла и прохлады, чистота воздуха, соответствующая влажность ветра, подходящая почва, - вот те, не имеющие мировых аналогов, совершенные показатели необходимые для отрасли в целом. Что не маловажно, наше виноделие может дать: востребованные, исконные для отрасли направления, соответствующие чистым, безвредным условиям производства вина, и возделыванию виноградников без химической доработки, которая как  известно, отрицательно сказывается на качестве конечного продукта.
После восстановления виноградных плантаций французы, что бы вернуть себе действенное преимущество на винном рынке, накануне первой мировой войны совершили бактериологическую диверсию в полях бессарабских виноградников, заразили их упомянутыми, неизвестными тогда у нас вирусами.  Тут есть люди, которые помнят, находили разбросанные под кустами бутылочки из-под, - паразитирующих грибков и тли.  Ошеломлённая внезапным воздействием лоза - высохла. Раствор бардовской жидкости долгое время агентами подрывной операций держался в тайне. Прошло сто лет а волна того преступного вредительства всё ещё отзывается в нашей  невосприимчивости намеренного зла. Но, общеизвестно: когда крестьянин злится – степь пылится. Нашими виноградарями в прошлом пришлось, удалось вывести и приспособить немало сортов устойчивых к болезням лозы, что позволяет нам, несмотря на меньшую урожайность, получать преимущество качества для конечного более дорогостоящего продукта.  Перед виноградарями Бессарабии стоит задача сделать обход продвинутых марок, проникнуть вглубь сути необходимого назначения отрасли.  Не секрет, что бессарабское вино: без побочных признаков даёт ценные лечебные действия, разумеется, при правильной дозе.
- А что доза?! - снова разволновал весь колхозный народ Будяра - У меня, если не плещется в животе ведро вина, считай, нет дозы, - действия, тоже ни какого.
 Возгласы колхозников согласные с доводами Будяры, выдавили у серьёзного Пекича скомканную улыбку. 
 - Товарищи - подытожил он, - эта свободная ниша в мировой отрасли виноделия, золотая чаша нашего вида на будущее, это то, на чём нам следует сосредоточиться.         
Собрание дружно зааплодировало. Согласились серьёзно. Все колхозники: расслабляющее единомыслие обнаружили.
- Верно!.. Правильно!..
- Именно так! – хрипел басом Ванчо Нягулов, - Пусть Радослав забирает колхоз, голосуем и разбежались. Понятно, что без вина колхозу не бывать, ничего толкового без вина не выйдет.
 - Без сомнения за Радо бьёмся! – поддерживал Нягулова, - Будяра.
Сегурчи, слушавший выступление с настороженным вниманием,  приподнялся и показал рукой, что бы толпа заглохла – он вспотевшей ладонью всех в пол ужимал:
- Фермер отчасти прав, но не ему решать, на это есть Евросоюз. Только с его согласия мы имеем право, развивать названную отрасль. Культивировать виноградарство без химий и генной инженерии сегодня невозможно. Мы, наша фирма, конечно, обеспечим винодельческое производство всем необходимым, но только для крупных хозяйств, а мелкие понятно не выдержат, они нам не интересны, не тот производственный размах и нужные притяжения для валюты. Для этого бесспорно потребуются большие инвестиции от единой Европы. Даже такая, технически самодостаточная страна как Германия не обошлась в своё время без инвестиций, вспомните известный план Маршалла, который позволил вытянуть страну из болота.
- Да! В этом, я полностью вижу болотное подобие, разделяю не случайность сказанного, возможности действительно выныривают из болота. В Бременских болотах были утоплены контейнеры с золотом, - награбленного в пространстве СССР. Без него трудно пришлось бы Германий.   
- Бред, брехня, я работаю с Германией, ничего подобного не слышал, не желаю впутываться в солдафонские россказни. 
- Жорж Макарович! Вижу, вы испугались определяющего направления нашего сельхозпроизводства.
Ставлю всех в известность, крупные обрабатывающие землю компании  – несут однозначный вред здоровью людей, их продукция не имеет ничего общего с нашими интересами, они целенаправленно  травят все органы человеческого тела. Вопросом обеспечения питания обязаны заниматься только семейные, и конкурирующие в показаниях качества, другие мелкие хозяйства. Один из выступавших правильно говорил об этом. Планета должна избавиться от чудовища, угнетающего мыслящее пищеварение, от монстра, плодящего жиреющих уродов в новой эре.  Инвестиций на земле, - западня, уловка, придуманная производителями денежной бумаги, для закабаления неумелых измотанных собственными неурядицами народов. Запомните! Купля – продажа земли, операция незаконная,  богоборческая. Не человек создал землю, она его породила…
Это главное направление основного удара против сил зла, управляющих миром.
- Полковник, или фермер! – не знаю, кто больше, но вижу что не тот и не другой, когда про инвестиции говорят деды - они со светом прощаются, вы не хуже, тоже пора списывать несостоявшегося в жизни. Дилетантам не место в серьёзном человеческом проекте, - заключил Сегурчи. 
- А что?..,  до последней антиалкогольной компаний, мы каждый год своими силами расширяли и обновляли до 300 гектаров насаждений. Никто нам копейки не давал, - выдавила цифры из прошлого, часто моргающая невразумительными веками, агроном многолетних культур Анна  Шидер, она несогласною смотрела на Пекича, ей казалось; она даже знает, что Сегурчи тоже следует воспринимать, как прижившийся с западом привой.    
- Я сказал про истину вещей которые существуют независимо от того кто, и что о них думает, - Пекич настоял на неизменность своего видения в поле трудовых сражений. – Внедрение капитала с задачей выкачивать сырьё, природные богатства, принуждение человеческой силы к дешёвой продаже своего труда, в этом суть всех вложений, конечное  намерение узаконенного грабежа, хотя грабители усиленно пытаются рядить всё это в модную униформу равенства возможностей. Возможности, конечно, всегда есть, равенства – нет!
Пекич замолчал, даже как-то неумело руками повёл в сторону Сегурчи, дал всем понять: коротко подрезанная лоза - много ягод уродит, короткий же умом человек  - от одной истины бежит.   
- Хорошо. Мы приняли к сведению ваши заявления Родослав Степанович, терпеливо выслушали, поддержку народа даже имеете, нет повода обвинять собрание, что Вам не дали равную возможность, - Главный говорил любезно, руками распрямлял мятую переданную записку, во всём загадочность выискивал.
- У меня вопрос? – монтёр Дурадажи воспользовался отвлечением ведущего собрания, обращался он напрямую к Пекичу.
 - Вопросы потом! - возразил ведущий.
- Что значит – потом, я хочу знать, кого мы думаем, председателем иметь?      
Похоже, Главный сдержал желание самому указать на сомнение выбора, записка отвлекала, озадачивала его чем-то…
- Давай Виктор кратко, по сути колхозного мероприятия.
 - Родослав, ты человек военный, мне никто чётко не может разъяснить, я давно собираюсь у кого-то выведать. Она конечно уже пронеслась, но недавно была. Без неё я вопроса не имел бы.
Что такое перестройка?
Зал наполнился колкими выкриками и диким хохотом. Дурадажи был серьёзен до ужаса. На всех как, на первобытных смотрел. Видел только себя и Пекича.
- Вот когда в армии срочную служил, построимся как то неправильно, командир роты - ты был ротным, знаешь - говорит: перестройка. Мы расходимся, и снова строимся, уже по аринширу, не запутаешься.
Кум мой, снёс крышу дома, поднял стены на два пальца, перекрыл, – тоже перестройка. Очевидная!  А, что такое перестройка, у этого несостоявшегося комбайнёра с Америкой на лбу, я не понял.   
- Виктор! Прекращай дурачиться, базикать умеешь – знаем.
- Как прекращать, когда у меня предметная неясность. Вот он 6 - лет, 6 - месяцев, 6 – декад…
- И шесть недель, - подхватил однозвучное ударение одной цифры Главный, - ты не можешь перестроить установку зерносушилки в хранилище! Довольно хохмачить!
 - Вопрос содержательный, я отвечу, - сказал Пекич, - спецслужбы Запада, Пентогон, особенно ЦРУ…
 - Всё! – Раздражённый Главный, отрезал голосом и рукой пустоту слов. – Уважаемый полковник, Вы перепутали место выступления. Нас не волнует какое-то ЦРУ, - нас волнует наш колхоз!
- Всё же, я требую услышать память людей развивавших колхозную действительность - Пётр Иванович, атаковал снизу собрания, на своём настаивал. - И Радослава тоже имейте терпение дослушать, уловите ход мировых событий, меньше вопросов будет.
 - Пусть говорит, - крикнул за всех Будяра, - только терпение наше вином надо обмыть, с Радо, - магарыч положен будет.
 - У меня другое предложение, - Главный скользил отвлечённой памятью текущие события, - кажется, тут по соседству, в Фрунзовке, вы собирались открывать музей маршалу Тимошенко, - вот настоящее поле для восторга вашим военным делом.
 - Дело заслуженное: Министр обороны во время войны, командовал фронтом, - достойный человек. Гордиться земляком  - можно.
 - Товарищ Пекич, поверьте, если бы Вы были маршалом, мы бы Вам даже памятник установили, и тоже гордились бы, а так - некем восторгаться. 
- Главный околесицу снова закрутил, а мозги для культурных событий даны, я требую равного уважения ко всем людям, особенно к пожилым, тут какая то непорядочность начинается. – Пётр Иванович размахивал укороченной без указки рукой, своего беспрерывно добивался.   
Ведущий собрания возражать собрался, но долго молчавший Нетков примирительно постучал карандашом по графину с водой:
- Всё же истина окажется разносторонней, если мы услышим годы молодости людей изможденных единоличной неопределённостью, пусть расскажут про царапины на своём сердце. Когда услышим опыт жизненной борозды через угломер тех обстоятельств, мы сможем узреть минувшее, всегда перекликающееся с особенностью настоящего, возможно, тогда станем чуть прозорливее. Превозмогая тяжесть остывающих лет, люди пришли сказать нужное для нашей предстоящей пользы. Давайте будем нести доброжелательность к годам человеческого предела.
В подходящих словах Николая Михайловича, Абдалов уловил согласную надобность всем услышать живое слово прошлого, не мешкая, он выхватил микрофон, и поднёс к заросшему сплошной сединой, живому столетию.
Пекич незаметно сошёл вниз, сел на место в первом ряду, стал наблюдать, как дед Стефан Стойков оттягивал белую голову от микрофона. Он поглядывал на чёрную баклушу, вроде шишечку видел на спинке своей деревянной кровати, одну из четырёх, что охраняли трухлявое завершение перебранной жизни.
- Говори сюда Стефан Петрович, - пояснял Абдалов, удерживая перед тусклыми глазами махровую черноту микрофона.
 - Сюда?.. – дед Стефан стукнул сухим пальцем по микрофону, недоверчиво хихикнул.
 - Расскажи, как колхоз собирали после воины…
 - Колхоз?.. Аха. Сперва румынец был и немец тоже, немца я хорошо знаю, когда они уходили, попался один Гербель, я такого знакомца знал когда плен нёс, это далеко, он кирху ихнию не воспринимал, я тоже не ходил, на праздники он меня звал петь песни, русские пел, болгарские тоже, язык наш не знал, а разбирался что песня поёт, выпивали с ним по стопочке, - хороший человек…
Жена моего племянника, - фрау Вера, - тоже немка волжская, когда гостят, я с ней только по немецки говорю, тоже поём одну песню немецкую, она знает и я знаю, невестка Петровица, всегда недовольная: - Зачем кервишся, говори как человек…, тёмная женщина: - оно нигде не было, ничего не видело; я две войны ходил, из Самары в Японию завезли весь наш полк, давно отслужил, потом ничуть ли Франция стояла возле нас, с корабля видел, где должен быть англиец, там я тоже был…
- Дед Стефан, про колхоз расскажи, как начинали, что сразу делали?..
- Как начинали…, вызвали меня в управу, начальство спрашивает:
- Зачем немцев у себя задержал, угощал, пил с ними. Знают. Они ночь одну спали, этот молодой Гербель, по ганноверски говорил, край тот хорошо знаю, он мне инструмент всякий из сундука машины выкинул. В сельсовете, Хозяин России, чубук курит, я его видел в Чистополе, - митинг там поднимал, Красная Армия тогда силу думала иметь большую, набиралась только, хотела всех победить.  Сельсовет говорит: что тоже митинг хочет делать, надо держать слово как большевики умеют, по грамотному сказать.
 Я сказал, германца говорю, хорошо знаю, он без войны человек неплохой, а вот когда война - неважным становится. Их снова поставили с  Россией сражение держать. Всему митингу сельсоветскому объявляю: Англиицы, говорю, люди хитрые, уворовывать любят, к ним просто так на катере не попадёшь, везде себя ставят. Воровство очень плохая привычка, не надо её иметь, в колхозе все научились воровать: и зерно, и кавуны, и виноград…   раньше такого не было. Я немца лучше знаю, он народ работящий, но как-то… без войны жить не может. Но товарищ Сталин как закурил трубку, говорю, немец испугался дыма победы, и убежал обратно домой, - в Германию. Выкурил их всех. Я там был, немца хорошо…
- Пётр Иванович! Пусть следующий говорит.
 - Следующий! Следующий?.. Садись дед  Стефан. Следующий – будет Челак, скажи ты Павел Николаевич за колхоз, как организовывался, какие мероприятия проводились…
Хорошо выбритый, наголо стриженный круглоголовый старик, в котором задержалась прочность от былого выживания, приподнялся, шатнулся и снова сел. Как то распереживался он за устойчивость собрания, стоном укорил излишество своего старого желания ещё постоять за незабываемую коллективную привычку.
- Да этот старик в 46 году ястребком по селу ходил, уже голод подбирался, а он гонял нас малолетних; на чердаках, в подвалах выуживал, - на трудовой фронт силой отправлял. Они, ястребки эти, круглосуточные облавы устраивали, думает, забылись преступления режима.
Упрёк Жоры Сегурчи, дед Павел выслушал, приставив ладонь к уху, и тут же прокурлыкал старческим мелким смехом, его стёртые зубы виноватым перекосом ощерились.
 - Что делать хлопцы, надо же было вас от наступающей беды, подальше отослать, на путь прямой вас вывести. Вот людьми большими стали, теперь начальники…
Э, Гошу Сегурчиева мы легко отправили, сразу, а вот с племянником моим хлопот набрались, раз поймали его, так он тут же убежал. У Генинколева Илия, прятался. Мы выведали, но попробуй, ткнись к этому бай Илия, прибить может, задушит, его все обходили, - битый человек, опасность носил. Вы его не помните наверно, он меня старше намного. Если кто попадал к нему в подвал, пока не напоит, не выпустит, выбраться по желанию невозможно, у него предназначенная для тумаков палка в подвале имелась: по рукам…, по ногам… Пей – залейся, сам тоже пил, - умел носить. Он  в том подвале бочек десять – двенадцать наполнял каждый год. Хозяйство большое держал, наследников не имел. Как увидит, что человек на ногах больше не держится – выгонял, на уличную пыль валяться, что бы всё село видело: - Генинколев Илия его напоил!  Помню, когда Россия вернулась первый раз в сороковом году, радость стояла несказанная…
- Для вас, если не Вайсал, уже и Россия… - пробурчал Гоша…
 - А?..  - дед Павел снова оттопырил ухо в высоту сцены.
 - Нее,.. он уже был старик, такой как я сейчас, наверное. Идёт по улице, я догнал его, у меня всегда уважение к нему было. Когда женился, нас завели в церковь венчать; вдруг он, - прямо к образам без волнения движется, вроде в алтарь собрался, попа подвинул, чуть с ног не сбил его, достаёт рубли, - тогда это большие деньги, настоящие, - кладёт моей булке в руку, и на всю высоту храма кричит: - Вот тебе невеста рубли, купи себе шаль, что бы всё село знало, - Генин! Колев! Илиияя! - тебе его, на венчание подарил!  М… да…
- Дед Павел, - …когда в сороковом Советская власть пришла, и этот Илия…
 - Илиия?.. Какой Илия?
 - Генинколев.
 - Ааа… а, - жалуется мне, вот говорит Павлуша, тут баба одна живёт, - вдовица, тоже без детей; он, как и я уже вдовец был. Хочу бабу эту к себе прибрать, говорит, как раз от неё иду; дело такое, говорит, мне уже баловства не надо, осквернения не нужны; так, что бы было с кем пошептаться. Или, говорит, бывает, закашляюсь ночью, боюсь во сне задавиться без воздуха, надо чтобы было кому меня на бок развернуть, по спине постучать…
Я, вот тоже сейчас, есть там одна, намного моложе меня, получу пенсию, - выпьем немного, она все новости расскажет, я же никуда не хожу… 
Невестка с сыном недовольные, гонят её; бурчат: - правнуков устыдился бы…, а что?..  Я им на конфеты из пенсий…
 - Павел Николаевич, про колхоз объясняйте, как народ Советы встречал.
 - Даа..а, встречал, огоггоу… народу много было, с первой войны столько людей у сельского дома, не собиралось, как на встречу с Владыкой пришли, - женщины возле церкви стоят, семечки лущат, своё проговаривают.  Мужчины пожилые, - старую Россию вспоминают, ждут прежней справедливости, и возврата утерянных вольностей…
Тут выходит Генин Илия, он в сельсовет силой забрался, орал, …а вышел тихим, не узнать, вроде даже и не он, его окружили все, спрашивают: - Как там Россия? Что Россия говорит!?
Он постоял, помолчал, а потом стонущим переживанием сообщает:
- Э,,,эээ!.. Это…, уже не та Россия!..
Управление, наметили они намного лучшее, чем при палочной власти валахов, а валахов для того к Чёрному морю погнали, что бы нашу Добруджу и Бессарабию ухватить, народ наш разделить, перерезать, украли на время у нас Причерноморье.  Те, за мелочь провины, - добивали людей, обнищал народ от их брехливости, и уворовывания постоянного. Поначалу Советы, нашим местным голодранцам, давали широко властвовать, затем партийных, наслали нам.  По разному было, какая-то такая путаница закралась, как и сейчас, не поймёшь, слышу радио, телевизор кричат: - Геть, геть…, что это такое, не знаю, но видно дела плохи. Я можно сказать из двора и не выходил, а ко мне уже пятое государство приходит. Больше всего мне нравился, конечно, Брежнев, он мой годок, тоже с шестого года, человек воевал, и добрым был, люди добро неправильно понимают, распоясываются. Тот, Самый Первый, тоже сторону народа держал, Бессарабию нам вернул, начальство судил, без упразднения вины, сильно строго. Брат, сват, - не смотрел; начальство, которое теперь поставлено, завидуют прозорливости, потому что сами никудышные, а страх ещё имеют, боятся его тени…   
- Пётр Иванович! - Главный перебил витиеватые стенания старика, его давние устарелые рассуждения, - это не серьёзно, такое впечатление, что времени у нас уйма, целую вечность имеем, вроде в преисподней сидим.
- А что ты хотел, люди выработали состояние с восприятием восторга, теперь всё ихнее, разрушить задумали, прибрать собрались, слушайте о низком с высоты времени.
 - Я как раз намерен сохранить собранное, а Вы, тоже несите стремление разместиться в пределах намеченного уяснения дела. 
Абдалов, тут же поднял настроение бывших коллективных руководителей, которые говоренными словами подтвердили: как тяжело было лично трудовое,  в общее переплавить, сделать тёмное прошлое светлым будущим.
Ещё он поднял 93 летнего бондаря и колесника – деда Василия Томева, который твёрдо продолжал сохранять привычку ремесленного начала. Он вязал из созревших сеяных вётел широкие добротные веники, и продавал их за денежную мелочь. Когда вырабатывал все снопы вётел, начинал клепать остатком физической возможности  овальные акациевые лейки, очень востребованные для удобства виноделия; несоразмерные по товарной добротности с легковесной магазинной пластмассой,  его изделия стоили меньше магазинных. Такая очередь образовалась, мастеру: сто лет не хватит.
Говорил старый мастер глухо, но разобрать можно, особенно при желании уловить предшествующий опыт, заметить интерес в нагромождении ушедших дней.
Жора продолжал шептать смешное, лазил носом во взъерошенную причёску бухгалтерши, её содрогающиеся груди с хохотом воспринимали всё предстоящее. Деятельная кучка несозревших людей из середины зала, обсуждала спелое желание выдвинуть исключительно  своего голову. А комсомольская молодёжь брюзжала, выискивая существенные недостатки у оглупевших партийных заправил, установившихся в управлении - благодаря, существующему отбору худшей потребности. 
Дед Василий, виновато разглядывал новых людей, не знал, нужна ли его сохранившаяся память разрозненному миру. Начал с маловажного.
- Отец мой был малоземельным, не как его фамилия, чтобы не рвать бедный надел, определился оставить всё младшему брату, а меня в тринадцать лет отдал на учёбу: усваивать дроваделанье. Учился я на колесника, бондаря, столяра, ещё подсобную кузнечную работу делал. Хозяин куда меня отдали, в основном повозки мастерил, от начала и до конца. Как сделаем новую повозку, на досках по уровню горизонта устанавливаем; заказчик кантаром должен её тронуть с места; до пяти килограмм усилия пружины, - лёгким ходом считается. Наши каруцы, с меньшим показанием сдвиг начинали.
Первый год, я больше батрачил, нас сразу 6 учеников было, хозяин двоих оставил: меня, и ещё одного молдовца. Остальных, почти полгода тянул, толк вытягивал, один липован хорошую надежду давал, но покуривал, мастер дым табака не переносил…
За первый год учёбы отец четыре мерки зерна дал, положено десять. Второй год – я на полном содержании хозяина сидел. В третий он мне одежду верхнюю и нижнюю купил, обул - одел полностью, до этого я в обносках ходил. В пятый год плату имел за работу, самостоятельно детали вытёсывал, мастера - полноценно подменял. Под восемнадцать лет готовым специалистом вышел, мог ремеслом себя содержать, вернулся домой, и женился сразу, Калинке шестнадцать  было, она пристала мне. Семьдесят лет протянулись, как ровная весенняя борозда, я от неё слова повышенного не знал. Мама моя беспрерывно ею восторгалась, говорила: - Ты Вася, сердцу моему сладость бесконечную нашёл… Труд и обыкновенную простоту дней, перелистывали наши годы. За три первых, мы себе дом построили, - сразу помещение для работы сделал, потом остальное. Обычное наблюдение за тишиной, прилежный труд, уважение покладистых мыслей, порядок в текущих делах, - почему то находят зависть у, слабых правдой.  Время жизни выявляет порой и печали…
Но работа всегда улучшает самочувствие, имел заказы, заработком, - землю покупал.  Когда пришли Советы, им показалось - много наработал, держал всё своё: инвентарь, скот тягловый; ничего ни у кого не просил. Такое время, было, считалось человек с землёю – осмотрительный хозяин. Летом на ниве, зимой в мастерской… Поставленные последней властью их партийные люди отказывались ценить личный труд. Когда голод случился, у меня много зерна забрали. В колхоз записываться не спешил. Сперва просили, затем пробовали заставлять, пугали, но я тянул. Думал – отстанут, раз мне от них ничего не надо. Зашёл как-то один гайдамака из района: ходит, везде заглядывает; видно, что бездельник.
 - Ого … у, - у тебя того излишек, живности вволю содержишь, лишнего накопил достаточно, заметно что хорошо… о, питаешься! Живёшь зажиточно – кулак!  С ним, наши трутни ходят, - несколько человек. Мирон Полизов мне шепнул: - Вася, говорит, не упирайся, записывайся в колхоз, своё отстаивать бесполезно, - худшее придумают. Его безземельного привлекли в актив, ходил с ними как бедняк. Но какой он бедняк, ещё со старой России принялся прогуливать наследство, 60 десятин имел, - навечно продавал. Мирон, человек грамотный, газеты всякие умел читать, он и до этого мне говорил, мы с ним в приятельских отношениях были.
 - Не покупай Вася эту землю, она надолго у тебя не задержится. Есть деньги, лучше золото копи, как наши хазары делают. У самого всегда позванивало. Продаст две десятины, половину рублей - алтынами начеканит, на остальные, весь год, в корчме отсиживается. Лошади хорошие держал, - бричка, сани с металлической полосой в полозьях: я делал их, - из ясеня и тутовника; придуманные узоры в бортах навырезал. Он охоту любил, катался, гулял – времени много имел. В страду, село пустое -  петух не пропоёт, собака не залает, он один в корчме сидит, чтобы не скучать, Ивана Челана, - до коммунизма он батрачил, - с повозки снимает; платил на день в корчме - как за два на ниве.
Как то Мирон на бричке встречает меня, - волами на гарман жито везу арбой, - он удивляется:
- Таких волов как у тебя нигде нет, рогами небесное новолуние несут, словно два серых близнеца – ангела, снизошли. Я их ещё бычками себе отобрал, Герги Картунов скопил.
 - Пётр Иванович, что это такое?!.
 - Про колхоз. Василий Иванович, расскажи, как в колхоз зачислили.
 - Этот районный партиец пугает меня:
 - Что это ты Томев колхоза сторонишься. В Сибирь, к своим дядькам захотел, быстро отправим. 
 - Два брата отца. Их, ещё Ганчо со Стефаной, в сороковом подняли. Говорю: думать буду, с женой посоветуюсь…
 А он: - Поздно думать, совет тебе даю железный, только один, - пишись в колхоз.
 И Мирон, тоже отвёл меня в сторону, настаивает: - Не противься, они надолго, не отстанут, добьются своего, заставят.
Пошёл в контору, писать я умел, дал заявление в « Золотой колос», последний из четырёх, - самый бедный колхоз. Вернулся домой, а тут уже вовсю хозяйничают: волов выводят, коней, каруцу забирают, сани, арбу, - всё подряд, и инструмент мой грузят.
 - Зачем вам, спрашиваю, инструмент? Он сам работать не умеет…  Бездельники подсмеиваются: - А ты на что, тебе он дома ни к чему в колхозе, - для всех работать будешь.   
Вот на верху, слышу, внук Демьяна  Дадиверина сидит, - дед его сильный хозяин был, и человек работящий, весёлый. Он был: с детьми - ребёнок, со стариками – старик.  После урезания земли, по закону министра Дуки, ему сто десятин оставили, один не мог осилить всю работу. Лошади его, одно загляденье, кобылы подобраны парами по масти, и жеребца породистого имел в хозяйстве.
А был в селе, такой бандит и вор: Гаврилов Тодор - звался. Корчму держал в подвале.  Колбасницу имел, - уворованным скотом кишки начинял, обеспечивался краденым постоянно. Большое начальство подкупал.
Как то ещё в годах молодецких, ехал я на базар в Кубей - утром рано, ещё темень не ушла. Меня одиначка обогнала быстрая, и укатила с раскатом, в даль пропала.
Проехал Кашли, дремотно подъезжаю к меже Кубейской, ещё утро не рассвело, едва брезжит. Меня, высокий возница, с гневными усами останавливает; глаза выпуклые, светят уверенностью наглой, - Гаврилов Тодор?! Я немного сдрейфил, человек он опасный, с ним встречу лучше не иметь, избегать предпочтительно.
Помоги мне, говорит, юнак дело сладить. Он рундук одиначки вытягивает, до земли наклоняет. Коня отстегнул с кобылок, постромками цепляет за ноги заваленного буйвола; теперь я понял, что за хлопок услышал в тиши предрассвета.  Быки сельские общинными были, всегда без присмотра паслись, вольно по полям весь год бродили.
 Конь его сноровку в таком деле имел, наученный воровству, быка затянул в рундук старательно, я почти не помогал, шутка ли, тонна веса легла в повозку. Мне Тодор говорит: - Смотри никому не рассказывай, иначе плохо будет, языка лишишься; приходи ко мне в корчму – почерпаю. 
Я желания не имел, жутко гневного человека видеть, из-за страха остановился; мне производителя: кормящего сельское стадо - жалко, красивая сила в племенных быках сидела, гордое содержание тоннажем несли, они в туманной серости утра - землю живою делали. Второй бык, что остался живым, выглядел сиротливо, не спешил в утренних сумерках двигаться дальше, ноги вкопанными в траве утопали, он дуновения ветра нюхал. 
…Как то в корчме Тодор с Демьяном Дадивериным повздорили. Тодор говорит: - Раз ты такой гордый, кобылы твой аж в Трансильвании пастись будут.
 Завидовал честной удаче. Демьян был человеком простым, он восприятием совести вора призирал, знал способности коварные его. Конюшни на ночь замками запирал, лошади его в букаях закованными паслись. Тодор выискивал случай угнать лошадей, но неуспешными были тёмные потуги его злого сердца. Тогда, от ярости за пустые попытки враждебного намерения, проник в конюшню через крышу, настил чердака разобрал, всем коням уши с самого корня отрезал, сделал коней похожими на мокрых мышей, хотел, чтобы Демьян с позором хозяйство водил, мне даже сейчас жутко вспоминать тот страшный грех, ту опаскудиную красоту видеть.
Демьян ночью вывел поруганных лошадей у скотомогильника, и из ружья всех перестрелял, не захотел злорадству потыкать; ходил выдержанным, но в душе печаль носил.       
Вскоре в одно утро, слышим – Гаврилов Тодор на перекрёстке большой дороги убитым лежит, волчьи дроби в голове его застряли. Четыре дня лежал, циновкою накрытый, с презрением коченел, разлагаться начал.  Откуда-то приехала его сестра; что бы смрад по селу не носился, возле кладбища, в буерак закопала его.
…Когда поднимали многоземельных, на верх-севера, Демьян до места ссылки не доехал, говорят, повздорил с конвоем. Его уморили. Такие люди нужны на своём месте, надо было их бригадирами ставить, председательство давать, тогда дело колхозное лучше бы содержалось.  Не знаю как в других местах, но у нас на начальство сразу отобрали худших: из самых ленивых, из неспособных -   управление властью образовали.   
- Дед Василий!?.
- Уважаемый Абдалов?..
 - Чшш…, тихо, - Нетков, двумя руками одновременно, указал Главному и Сегурчи. Попросил их не мешать старому человеку своё медленное слово иметь, нести вспоминания собравшимся.   
 - В сельсовете, Ганчо был поставлен управлять, а Улинтирову Стефанию возвысили  до самой Москвы, депутаткой сделали, неузнаваемой оттуда вернулась, с самим Хозяином  разговаривала…
Она и Ганчо, что придумали, выискали презренное. Вызывают в сельсовет запасливого, крепкого селянина, Ганчо говорит: - Сегодня вечером мы со Стефанкой ужинать у тебя будем, приготовься надлежаще. Чтобы жена твоя в печи поросёнка с булгуром испекла, можно с индюком, - только крупным, баницу, тоже пусть испечёт, чтобы на заливку яйца со сметаной не жалела. Ещё три четыре цыплёнка жирных, пусть сварит, - мы с собой заберём. Ты бочку полную пробьёшь, наточишь вино отстоявшееся, с искрами, я знаю, у тебя вина хорошие выходят.  Потом… ещё баклагу наполнишь.
 Когда будем въезжать, чтобы приодетыми нас встречали, ворота откроешь, и сразу коня примешь; как кумовьям руки нам поцелуете и для хорошего настроения каждому в ладонь по два алтына.  Иначе сам знаешь, всё на наше усмотрение, - за кулака пойдёшь, не будет золота, жди воронка… Вот так власть местная, сельсоветская начиналась. Правда, недолго стояла, - может год…
Глупый руководитель - беда народа.
Машина закрытая приехала ночью, прямо с очередной вечеринки забрали их. Больше никто не видел, - ни Ганчо, ни Стефанию.
После, слышал: их дети, особенно зятья, подавали прошение - что пострадали родители ни за что; таки добились, вроде бы честное имя им вернули, в своей забытой памяти возродили воображаемое.
Затем селом управлял Прокоп Павлович Бузажи, - человек зрелого народного склада, это было видно по его желанию держать сторону правильной простоты, что удавалось его положению - он равенством старался улаживать. Но бездельники сильны желанием выгодно властвовать. Он устал от них…
- Мы тоже заметно устали от долгой речи, - подхватил Главный. – Как видите Пётр Иванович, наше колхозное собрание не короче  высказанного Вашими знаниями, - древнеарийского сельского схода.
 Дед Василий растерянно ужал своё состояние, он не понял, что сказал ведущий, но уловил провинность своего долгого наличия на земле, стеснительной улыбкой извинился назначенной участи и, упираясь на трость, сполз в скамейку, опустил утомлённые                прошлыми годами уставшие мышцы и смиренную голову.
 Бухгалтерша продолжала беспрерывно улыбаться громкому журчанию Сегурчи, временами смущённо поглядывала по сторонам, опасалась, что громкий шёпот, может проникнуть в чужие уши, из всего собрания она одна сидела с желанием восторгаться глупости дня. 
Жора тоже отвлёкся от далёкой темы, ему встревавший в предпринимательские дела учитель, не давал покоя.
- Зачем всё-таки Вы притащили этих стариков, у них же мозги отсохли, гонят нам бред из своего непризнанного времени, что за польза от их прошлой виновности, давайте уже закругляйтесь, пора руководство новое назначать. У нас своё намеренье.
 - У меня намеренье тебя прогнать отсюда. Шарлатан! – Абдалов выпрыгнул с места, вытянул руку, указывая на выход зала. -  Вон из собрания! Негодяй.   
Нетков понял, что пора вмешиваться. Он вежливыми словами обозначил замечание: 
- У вас Жорж Миронович, должна быть, особенная заинтересованность в воспоминаниях деда Василия Томева, человек имеет личную доброжелательную память о ваших предках, вы как-то отстранились. Опять же с позиций других товарищей, возможно, Ваши рассуждения тоже бредовые, но мы собрались, что бы всех выслушать. Пусть каждый выскажется, тогда мы, возможно, услышим, чего нам не хватает; порой из противоречий получается истина, необязательно  железным путём двигаться вперёд. Умейте вытянуть обнажившееся прошлое - в настоящем пробравшееся. Я думаю, нужно дать ветеранам - им положенное в сегодняшнем дне.
 - Да! Правильно! – подтвердил Абдалов, - дадим слово Кассиопее Григорьевне, из всех ветеранов она одна женщина, пришедшая на собрание. 
Обширная баба Кассиопея тут же запела моложавым простодушным голосом:
 - Ааа… ооохх… айя, айя… Я и не знала, что колхос делить собрались. Мне Петка Ученый говорит: - Приходи, буля Кассиопея на собрание слово скажи, не то, колхос без тебя разделят.
Ох, охх… Никакая деления, никакая сартификат. Колхос, колхос, и триста раз колхос. Большой Союз – большой народ. Как мы, бедные, с бедой заходили, голод был. Мы с отцом на подводе, объезжали и Молдова, и Унгария, и Польша… Продавали, меняли вещи из сундука. Шляхта брала охотно за хлеб, им наше зерно навезли. Они любят выгоду делать. Я была молоденькая, красивая; один пан упрашивал отца меня в служанки оставить. Отцу цену давал. Мне сытая жизня отдавал. Потом, отец сердито хлестал коня, - а я, коконом сидела, и вся даль широкою была. Ай, как шляхта красоту любит…
Было время, когда мы с мужем на Донбасс сидели, - трудовой фронт был. Ааа…ах, мы там хорошая жизня имели. Шахтёры деньги под землю подбирали. Муж пойдёт рано, шахту запустит, и после целый день с начальством водится. К нам любили приходить в гости. Я вкусно умела накрывать, - носилась молодой, расторопная была. Наша бессарабская приготовления, - всем веселия даёт. Тоже поляк один был: высокий, красивый, инженером начальствовал, мужу должность дал. Он мне, - файна, - говорил. Я тоже знаю разныя польские говорения, как сказала одно нахальное слово, он сильно разхохотался, ухаживания умел делать… Отец у меня строгий был, теперь там – муж, вот тоже…
Хааа!.. Мы хорошо тогда жили, - на деньгах спали.
 - Про колхоз тоже скажите.
  - Про колхос, что хочу сказать: единоличная земля, это работа день и ночь, беднота постоянная; голый урожай - ненадёжная жизня.  А коммунизма – решения хорошие. Шахтёры – шесть часов в глубине земли, и выходные, и праздники все есть. Зарплата большая, - что хочешь, покупай.
Все знают: каждый год первое апреля – цена меньше, и меньше. Это Москва зарплату делает больше. У меня платья всякие были, на мода: крепдешин, креп-жоржет… Ооо!.. Мы с мужем как пойдём на кино, все мужчины на меня смотрят… и кино им не так надо. Всё хорошо было, пока Хозяин был. Он умер, Другие - шахтёрам плохое настроения сделали, аварии делали, урезания деньги делали. Мы домой вернулись с прошлым сбережением. Привезли много всего. Дом купили, всё на дом купили. Накопления хорошие издержали. И тогда колхос пошёл, дом хозяйством развился, робота везде ждала.
 Ох, охх, ох…, бедный мой отец, если бы он знал что колхос разрушения добудется, он не сидел бы столько лет сторожем, не охранял бы склад: химия и удобрения.  Склад недалеко от нашего дома стоит. Бывало, тятю вечером зайдёт к нам, посидеть, поужинает, выпьет ракийки, и опять на склад, жалуется: собаки всю ночь спокоя не дают, лают, народ будный, не спит – ток рядом…
Мои внучки, даже малолетние – тоже в колхос работают, домой уже что-то приносят, пустыми не возвращаются; не хотение их гонит, а нужда дня. И что тут делить...
- Спасибо баба Кассиопея, - сказал Главный, смотря в сторону представителя района, подчёркнуто показывал ему своё терпеливое умение быть вежливым с ветеранами колхоза, - очень интересно, мы тоже разделяем вашу тревогу, хотим найти такое управление хозяйством, чтобы ваши внучки и правнучки, как и Вы в молодости, - тоже спали на деньгах…
Собрание надоевшими хлопками согласилось с текущими соображениями главного проводника, оно отовсюду вышибало ужасно несерьёзные сомнения в пригодности его самого, установить нужный севооборот на ниве общего труда. 
- Хватит водить быка - за хвост и рога… - проорал Будяра,  остальные тоже поддержали его усталыми воплями и криками; кто-то, дёргая ногами, принялся стонать, бил кулаками в колени, ударял живот, зубами скрипел от избытка терпения, кричал: - Ганчо, Сафронова Ганчо на вас не хватает!..
 Главный, шуму собравшихся, давал ночной отбой; призвал не определившихся колхозников, до восстановления завтрашнего нового дня, спать без пустых волнений; ещё сильно хлопнул по папкам уставшими мять бумагу ладонями, и сделал нескрываемый вид, - что зевоту давнюю тоже едва удерживает.
А тот обезумевший всё стонал, безобразно дёргался, своё выкрикивал: - Ганчо хочу, Ганчо Сафронов нам нужен!..  

                                                                             ГОДОВОЙ.   ДОБРУДЖА.
                                                                                            ( глава 8)

Восточный морской ветер принялся теснить жару уставшего дня. Весь живой мир просторной Добруджи, утомлённый трудом лета, суетится, хочет до конца поглотить затухающий свет рдеющего солнца.   В растянувшихся худых облаках заката расползалась тягучая грусть долго умирающего вечера. Распахнутая дверь перекошенного хлева скрипит, умоляет сумеречный ветер прогнать подбирающуюся печаль, качает грусть расставания с обжитым двором.
Сафрон Райков, точит отчаянные мысли для простора тьмы в решительной ночи. Временами, полосованной кожей заскорузлых пальцев, он ощупывает длинное острое лезвие топора, и продолжает его оселочить оранжевым яшмаком с красными полосатыми прожилинами – точно такими, как в облаках заката.
Шестеро молодых мужчин Ганево – небольшого селения утонувшего в солончаковых землях придунайской Добруджи, - точат сталь своих секир.
А вода в здешних колодцах солоноватая .    
Откормленные кавалерийские кони турецких аскеров привыкли к солёной воде, - до дельты мутного многоводного Дуная два саата галопом скакать. В перекрёстках ложбинных улиц, в грунте, вырыты земляные корыта для пресного дождя. После ливней скот промывает осевшие в утробах колющие минералы.
Яшмак нежно шлифует сталь, случайная букашка врежется с горя в лезвие топора, и раздвоится весом от бесконечной остроты.   
Шестеро молодых женатых мужчин условились тайно острить лезвия топоров и мышцы сердец, - до самой этой отчаянной ночи оттачивают остриё закравшегося решения.
Из потухших на западе облаков, в тёмные улицы села уже въезжают пять наездников с ведёрками на голове, от их фесок сползают шатающиеся кисточки широкой власти.
Кто – то один из нас, останется доживать в унынии – думает Сафрон, и точно знает, что не он. Уж слишком красивая жена.
Аскеры рассыпаются по умолкшим улочкам.
Большой откормленный бей, перекидывает ногу, и не слезает с военного седла, ждёт, когда гяур примет коня.
 - Напоишь скотину дождём, - указывает он Сафрону, - удила скинь, а как всегда пешком поведи к арыку. Затем жито положенное насыпай: утром по навозу – кормление узнаю.    
Бей – мужчина медленный, незлой; детям шакир приносит. За пять лет его постоя в орде на окраине османской империй, он поверил, что где-то по улицам селений, бегают и его дети.
Бей, ещё бросает Сафрону обрезки кожаной сыромяти для шорной нужды, дратву армейскую даёт…
В прибранный дом заходит лениво, с удовольствием носит своё высокое расположение; перед праздным днём, на всю ночь женщину будет иметь…
Сафрон напоил снаряжённую кавалерию отстоянной водой, не стал расслаблять ремни седла; корма насыпал легко, к дворовому стойлу привязал коня. Топор спрятал там же, в огрызках под яслями. Наполнил баклажку сохранённым вином, и пошёл в месте тайного собирания – у долбленых кадушек в липовой роще, где после «тёплого Лексея», Милко охранял борть отца. До полуночи потеснённые мужчины шептались на медвяной поляне, грелись мыслями, в звёздах крутящегося неба, - выжидали медленное время. Потом пятеро, тяжко попрощались с шестым, и каждый ушёл к своей секире; укреплённый верою, небом и вином.
 Сафрон нащупал твёрдую длину топорища, и оставил его лежать до часа решающей смелости. Он вынес из погреба ещё, уже кислого, вина - отпил, прикрыл кувшин плоским точильным камнем: от уставшего волнения задремал, полулёжа, поднялся, подумал…, ещё выпил, уверенно схватил наточенный топор, и тихо пробрался в свой дом. Жена уже спала возле детей, - на кухне. В чистой двухоконной горнице, - большой бей «теребил кочаны кукурузы» - громко храпел. Сыто отсыпался… Сафрон через открытую дверь, посмотрел на тусклый сон родившего его двора, - подумал завести жену в хлев для прощания…, почему-то вспомнил, что пятничный обед она накрывает из жирных остатков бейского ужина, - который накануне хлопотно готовит, и постоянно сторонится его гневного взгляда. С затухающей, многократно вызываемой злостью - он вслушался в надёжный храп бея, осторожно подошёл к своему топчану, и нанёс неимоверно сильный удар остриём топора по шее мужчины, ослабленного его женой.
Спящая голова отскочила, покатилась по полу, безголовое тело брызнуло кровью, и остатком силы выпрыгнуло из постели, выше головы Сафрона поднялось, чуть ли не в жуткое объятие полезло, завалилось в полог, дёргаясь всеми членами, скомкало тканные шерстяные дорожки, и стало затухать, поливая ноги бдящему мужчине - усмирённой густеющей кровью. Смятения приглушённой тревоги, с которыми Сафрон подбирался к турку, схлынули; он почувствовал, как его долгая печаль растворяется в липкой крови, в его долго трепетавшей душе заползало необыкновенное безразличие. Годами вынашиваемая тяжесть его вспененного воображения, не предполагала, что отрубить человеческую голову дело обыкновенное. Он ещё подумал: - а не отрубить ли длиннокосую голову паскудной женщине…, от проскочившего напряжения пустых сомнений, - руки обессилили. Чувствуя ущербное излишество мести, он бросил потяжелевший топор на кухню, где глупо спали: жена, и никогда не ласкаемые им дети. Помолчал…, затем направился отчаянным шагом к откормленному бейскому коню, запрыгнул в непривычное удобство кавалерийского седла, и со всей решительностью понукнул скотину забыть обезглавленного хозяина; помчался галопом в многоводную низину Дуная.  За рекой - в самую Бессарабию. 

Давно поднявшееся солнце: жгло землю, грело воду, сушило густые камыши дельты.
 Солнце заливало теплом пылающие сердца молодых крестьян, что съехались в дунайские плавни Большого Чатала, на уморенных армейских конях.  Все улыбались друг другу, и разукрашивали без того красные события одинаково удавшейся кровавой ночи.
Побратимы, переждали в камышах потерю турецкого пограничного разъезда, и вплавь верхом, смывая остывший пот коней, пересекли широкое течение водоворотистого Дуная.    
…В конец решительного дня, на свободном дунайском берегу, - добруджанцы выслушали шопское наречие, русского гарнизонного начальника, о принятом решении: направить всех пятерых наездников, прибывших на конях турецкой кавалерии, - в пяти разных бессарабских селениях, где каждый  сможет продолжить жизнь, не стирая в памяти привычку своей родины. Каждый почувствует вечную колыбель, убаюкивающую постоянное стремление раздробленного православия,  всех разбредшихся прежде арии, имеющих своё стремление - жить без рокового раздела в православном поясе Земли, всегда быть вместе под божественным небом.
Словно пять, растопыренных пальцев указывающей руки, пять принуждённых беженцев, врезались в простор вольной буджакской степи. Вслушались в дуновения общей судьбы, и обсели в разные поселения, где новое возродившееся свободное поколение начинало ударять торопливые осенние свадьбы. Сафрон тоже женился, на годовалой вдове Нуце, - женщине, недавно, по желанию тела умыкнутой, из молдавского селения. Она обитала в полуземлянке с маленьким сыном, содержала два десятка сытых на разнотравье овец, и пустующее без мужчины поле. Сафрон добавил к Нуциной земле, своих тридцать десятин, что выделили - как новому поселенцу, и принялся с заботой хозяйствовать в новом крае: носить уверенную мысль, - навсегда забыть иго прошлого.   
У Нуцы не появилось больше детей, но когда через годы  добруджанские побратимы Сафрона, впервые все вместе, широко гостили у него дома, нашли маленького Мирона, славно растущим сыном, очень удавшимся в своего отца, - в Сафрона Райкова.
Добруджанец растил сына с необходимой, - обычной крестьянской суровостью.
Взрыхленная, - обраставшая нивами, - никогда прежде непаханая земля, многоголовое стадо овец, - нуждались заботливого напряжения людской силы. А к утороплённым годам изначальной жизни – некогда выискивать умиления. Исконная степная привычка въелась в характере мальчика, он с задором помогал отцу: гнал стадо по широким выпасам, заботливо ворошил сохнущие покосы, скирдовал их в сытые стога для заснеженного зимнего постоя.
Как-то в один совсем сухой год, с сильно жарким летом, и дождливой осенью, рано побелела земля, - обнаружились худые корма, и несчитанное стадо овец. Сафрон возмутился быстрой плодовитости травоядной породы. Выделил триста отборных ярок, оставил десяток самых крупных самцов, а остальную блеющую половину увлёк идти за арбой нагруженной прошлогодними огрызками кукурузных стеблей: завёл отбракованное стадо в катлобугские яры, - волкам отдал, об их удалённом пропитании подумал. 
На обратном пути, пустая арба: раскачивалась, подпрыгивала, стучала деревянными колёсами по мёрзлой, отвердевшей земле; а недоумевающие лошади всё мчались, уносили домой пустые сомнения заработавшегося селянина.
Так-то, лучше – думал Сафрон - пусть в ярах сваляются, не станут жилище смрадом полнить, когда от истощения начнут дохнуть. Теперь нужное поголовье вольно перезимует, - не будут сытые волки бедой докучать в холода длинных ночей.
И действительно, разрослось стадо хорошим молодняком, весной на позеленевшие толоки вертляво прыгали, резвились бессчетные ягнята. С ягнятами другой, скрытой в буграх отары переблеявались.
Мирон обнаружил у котлобугской речушки одичалых, отъярившихся овец, с характерной меткой, - отрезанным краем правого уха Сбитый косяк овенов, вызывающе зло глядел глупыми оранжевыми глазами. Самцы тупо пенили слюни гнева, угрожающе морщили и задирали ноздри, мотали кручеными рогами, готовились сбивать ороговелым лбом чужое проникновение: оберегали, подчинивших себе, овечек.
Одичавший скот оказался упитаннее перезимовавшего на поскотине. Отстранённое стадо возродило сильных вожаков.
Добруджанцу  пришлось ружьём возвращать, покинутое поголовье. Понадобилось - выстрелами усмирять  взбунтовавшихся самцов.
Сафрон дико разрядил одичалую катлобугскую отару, а для надёжности собственной метки, углубил её - каждой бараньей голове оставил только коренную половину правого уха.

Две сотни упитанных баранов дикого стада, купил  - думбаз, - турецкий армянин, - торгующий средний парнокопытный скот.
Через год дикое стадо вырастило для думбаза, полтысячи безухих голов.
Крепкая кожаная мошна Сафрона, выделанная из крупной бараньей мошонки, тяжелела османским золотом.
Уверенный наличием многоголового, созревшего к осени подвижного товара из мяса и шерсти, не однажды гнавший в Турцию тьму жирных бессарабских овец - думбаз, в один високосный год, появился с крепкими, давящими глубоким мрачным взглядом, рослыми погонщиками.
Зная о наличии тучных одноухих отар, торговец задумал схитрить привычкой прошлого опыта.
Незнакомые погонщики принялись, договариваться об отложенном платеже, говорили: грубо, нагло, с пылким задором, торопили добруджанца, - совсем с бараном спутали.
Тогда Сафрон вперил в рыла вымогателей, ствол ружья, сказал:
- Я на старом вилояте в Добрудже, за один вечер пятерых аскеров порубал, взбунтовавшемуся косяку овенов не раздумывая черепа дробил, - рука не устала, так неужели думаете, вас троих не уложу прямой сечей, без передыха сделаю…
 - Успокойся брачет, - армянин отвёл державшихся за ножи, сообщников.
-  Он вашу угрозу ни воспринял, - сказал он им. - В одну голову с ним не  выйдем, не охота с русскими властями заводиться: - дорого, много потеряем. Иначе дело обыграем: подсчётами, ценой, хитростью, обещаниями возьмём… - тут он прост.
 - …Браче-ет, у нас с тобой одинаковые кресты на груди, - запел, взмолился новым голосом торговец, - мы с тобою одной заботой хлеб достаём. Ты выращиваешь. Я гоню отары в самую Турцию. Привязанный к лодке вожак заводит стадо на тот берег, но широкий Дунай не любит когда стадо целым выплывает, много скота тонет, - потери большие. А за Дунаем уже нет Турции, империя сморщилась, далеко отхлынула. В Добрудже теперь русские военные стоят – всем платить надо, много теряем, - думбаз вытер слёзы, вглядывался в глаза удачливого скотовода, и продолжал…
- Долго гнать приходится, очень долго: умирают, тонут, бакшиш, плов, курбан – Иван. Сильно обнищали, - пожалей брачет, нигде нет понимания, - грабят везде.
 - Ммм – да, - Сафрон сострадательно посмотрел на измученных погонщиков, на сникшие притупления обедневшего торговца.
 – Так бы сразу сказал… А что в Добрудже совсем нет турок? - триста лет стояли!
Нету, нет турок – всех выгнали, далеко турки, очень далеко, они тоже обеднели; скупость стоит везде, совсем нужда. Тяжело баранами торговать, плохо берут, - зулюм свирепствует!..
 - Наконец-то. Ушли-таки! - Сафрон с силой закинул ружьё в телегу. – Когда Добруджа без турок, я тут же Ганево должен видеть, немедленно проведаю нашу землю за Дунаем, - сказал он, распрямляя ужатые прежними обстоятельствами мысли; широко улыбнулся торговцам, показал им своё доброе расположение:
- С оплатой подожду, - быть потому, - я что, последними усилиями их выращиваю, что ли, сами разводятся. Трава Бессарабии их растит. В следующий год рассчитаетесь…
 

В зиму только собрался Сафрон, в начале поста решился ехать -  Добруджу проведывать: как стоит Ганево без турок, как дети издали быстро растут; своих  малыми оставил, намерен прощения просить.  Пусть ещё жизнь свою расскажут, если выжили. Хотел знать в кого пошли головой?..
Побратимы громко обрадовались, что Добруджа без ига живёт, уговорились по очереди каждый год ездить, каруцу до верха посылками наполнили.   Два дня гуляли успех долгой дороге…
…Но через Дунай Сафрона не пустили.
 - Лёд ещё тонкий, - сказали люди чужими словами, чужую речь выкрикивали, очень чужими глазами смотрели, - тонкое дело Дунай - река!      
- Буду ждать, пока лёд окрепнет…
 - Всё равно не пустим, нет в Добрудже ни русских, ни турок, - она теперь наша, волахская, - романам отныне принадлежит.
Великие силы Европы тоже желают иметь Чёрное море, - нам держать всю  Добруджу вручили!
 - Кто такие - романе, никогда прежде не слышал!?
 Тут с начала Христа такие – небыли.
 - Услышишь ещё! – его грубо вытолкнули.
Сафрон запутался в пониманий событии, при турках возжелавшему – всегда как-то можно было Дунай пересечь…
Видно, Великая Европа – опасный зверь: Дунай не даёт переплыть,
Романию придумала, большую беду исконным народам надвигает континент.
Сафрон опечалился, что не сможет увидеть как его дети взрослыми ходят.
-  Обойду - ко я, эту романию, решил он, и поехал вдоль реки искать знакомое место, где когда-то переплыл ширину большой воды.
Похожих мест было много и казалось, те берега иначе тогда стояли, зелёные камыши были весёлыми, вода тёплой везде лилась, подо льдом не пряталась.
 Большой Чатал весь побелел, свистел снегом припорошенный, - свирепо не хотел Бессарабию с Добруджей разделять.
Тонко примёрзший в камышах лёд, гнулся под блестящими обручами ясеневых колёс, выдавливал мутную воду, берцы лошадей увязали в корнях тростника. Лошади встали, выдыхая усталый пустой пар.
Сафрон слез с каруцы, прошёл вперёд; за камышами начиналось гибкое пустое заснеженное поле. Острый ветер яростно обжигал опечаленное лицо; пыльное, трепещущее холодом полотно слепило глаза, всё слилось в одно бесконечное унесённое марево судьбы.
 - К Рождеству, - когда лёд окрепнет, - полозьями, на санях реку перейду, - определился Сафрон, пытаясь, сквозя навеянные в глаза: снег и уныние, разглядеть темноту родной Добруджи.
Он ухватился за край дышла, стал разворачивать не доехавший воз, понукал лошадей, выливал на животных злость своего разочарования.
Вдруг: себя маленьким увидел, мёрзнущим в рундуке старой телеги, и своего отца гневно кричащего на напрягающихся буйволов; то была ветреная дождливая осень в низине поля, и поздний гром в небе трещал, страх вселенский, с высоты слал - Бог.
Торопливые кованые копыта проламывали мёрзлую корку болота, утопали в гнилой жиже. Сафрон тоже тонул: он держался за узду, за гривы лошадей, цеплялся за постромки, безостановочно негодовал на принуждённый поворот пути…
Когда выехал на твёрдый грунт, его промокшая до пояса одежда стала хвататься твердеющей ледяной коркой.
  Только к вечеру морозного дня доехал до дома Сафрон, холод проник под самое сердце, он был не в состоянии с повозки сползти – по пояс, жёстким покровом сковала его начавшаяся зима. 
С не определившейся испуганной печалью Мирон и Нуца занесли, вдруг вернувшегося обледенелого Сафрона, оттаивать в тепле, недавно выросшего возле землянки, дома.
К утру следующего дня, всё его тело горело жаром словно, жар печки в нём - переместился.
Человек буйного сложения, перестал определять своё деятельное ощущение: он спал, бредил, бросал стоны, дрожал в жаре чересчур натопленной комнаты, временами произносил мало-внятные слова.
Приехали оповещённые побратимы, сидели соседи, крестники – ждали неожиданного завершения, жалели Нуцу боящуюся, смерти сгоравшего мужа; заходили говоруны, уловившие возможности своему желанию: погреться и выпить в опечаленном Сафроновом доме.   
 Все кто проведывал, сожалели о случившемся, говорили о днях прошлых, о Сафроне, о Добрудже с неожиданно пропавшими турками, и неведомо откуда приползших в старую землю всего славянства, - загадочных романов. 
 Как-то Сафрон открыл вполне разумные глаза и сказал: - Вот так вот, до самого потолка без головы поднялся, - тоговая, вяра его!..
 Все замолчали. Милко, приблизился к больному.
 - Савко, узнаёшь меня? – спросил земляка он.
 - Почему не на пасеке, - скрипуче, сквозь зубы сказал Сафрон, - пчёлы вымрут…
Удивлёнными глазами, перекусив нижнюю губу, Милко показал всем, что человек наполнивший тесноту комнаты многими людьми  - его одного узнаёт!  Дело к поправке движется…
Мирон, тоже смотрел с хвастливым укором на свет дня: ни кто-нибудь, - а его отец собрался умирать.
    Милко подошёл вплотную к лежащему, наклонился, чтобы глухо, издалека, вроде из самой Добруджи, в заботе спросить:
 - Может, тебе братко, что-то хочется?
- Хочется, да разве сумеют дать…             
- Что не дадут?    
 Все притихли, - желание ожидали услышать.
 Сафрон тоже надолго затих, похоже, раздумывал, потом тяжёлой грудью выговорил:
 - Кувшин холодного вина… Выпить хочу!
 - Нуца, почему никто не спустится наточить ему холодное вино?
- Охх, ох Милкооо…, - завопила Нуца, - хотим от беды уберечь…
 - Что?.. – Сафрон бранью и стоном возмутился женской глупости. 
- Не перечьте воле немощного человека! – Милко приложил руку на горячий лоб больного, - Горит ужасным огнём.
Печка тоже горела гулким пламенем.
 - Быстро неси кувшин холодного вина, - приказал Милко.
…И когда подала, он нежно поднял голову побратима, помогая ему погасить жару души.
Сафрон хлебнул с жаждой вино, и стал уставать, вялой рукой показывал – что всё… Оглядел всех закатывающимся взглядом, поднял руку на сколько удалось поднять и еле сказал:
- Вот так вот… без головы прыга…
Утомлённая изнутри жарою кровь: варилась, сгущалась, переставала двигаться по венам; остывала приласканная желанным для сердца вином…
- Сгорел за неделю!.. – рассказывал каждый добруджанец в своём новом селе, - был бы лёд крепче, уже с известием из Ганево вернулся бы Савко, знали бы как наши издалека нас видят.
Когда не пускают, нам тоже забыться навечно придётся; наша оставленная родина простит нас, - говорили они, разочаровавшись в своё прошлое. - Мы маленький народ, не способные собою управлять, видно скоро исчезнем, раз даём всем нас понукать. Кто с добром к нам идёт, - хулим, не боимся. Врагов же своих, возвеличиваем из страха, великою силой признаём. Пропадём постепенно; нас – всех добруджанцев, решили смертью затереть. Другие, теперь из нашего горя, на нашей земле - себе радость новую кроят.

…А Нуца, когда Мирон женился, ещё сказала: - В нашем дворе, вслед смерти, венчание приходит.
Кожаную торбу с алтынами, глубоко от молодых скрыла, своё спрятанное желание, только Мирону сказала:
- Когда крестины наметятся, отберу девять одинаковых монет с проушинами, - нашей невестке золотое монисто надену. Пусть теперь работает! Посмотрим, как учтивость, перед свекровью нести умеет.
…Девять лет Нуца ждала крестины, выискивала в невестке положенное предпочтение. Не дал бог. Умерла Нуца неожиданно, не дождалась своего желания – благодарить Ирину турецким золотом.
 
После похорон матери, Мирон отправился паломничать в Лавру, - просить святых принести прибавления в дом.
 Ирина тут же сама взялась, дом по своему прибирать: побелила везде, переставила всё в комнатах - одежду, постель, все вещи свекрови выкинула, раздала пожилым родственникам: чтобы не прели старым запахом в вычищенном доме.
Довольная новой чистотой комнат, ждала она Мирона.
Из Лавры он привёз: икону божьей матери с младенцем, - на которую жене полагалось еженощно молиться. Привёз надежду возжеланную – ждать обязательное обновление семьи. 
Застал, он обновление всего дома, - радостным засиял… и насторожился.
…Тяжёлая кожаная мошна отца – пропала! Нигде не нашлась!
Расспросили соседей…, родственников - осторожно всех подводили к запутанной торбе. Случайно одаренным, по бедности, - обещали ещё другие подарки…
Никто золота не видел, нигде не обнаруживался драный кожух  скупой старухи, - и обещали тот кожух, на два новых обменять…
Ссоры, смущения, скандал расползся вокруг бараньего богатства, и одна только догадка носилась у всех, кто видел, как многодетная семья Ирининой сестры принялась: землёй, имением, шириной двора разрастаться.   
В остывших комнатах Мирона и Ирины затаилась пустота. Слышны: плач, брань; холод пропавшего металла – заставлял Ирину беленные саманные углы, в проёмах грызть. 
Тут, вдруг под разочарованным сердцем неожиданно застучало отчаявшееся ожидание…
И закричала, разбудилась сладким писком другая, - живая радость.
…Сына крестили Георгием, а для простоты восторга звали – Ганчо. Пришло имя из стойкой памяти Миронова детства, - каждую осень, освящая новые золотые монеты, перед иконой с горящей лампадой, отец нашёптывал про себя: - Это тебе Сафрон, не Ганчево… Тут Бессарабия – бессребреница, - золотом одаривает.    
Рос Ганчо в старом дворе деда Сафрона, запутывая пропажу и обретение.
 - Сын радость тёплая, алтын холодная радость, - повторял часто в корчме Мирон, и непременно пил, за тёплый дар бога.
 Рану утерянных накоплений, тоже заливал тайной вина и пьяными слезами. Обогатившимся воровством, - беду непременную, предрекал. 
За двадцать лет, пока Ганчо разгульно взрослел на ужимающейся земле деда, его отец ни разу не протрезвел, - всё носил беспокойство души, имел постоянное желание холодную печаль навсегда забыть… Не показал он сыну сосредоточение нужное, - сам давно забросил занятия множительные, когда умер обнаружилось, что земли Сафроновой – вовсе не осталось…
Только пророчество бабушки Нуцы всколыхнуло старый двор, - Ганчо женился, - и взял девушку миловидную - Миланьей звалась.
От дедушки Сафрона, фамилию имел громкую – Сафронов Ганчо, он следы его теперь топчет…, память решительную -  по селу носит.
Четырьмя дочерьми одарила Ганчо, - растворившаяся в нём Миланья.
Когда пятый ребёнок родился мёртвым мальчиком – он мать собою забрал. Рано овдовел Ганчо. Заботу о девочках – бабушка Ирина содержала, пока живой была, но тоже неожиданно ушла к мёртвым.
Затем, сёстры сестру растили, складывались в простоте: все девки ладные, красивые, чистюли домоседки, такую же леность тянули, словно маме своей обет дали - вечно её помнить.
Ганчо гордился дочерьми, и своими большими красящими село чёрными усами тоже хвалился.
Задержавшейся, в не своих землях палочной власти, - красивые усы ни к чему. За тёмные проделки, тайные свершения, Татарбунарское восстание, за вольницу, за коммунистический бунт - попадалось порядочно. Закрывали, судили, штрафовали, и постоянно били романскими кизиловыми палками.
 Выживал как-то Ганчо: уставали бить, не хотели связываться; сообщники тоже носились с откупом, бывало, надзиратели неожиданно отставали, опасались кары с невидной стороны – всё же человек вдовец, - четырёх дочерей растит…

Ганчо! – говорил ему, в своей корчме, многоземельный примар Хаджи Копю. – Людей работных не хватает, а кукуруза в этом году хороший выгон даёт, все озимые нивы пришлось пересеять, - пусть дочери твой мотыжить выйдут.
- Какую ты мне плату определишь, сколько иметь буду? – Ганчо утягивает обмоченные в вине усы.
- Как принято – 15 левов на день.
 - Мало…, - Ганчо медленно допивает чашу с вином, - для моих дщерей этого мало, добавь ещё по пятёрке.
- Как всем – так и им!
- Пусть тогда мои дочери поспят в холодке, за 15 левов, не стану  чернить девочек - в жару дня. Сам, от немоты, - прокормлю, не бойся, а там смотришь, и наше золото найдётся, знаю, где таится. Зато зятья, будущие довольными придут, я им хороших жён готовлю, утруждать девочек за просто так - не стану.
Четыре сёстры – погодки, и впрямь девки добротные, статные ростом, длинные юбки наполнены округлёнными ягодицами - в бёдрах раздаются юбки, кофточки ситцевые – пазухи распирают. Личиком -  нежные, пухленькие, глазки голубизной ясного неба блестят. Волосы из-под косынок выползают, места не находят, - по всей спине рассыпаются. Чистенько содержат себя девочки, - отца своего праведником видят: в печи блины, заяц с охоты приготовлен, без отца не обедают, ждут.
Все четыре, привычно спят под одним одеялом, - как при бабушке Ирине, - на широком топчане спят; в сникшем доме прадеда Сафрона. Мазаное камышовое перекрытие низкого потолка – просело; окна малые от древности – перекошены; соломенная крыша слоями обновлялась, толстою стоит, - давно почернела, обветшала.
Снаружи дом побелен, словно снег зимы сохранил. Летом прохладно в доме, земляной пол водичкой прибрызнут, изнутри стены - известковой свежестью дышат.
Лежат себе девчонки под тонкой накидкой, устало вытягивают длину стройных ног, отдыхают от жары дня. Убрано, вычищено, и воображения сладкие сами собой выползают…    
На дворе уставшие от жары листья кукурузы, свернулись в трубочку, корни стонут под слоем сбитой земли, живучие сорняки нагоняют культуру, скоро душить будут. Надо бы разрядить густоту поросли, траву срубить надо.
 - Ганчо, - соглашается Хаджи Копю наедине, вокруг теснящих сорняков, - так и быть, по родственному, добавлю ещё пять левов, кукурузу срочно полоть надо, пусть только дочери твои выходят с мотыгами.
 - По двадцать, - другое дело знал, что без меня не справишься, значит, половину заработка дашь девочкам на руки, а вторую я у тебя в корчме пропью. И смотри, чтобы не морил мне детей голодом, корми хорошо с мясом, два раза – как в старину. Мотыги свои дашь. У меня нет латифундий, что бы четыре мотыги при дворе держать. Пусть твои кузнецы металл тонко оттянут, со старанием отклепают, хорошо тяпки пусть наточат, чтобы девочки не убивали руки. Мне жена дочек оставила не для того что бы я их по нивам распылял, они у меня домашние, я беречь их обязан. Подбери им держаки без сучков – гладкие, у моих руки не для корявых рукояток, они очаг оберегать научены. Сегодня жарит с самого утра, дождь видно будет, пусть дети сегодняшний день отлежат себе, поваляются, отдохнут перед тяжкой работой. Мой тесть мне ангела вырастил, - она уже на вечном, мы же, - на ложном стоим.
А я зятьёв своих, будущих, тоже не обижу, довольными будут, что жён им высмотрел, приберёг  до времени судьбы. Там глядишь, может завтра ветерок лето приласкает, посмотрим,  до завтра - далеко.
И ещё, корчмарю скажи – пусть долг твой, тут же выставляет, я его пить начну.

Пропить отмотыженный труд не получилось, всех мужчин крепкого возраста в романскую армию утянули - Добруджу вновь добытую, закреплять приказали. Речным пароходом от Измаила, наверх по Дунаю повезли кучентрариев. Небо стояло тёмное, перед летним ливнем морщилось, где-то далеко сверкала гроза, освящала скуку души.
- Много наслышан про Добруджу, наконец-то разгляжу её – дед мой коренной добруджанец, - хвастался всему пароходу Ганчо, - когда турки покорили Булгарию, - Добруджа ещё двести лет вольной держалась, обособленную власть имела, а потом дед туркам тут, лихо головы рубал, я в него пошёл…
Ганчо, усы важные гладит, всматривается в начинающуюся Добруджу: - А, ничего особенного, та же Бессарабия, разве что за водами Дуная, и тоже вдоль моря ползёт.
Сёла тут все булгарские, и липованские сёла есть: – Черкесская Слава,  Русская Слава…
Между двумя этими Славами протянули, составленную из одинаково приодетых бессарабцев, - колонну . Объявили привал, и тут же дали команду становиться в ряды. Романский колонел, задачу будет ставить новому полку. Ему что-то сказали на ухо…
Солдат с наглыми усами никому не нравится…
- Жану Сафранеску! – чётко прокричал колонел, перед всем вверенным ему ополчением.
Войско молчит. Командир сжимает кулаки в вытянутые по швам руки, аж ногти скрипят. На носках стоит.
 - Сафронеску!!! домне зеу! – дико проорал колонел, от свирепого крика все болотные жабы, квакавшие на берегу, впрыгнули в воду.    
Ганчо, вытолкали из строя.
Колонел пальцем подозвал к себе кучентрария с наглыми усами.  Ещё разобраться надо – кто больший полковник!?
- Кому принадлежит Добруджа? – раздражённо спросил полковник, пружиня носками хромовых сапог.
 - Петар Волчанов чётко знает, домне колонел, говорит уже сорок лет, как романе ею завладели.   
 - А Бессарабия?
  - Это я сам знаю. Бессарабию, с перерывом два раза по двадцать лет, тоже романе держат.
 Полковник до невозможности ужал гнев военной выдержки, развернулся на носках и со всей силой ударил кулаком
наглеца в усы: - Юда! Большевик!
Ганчо шатнулся, из губ потекла кровь.
 - Сбрить! – приказал военный начальник. 
 - И теперь пусть слушают все! Говорю только один раз. Если ещё услышу: 20 лет, 40 лет… – будет немедленный расстрел.
- Маршал Антонеску сказал: - Гитлер желает расчистить Чёрное море от непокорных наций, - навсегда.
- Европа нам давно говорит: - Взрыхлите и засейте вашими людьми захваченный край, тогда он будет всегда романским.
 В Букурешти, всё наше левое православие сильно замялось, решило оно одно историю знает: - там много тысячелетии живут славянские арии, вроде и мы сами из них, язык только имеем другой…- сказало тогда слово дремучее православие.
- В Великой Европе, одни избранные наделены могучим чарующим именем: -  арийцы! Остальные предназначены для решения тяжёлых и грязных вспомогательных работ!..
- Мы в этих тяжёлых веках, не очень то…, снова засомневались романе – бывшие валахи и молдовцы, - которые всё же решились взять громкое название, согласились именоваться наследниками нескончаемого Рима.
- Ну, тогда зачем мы вас, к своим причислили? – спросила Европа, - Если бы мы, изначальное население потустороннего полушария планомерно не сокращали, Америка была бы разве, всемогущей империей!?.
- Вы несёте протестанство, и обновлённое католичество имеете, а мы православием заражены, не владеем демократией фашизма.
Избивать палкой очень можем, а лишать жизни, - грех.
 - Ну, раз вы такие человеколюбцы, выселяйте коренных людей из Добруджи - живыми. Меньшего - не потерпим!   Европе без Чёрного моря – не бывать!
 - Будем учиться демократий, - рапортовал Букурешт, - обеспечим Великой Европе и фюреру, постоянное владение – Причерноморьем.
И принялись, тут же для новой Европы обустраивать новую границу с перемещённым населением. Призвали всех служить, кого можно зачислить нужным для Романии.
Растянувшемуся вдоль новой границы, для широкой совокупной надобности, собранному ополчению было приказано всё время держаться длинного пролеска, по руслу давно высохшей реки, и рыть надёжные пограничные укрепления.
Для континентального начальства, полк принялся работать мгновенно, стал с изображением привычного трудолюбия закреплять переместившуюся границу. Установили временные пограничные заставы, и дежурные посты полка. Охранять межу поручили опытным солдатам уже носившим павлинье перо в военной шляпе.
Командир пограничной роты капитан Костантинеско, отобрал нужных людей, способных быть решительными в непредвиденных событиях, умеющих владеть итальянским оружием.
На самую крайнюю, важную юго-восточную заставу были определены: сержант - пограничник Петар Волчанов, Роман Брыль – немец из Арцыза, рыжий молдовец Юлиан Исаев, высокий липован Вова Коняев, и сухощавый шустрый волох Василе Чокой, а также Ганчо Сафронов, за которого поручился сержант Волчанов.
Урезанному составу заставы поручалось держать караул по линии свежо врытых побеленных каменных столбов, такими же как в древнем Риме, с размежёвывающими  буквами «Р» и «Б»
Наряд из двух человек, через каждые четыре часа, заступал на охрану трехкилометровой длины участка. От расположившегося полка, до морского берега пограничники медленно вышагивали границу, наблюдали за любым передвижением живых особей. Бывало, нарушали устав, - переговаривались с вспахивающим землю крестьянином из чужой стороны.
  Приходилось отгонять корову, норовящую пасти не свою траву.
Два лебедя у кромки воды, на непонятно чьей стороне, важно вытягивают длинные шеи, - прямо как домне колонел; зарывают клювы в спины друг - друга. 
- Больше чем гуси будут, - прикинул Чокой, и почесал бедро, натёртое блестящим прикладом.
 - Намного больше, а мясо тоже очень вкусное, - соглашается Волчанов, и снимает с плеча новую итальянскую винтовку, - намного слаще гусиного, жёлтое, будто лебедей одними лимонами кормят.
 - Ты что ел?.. – Чокой тоже хочет лебедя покушать, и также снимает винтовку.
 - Слышал от тех, кто ел, хвастались…
 - Давай и мы тоже распробуем.
 - Давай сперва попробуем попасть. Начинай целиться!
 - У меня не выйдет, не смогу, - разводит руками Чокой, и смотрит на одинаково новые винтовки.
 -Ну, тогда я опрокину… - охотник Волчанов присел на одно колено, прицелился, - выстрел…
Лебеди порхнули, один отлетел за пригорком, второй закрутился, сник в береговой волне.
Пограничный наряд бросил винтовки, и побежал к заливу, где барахтался пристрелянный лебедь.
Охранники границы подхватила огромную птицу за крылья, поволокли вверх по обрыву, растянулись на три метра ширины. Спешат унести.   
Длинная шея лебедя свисает до земли, чернобровая голова царапает клювом траву, мотается, упираясь в покрасневшую кровавую грудь. 
Когда лебедя приволокли, дотащили к огнищу, - вся застава удивилась добыче, боярскому ужину обрадовалась застава.
Общипали, пошмалили, распотрошили – мяса целый пуд.
Ганчо с Юлианом взялись суп лебединый варить.
Откараулившиеся добытчики – на положенный отдых удалились.
Спать им волнения мешали, сон расшатывался непредвиденным явлением, - Волчанов слышит хлопки огромных крыльев, над ним кружит красный лебедь, голосом капитана Костантинеско грозится вырвать ему сердце, выклевать печёнку, и унести птенцам на кормление.
- Всё жёсткое от тела птицы в кипятке утоплено, мякоть на углях печь будем домнуле, - царская вечеря намечается.
Сержант  Волчанов мёртвым лежит!.. 
Петар вскакивает рука, которой стрелял – ватная, лебедь ударом крыла перебил её, похитил…
Целой рукой он ощупывает всего себя, ищет украденную…
Снаружи шалаша громкий говор стоит, только одно слово шумно витает: - Лебедь, лебедь, лебедь…
Волчанову становится жутко, он будит Василе, - оба выходят сонными в наружу вечера: головы тяжёлые, спящие соображения забурились под сплющенным теменем, - нюхают дым, и пар кипящего казана.
- Откуда лебедя принесли? – спрашивает Костантинеско.
 - Мёртвым нашли, домне капитан, - Чокой моргает, протирает сонные по уставу глаза, смотрит на брезентовое лицо сержанта.
Капитан вопросительными веками будит не проснувшихся  пограничников, объял взглядом обоих.
 - Так – точно, домнуле, стыл мёртвым, и мы его притащили для порядка на границе.
- Разве мёртвого лебедя можно кушать?
 - Ого – гооу! – сказал Ганчо, - каймак! Мясо как свежелущенные орешки. Я уже распробовал, - правда, жестковатое ещё…
 - А почему перья красные, в крови?
Вся застава молчит, только бульон булькает.
 - Вам, разве продукты не завозят, что вы мертвечиною питаться решились?!.   
- Да, ладно, - Ганчо один смотрит в глаза капитану, - чего там врать, мы люди военные, с павлиньим пером ходим, не как те, что окопы роют. Сержант Волчанов, лебедя пристрелил, они с Чокоем его тёплым приволокли. Вот ужин запечём, и распробует с нами капитан, - лебедятину.
Все пытавшиеся скрыть истину, не поднимали головы, стояли тихими, соображали, как дальше объясняться. Только Ганчо суетился, сладко нюхал пар супа, хворост в огонь подкладывал.
 - Как можно решиться в живую красоту края стрелять, романтику природы портить…
 - А лебедь этот чужой, из их края, он не наш! - успокоил капитана Чокой.
Теперь Костантинеско сам опустил голову, закусил губу, в который раз задумался, правильно ли сделал, что ради военной службы, оставил учёбу в педагогическом университете.
 - Вы знаете, что лебедь за пять лет сносит два яйца, только одними растениями питается, для него нет границ, он летает везде, даже на почтовой марке в конвертах. Лебединая пара предана друг другу до смерти, очень редкие люди несут такое благородство.
 - Да, - сопереживая выжившему лебедю, простонал Ганчо, - я вот тоже, после смерти моей лебёдушки, больше не женился. Но поверь домне капитан, лебедь – гусь наглый, вокруг его гнезда, ни одна птица не вылупится, лебедь все сторонние яйца клюёт, разбивает, один хочет потомство разводить.
 - Что бы знали окончательно, выстрел в лебедя, дело подсудное, он в международную охрану занесён. Подберите до одного пёрышка, всё прочее тоже, захороните  глубже, и навсегда забудьте видеть, в лебеде – пищу! И ещё, - сказал Костантинеско, - с сегодняшнего дня, для исполнения порядка по уставу, и наличия положенной дисциплины, назначаю начальником поста - Ганчо Сафронова.
 
Дисциплина во всём полку, при всей строгости офицеров, расшатанною чувствовалась, где-то наверху неопределённость застряла. Какие-то заумные события тайно шевелились по Европе. Избивали прежними палками.  Всем провинившимся в неподчинении, угрожали смертным наказанием, …и чего-то ещё выжидали от Европы. 

Солнце не спешило выныривать из воды моря, только подбиралось к горизонту, бросало в низкие облака, алые брызги света для начинающегося дня. Ганчо и Юлиан шли по линии дежурства, мерили медленными пограничными шагами расстояние от столбика до столбика. С той стороны разделённой земли худой жилистый крестьянин машет косой – созревшее жито косит, дышит утренней влагой наполненных колосков.
 - Дал бог день добрый! – здоровается Ганчо с человеком увлёкшимся, трудом тихого рассвета.
 - Ого… го…у, здорово, здорово молодцы, - отвечает родимой речи, отвлечённый крестьянин, рад передышке, веки как колоски, влагой труда наполнены, - отовсюду со своим народом граничим!
Он недоумевает выдумкам людей желающих кормиться, не работая силой мышц, загадочно, набок клонит чистую голову к земле, сбрасывает ненужные ему мысли, и снова равномерным шелестом срезает зрелые колоски, предназначенные для каждодневной жизни.
Издалека, поутру дня, поперёк уложенных валков жита, утомлённо петлял далёкий человек с безобразным животом.
Наряд по уставу службы, изготовил заряженные карабины для выяснения нарушений.
Из подвинутой с берегов моря Болгарий, прямо на дула стволов, шёл давний знакомый Ганчо, - охотник, и объездчик полей соседнего
Бессарабского села, балагур человек - Иван Миращи.
 - Откуда Нашего носит - удивился Ганчо, - что за пазухой держишь?
 - Да…, пас лошадей полковых в седловине. Уснул. Проснулся…, сообразил искать лошадей в ночном тумане, на Троицу в Булгарию забрёл. Отметил, как положено, вот раздавками наполнили, - Иван ощупал кривые объёмы живота, - сколько смог столько принёс.
 - А запах ракийки где спрятан?
 - Здесь же, в паху, худым кочаном бутылка закупорена…
 - А ну давай, выкладывай, - Ганчо, не смотрел: на бублики, сдобу, окорок… - за бутылкой в самую пазуху полез.
- Как там с выпивкой у нас в Булгарий?
- Вволю, сперва меня на кладбище свалило, потом тётке одной помогал загон справить, тоже порядочно выпил, да и тут можно найти, - Иван показал другую сторону. – Вон там тоже булгарское селение, из людей, что переселяться не захотели, - ромлянами теперь считаются, к их фамилиям окончание новое, другое дописали. Дед Иордан там живёт один, мы к нему ходим пить вино, хозяйство помогаем удерживать. У них тут почва каштановая, виноград хорошо идёт, почти как у нас.
- Когда пойдёшь меня бери, я тоже помогать буду. Мотыга лишняя найдётся? Я с дочерьми своими, этого папоротника, десятинами вырыхливал.
 Ганчо ужал кочан в горлышко пахучей бутылки, посмотрел на вынырнувшее солнце, прищурился: - Скоро смена караула. Я деда Иордана должен увидеть…

… Сбитый, весь седой, с одинаково подстриженными на голове и по лицу густыми волосами, с необычно тёплыми глазами, и светлым восприятием дня, - дед Иордан варил на котлоне, поминальный курбан, - дымящим очагом слал небесам жертвенный знак.
 - Хоо гоо! – обрадовался он гостям – Мои юнаки меня не забывают, садитесь, подтягивайте стульчики к огню рассказывайте, во что служба оборачивается…
 - Мы хотели, дед Иордан, какую ни будь, тебе помощь провернуть, - сказал Ганчо, оглядывая двор и даже готовый немедленно приняться за спрятанную работу.
 - Нет никакой работы. Сегодня надо есть, и пить, - у меня Троица.
- Так вчера же Троица стояла, - Иван необычное изумление в себе увидел, варившемуся в казане ягнёнку не удивился.
 - Вчера, - это у тех, кто знал, я заработался, мне не сказали. Работа не грех, грех человеку в его добром желании отказать.
 - Золото из уст твоих сыпется, дед Иордан! - Ганчо со сдержанным возмущением отдёрнул Ивана, мешающего хозяину иметь своё восприятие нового дня.
 - Человек для души выбор ищет, не нам говорить, когда Троица к нему пришла, он своё лучше видит.
 Почему сам, бай Иордан, где продолжение твоих лет, выбор твой где?..
 - К Булгарий приписали их, отселили за отказ Романию славить. Отказались новым племенем писаться. А я землю менять не хочу!
Дочери, зятья, внуки, - все переселились. Старая, тоже с ними потащилась, мне говорит: - Покряхтишь, разбудишься, и следом приедешь.
 - Никуда я не поеду, бабу себе другую найду, говорят роменки - лучше наших…
 Дед Иордан, разворошил  угли котлона.
 - Вот ягнёнок сварится, тризну поминальную вспомним, все наши из прошлого, тысячу лет тут лежат, кто их души упокоенные встретит, когда спускаться начнут.  В селениях где наши не остались, уже кладбища наши сносят, боятся свидетелей всего прошлого, но нутро земли не сотрёшь, глубина памятью дышит.
   Пойду из полного бочонка, - зайбер наточу, - а где второй Иван, Гриша, Семён – казак?.. Почему не пришли?
 - Военную обязанность не смогли оставить, в услужение стоят, - объяснил Ганчо отсутствие, наловчившихся неуставным постоем пользоваться. 
После ухода хозяина к бочонку в погреб, он принялся тоже ворошить горящие обрубки лозы:
 - Видно, что человек из старины идёт, самородный старик, чисто содержит своё стойбище. Мой дед таким же был, похоже, все добруджанцы, - из натурального народа тянутся, жаль, что их присутствие отменяется.  Тут вот, скоро новое вино пойдёт, а у человека бочка совсем не источалась, вся полная, нас ждёт, - Ганчо намерением хитрым моргнул Ивану. 
 Что бы тоже полезным сидеть, Иван подкинул в огонь, почерневший трухлявый корень дерева: - Я точно тебе говорю, - похвалился он, - со всеми местными тут знакомство вожу, их все виноградники тут на лёссах стоят.

Дед Иордан неуклюже, наливал в супники курбан, большие разваренные куски мяса накладывал жирно, нюхал почерневшую жирную ложку: Маловато перца, - определил вкус не, пробуя.
Наполнил кружки с вином, отлил из своей - на землю: - Пусть Господь простит всех умерших на земле назначенной им, пусть их прах стоит в памяти живых.
Он помолчал с опущенными в глубину земли глазами, затем глянул в точку некой высокой птицы… Выпил увлажняя взгляд.
Вслед за ним другие, тоже полили прах, подошедшие соседи знали многих из живших здесь людей, поминали все имена. 
 - Вот я, бай Иордан, вдовец тоже, один двор содержу – чужим притухшим голосом начал Ганчо, - четыре дочери, - мои голубки. Старшая, в замужество скоро войдёт, у меня они высмотренные, - не задержатся, хоть и без приданного. Знаю старую и новую жизнь, на кого надеяться знаю!..
Забудут!.. Улетят… и забудут, сказал старую жизнь старый человек, - тоже трёх имею. Где?.. Ты видишь кого-нибудь…
Один! Как вот этот трухлявый корень, - он выхватил из кучи сухую жилу, откинул в сторону, затем тонкой палочкой потянул к себе и бросил в огонь.
- Нет того огня что столетиями не гаснул.
Иван, не упуская прохладу от кружки греющего вина, каким-то неряшливым соображением дёрнул хозяина за рукав: - Бай Иордан, я вчера в Булгарий, Троицу сидел, тут селение недалеко у моря…
 - Знаю! – Шабля.
 - Там в улочке на краю, где я тоже спутанных коней искал – тётя Ева одна живёт, откуда-то издалека к сыну приехала, её невестка прогнала, в выморочном доме приспособилась, тоже выгоняют…, жаловалась. Я, так, впечатлениями стыкую, что если её за тебя сосватаем.
Дед Иордан, изогнул веками две лукавые дуги: - Как можно это сделать?!. Как устроить, если границу огородили?
 - Граница с нами сидит! - Иван указал на жирные, жующие усы Ганчо.   
 - Когда, такое дело… - хозяин увидел пустой кувшин, и молодецки подпрыгнул, поднялся, пошёл вином его наполнять.
- …Как уговаривать будем? – с наполненным кувшином дед Иордан продолжил содержание оставленного начала нового интереса.
- Зачем уговариваться?.. поехали – забрали, и забыли; она окончание скуки тебе сделает.
Дед Иордан, в затылке своей головы сомнения обнаружил, но сказал соседу, куму своему: - Запрягай Жоро, дрожки мои закладывай, поедем на Еву смотреть.
Плотный телом, с совсем широким, алым лицом – кум, засуетился засидевшимися пьяными ногами, стал, что-то уточнять…, забыл что хотел, пошёл кобыл запрягать. Все встали.
Ганчо понял, свою начавшуюся важность, и не спешил подниматься, даже потянулся, объёмно развёл руки – будто семидесяти ведёрную бочку сидя обнимал.
Все готовыми уже пошли размещаться в дрожки, наполнили галлон с вином, кум каравай сухой принёс.  Ганчо ждали…
Он сел спереди, рядом с женихом; и покатили, куда указал Ганчо.
Иван и Дед Иордан, тоже пытались показывать дорогу, но у пограничника в руках были вожжи, он всё объезды какие-то нужные угадывал, выжидал чего-то – порядочно поблуждали сваты в новое начало старой Булгарий.
Оказалось: есть Ева, но в другом селе живёт, Иван там не ходил.
Нашли Еву, почти всё как Иван рассказывал; он её только теперь видел, и она его не знает.
Тётка заметная, быстро интерес гостей обозначила. Говор её крикливый, нездешний, - обширный как она сама. Деда Иордана дедом назвала, - смекнула, Ганчо захочет её взять.
Тут мальчик некий ещё ходил, с выпученными, бегающими как два чёрных жука, глазами. Он очень радовался гостям, сам тоже напрашивался прочно гостить у тётки Евы, просил – бечи-кер.
 - Хочу бечи-кер, дай бечи-кер, - дёргал он её за пряжки фартука. – Купи мне бечи- кер!
 Видно тётка знала что такое – бечи-кер. Она сказала:
- Другой заботы у меня нет, кроме как бечи-кер тебе покупать!
Ударила мальчика по грязным худым рукам.
…Тот грязным лоскутиком принялся усы Ганчовы мерять, - получил по кабачковому носу. Отошёл, - посопел, посопел и к деду Иордану пристал, захотел выяснить: сколько деду лет.
 - Ну дед, ну ты и старик, самый старый на свете, сколько тебе лет? – может сто!?.
 Деду не до мальчика, он отводил голову, делал вид, что не слышит, и на Еву всё смотрит…
Малый принялся чёрными ногтями, щетину дедову скрести, лицо своё смуглое гладко щупал, напевал:
 - Сколько тебе лет – старый дед…
  Старый дед – сколько тебе лет…
 - А тебе сколько? – наконец заговорил с ним старый дед.
 - Мне?.. Мне тринадцать, - сказал мальчик, он обрадовался, словно бечи-кер получил.
 - Ого… го…у, так ты древнее моей собаки. Бублику двенадцать, а уже не ходит, скоро умирать будет…
 Мальчик вдруг притих, задумался, бровями задвигал как цыганка грудями в огненном танце, стал кулаками впалый живот свой давить; слюнявыми вислыми губами скучно пробренчал… и выбежал на улицу возраст всех собак мерить.
Сватовство обрастало разговорами, стол тоже наполнился, Ева рассказывала печали своей жизни.
Она имела другого ещё не женатого сына, по содержанию привязанности не может Гоша без мамы. Иордану она прямо говорила:  - Завещание их сыну сделать! Дом свой ему приписать, - Гошу не оставит на улице.
 - Я, старой коровы телёнок… - ответил многозначительно старый жених.
 - А, что? – спрашивала Ева у Ивана, - этот широкоусый, точно четыре дочери держит для выданья.
 - Даже больше! – не разобрал Иван, чего она допытывается, но на всякий случай поусердствовал, - всё-таки обустраивающий желания сват сидит.
 - Если такой поворот жизни, мне изменения несёт, то я и сына заодно женю, пусть отчим ему свадьбу сделает; пойду невестку смотреть, - Ева обняла Ганчо под руку, в сторону потянула, про дочек стала расспрашивать.
…Договорились: молодые смотрины нужнее старых, надо ехать за невестой в Бессарабию. Отправили кума Жоро бричку рядить, - времени не остаётся. Ганчо должен по расписанию часов, - в наряд заступать. Засуетился Ганчо – торопит всех, кружку с вином допил, и наполнил снова, оцедил галлон.
- А сын, сын? – спрашивает Ева, и собирается. - Надо чтобы он тоже жену буду…ющую видел.
- Сын потом, сначала невеста. Едем! – кричит на толпу Ганчо.
Все, тоже проорали: - Едеее..мм!!!
 …И поехали полные шумные дрожки, мальчик тоже примостился висеть сзади кузова, но получил по кистям, - свалился, заревел… и отстал.
От толкотни пререканий, быстрой езды, обратная дорога – короткою вышла. Ева, сперва голосила, толкала кума, чтобы тише ехал, удивлялась разрезанным полям, отстранялась от объятий деда Иордана, потом притихла, умолчалась,  … и вдруг как закричит неудержимо – чтобы немедленно обратно гнали, не хочет она путаной дорогою уезжать.
А лошади всё неслись, спешили в стойло, сочные початки кукурузы ожидали. Повозка пролетела мимо пограничного столбика, мягко по взрыхленной почве пронеслась.
- Тпрууууу… - Ганчо перехватил вожжи, потянул плавно, спрыгнул с тихого хода, и Иван за ним сошёл, оба пошатываясь, побрели в разные стороны.
Лошади пошли быстрее, снова набрали ход. Ева замешкалась, смотрела на молодецки соображающего Иордана, …вдруг как опомнится:
- Невестка, невестка! – закричала она вслед Ганчо, готова была выпрыгнуть. Повозка рванула, она упала в колени деда, зарыдала…
 - Сиди! Молодёжь потом. Потом! - сказал дед Иордан, - потом…

По срочному приказу начальства, пятерых пограничников заставы из Бессарабии – разоружили. Заставили одеться в гражданскую форму. Проснувшийся от забытья Ганчо понял, что пришло наказание, он хотел какое-то нелепое объяснение капитану Костантинеско высказать, но получил удар в рёбра от незнакомого сигуранца. Костантинеско смотрел растерянно, отвёл виноватый взгляд в сторону. Молчал.
Незнакомый, приказал переодетым бессарабцам, - военным шагом передвигаться в расположение штаба полка. Путь следования стоял заранее определённым, всех обезличенных военнослужащих построили в ряды, по оповещённому положению, без пояснения - стали загружать указанным количеством в закрытые кузова немецких машин.  Колонна грузовиков с людьми медленно поползла на север. Через сутки, задние борта расчехлили полностью, всем приказали спрыгивать, и следовать в здание дунайского портового склада – размещённого на противостоящем берегу порт-города Галац.
Дальнейших указаний не было.  Никакого дальнейшего перемещения: ни работы, ни учений, пошли дни неожиданного безделья. Где то наверху, командование замешкалось из-за нового мирового обстоятельства, забыло дать направление застопорившемуся ополчению, …а траты на содержания шли.
Жара. Двое утонули в Дунае – из-за личной дурости. Стали появляться полураздетые – проигравшиеся в карты. Другие рыскали по ближним селениям, меняли что угодно - на цуйку. Некоторые разохотились таскать поспевшие арбузы с ближних баштанов, ворованные арбузы – слаще пахлавы. 
От чрезмерной скуки – пошло сплошное разложение порядка.
До невозможности отдохнувший полк командирует знающих военный устав делегатов к новому начальству, - что бы срочно решался вопрос немедленной демобилизаций.
Что такое?!. Дома семьи, всё уже поспело, а тут по близости ни одного виноградника, хоть гроздьев бы намяли, - забродили бы какое-то вино.
Да…а! – и пусть ещё каждому по тысячу левов выдадут… - на издержки от простоя.
Постановление на острие ситуаций, - наделённые полномочиями полковые переговорщики: Волчанов, Билль, и Сафронов – рапортуют новому командиру: - Домне майор, хотим домой ехать!
Кривоногий, худой, скуластый майор: застыл от затруднительного желания сообразить вывод – услышанному рапорту.   
Его долгое стремление соответствовать новым погонам, такой большой должности – струилось прежними восприятиями его становления, и бесчисленными палочными ударами по выносливому маленькому телу.
Постоянное напряжение имеющегося ума, суждения - не совпадающие свыше отпущенным постановлениям, непомерные усилия по усвоению службы. Всегда безотговорочное исполнение любых приказов.
Долгие двадцать лет, нужные чтобы лить ступени, поднимающие до такого важного назначения, и вдруг: - Полк хочет домой!..
- Что…ооо! – взревел командир полка неопределённого назначения. – Растреллять, немедленно расстрелять! Эти провокаторы в моём полку проводят большевицкую пропаганду. Отвести всех в ров и безотлагательно лишить жизни. 
 - Домне майор, - стоявший рядом седой заместитель, небрежно обратился к майору, - один из них немец, неприятных последствий можем дождаться. Немцы вместе с нами собираются нести вечное почтение – фашинам Рима и Ромулу.
Командир полка, покрутил зрачками, они у него до конца расширились и растворились в глазах.
 - Верните их обратно! – майор крикнул конвоирам новый приказ.
Остывая под давлением союзной доктрины: Ром – Берлин – Великий Букурешти, он прокричал помилованным виновным: - Вас кормят, поят, вы дрыхните на заботах Великой Фашистской Европы, и смеете ещё недовольство привносить. Ещё раз услышу: - Хотим домой, - расстрел будет. Расстрел с окончательно выясненной причиной.
По десять палок каждому, что бы остальные тоже знали, - где их дом!
Майор кожей помнил, что десять палок для чужой спины, – это начало впечатлений.

После установившегося на разделённом континенте притихшего положения, казармы Галаца – стали наполняться новой призывной молодёжью.
В начале одного жаркого утра, у уставших от безделья, и пустого напряжения сомнений, - у всех бессарабцев, стали изымать все личные документы.
Взамен выдали: мамалыгу, брынзу, две головки лука, - и тут же принялись людьми загружать речные баржи, предназначенные для сыпучих сухогрузов, - равное количество людей отсчитывали, и загоняли на плоскодонки.  Ленивые пароходики шумно растянули большие лоханки по фарватеру широкого течения Дуная.
Частые дожди, смывающие ненужную грязь в верховьях реки, переполнили обозначенное русло; местами береговые очертания, были стёрты тихой водой. Летнее полноводие медленно уносило уморённые мысли людей.
К вечеру скучные судёнышки стали уклоняться от середины реки обозначенной плывучими вехами. Они причаливали у залитого водой товарного пирса Ренийского порта.
Подтянутые, сосредоточенные люди в незнакомой военной форме, с геометрическими знаками на воротниках, сдержанно удостоверялись  в полномочиях сопровождающего ромейского начальства. После затянувшегося выяснения неких бумажных сомнений, они принялись принимать возвращаемый недостаток своего народа.
Шумно, по устланным в мелкой воде поддонам, уведенные бессарабцы входили в Советский Союз. Они почувствовали потерянную над собой чужую власть. Радовались Родине. Личный состав ненужный для чужой армий, напирал, теснился в узком выходе, спешил быстрее обнаружить своё присутствие в своей земле. Люди из самой низины пологого, длинного берега Дуная, уже свои поля обнимали. 
- Порядок, порядок соблюдайте, порядок… – повторял обученный порядку советский офицер, - будете сильно торопиться, верну обратно.
Серьёзные люди эти военные, без порядка не могут, во всём хотят строгость найти.
А неграмотные возвращённые, спешили царапать винной жидкостью крестики напротив записанных имён, - отмечали своё основательное наличие, и выжданное прибытие.
Всем отметившимся, выдали на дорогу сухой паёк, и отправили самостоятельно добираться до своих соскучившихся жён.
Кому как везло, так и добирались до дома: - поездом, пешком, случайной подводой, редкой автомашиной.
Одноколейные рельсовые пути, тянулись до станций Табак. Дальше железной дороги никогда и не было. Каждый снова искал попутное продвижение своих расстроенных мыслей.
Волчанов, Сафронов, Димов, Бойчев, Дюлгеров, и все остальные вайсальцы, успевшие разместиться в пустой арбе Хаджи Копю, - возившей в Болград кавуны и дыни, - тряслись по разбитой шоссейной дороге, шаркали восприятием времени, нюхали пыль нового ветра.
И везде уже были видны искры новой власти.
Продавшему чужакам Бессарабию на долгие двадцать два года, - Ленину, - спешили памятники ставить.


…Жаркие дни начавшегося сентября режут ноздри пахучими брызгами бродящего виноградного сусла.
Бочки, выцеженные от событий старого вина, окурены полынью, орехом, и снова пенятся, шипят волнениями, трясутся будущей передышкой обыкновенных людей, дребезжат заунывными переживаниями в утянутые ночи каждой будущей зимы.
А в Бессарабии не бывает войны.
Одуревшие винные дрожжи съели весь подвальный кислород.
Заползшая по привычной рассеянности кошка околела на мощёном, сыром полу погреба, - возле самой бочки издохла.
Остыла словно кирпичный сырец.
Больное вино дображивает свои положенные сорок дней.
Самый расшатанный пьяница села Генинколев Илия, тоже держит сорокадневное безвиние, - как религию чтит обычай виноделов.
Эх!.. Кто придумал такие тягучие дни?..
Всё население на церковном майдане собралось, люди утаптывают высохшую траву лета.
Душистым бродящим вином дышит всё село.
Россия вроде вернулась…
Над первым сельским строением, флаг невиданной красоты поставлен – весь красный; серп и молот возле острия древка поместились. А тут, у каждого во дворе свои серпы и молоты, настоящими лежат, - …не нарисованные имеются. 
Колышется людская стихия.
Стихийный людской собор волнениями наполнен.
Да, ты что?!.  Ого, - говорят Россия снова у себя дома! 
Все спрашивают и никто не знает.
Ну, что там Россия сказала?..
Большое русское начальство, в управе совещание держит, - Сельский Совет назначается. Людей бедных – богатыми будут делать.
Старая держава нынче в силе!
Люди, рождённые Россией, своё самочувствие высокое возвращают; воспринимают извечное оздоровление истосковавшейся души.
Пришла-таки – Русия. Долго шла.
Что так долго соображениями мучаются, вино скорее осветлится, …и так всё ясно: - Россия на своём месте!
У входа сельской управы двое военных стоят: - наглаженные, видно, что власть для твёрдой службы их приготовила. 
Генин Илия, растолкал солдат, забрался изнутри узнать, скоро ли прежний порядок начнётся.  Всё село хочет знать.
Гудит народное присутствие.  Все ждут.
Человек грамотный, окружившим его, делает объяснение: - Попы в церквях партийными будут, земли у каждого будет много, землёй исключительно Москва распоряжаться станет. Сто тысяч солдат начнут край охранять.
 - Ты смотри, как Россия держится, - сила в ней неимоверная! Аж не верится, что снова, полно заживём.

…Все расступились: - Аааа… Оооо!.. Илия вышел!..
Сейчас все точно знать будут, он оповестит, скажет как там…
Молчит Илия. Идёт медленно, тихо – другим человеком сделался.
- Ну что?.. – спрашивают те, что и сами могли бы первыми положение разузнать.
 - Что нам Россия сказала?..   
Илия всех по кругу оглядывает и ничего не говорит, сосредотачивается как перед причащением в стоящей над ним церкви…
Вдруг присел, как ударит кулаком пыль, и тихо, непривычно от него шёпот слышать, неторопливо выговаривает:
 - Нее… Это уже не та Россия…
Новые лица, что выросли без старой России, ищут глазами прошлые мысли, и старые соответствия прежних людей выискивают.
Этот пьяница раскрошил трезвые впечатления людей, битых  палочным западным режимом. Омрачил остаток всех сухих дней, длящихся без нового вина. 

Пришедшая власть бойко взялась уточнять нужный государству порядок, - хозяевами села поставлены заготовленные для социализма работники.
Землёй управлять будут – безземельные крестьяне.
Из раскулаченных дворов, - колхозное управление станет исходить.
Расширившаяся республика свой отдельный, личный приказ издаёт: - председателем первого собранного колхоза должен быть – бедняк, что бы непременно Никитой звался, должен иметь бородавку на лице, и лысину носить.
Вот повезло Никите Степановичу, - тоже неграмотный, густые волосы головы - сбрить придётся, зато бородавка нужная на щеке стоит.
 Ему срочно орден Ленина выписали.
Сафронов Ганчо - будет примаром, - председателем сельсовета назначается.
Стефанию Улинтирову  до самого Кремля подняли, - Верховный Совет от всей Измайльской области понесла наверх.

…Незаметно, как будто бы ниоткуда - Великий Вождь выныривает, по плечу депутатку хлопает: - Ну как Стефания, - спрашивает он, - поднимите Бессарабию?..
- Поднимем, непременно поднимем, с каждого села, все раскулаченные семейства в Сибирь поднимаем.
Очарованная Стефания держится за роскошь грудей.
 - Ух…х, - товарищ Сталин, - испугалась, не думала, что ты меня знаешь.
 - Я всё обязан знать! – меня религия научила!
Главный Человек, хитро крутит закопчённый ус, идёт дальше – других узнавать. Ничего не ускользнёт от его расширенного присмотра.

 Сафронов Ганчо - религию не изучал, а усы у него длиннее сталинских, - над всем селом поставлен. Полномочиями сам себя наделил, - власть у него не мерянная. 
Походка, размеренной вся сделалась.
Хаджи Копю, - первого раскулачил, - выместил землевладельцу за мотыжный труд своих детей.
Теперь, лично Ганчо решает; очерёдность по обязательной отмене богатого класса  - он выставляет.
 
- Вот что, - втолковывает Он, Михайло Дюлгерову, - бидарка Хаджи ладная, но конь его староват. Приведи-ка мне своего жеребца четырёхгодовалого, я теперь уважения заслуживаю, мне транспортное соответствие положено.
 - Да брось, ты Ганчо, куражиться сдуру, я ведь у себя в корчме, всегда тебе стакан вина наливал, и от сигуранцы как-то прикрыл…
 - Думаешь, не помню!? Зачем про десятины наши, что к тебе переползли – молчу; или считаешь, что мне не рассказали как ты, в ночь побега лавочников, когда Советы пришли, - всю Ушерскую монофактуру у себя прибрал. Хвалю Михайле!
Не будь я, - ты бы уже в Сибири грелся.
 - Т…к, та…к, я одобряю новую Россию, Советы всякие приветствую, направления разделяю…
 - Что толку от твоего одобрения!?
Васил Апостолов тоже перевязал всего себя алой парчой. Караваем и солью встречал новую власть в Болграде.
Где он теперь?.. Думал, оставят ему сто десятин.
Два дня дали покосоглазить в заботе, и зятя его тоже ликвидировали.
Мы, местные председатели, сами решаем, кого впускать в Советскую власть.
Коммунисты Михайле, не ждут, чтобы им дали, - забирают для всех.
Вот, что ещё, в субботу ко мне секретари – партийцы районные приедут для присмотра дел. В твоей закрытой корчме их приму.
Укажи своей жене, чтобы наготовила всего.
Пусть баницу испечёт, блины; булгур - с индюшкой чтобы варился в печи, - русские баранину не любят. Из баранины для наших, - каварму сваришь; перца красного побольше насыпай, - предпочитаю.
Вино точить будешь из того которое сам пьёшь, и ракийка чтобы обязательно прозрачной слезилась.
Мы со Стешкой заранее придём, встречай как кумовьёв.
Когда руку целовать будешь, по три Николаевских алтына вложишь в ладонь, - ей… и мне. Я дочерям приданое собираю, - обеспечу их.
     Жеребца моего нового распряжёшь, и пусть в знакомом хлеву ячменя привычного поест. Мы долго - вопросы решать будем.
Музыку найми колоритную, полную задора. Танцоров наших зови.
Пусть перед нами ойру пляшут, - когда в открытые ворота въезжать будем.
Ойру лучше всего ногами играют, ты знаешь кто: Тончев Монко, Донкина Мария и Миша Инжелийский…
- Ганчо! Зачем дурачишься!? Или я не знаю, - кем ты был…
 - Вижу, Михайле упускаешь события, не уловил, как время поменялось. Не сделаешь, что я сказал, одиннадцатым в сибирской десятке запишу. Сам, без тебя всё возьму!
Мне ещё школу девичью открывать надо. Твой дом как раз забором церкви отстраняется, в услугу образованию напрашивается…
 Иди, слышу - жена тебя потеряла…, и смотри мне, - субботу с неделей не спутай…
Ганчо остаётся в раздумьях туманных, - один над всем селом стоит. Крылья власти утягиваются торопливыми соблазнами, он выпрямляет свалявшуюся от долгого выжидания ленивую осанку, стремнина его важных восприятий устлана широкими обстоятельствами, зрачки бессистемно скачут; пора к Дарье идти… Советы лучше знают, кого назначать на службу свою.
Недаром, Дарью зачислил недееспособною, когда Пелтекокировых раскулачивали. Оставил одну ходить, по всей ширине кирпичного дома с ёлками высоченными. День сполна уморился, - меркнет.  Дарья давно над ужином, - одна, приготовленная его выжидает.   

Тут…, с самого раннего утра улицы гремят раздробленным лаем собак из различных дворов, всё село разделённое скучной речушкой оглушаются  недобрым воем разбуженных собак. Председателя сельсовета нигде нет.
Стоит шумиха, словно Ганчо, опять жандармерия ловит - за татарбунарский бунт ищут.  Последним нашли его в чужом доме.
В кузове из крытого железного ящика уже сидят: Стефания Улинтирова, Додю Кунев, секретарь Марулов, другие сопят…

Ганчо недоволен, зачем понадобился в не уговоренное время, что Советы подождать не могут…
 - Почему спешку устроили? Широкий стол: с индюками, с ракийкой, с танцорами, - ещё не готов!
- В чём дело?! – спрашивает Ганчо, у неразговорчивых синих фуражек.
Его неприлично вталкивают в «воронок».
Союзная депутатка Улинтирова, - обижена досками жёстких скамеек.
А… в Советской власти – все равны!
Работники власти: Кунев, Марулов, Пармаков… – испуганно ждут, когда  обратно выпустят.
Не выпускают, машина тронулась.
У Ганчо от тряски в крытом ящике - усы виснут, неужели власть без него сумеет дочерям мужей нужных подобрать, приданным их обеспечить.
В такой тесной тряске, раскулаченных только и увозить, - недоумевает тесноту будки рассерженный бедняк, прошлыми заслугами отбиваться намерен.
Разбитое шоссе, ударяет темя металлом крыши.
Ганчо надеется как-то пробить нависшую сверху неподдающуюся жесть, и быстрее к дочерям возвернуться, и что бы зятьёв своих обязательным умом разглядеть.
А ухабы всё бьют, ударяют с разных сторон, - вытряхивают  заблудшую гордыню в новой дороге.
Заблудившийся конец дороги тоже…, неожиданным стоит.