1. Селькуп.   

Обдорск город  далёкий – для тех, кому места эти не родные, кто далеко от Ямальской губы обитает. За Обью, прямо с параллели полярного солнцезасыпания, начинается никому не нужная железная дорога, на сотни километров стелятся по лесотундре рельсы, и ещё на тысячи могла бы тянуться, если бы, не затмили волю её стального культа. В мёрзлой насыпи этой дороги, похоронены мечты людей, для которых долгий мороз и скудная пища их главная биография.
Самые большие враги народа – не согласные с тупиковым прорывом «мёртвой дороги» знают, с чего началась стройка эта, и забросили дорогу потому что далеки от размаха того кто её начал.
Никто правду не скажет, если она поколению нового времени невыгодна!
Человек, что вырывал из объятия трухлевших деревянных шпал,  вечные сталинские рельсы сидел, съежившись, ждал, когда вернётся мощный челябинский тягач, добывающий брошенные стальные балки, нужные для металлического распределения будущей огромной нагрузки склада на одиночные трубные сваи.
Целое лето ждали заказчики твутавры, для обвязки ростверка, когда не дождались, придумали монтировать свою прочную конструкцию, сплетённую из заброшенной стали умершей дороги.      
Человек, цепляющий к рельсам трос, окончательно замёрз. Осень мигом в зиму забралась. Рядом струился чёрный дым из здания старой базы Катровожского рыбкоопа. Старик с прокопченным морщинистым лицом, раскосыми, сытыми бураном и снежным простором глазами, отогнал откормленных, незлых собак.   
- Петя Кравченко – назвал себя замёрзший, он привык, что его все знают. Горящая печка для него сейчас роднее жены. 
 - Зна…ааю тебя, ты меня в бригаду не взял когда я просился. Из хохлов что ли? – спросил старик.
- Белорус. Окончание фамилии не осведомление для наций, среди нас русских миллионы с присвоенными окончаниями всяких родовых отличий, ты наверно тоже Иванов.
- Неважно - Иванов, Неиванов, всё равно чувствую в вас западающий подвох, - ещё один хитрый тут, быстрее тебя бегает, и тоже с твоих мест.
Петя в Ленинграде учился, красоты каменной много, и девушек милых с прибранными косами русыми уйма, а чтобы подойти красиво к длинноволосой головке  – брюки модные надеть надо. Нужны джинсы и кроссовки – все падают от убранства последнего писка.
Славик Арделян вариант имел, он коммерцию выгодную придумал: на судне польском в Нефтяной гавани, поляки джинсы и кроссовки за полцены продают. Одолжить сумму можно, закупить товар студенческий и вне берега, продать с двойным доходом.
…Нефтяная гавань забором высоким огорожена, проходная к кораблям пропуски печатает, своих только и пропускают. Малый шустрый студент переметнулся через забор, когда наряд пограничников удалился, Петя на судно незаметным пробрался. Назвал имя Густава, знакомого Славика; тот торг дела знает, тут же поднял цену; сразу и не сообразишь - куда уплывает прибыль намеченная.
Упаковали одежду заграничную в пакет пёстрый – рассчитался одними червонцами студент, моряки выследили погранцов и отправили через мостик коммерцию, - пусть дальше навар гонит. А день, как никогда, сплошь солнечным оказался.
Дежурный на судне поднял руку, и пограничники советские увидели братскую солидарность. Окликнули мелкого паренька с надутой ношей.
Петя рванул к забору, подтянулся пики железные достать, но  свалили солдаты на землю, успели за пятку ухватить, скрутили выученным приёмом.
- Ребята отпустите… - взмолился Петя единственным соображением.
 - И что я от этого буду иметь? – спросил искажённым говором сержант.
 - Джинсовые брюки.
 - Нас двое, - сержант показал на бодрого товарища.
Петя полез в кулёк и увидел, как ещё тени упали над ним. Стояли помощник капитана с корабля, и прапорщик в зелёных погонах.
Моряк медленно подобрал пакет, вытрусил прилипшую сухую траву, сыграл довольными веками бодрому прапорщику и пошёл с пакетом на корабль. Сержант смотрел разочарованно, а начальник караула был доволен солнечным днём:
- Ведите его в дежурку, – сказал он солдатам, - будем акт задержания писать.
Акт составили по форме, и отправили заодно с Кравченко П. А. в штаб погранотряда, где упорный майор долго добивался знать – зачем студент хотел с поляками на запад убежать.
В акте было написано, что задержанный пытался проникнуть на судно, там не был куда стремился, и пакета никакого тоже не держал…
Поэтому задержанному легко было врать майору, а тот всё добивался заверения студента: не скрывать, сразу указать на тех, кто намерен родину поменять. И отвёл его в большой кабинет.
Светлолицый улыбчивый полковник чистил ваксой коричневые туфли, водил щёткой, и слушал доклад майора.
- Смотри, - предупредил полковник студента, - если ещё через заборы запретные прыгать будешь, мы тебя в милицию сдадим.
- Пусть домой идёт, - дал он приказ майору.
Майор проводил студента до проходной, и напомнил: не терять секретный телефон который он ему бдительно написал.   
Записанный номер Петя выкинул, институт бросил и ухал на Север долг отрабатывать…            
Я тоже как ты бугром был, - сказал засольщик, - но так быстро  ходить не умею, ты и тот, что вроде тебя - бесшабашный шустряк, бегаете по городу, не догонишь вас; постоянные рубли – авторучкой утягиваете …
- А ты кто? -  хант, или ненец…
- Ну, положим селькуп, какая разница, все сибиряки народ неподкупный, не ваш материк, был я в Варшаве - скверный народ, одни лжецы и лицемеры; и в Москве был, там гусаки и селезни, снесенными яйцами мутят отвоёванные распоряжения, - не годится такой город для столицы.   
Старик засольщиком рыбы работал, - сторожем и кочегаром своего цеха числился, тут и жил. Папиросы выкуривал – одну за одной. Печка угрюмо трещала.
 - Хочешь сказать, ты за бесплатно тут сидишь.
 - Не задавайся, я в Новом Порту тоже бугром вкалывался в лёд, мы мерзлотник  строили; и срубы вверху ставили, не как вы на трубах; стулья бревенчатые мостили, ягелем венцы конопатили. Рядом с нами жил необыкновенно сметливый человек с большой земли - академик, куда тебе, без него до войны ни один мост не открывался. Он был председателем комиссии, которая контролировала всё мостостроение широкой страны.  Ему срок дали, за недопустимый размах собственного колебания.
Он что сделал, вместо моста, в лёд Оби наморозил шпалы на тросах, из Лабытнанги пустил паровоз на Надым, направил по тем рельсам, которые ты сейчас вырываешь. Его и машиниста, досрочно освободили. Не стал мостовик уезжать к министрам, остался навсегда дружить с Обской губой.  Эту рельсовую дорогу сейчас телефонщики используют, и брат мой, который директором  Надымского зверосовхоза был. Вместо резиновых скатов - нацепил на ступицы ЗИСа -  локомотивные колёса, сообщение независимое имел с большой землёй, хоть пурга, хоть дождь, - постоянно грузы возил, содержал дорогу жизни исправной; умер он, и дорога мёртвою стала, с вертолёта на неё теперь глядят.   
Когда река берег подмыла, и выполз из мерзлоты, затонувший в болотах десять тысяч лет назад, мамонтёнок. Фамилия академика не для забывчивого ума, а звали мостостроителя Егор Асентьевичем - он учёных, которые исчезнувших мамонтов ищут для науки, из Москвы пригласил. Целый год мамонтёнка изучали, оживить пытались, и Егорыч их висками всё время угощал, только бы жизнь пропавшей породе вернули.   
- Он что, из ягеля и морошки те виски гнал.
- Ты догадался, во время войны судно союзников в Губе разбомбили. Только он один и помнил случившееся. В неведении властей место затопления баржи держал. Нас тоже бывало, поил.
Так вот, пойло в наших местах с переплатой, в большом недостатке всегда, берегут коренные племена от заразы, а он деньгу не брал, - угощал всех из жалости. 
- За что плату брать, если всё дармовое.
 - Это ты дармовой прокат стали скубаешь, а он мёрз в талой воде.
Лёня Пасько зашёл как-то в солнечную ночь к нему: - Егорыч позарез пузырь надо…
 Лёнька – кессонщик, академик его уважал, говорит: - Чулан пустой коллега, заполню стеклом, тогда и возьмёшь форменный пузырь.
Лёня выпивший был, вздремнул в тальнике, видит, идёт академик с вещмешком в сторону Губы, и он за ним…
Мостовик метку свою имел, встал не там где мамонтёнка нашли, в другое место, в березняке карликовом акваланг переодел, и под воду; через время вылезает с двумя ящиками в руках, переложил в мешок бутылки, ящики пустые смял, мхом прикрыл. Домой гружённым идёт все знают, что он рыбак и грибник. Лёня дал выдержку незаходящему солнцу, два пузыря получил, и к нам в барак. Разливает выстоянный самогон на похмелье, молчит. Мне потом только рассказал, та баржа союзников, во время войны затонула ящиками полная, бутылок там уйма, академик один знал, где добыча под водою лежит. Ты третий кто об этом слышит.
Дымит печь в низкое небо, селькуп папиросой морщины рассыпанные коптит.
Петя молчит, уха из потрохов белой рыбы горячая и наваристая, икры в ней больше чем бутылок в той барже.      

                                                                                    2. Бец.

Петя Кравченко прислонился к косяку открытой двери. В прорабской Катровожского горрыбкоопа один мастер Бец сидел. Начальник стройотдела Дорфман уехал склад, строящийся прошлым металлом, проверять.
Бец опущенной тяжёлой рукой писал наряды, - человек огромного роста сидел сутуло и длинно кашлял. Он скованно поднял седину головы.
 - Ты уже обварил прогоны из рельсов? – говорил он сипло, хриплый свист шипел недоразумением, нижняя губа отвисала, лицо отёкшее, красное; синевой рассыпчатых прожилин стрескано всё лицо, нос тоже синий, густые дымчатые волосы, мешали угадать его вопрошающие соображения.
- Заканчиваю.
- Понимаешь, - Бец указал на бланк наряда, - он мне говорит: напиши мне хороший наряд на вывоз пиломатериала из зимней протоки, я тебе пятьдесят рублей дам…
Меня! Беца! – пятьюдесятью  рублями зачёсывать.
Он взял в руки исписанный наряд, помолчал, подумал и бросил лист обратно на стол, смотрел вопрошающе грустно; ещё одним  возмущённым соображением поделился:
 - Миллион?! – Возьму! 
Петя никак не отвечал на бецовское негодование, он воспринимал прорабов по величине той работы, которую на него возлагают; не отходил от косяка.   
- Когда ты мне глыбу льда, затащишь, я с Сашей Шатуновым, что на Полуе лёд  для ледника рубит, договорился. Чай только изо льда кипятить надо, вкус свежий выпаривается из прозрачного льда, - не из воды крана.      
 До тебя может не доходит, а я вот думаю, как стоимость тех рельсов забрать, меня это магнитит потому, что я у дяди Васи Барабанова на 501 «сталинке» пять лет отбарабанил.      

Федор Михайлович Бец – совсем одинокий, его годы увяли быстро, как трава в тундре:  15 лет своей жизни в лагерях северных сжёг, жена недавно повесилась, падчерицы его не признают, подозревают в корысти. Сам живёт в большом доме, - сам его строил. И ещё медведь у него жил, совсем маленьким подобрал зверька на свалке в тундре. Медвежонок сразу вольным по двору лазил потом, когда подрос, Бец ему привязь на шею нацепил, в клетке из арматуры запирал – берлогу из стружек и ветоши выдумал. С одним только медведем тянулась дружба у него. Мишка - потешный зверь, его проделки – удовольствие для кормильца, он ему рыбу мороженную и мясо оленье приносит, - не охота косолапому в спячку падать.
Забыл…, однако, хозяин клетку запереть и мишка выбрался на улицу, за собаками погнался сразу, и прохожий народ тоже жутко напугал. Сообщили участковому с фамилией Кот, подъехали на дежурной машине милиционеры, а мишка уже на столб фонарный забрался, хулиганит, царапает когтями скрипучее мёртвое дерево, лапой шляпу лампы сбивает.
Кот предупредительный выстрел вверх сделал - застрелил из пистолета медведя. Свалился бурый шалун в снег, пыхтит, и кровь плюёт, собаки вокруг злобно лают. Кот в машине, протокол пишет, порядок на участке подчистил - штраф Бецу выписывает.
Горевал Бец сильно и долго.  Каждый знает, что власть милиций над медведями выше электрической опоры. Мало людей имели согласия: что медведей убивать можно; быстро происшествие забыли. Тут неожиданно Кот умер, и вспомнили случай, когда уточняли какой кот; все говорили: - Тот Кот, который медведя застрелил.
Убил кот медведя, - ну мало ли случаев невероятных творится по всей тундре, и Бец хорошо это знает, он сразу сказал, что Кот должен умереть, и истина тому всем знакомая, - Бец сказал!    
Сам он из галицийской западной окраины, дядя его, старостой села во время войны назначен был, с немцами на их языке общался. Шестьсот лет под панщиной ходили галичане, - против шляхты принялись партизанить, а пришли Советы и всё спутали - поляков пролетариатом объявили, целую галицийскую нацию упразднили. 
При немцах, Федько кучерявое положение имел, - кучером гибиц-комиссара на облучке сидел, катался на дрожках с вороными конями. Во время рейда партизан на Станиславские нефтяные прииски, спас немецкого начальника, вывез его из временного окружения ковпаковцев.
Комиссар человек грузный, медленный, сидел в дрожках всегда тихо, очки свои постоянно потеющие – платочком протирал, пыхтел сдавленный приличным жиром. Больше всего партизан боялся.   
После такого отчаянного, спасительного рывка вороных рысаков, Федя важным парубком села утвердился. Стал спасать девчат от угона в германские земли, имел чердак оборудованный матрасом из сена.
- Сегодня за тобой приходить будут, - говорил он Галинке, - у меня переночуешь, и тишину надолго получишь…
Под конец фашистского краха, стали уводить в Германию всех пригодных для продления железного режима. Дядя с немцами убежал перед освобождением.  Федька, из-за малолетства - не привлекли.
Направили курсантом в Львовское военное училище.
 Женщин одиноких после войны уйма - табунами ходили, под воротами училища угадывали курсантов, выжидали, когда в увольнение отпустят, подыскивали себе дамочки отцов для будущих детей.
… Спокойно! Не мешать! Бец рассказывает!.. 
- Меня всегда первым забирали, самые красивые молодухи тут же утаскивали к себе, - хвастался Бец, - я высокий, прилежный, здоровый был. Поезжай во Львов, многих на меня похожих встретишь, все сыновья мои, от меня много детей родилось…
А тем временем угнанные девчата тоже стали возвращаться из неволи, при собеседовании выявилось, что Федько Бец – обманщик, обещал заслонить от угона в Германию, плату брал, ничуть ли силой воспользовался, …а не заслонил. 
Прямо из учебного класса вывели курсанта Беца, очную ставку с обманутыми женщинами сделали, и отправили на десять лет в сибирские лагеря. После войны содержание в лагерях улучшили, но не настолько, чтобы астму избежать. Бец надолго закашлялся.
В прорабскую зашёл парень, попросил ключ от столярки.
- Рейки пилить будешь? – Бец дал ему вязку, показал который ключ, ему нужен.
Парень молчалив был состоянием, взял ключи и вышел, слова ни сказав. Когда он ушёл, Бец долго держал грустную улыбку:
- Видал? – Мой сын!   У меня даже внучки – тоже дочки. Сходи к Тоне Королёвой на склад, возьми бутылку «русской»,  я пошлю Бубякина ремонтировать ей замок.
Бригадир ушёл, а мастер крикнул вслед: - Скажешь, - Бец сказал!
Петя принёс бутылку «пшеничной» - с колосистым полем на наклейке.
Бец сморщился: - Русскую, русс…скую…
- Может виски? – спросил Кравченко.
- «Русскую», только русская помогает от задышки. Ты сказал, что  это для Беца!?
Петя ушёл обратно на склад, а Бец дальше кашлял, продолжал угадывать: как можно снятый прокат – утяжелёнными нарядами расценить, угадывал, как через время мёртвую дорогу полностью утащат те, кто рельсы никогда ни укладывал.
- …Так и будет с железной дорогой, - Бец сказал!

                                                                  3. Шура Валихина.

Шура Валихина недолго носила своё горе, и горели оно, если счастья хотела. Одной в печали себя помнила, выглядела как поленница свежеколотая.  Мать её, тоже Александра, - очищала в складах горрыбкопа капусту и морковь от гнили, руки слизкие ужимала, - борщи и пюре варила из обрезков от испорченных овощей. Работала уборщицей в конторе, и жили они с Шурочкой в деревянной комнате, старого деревянного барака, срубленного из толстенных брёвен плотниками, для которых топор - самый главный инструмент рабочей сноровки. Венцы сизые с любовью ужались друг к другу и спали для постоянного тепла тех, кто не знал, сколько льда и снега растаяло, пока доплыли брёвна эти в безлесный край.
По трудовому закону тундры, каждому кто пятнадцать лет отработает на мерзлоте, полагается квартира на Большой земле. Старшая Александра захотела родной город Вятку обнимать, и любовалась выбором для будущего уюта дочери, сбережения для её счастья берегла. Туда уехала квартиру обустраивать, случайного человека в жильё прибрала. Сразу много всем про Шурочку рассказывала, а потом поутихла.      
Не нравились Шурочке мамины мужики, она отца не имела, когда росла, а волосы и кожа её белее снега, плотная как сугроб весенний. И шесть школьных классов, которые она проносила в портфеле, не означали, что она не должна говорить по-взрослому,  уже сама копит на ушные украшения - тоже чистит свеклу с картофелем от порчи гнилой.
Слова её падают солоно - как рыба-колодка. Вместе с мамой трудится, - помогает ей мыть полы и окна в конторе, где сидит начальство её рабочей жизни. Речь в словах девочки - слоёный пирог, с кем говорит - тому мажет варенье на смалец.
Каждый Новый год - она снегурочкой встречает праздник у раскидистой ели, кружит снежинкой под украшениями дерева, – белизною ног мороз уличный утаптывает. Мужа что нашла, - неожиданным зашёл в её жизнь с пустой улицы, недолго терпела. Он пил, выделенный на крепком морозе вонючий спирт из медленной протоки тормозной жидкости по наклонной метровой рельсе, - не в состоянии такой отросток быть её мужем; прогнала из  юности – рассталась со стонами гнетущей повседневной слабости.   
Смуглый южанин затем приметил сияние севера, никто в тёплом крае такого белого лица не видел, умыкнул её шофёр вездехода Манча, - Снежинку увёз в горячие горы, что бы все видели, какие белые жёны на свете бывают. Жена белая, слезами таять принялась. Тут обычаи сильнее времени, скалы каменные рушатся, а содержание жизни не нуждается в непроверенном определении. Свекровь одета во всём чёрном, а солнце очень высокое, выше любого небесного воображения. Тоска по холоду теплее самых горячих камней. Снизу бьёт тепло, сверху тепло падает, отовсюду жара сжигает судьбу, волдыри по телу пошли, тень под деревом инжира тоже жарой дышит. Пустынные просторы холодного детства – воют вдалеке, стелют утерянную привычку снежного начала, ждут любовь Шурочки, - шепчут про очистки гнилых овощей, которые слаще сушёного кишмиша.
И вот Шура снова в объятиях снежного бурана, скрипит снег и трещит цветное сияние неба. Мать в Вятке квартиру заработанную обживает, Шурочка одна в комнате барака, опять убирает кантору рыбкоопа.
Жару на холод менять, - веселое занятие, менять саму жену ещё веселее, поехал Манча вслед за женой, себе сказал:  «Всё как у всех, сколько наш северный жена не приводил - каждый в мороз убежали».
Наполнил чемодан гроздьями жемчужными; оранжевыми, как заход солнца мандаринами, и пустился жену догонять.
В конторе, где Шура убирала, увидел Манча, чёрную «Волгу», и женщину в машине - предназначением важную. Остановился. У него была жена, у других есть жена, а он куклу видит. Передумал искать грузовик, старый тягач перестал искать, Шуру не ищет, перед бёдрами Эльвиры Башировны, - каждый земляк растеряется; сделался Манча личным водителем на лучшей машине с важной женщиной из второго кабинета торговой конторы.         
- Секёшь!..
У председателя горрыбкоопа, четыре зама, три из них мужчины, и Шура одна без записи по их столам письменным ходит, чистит потолки кабинетов, ходит среди начальства и всегда носит себя с одной прихотью в радости – начальницей стать.            
Деваться им некуда, по надобности кадровой назначили замы Шуру - комендантом общежития. И пошла любовь мгновениями кататься. Нагрузили Петю Кравченко за короткое лето отопление в общежитии переделать. Летом солнце весь день по небу кружит, а Шура чуть ли не кувалдой головы сантехникам колотит. Матюгается не хуже каждого из них, и больше всего с бригадиром ругается:
- Если зимой у меня жары не будет, как в саклях Кавказа я тебя морозными ночами заставлю «взвейтесь кострами» петь.
Пете понравилась предстоящая зима, он Шуре поручил добывать новые трубы и чугунные батареи.
  Выбивала она оборудование у всех, кто подписывал накладные. В отдел торговли Окружкома, в большой деревянный чум, на приём к Василию Васильевичу Смоляному записалась. Вошла в главный кабинет всех рыбкоопов Ямала, увидела паутину в высоте нечищеных углов, и тут же указала Смоляному про непорядок на его потолке. Смотрит единственным глазом Смоляной вверх, и не каждый догадается, что второй у него из стекла.
…Оборудования хватило «под потолок», лишние трубы и батареи Петя увёз в теплицы Сельхозопытной станции, там тоже отопление усилить хотят.
В Катровоши стали подумывать: а не назначить ли Валихину замом по всему производству, но не успели постановление издать - Шура ушла в декрет. И тут все принялись гадать: от кого же ребёнок?
Сама Шура сказала, что определённо не знает, но точно от кого-то из начальства, и перечислила это самое начальство.
Когда сказали главному бухгалтеру горрыбкоопа Петру Николаевичу Зарудскому, что Шура ждёт от него ребёнка, у него стали труситься руки, он достал бутылку минеральной воды и выпил два стакана подряд: вдруг этот нелепый слух дойдёт до жены.  Его охватил страх какой он не испытывал с детства.
…Во время войны в большом селе на харьковщине у них стояли венгры. В доме бабушки, жили чужие солдаты с непонятной речью, они зло кричали неразборчивые слова. На овальном столе венгры пили из галлона, ужасно взрослую едкую муть, в середине стола лежала купа круглых румяных пряников. Прозвучал уличный сигнал и все солдаты выбежали из комнаты, ушли слушать диктовку непонятного наружного указа. 
Маленькому Гребешку всего четыре годика, он долго из чулана смотрел на румяные пряники, ему они казалось, слаще бабушкиной понятной ласки, а чуждый раздельный говор это печенья закрыл от его губ. Когда солдаты выбежали слушать, донёсшийся с улицы крик, Гребешок забрался на стул, наполнил пазуху пряниками и залез под стол, принялся грызть, крошить круглые, похожие на бабушкины сушеные дрожжи пряники.  Вскоре из открытой двери пошёл холод, и множество сапог стали наполнять, царапать коваными сапогами серый тёсовый пол. Гребешок помнил, что когда отец уходил на войну у него тоже были сапоги, все военные, почему-то только в сапогах ходят, - они скрипят как зимние стволы тополей, совсем маленький Гребешок тоже хотел сапоги, но когда проснулся, сапог отца уже не было, а везде росла большая трава.
 Те, кто находился наверху в испачканных сапогах с подковами, кричали и, похоже, дрались; потом стало тише в высоте стола, раздавались стуки стекла, и падали, крошки которых подбирала пепельная кошка Кица.  Упруго доносилось сверху: кекс, икс, кица. Большой сапог пихнул Кицу.
Мальчик гораздо больший кошки под столом, тихо грыз пряник, а к нему подлезло скривленное, заросшее чёрное лицо.
- Игеен еес лоопта ел а соокиекааат! – вроде бы сказало сердитое лицо.
Ага, вот кто украл пряники.
Длинная рука больно ухватила Гребешка за мальчишечий чуб, и вытащила его из-под стола.
- Имее еегу киссс толваяя – услышал Гребешок над головой, - вот он маленький вор.   
Солдаты оживились: отрывисто запели угрозу, кричали, смеялись. Цепкая рука не отпускала волосы, заросшее страшное лицо дышало едким горьким паром, вторая рука достала пистолет с большим холодным стволом, который обжёг испуганный детский лобик. Солдаты сердито смотрели на пойманного вора с печеньем в пазухе, гулкий гомон расчленял кухню, слова голосисто падали, били Гребешка в коленки и темя, длинно смеялись венгры.
… И бабушка где-то запропастилась.
Заросший злой стражник рыхлого кекса, вытрусил из пазухи на пол все печенья, и спрятал пистолет в кобуру; горячим шлепком по шее сбил Гребешка на пол, …и тут бабушка одна вошла.
 А венграми набита вся кухня…
Пётр Николаевич, почесал шею, достал водку и словно воду, выпил полный стакан.   
Пухлый прыщавый зам по культуре, парторг Картузов, отнёсся к Шуриной подозрительной погремушке, как к плохо слышимой, надоевшей пурге, он взял со шкафа баян, и принялся наигрывать русскую заунывную песню.
Зам по производству Ким, долго мигал узкими глазами, вроде бы понял шутку, а вроде, как и не совсем совестная выдумка. Родится ребёнок - и все увидят, что не от него. А если вдруг от татарина тобольского или ненца, - сомнения пойдут…
Прорабская с утра набита всяким народом, каждому многое надо, завскладом Таня Ворохова едва успевает отпускать: краску, петли, замки и гвозди… Вова Батрак не столько плинтуса и штапики ждёт, сколько саму Таню, она тоже из Дружкрвки и обещала в кино с ним сходить. Он легко уступает печнику Самохвалову очерёдность грузового транспорта. Дядя Петя Самохвалов каждому объясняет:
- Тридцать три магазина и пять складов, не к каждому теплотрасса протянута, значит, без печки не обойтись, а если без печки нельзя, значит, печник нужен. А если я огнеупорный кирпич и шамот не завезу, как я печь восстанавливать буду. Мне же ещё шамот тот замочить надо, дымоходы прочистить обязательно, а если я старую кладку не разобью, как новую ложить буду…
 Самохвалов беспрерывно руками показывает, как он изразцы старые киркой очищать будет, табаком играется – поочерёдно меж пальцами перемещает папиросу, говорит, что его старуха больше чем он курит.
Петя Кравченко сел на свободный стул Дорфмана, - напротив Беца сел, снял тёплую собачью шапку, расстегнул полушубок:
- Михалыч, - сказал от Бецу и всему стройотделу, - в конторе говорят Шурин приплод, который скоро появится, …от тебя!
 Бец поплыл красными морщинами, откровенно заулыбался, выпрямил свою сутулость, даже встал, осмотрел озабоченный стройматериалом народ:
- Даа!.. Это мой ребёнок! – выговорил упруго он.  Далеко смотрел назад, его уверенность рельсы выгибала, бывалые прошлые причуды показались ему замшелыми как покров тундры, а эта свежая новизна, была привлекательнее первого снега осени, ужасно ласково таяли снежинки на его веках, падала приятная тоска - сладкая как русская водка.

                                                                       4. Бригадир Кравченко.

Петя держит три звена, в трёх различных организациях города оформлены люди, везде полную трёхсоточку выбирают. Все сложные работы выправляет сам бригадир, он тянет только затруднительные промежутки результата. С торговцами отношения, куда выгоднее, чем в строительной организации работать, - там все умниками себя выставляют.
В напарники берёт самого непригодного работника, с которым  никто не хочет морочиться, и непригодный работник Толик Ковалёв вдруг нужные решения принимает.
- Как ты определишь Толянчик – спрашивает бригадир, - прогоны к  девятиметровым трубчатым колоннам вверху обваривать: с лесов, с лестницы, или эстакаду к каждой лепить?
- Лучше с вертолёта…
- Правильно мыслишь! - Петя без всякой техники безопасности, висит на монтажном крюке автокрана, с высоты стрелы плавит швы в конструкциях каркаса.
- Это я подсказал, как проще добраться до оголовков колонн, - хвастается Толик, и Петя тоже подтверждает, что висеть на крюке стрелы, – Толяна мысль… 
 Бригадир деньгой определяет цену каждого, с бригадиром все ровно работают, и сам он всегда ровный с людьми; хитрый и прямолинейный, как металлическая колонна, как рельса по железной дороге тундры. 
У каждого свои причуды, - у Пети кроме безводочного закона, редкое, невозможное для строителя правило, - никогда не осквернять свою речь. В его присутствие никто грязью не смазывает суждения. Он вычет за дурные слова, - в месячную получку вставляет.
По району всего Крайнего севера, двойной коэффициент начисляется только на трёхсотрублёвую зарплату, выше ста процентов, временным, - конторы прибавку не дают. Поэтому все пятнадцать человек его бригады, одновременно числятся  рабочими в нескольких организациях. Пять работников, обрабатывают – пятнадцать, и то везде ли улаживают нужное? Звено из слабых новичков, местами, выделывают движения целой бригады с главной обязанностью - присутствовать на рабочем объекте. При появлении начальства заказчика, эти специалисты начинают стучать по прокату металла, беспрерывно искрят электродами сварки, - слепят надзорные глаза, и прогоняют лишних из рабочей зоны, нет нужды посторонним тут ходить, придёт бригадир, …и работа в срок сдана будет.
 Работа везде вертится с ожидаемым результатом, - шабашники неподконтрольный уклон социализма, и всегдашний укор красноглазому усталому производству.
Директор рыбозавода Коптяев, никакой не волокитчик, - он знает, как беду исправить. Каждый год по зимнику через Обь, одна-две машины с готовой продукцией, вместо состава Лабытнанги - Москва - дно реки грузят, под лёд бывает, уходит товар. 
…На этот раз водитель и экспедитор успели выскочить с утопающего «Урала», а десять тонн консервов «Печень налима» и «Молока муксуна» подобно давней барже с висками - к налимам в ил ушла.
- Списывать надо «Налим» Николай Тимофеевич, - докладывают директору рыбозавода штатные инженеры, - неделю пытались придумать способ, даже вертолётом пробовали, - невозможно машину достать!
- Позовите, найдите мне Кравченко!.. – требует директор.   
 - Машина недалеко от берега затонула, а вытащить у них не получается - сокрушается Коптяев, и с невозможной надеждой смотрит Кравченко в глаза, - не считая транспорт, товара на двадцать пять тысяч под водой. Достанешь!.. – пять твоих.
Петя нанимает два бульдозера, троса длинные соединяют меж собой бригадные мастера, чуть ли на километр стальную верёвку нарастили, протянули буксир к самой беде. Баграми на ощупь чехлили троса к машине, с десятого раза получилось; два бульдозера буксуют, третий к тросам подсоединили, - выволокли консервы из воды, и акваланг никакой не надо. Два мешка изысканных закаток, предназначенные для столицы, себе наполнили спасители товара – заработанное поощрение сами себе наделили, не виски, но всё же - сготовленный труд со дна реки достали.  Петя слаженно дело водит!   
 …Аэропорту надо срочно протянуть электролинию через короткий береговой участок. Зимой, сугробами заметены рытвины, летом болото ползёт по уклону, техника не держится. Разные организации пытались столбы закапывать, установят одну опору, и конец монтажу, к месту следующей опоры не пробраться, полгода торчит столб сиротой.  Других нет. 
Командир взлётных полос высчитал, что с таким темпом, линия только к 2017 году дотянется до аэродрома.
Петя и тут полёт мысли включил, выдумкой сконструировали переносной дизельный бур, - шурфы в вечной мерзлоте высверливали, вертолётами монтировали железобетонные столбы. Вместо тридцати лет, через тридцать дней ток пустили.
Многие шабашники у Пети хотят зарабатывать, бригад много по Обдорску ходит, без согласования бригадиров, никто не может из бригады в бригаду перейти, так опытом установлено. И все бригады косяком держатся, на крови и землячестве замешан состав, к отшельникам долго присматриваются. 
Новичков с «большой земли» брать можно, но только не москвичей - развалят бригаду, а питерцев позволительно брать, недавно одного соколика взяли.
У Пети в бригаде работают люди из разных краёв. В личной своей жизни он тоже шатается беспрерывно, относится всегда весело к перепадам волнений, когда сочинил решение на Шуре Валихиной жениться, захотелось новые «Жигули» ей подарить, поехал в Тюмень, по знакомству доставать последнюю марку, - не получилось нулевую машину обрести, с рук брать не охота.
Купил в ювелирном магазине набор из: навесок, ожерелья, перстня, ещё браслет и брошь – всё золото с брильянтом. Вензель золотой заказал. Как надела Шура украшения, ярче солнца светить стала. Увидели близкие и далёкие подруги, тут же куда следует, написали. При социализме всякая роскошь, - ворованной может оказаться, заработанные подтверждения наличных средств – органы требуют.
Целую неделю Петя пояснения следствию давал, писал расписания своей работы: 14 рабочих часов каждый день, и все годы без выходных. Ни разу не был: в санаториях, домах отдыха, и отпуску.
Отстали теплогнёздые особисты – оказались под беспрерывным напором нетипичного труда, самим захотелось жёнам такие подарки приносить.   
В день росписи, уговорила мужа Шура выходной сделать. Надел жених новый костюм, прогулялись среди тальников города, пообедали в ресторане, и к вечеру Петя разболелся, слёг с температурой, - развалил свою беспрерывную шабашную привычку. Каждый рождается, что бы единственную дорогу по земле ходить, любовь своему выбору нести. Петина свобода – восторгаться искрами сварки металла и ненавидеть выгоду замкнутой пустоты у ржавокровного начальства.

Приход Нового, ожидаемого генсека, внёс встряску в налаженной жизни края, Шурина родственница из Кирова попросила принять своего бывшего начальника, скрыть личность от преследования жёсткой власти, пусть переждёт недолгое время. Ему для надёжности, Шура комнату в общаге выделила. Он пачки с червонными купюрами в авоськах носил, теперь передохнуть надо.
А «личность», – человек осведомлённый, его непросто назначали на должности, не для очарования взгляда сидел, знает, что силовой Генеральный секретарь долго не устоит. Ещё знает, что он несёт намерения намеченному последышу - поручить перевал несостоятельного управления всей империй, поднял на надёжную метку свой план: сказал, что надо менять отношение к труду, а как? – не знает. Пусть другой сделает то, к чему он не предназначен.
Петя своё предназначение хорошо водит.
 Выдвинул Новый генсек, вожаком для нового общественного выбора выведенную пару приведёт. Но прежде чем пара придёт, другой больной пастух примет посох, и тут, же уронит его.
Петя слушал библейское сказание, без понимания сути. Бригадира шабашников ни откуда никто не назначает, и никто не избирает, он возникает из нужды шевеления. 
А то, что генсек удешевил водку, все одобрили – зелёные полулитры любовно  - «андроповкой» прозвали. Теперь от пятёрки рублей, - копейки на папиросы оставались. У Пети в бригаде сухой закон установлен, только по воскресеньям стакан сухого шампанского каждому положено залить для укрепления мышц. «Андроповка» – для слабовольных.
Но сказания быстро сбываться стали, - слабый пастух пришёл и задохнулся. Большой взрыв наметил новую эру: выдвиженец от «андроповки» отменил зелёного ползуна, большой «сухой закон» пошёл шагать по всему запойному простору, сухое вино тоже не признают влиятельные назначенцы заходящего солнца. 
Принялись сумеречные распорядители, сухостойные виноградники вырубать, целые заросшие лозой плантаций - пастбищами для овец сделались, - ждали долголетние насаждения кустов, когда плантажный плуг срубит крепкий корень, что бы сорняки новые могли далеко уползать.             
Толпа озабоченных людей приползла к зданию, где бригада Петина стучала молотками.
- Слышь, браток! – обратился к Пете прилично одетый в новом полушубке человек, вожак малой толпы, ему митинги собирать подходило, первомайские трибуны заряжать.  –  Дай молоток и гвоздь на «сто пятьдесят», мне флаконы напряжённые пробить надо. «Лана – 2» называются, - антистатик. Лосьоны и шампуни давно выпили, а тройной одеколон смели сразу, выбрали мигом – «трёхзвездочный коньяк».  Парфюмерия закончилась, - на «химию» перешли. Это шурин мой из юга привёз руководство, наши ещё не знают, спеши флаконы набрать, пока не разобрали. Видишь что творится, народ выход дури ищет, а его нигде нет. Уже до хлорофоса добрались; пачками травятся от незнания.
Петя заточил конец электрода, загнул петлёй и отдал митингующему.
Отлили пол бутыли томатного сока на снег, ледяное пятно покраснело, - кровью остывшей обозначило звезду пятиконечную, боевую память показало.  Пробили флаконы и стравили напряжённые искры, смешали исходный состав антистатика с томатным соком.
Будешь? – спросил полушубок, и удивился, что отказывается сварщик - своим быть.
Баночка из-под детского питания пошла по озлоблённому кругу вертеться. Сварщик смотрел растерянно и жалостливо, запалить сырой электрод у него всегда получалось, а понять состояние людей живущих в крепостной дуге безвыборности, совершенно не мог.
Самого молодого из толпы, после выпитой мешанины стошнило, он не успел отбежать… - виновато на товарищей смотрит.
Ничего, привыкнет – сказал отутюженный знаток вставляющего состава, - меня сразу тоже мутило, а теперь ровно кумарит, разлагает выравнивающе. Не дихлофос на который иные перешли; пережить невзгоду получится...       
У Пети лицо не было спрятано под сварочной маской, ему казалось, что металл тупого социализма уже беспрерывно шлакуется спаивающими швами; проверенный мор придумали спазмы. Будущее искрящегося строя - пора закапывать!
Первобытная община закончила свой возврат в прошлое, придётся горе ни пройденного рабства ускоренно проходить. Обманутых – гладко травить принялись. Петя держал молоток и гвоздь, тяжесть в руках, будто кувалду и лом держит; он не знал кому тот гвоздь вбить.

                                                                        5. Никола Григорич.

Коля Григорич один из немногих кто от гагаузской бригады, к Пете  работать перешёл, по согласию бригадиров, конечно. Гагаузы построили катровожский кондитерский цех, и  уже отделывают плиткой стены. Петины хлопцы отопление монтируют, трубы в цехе пустом - как струны звенят. Обедают за длинным столом совместно, гагаузы перец жгучий, стручковый, замоченный в винном солёном уксусе – достают из баночек; хрустят-едят, словно огурчиками маринованными смакуют.
Петя попробовал краешек малого зелёного перца, и обжёг полость неподготовленную, взревел, словно никогда спирт не пил; своим шустрикам предлагает: кто съест целый стручок перца – бутылку шампанского ставит. Никто не берётся спор выигрывать, горький перец не северная приправа. 
Коля Григорич серьёзно предлагает: - Петя давай со мной спорь.
- С тобой поспорить, ты на два ящика накусаешь.
Наступил революционный праздник, а гагаузы такие праздники больше жгучего перца ценят. На аккордеоне, Витя Калаяшкин играет, гармошку растягивает Микки Гиржу; надыгрывают один другого, каждый свои инструмент хвалит, а совместная музыка далёкой весны льётся как одна чересчур весёлая песня; татарин Равиль на барабане ритм отбивает, - тысячу копыт землю бьют.   
Коля напротив играющих инструментов сел и в упор слушает все мелодий, до последней ноты звуки ловит.
- Скажи Коля, какой аппарат лучше?..
 - Конечно гармошка, ещё бы, ты что, ни один оркестр не переиграет стон души, я лично, тебе отвечаю…
Коля осмотрел всех вокруг, остановился на Пете: - Вот он тоже знает, спроси, и ответит тебе. Это всё равно, что спрашивать, что интереснее летает: самолёт или вертолёт? - конечно вертолёт.
- Почему?
 - А потому что у меня отец директором недраразведывательной станций был, он добрался до таких ископаемых, каких на Луне нет, про какие никто не слышал. Наш геологический посёлок на три тысячи километров от самого близкого города стоял, а я заболел для операций, он вертолёт и самолёт вызвал, вертолёт первым прилетел, через полчаса я уже в больнице на роковом операционном столе лежал, главный хирург сказал: если бы на пять минут опоздали, было бы уже поздно. 
- Не верится, что вертолёт быстрее самолёта летит?
Коля смотрел, смотрел…
- Я один в тишине, а тут в скомканном необлицованном зале всяких много и каждый сомнения в себе запрятал, - он всем в глаза посмотрел, на Петю указал, - вот он знает! Вы вертолёт только из земли видели, когда мы опоры железобетонные монтировали, если взглянуть выше, до бредового полёта уже рядом, а незрячим всегда далеко. Разные приходят времена от обилия желаний, и судьба она как стон монеты при полёте мечты.
Красоту Северного сияния все знают, а то, что я один знаю, откуда оно, никто не подтвердит.
В той больнице в меня одна медсестра хантыйка влюбилась. Она была любовницей начальника всей милиций Тюмени. Снял я в гостинице номер и там живём. А вся милиция её по всему округу ищет, не может найти. Вышли мы в гастроном пройтись, её агенты заметили - выследили псы. Врываются минтоши в номер, и прямо из постели откалывают хантыйку. Она кричит:
 - Коляня не отдавай меня!
Крик был неистовый, и не понятно громко ли прозвучал или мне показалось. Подождал, подождал – он не повторился, одна тишина стонала в номере, после операций попробуй, подерись с «барсуками» - швы разойдутся. И я снова уснул.
Где ты: голубка сияющего неба, царица край Света, любовь скользящей волны солнца, – это с одной стороны; а не отправить ли мне свой гнев вслед тебя беспутной. Лежу, и думаю, переворачиваю умом весь мир, и ещё десять человек заодно со мной додумывают. Чувствую, кто-то меня толкает, эти самые люди толпятся вокруг, я, как запрыгну – хантыйка снова в моём объятий, стараюсь, чтобы никто её не отнял. Давай, давай… – потом тишина какая-то, мы себе лежим, и я снова глажу её рыжие волосы…               
И Колюня тут же про жаркий день на уборке абрикос рассказывает, он у бабушки и тёти гостил: тару постоянно не хватающую столбил, и ещё мальчик старше возрастом тоже ящики в сторону утаскивал, когда машина привозила сбитые новые дощечки, своей маме помогал, чем не интерес для восьми лет.  Абрикосы собирали неспелыми, их на Север слали, пока доедут, созревают безвкусицей, Колюня только краснобокие ел, а потом разбрасывали пахучую мякоть, били с тем мальчиком камнями косточки, выколупывали орешки, счищали кожуру и мололи зубами, извлекали нежную пользу из дремоты дерева. Тот старший мальчик бойким бегал, имени не помнит – Гузо звали его.  Говорит он Коле:
- Там к широкому дереву агрономский конь привязан, я заметил, давай покатаемся, возьмём его, я ездить умею, в одном большом селе собор должен быть скоро, в прошлом году я там был, вокруг борцовского ковра, когда пехлеваны ломают шеи, гармошка играет, мы смотреть будем, сам тоже любит со всеми бороться.  Конь гладкий - абрикосы подряд спелыми и зелёными глотает, из кроны вырывает; конь сытого наездника - голодным не бывает.
- Давай верхом, в то село поедем - предлагает Гузо.
Никого поблизости нет, отвязали коня, Гузо вожжи держит по-взрослому, и на коня тоже прикрикивает как старик. Едем, забрались в седле вдвоём, с высоты на землю смотреть – весело и страшно.
- Со мной не потеряешь, никогда не сгубишь, - заверяет Гузу, и понукает коня меж тем уверенно. – Давай поменяемся, подержи тесьму управления, не гони только сильно, нас выбросить может из седла, я буду наблюдение вести, нет ли за нами погони, а ты рулюй.
- Какой дорогой ехать, их тут много…
- Эх ты, тебе коня доверяют, а ты дорогу не знаешь, так и едь прямо, как положено скотину понукай. 
Село то тридцать километров от нашего сада, кое-как доехали, побили мякоти тела, ягодицы краснобокими сделались, собора никакого нет – церковь давно разрушили, хотя «Петра и Павла» празднуют все христиане; сграя собак на нас накинулась, и мы обратно повернули, за двадцать минут домой прискакали. Нас уже ищут…
- Что, лошадь скорость сто километров бежит?
Никола морщинами лба, и вислыми губами изобразил недоумение, в упор на рыжего татарина Равиля смотрит, вставные зубы из стали не мешают ему уверенно возмущаться.
- Ты не знаешь, что такое лошадь, - снова на Петю кивает, - ты его спроси, он тебе скажет.
Петя только издалека лошадь видел, бег не испытывал, но знает что сто километров не барьер для сказаний Григорича, он абрикосы только однажды в жизни пробовал, они были морщинистыми и вязко-тягучими как устаревшая обида.   

Когда Коля только перешёл в Петину бригаду, он по крайней надобности поручил новичку глушитель старой грузовой машины обварить. Коля взялся основательно восстанавливать трубу выхлопа.
Гнутыми пальцами, пропитанные мазутом под самые ногти, начал  Коля болты ржавые обновлять. Подержал в солярке, смазал солидолом, прокрутил вхолостую гайки по всей длине двумя ключами, отложил в сторону, латать глушитель принялся.
Это тот слесарь, которого я искал! - подумал Петя. И уехал. К обеду вернулся, Коля постелил под машину кошму, фуфайку старую - лежит, руки утянуты, - ремонт делает. 
Пусть заканчивает, решил Петя; снова уехал без нужной перевозки оборудования, гонит пикапом от одного объекта к другому. Ждёт окончания ремонта пробитого глушителя.
Через два часа вернулся, и Колю также видит под кузовом пустым, руки к днищу устремлены, видно уже болты стягивает…
Потом пообедает, к вечеру успеем перевезти – успокаивает сам себя бригадир, напрягает текущее терпение.
Подъезжает в тёплый ангар к концу шабашного всего дня, а новичок всё занят под кузовом.
-  Что там у него не получается?..
 Петя заглянул под машину: Коля ухватился двумя руками за кардан, и спит, похрапывал в удобстве положения, глушитель висел незакреплённым, перегар играл под кузовом. Разбудил нерадивого слесаря без злости, - Коля не в состоянии вылезти, руки онемели, ладони окоченели в объятиях кардана, застыли от бескровия, не получается разжать одеревенелые пальцы. Еле отверткой выковырял закостеневший ухват бригадир, старался пальцы не поранить, и всё укорял себя, как это он не догадался с утра расшевелить убежавшие выхлопы рваного глушителя.
А Коля рассказывает: Точно такой же тягач перегонял с напарником своим, когда водителем работал. Расстояние небольшое - тысячу километров, попробуй не устать, потому запаслись бормотухой креплённой. Коля водил - напарник пил, потом напарник водит - он пьёт. Ночь звёздная, нечего мешать небу каждому своё суеверие иметь. Запели вместе, едут и поют душевно, из ослабленного мотора выжимают полу-отработанные газы, машина тягловая в такт песне, зигзагами по бетонке катится, грохочет крыльями. Редкие машины обгоняют, навстречу ещё меньше попадаются, - дорога чистая. Светает, осень дышит утром дня. По обочинам, сосны леса зеленеют, берёзы красочными переливами наполнены. Видят трёхколяска на обочине перекрёстка, и форменный гаишник возле, колом на дороге встал. Палочку вытягивает заблаговременно. Напарник от волнения протрезвел, спрашивает: чьи права отдавать будем. Ничьи говорю, прячем права под сиденьем. Выхожу, иду окоченелыми ногами к нему, смотрю – заросший и помятый, взгляд дымчатый, не может определиться какую строгость нам предъявить. Я вплотную подошёл, сообщаю ему:
- Товарищ старшина от вас как-то прёт.
Он оглядывается по сторонам, никого кроме меня и него, крякнул в кулак, спрашивает:
- Что, здорово слышно? 
- Не очень-то, но чувствуется. У меня бутылочка крепляка осталась...
Старшина оглядел трассу, - пусто; вид у него прицельный, как ствол отстрелявшего орудия, - видно артиллеристом войну мерил.
- Неси. - Протирает глаза. - Езжай, мне показалось, что вы виляете. Уезжайте быстрее.
Какие права?! – говорю напарнику. - Фамилию даже не спросил.               

                                                                              6. Юра Соколик. 

Настоящая фамилия Юры Соколика: Большов, Большаков…, или кажется Соколов. Родом он где-то, из-под Ленинграда, всегда Питерцем себя представляет, поэтому легко в бригаду Кравченко был взят. Петроградцев брать можно!
Попал Юра в Обдорск случайно, а может и неслучайно, иди, разберись, если он сам не знает. Вообще то, занесло его тут, суровое желание поскитаться по Горьковским местам. Юра ходил по Поволжью, в Бессарабии был, на плоской Тавриде - холмы считал, серединной Московии - бедность смотрел. И не важно, был ли Максим Горький на Ямале, самому Юре Обдорск понравился больше чем ленинградское эскимо в детстве. Тут: простором снегов тундры и шириной великой реки дышать можно. Перекошенные деревянные лачуги, на берегу Полуя, его восхищали не меньше чем Исаакиевский собор и церковь Спаса на Крови.
 В самом Питере он когда-то добрался псковским поездом, - в Архитектурный институт учиться решил. Приехал в августе, когда все общаги забиты выпускниками средних школ, - притязающими на высшее образование, свободных коек уже не было. От невозможности добиться нужного соображения помог случай с женщиной похожей на одинокую лилию, он взялся донести до дверей площадки её тяжёлую сумку. Лилия вошла к себе в квартиру, а Юра поднялся выше, на чердак. Из ненужных, выставленных по ненадобности старых вещей, обустроил возле фронтонного запылённого окна кокон с диваном - завитый блёклыми занавесками и рваными одеялами, жилой уголок укутал.
Бегал по многоэтажной лестнице ежедневно, по несколько раз спускался и поднимался; сдавал положенные вступительные экзамены и обязательные рисунки снимал, - нарисованные с высоты кровельной пелены ленинградской крыши. За это сложное время, дважды на площадке с Лилией столкнулся…
 Она его сняла с чердака, - оставила у себя жить пока муж – моряк в океанах Земли - службу несёт. Юра не чуждался чужой уверенности. 
Когда же Лилия с цветами и восторгом пошла, встречать прибывшие корабли военной эскадры, Соколику вновь пришлось подняться на пыльный чердак. Скупое солнце принялось угасать, чердачная конура понуро остывала, становилось зябко ночами, …и тут моряк в океан ушёл, - Юре опять стало тепло. Но жара юности не вечна, и зачислили его всего на подготовительное отделение Архитектурного вуза, пришлось с нулевого курса студенческую жизнь начинать. Перебрался Соколик в общагу, - зарядил новую полосу не определившегося существования в предстоящих переживаниях.
Стипендия скудно содержала беззаботные порывы, а ветра много в голове, не заслонишь желания. Взялся совмещать учёбу с работой грузчика в угловом магазине на пересечении громких улиц – с революционными названиями.  Работал молчаливо, не спеша, незаметным оставался в объёме сложенных: ящиков, мешков, бочек и постоянной второй смены. Раз в неделю пересменка, продавцы одной группы передают остаток товара сменщицам, перевешивать надо весь наличный товар во всех шести отделах магазина. Денежный день пересменка, продавцы работу грузчика  поощряют троячками, а тётя Рима ещё и кусок ветчинно-рубленной     отрезает на ужин.
 - Котт…иик! - кричит она, - уже у меня начинаем перевес, бросай остальных к чёртовой тёте, холодильник оттаивать не должен, ко мне спеши моя кисонька.
Юра видит себя большим усатым котом, с длинным закрученным хвостом, - остаётся мяукнуть и мгновенно съесть ветчину. Тётя Рима ещё хочет познакомить его со своей племянницей, что в консерватории на пианистку учится.
Юра знает, как невесты умеют играть на роялях, - тонкие длинные пальчики музыкально ударяют по звучным клавишам, за нотами музыки одна скука бегает.
Директор магазина – Роман Ярославович, долго присматривался к молчаливому грузчику, определил, что этот сможет задвигать неучтённый груз, важную работу поручает студенту; под конец смены приезжает, крытая продуктовая будка из какого-то южного города, надо ящики с трёхзвёздочным коньяком заложить настоящими бутылками с водой «боржоми». За месяц успешной торговли коньяк уплывает, привозят новую партию, и снова Юра скрытую тщательность проявляет, - плотно вмещает в нишу подсобки палящий товар. А не распробовать ли легченные градусы крашеного спирта, - подумал Соколик, и умыкнул бутылку из дальнего ящика. «Гнев богов» - ему понравился, при разгрузке очередной партий не учтённого товара он извлёк настоящий сокрытый успех, среди пустой тары в уличной сетчатой ограде, запрятал полный ящик дурманящей выгоды - посланной неведомыми технологами. Вписал себя в схему запланированной прибыли, и был рад, когда успешно перетащил свои заработок в порожний общежитейский чемодан, под кроватью.  В следующий раз он снова заложил в среде пустой тары, свой полный ящик. Сдавал коньяк буфетчице тёте Лоре за полцены, и имел её полноценное одобрение. 
В плохой слякотный вечер, Соколик переносил добычу к тёте Лоре, часто отдыхал на мокром тротуаре, -  его патруль милицейский остановил. Проверили ношу, и ахнули охранники порядка, занюхали рукава мышиных шинелей, забрали студента в участок, - протокол задержания пишут.
 Такой то, - Большевиков, - задержан с двадцатью бутылками коньяка, есть подозрение на наличие запланированного хищения!
Начальник милицейского участка – Александр Иванович Качкалда, прямолинейно ведёт допрос:
- Откуда изысканный товар и куда он перемещается посредством переноса, в прочной парусиновой сумке.
Будущий архитектор прячет волнения, соображения выдумки пляшут в его разболтавшейся голове:
- Свадьба сестры намечена, поручение родителей сурово обычаям подчиняется, медовухи больше нигде не делают…
Ввели группу подвыпивших скандалистов,- драку в ресторане устроили, посудный ущерб нанесли, один из них с операми огрызается, видно, что способен затевать ссоры. Выкладывают документы, у кого они есть. На стол падает партийный билет коммуниста. Качкалда раскрывает корочки:
- Сергей Сергеевич, у меня такой же документ, как и у вас, разве мы имеем право, позорить нашу партию?..
Молчит две минуты, думает и отпускает коммуниста домой, бережно возвращает ему потёртый партбилет.
Скандалист начинает снова возмущаться, что за революция в нерадивых умах продолжается, - оскорбляет легенду Зимнего Дворца, и само милицейское достоинство порочит неприличными криками.
Александр Иванович берёт с высокого подоконника дощечку, точно такую как в ящиках коньячной тары, с гвоздиком загнутым на конце.
 А недовольный, что коммуниста одного отпустили, скандалист…, всё сквернословит, презирает предвзятых ментов.
Удар ребром дощечки, и скандалист…. свалился, упал на пол.
Начальник участка устало смотрит на коньячного архитектора, и тоже отпускает с всею полной сумкой. Пожилой, в поношенной шинели, красноносый усатый прапорщик, недоволен развязкой, его бдительность без всякой отдачи стёрта – бурчит и сердится…. Рукавом нос чешет, подчищает обиду.
- Соблюдай субординацию Акимыч, здесь я решаю вопросы всех дел, - студенту говорит:
- Я думаю, ты ничего такого тут не видел…
- Конечно, не видел, - заверяет Соколик, - забрал сумку и ушёл, сухим вышел из жуткого участка, лягушкой спрыгнул с коньячного мокрого дела.
 Юре подлеченный спирт надоел, время увольняться пришло, подал заявление директору, - практика производственная предстоит.
Роман Ярославович, пожелал полезного лета, студенту сказал, что до осени временного грузчика возьмёт, выдал расчет, и свёрток благодарности подарил. В общежитии Юра подарком похвастаться захотелось, развернул: там, в твёрдой бумаге, бутылка коньяка с примелькавшейся этикеткой завёрнута… 
В лето Юру направили, художник - оформителем на пляже в Дюнах. Начальник пляжа – герой войны; медаль «золотая звезда» отличала его полёт на летнем берегу Балтийского моря, - тринадцать сбитых самолётов «люфтваффе», и не одной пробоины на обшивке Илюшинского истребителя.
Порядок на пляже - полёт его стараний, за лето ни одной беды: спасатели девушку размечтавшуюся вынесли в лодке, когда тонуть вздумала, - у неё папа балетмейстер, а мама офицер, сама не знает, кем ей стать, родители разводятся, ей захотелось на лодке со спасателями покататься. Локоны мокрые обнимают милое личико, купальник похожий на синеву моря, напрягся от нежности не загоревшего тела, на берегу обнялся с тёплым песком. Юра тут же фигуру девушки поместил в плакат, призывающий пляжников, - беречь красоту кожи от излишнего загара.
Тётка необычных размеров припадки качает: внука-мальчика нигде нет, - наверно утонул. Рыдает дама безостановочно, ревёт голосисто, две спасательные лодки бороздят воду, - аквалангистов водят по всему дну пляжа, щупают каждый метр, за буями уже ищут…
Вдруг мальчик бабушку пришёл торопить, на ужин завёт. Её слёзы со смехом перемешались, утонули в неожиданной радости, она начальника пляжа принялась обнимать, благодарит спасателей, извиняется душевно. 
Лётчик накричал на неё, а она счастлива, до безумия расчувствовалась, снова рыдает, обниматься со всеми лезет, оформителя тоже мягкостью старого волнения обжала.
…Толстая бабка с Юриного плаката пальчиком грозит непоседливым детям, что бы без взрослых не лезли в воду.
Руководитель пляжа одобрил предупреждения нерадивых тёток, поучающих непоседливых детей; а плакат тот, и поблекнуть не успел, купальное тепло уплыло на экватор, быстро закончился солнечный гомон отдыхающих людей, один шум волн остался на берегу, укатило лето.
Начальник и спасатели - хранителями чистоты берега остаются, ставки никудышные, спасатели-уборщики песок бывшего загара сеют, много мусора остаётся в грохотах, украшения ценные тоже находят. Попадаются: серьги, цепочки, кольца, крестики золотые, жёлто – белые копейки жменями делят.  Не для плакатов, переживания из решета.

Юра в пустеющем общежитии предусмотрительно пиджачки, оставленные в комнатах, подбирает, в химчистке их выгладили, они у него на плечиках в шкафу отстаиваются, ждут крайнего настроения. В один из многих тощих вечеров он выходил развеяться, надевал выглаженный костюмчик и шёл в самый шумный ресторан глушить скучную обиду, в холле снимал куцую верхнюю одёжку, выбирал одинокий столик, и делал заказ на двоих; изображал ожидающий скучный вид, на выход поглядывал. Ужин не торопясь растягивал, второй заказ тоже съедал, и пил за двоих. От усталости ожидания, просвежиться хочется, он закуривал, проходя мимо швейцара, - крутил мизинцем жетон, выходил на улицу, вдыхал насыщенную наступившую ночь и шёл, убыстрял шаг,  уходил, - шёл, шёл, шёл… пока не затеряется в осветлённых улицах засыпающего города; ему тоже хотелось спать.         
Когда остался последний вычищенный пиджачок с короткими рукавами, он выбрал окраинный малозаметный ресторан, - а там, в тусклом зале свадьбу играли. Все столики собраны, один длинный стол закрутили, свободное место только возле невесты. Соколик сел там, и без всякого тоста сразу выпил для удовольствия, закусывал как человек проголодавшийся, даже невесту толком не разглядел, ел так - вроде все ему надоели; гости невесты видели в нём друга жениха. Юра разохотился аппетитом от разнообразия наполненных тарелочек, просил, чтобы к нему поближе подвинули икорочку - чмокал в ухо невесте, сказал ей, что красоту свадьбы наконец-то почувствовал. На Юру никто кроме толстой пожилой женщины и её соседки особо не смотрел, пышная белизна убористого платья невесты затеняла его. Глазастая тётка вглядывалась в упор в нахального мальчугана, и нашептала молодой подруге нечто удивлённое.
- Молодой человек! – сказала беспрерывно любующаяся Юрой молодая соседка проницательной тётки, - Вот тётя Мара всех тут знает, а вас видит впервые…
Юра намеревался молодуху - напротив, на танец парный взять, стал её сразу хмельными глазами обнимать, …и озаботился слишком нарумяненными щёками её лица.
И невеста, и жених, и многие вокруг, незнакомое наличие обнаружили, замолчали, гадают удивлениями, все впервые видят: «упавшее с потолка счастье». Юра встал, налил себе шампанское из бутылки молодых, высоко вытянутой рукой выставил полный бокал под светом плачущей люстры и голосом, вьющимся из пустой бочки, произнёс в потолок:
- Может быть, тётя Мара всех и не знает…, но зато тётю Мару знают все! Выпьем же за великолепную натуру восхитительной тёти Мары!
Весь длинный стол заколыхал очарованием и любовью к тёте Маре, все поднялись, стали кричать восторженно, и сама тётя Мара тоже встала, отпила с благодарностью ко всем. Молодому человеку моргнула…
Все пошли танцевать, перемешался народ, румяным щекам глазастой соседки тёти Мары захотелось прижаться к содержательному красавцу, …а нигде его не находит.
Он в Обдорске, в бригаде Кравченко не имел такого успеха, как у замечтавшихся девиц, и предприимчивом торговом быту, работа для рисовальщика жизни зараза ненужная, в тени скуки Соколик искал отстой состоянию. Объект, который заваливался сроками исполнения и отсутствием исполнителей, Петя Кравченко поручил только ему.
Директор коммерческого училища Фельдман, с грустью смотрит на раскиданное пыльное оборудование учебного пищеблока, снимает шляпу, гладит лысину, перешагивает через обрезки труб и кучи хлама, спрашивает пискливо: когда же Кравченко сдаст столовую, скоро занятия должны возобновиться.   
Соколик изображает неимоверную занятость:
- Пока не подготовлю схему разводки, и состыковку назначений, никакой процесс невозможен, у вас тут устаревшая блокировка, деблокировать всё приходится, сложная нумерация.
Фельдман снова вытирал пот на голове, он не имел представления, что тут такая «сложная нумерация»:   
- Пусть бригадир принесёт наряды, чтобы я хоть видел, сколько мне  запрашивать в Окружкоопе…
Озабоченным уходит директор училища, а Юра достаёт книгу и продолжал восторгаться бедняцким образом жизни, недостижимого в мастерстве и наличными дукатами, непостижимого Микеланджело. Он тоже не успевает гробницу Медичи изваять. Классически обустроен мир, если на него правильно смотреть. Что бы непревзойдённым быть, надо образ жизни нищенским содержать.
Бригадир поручил Соколику ремонт квартиры: одинокой заведующей кустом, без подписи которой наряды по пристрою к складу магазина, не имеют проходимость. Подписи заведующая ставила, не читая наряды, а Юра долго обои клеит, поздней ночью по телефону, объяснял Пете круглосуточную возню, - обновлением прогнивших плинтусов занят.
Юра Соколик – нужный человек в Петиной бригаде, - непостижим стараниями.  Ему широко в городе, где всего два ресторана, нет пляжа, нет коньячного завода, - простор души богатит его мир. И кругом без конца и начала, одна тундра заснеженная стелется. 

                                                                                    7. Толик Ковалёв.

Нет конца, если человек прервал своё начало. Толик Ковалёв – прервал своё Начало, не только потому, что Саня Кокушь человек неграмотный. Кокушь не то, что в школу не ходил, - все  десять лет в третью «комбинатовскую» школу волочился, на последней парте просидел, парта «Бураном» для него была, - снегоход изображала. Он педали, рычаги под низ парты приспособил и гонял воображениями по снежной тундре, бренчал, когда в классе шумно было, при тишине молчаливо скользил скрипучими полозьями, - медленно ехал.  Буквы, и их написание - сразу не выучил, а потом они ему вообще не нужными оказались. У арифметики кое-что взял. Учительницу – Акулой звали, она цифры косточками кулаков в голову его вбивала, копейки он умеет считать, научился.
 Существовал Кокушь, одним прямым днём - и ведомо, что человека, не читающего воображениями настоящее, невозможно будущим переломить.
Неграмотность давала ему короткий путь по ремёслам двигаться, ладить с навыками ручного труда, он технику щупал нюхом. Старый неработающий снегоход, за который пилил, и наколол дрова дяде Наилю, он разобрал по деталям и снова собрал; прямо в комнате запустил мотор, и чадил густым обкаточным дымом комнату в старой деревянной постройке. На скулящий плач матери курлыкал жабой, отправлял её в болото. С Толиком Ковалёвым они «Буран» на морозный ветер выкатили. Погнали по тундре кататься, обкатывали поршня и гусеницы резиновые.  За скорость, удовольствие, и удачный ремонт – водку выпили; потом Толик водил, а Саня Кокушь сзади крылья самолёта руками изображал, пытался скользящую технику наклонами тела управлять, бил коленями «лётчика» в бока, что бы громче развороты крутил. Кокушь наклонялся, пробовал подъёмную силу крыльями рукавиц поймать, полёт нащупать. Летят они снегоходом, меж опорами новой электролиний, - удар головой об столб и Кокушь остался бетон обнимать, провода вверху неожиданно заколебались, человек без признаков движения в снегу остался лежать. «Буран» не ощутил потерю веса, летел дальше.
Мимо, проезжавший по счищенному зимнику, белый незаметный в снегу пикап, остановился. Вышел небольшой человек в высоких меховых унтах и широкой собачьей шапке.
Первый спасительный приём при резком ударе – положение языка непременно проверить. Человек, потерявшийся в унтах и шапке, вытащил из горла, мёртво проглоченный язык. Кровоточащий увечьями, принялся жадно дышать морозом, пыхтел, а «Буран» что его уронил, далеко удалился, невидно его.  Автомобиль с тесным крытым кузовом, отвёз поломанное тело в больницу. И дальше пошёл проложенную электролинию объезжать.
Голова не самое больное ранение Кокуша, поломанную его ногу вытяжными гирями оттягивали. Растяжка, кости выкручивала, потому Саня приказал маме в передаче - плоскогубцы вложить. Он стальные струны переломал, и доволен был, что гири груза с грохотом упали.
Пассатижи отобрали, струны восстановили.
Толян затем кусачки для напарника-друга принёс, и больной снова освободил ногу от ноющей тяги – перерезал струны положенного заживления. Хирург отчаялся правильно кривого человека лечить, не стал добиваться выравнивание ноги. Приказал медсёстрам: оставить придурка жить с короткой ногой. С тех пор Кокушь хромает, косо ходит.
Петя Кравченко тоже навестил спасённого им человека, определил его пригодность к предстоящему трудовому занятию, после окончания лечения, к себе в бригаду взял. Неграмотность не порок для мышечного напряжения, Саня быстро натренировал незнакомые полезные специальности, усвоил технику строительного мастерства, его тут же Бец оценил. Когда у себя ремонт делал, сказал Пете:
 - Дай мне того хромого, я его умение по строящемуся складу и кондитерскому цеху знаю, определённый шалопай, мне такой надо.
 Хромой, подсобником при себе Толю Ковалёва держал, и рад был понукать не соображающего в мастеровые дела мальчика, тот ему - сигарету прикуренную подавал, и обувь пыльную сухим снегом чистил. 
Когда мать Сани Кокуша не вынесла предписание врачей, и перестала жить, жильё ведомственное у них отобрали, Саня в строящемся цеху перешёл дрыхнуть, в вагончике-раздевалке пристраивался, у Пети в балке спал. Весело скитался по углам, пока с Юлей не сошёлся; поверил в неутомимую любовь бывалой женщины, перестал беззаботным ходить.  А лето тут короткое и зябкое. Саня зашёл кран кухонный у Юли заменить, и отец её - сразу зятя в нём признал. Подобрали уценённого мужчину, для непутёвой дочери, у себя в квартире поселили жить.
Саня в комнате, которую выделили новые родственники, отдельный вход прорубил, пристройку в фасаде достроил; не очень-то сдружился с Юлиным сыном, нахлебником Валерика называл.
На лыжне Валерик этот, тренера озабоченного обнаружил, связался с грузным лыжником, - недавно освобождённым мужиком; голову бурой свеклы носил мужик тот; в гости Валерик пригласил дядю, и с мамой соединил.
Смуглый верзила вторым мужем стал жить в семье, Саня ему не нравился, и терпел он его, пока тот снабжал семью шабашным заработком, а когда передумал давать Юле получку, все втроём прогнали Саню из тесного жилища: теплотрасс по городу много, пусть в другом углу ищет тепло.
Кокушь поник, сразу ходил с желанием себе смерть найти, потом говорил, что убьет урку-борова, - часто повторял намерения, но трусоват для такого пустяка.
Угрожал, беспрерывно угрожал, и сам же своей угрозы боялся.
Толику особенно подробно рассказывал, как он нахала ненавидит, желал, что бы подсобник, как и он, негодовал.
 Когда тот об очередном племяннике рассказывал, - злился, что малый помощник про чепуху говорит, не умеет положенную работу рядить, кроме как убирать мусор, и чистить от помёта чужие голубятни.    
- Умею то, что ты не знаешь, - возражал Толик, - я читать и писать умею.   
- Это каждый дурак может, ты прогнать наглеца сможешь?
 - Попробую, - говорил Толик, он привык уважительным на земле находиться, не умел своим присутствием в людях неудобства вызывать, и всем было удобно от того что он существует.
 На самом деле он не был значительным для бригады, а пользу от его наличия все чувствовали. Когда уезжал, каждый сопел непривычностью в бригадном порядке. Все Кравченко спрашивали: когда малый Толик будет, не доставало видимой полноты при его телесном отсутствии. Его не хватало земле. Он был чистым изнутри, и от того всем было легко на него смотреть. Каждый жил для себя самого, а он казалось, живёт для всех сразу. Врождённая безотказность мешала ему находить себя, он и не старался своё стремление иметь, в каждом видел, куда большего человека, чем он сам тут стоит. 
Любую незначительную работу Толик начинал твёрдыми, постоянными словами, вроде как забытую важность несёт:
- Таа…к! - сейчас обустроим тебя паршивую…   
Он хотел, как и бригадир Кравченко не иметь выходные, но бездельные дни сам бригадир назначал, и Толик знал, что это не лучшее воздействие на его отдых.
Кравченко поплыл Малой Обью на «Метеоре» в Берёзово, на деревообрабатывающий завод, сборные панельные домики получать для Обдорского горрыбкоопа. Директор завода - Владимир Ильич, - там волынку грубую тянет, морочит без нужды Петино время. И вся бригада без бригадира, устало хмелеет в холодной узости безветренного дня.   
 Отметить рождение седьмого племянника, куда более широкий день для Толика, после такого обилия новой жизни можно потерять все неудачи, даже грешных невесток стоит полюбить, совместить скользящий выходной, и совершенно забыть всякую заботу.
Ещё, со специалистами по горячему металлу и холодному дереву, Олегом и Русланом, он пошёл закупать нужные для застольного пожелания продукты. Все желают крепкого вырастания новому племяннику; мастеровые люди чмокают сухими губами, в предчувствии предстоящего великолепия, щупают мёрзнущие носы. Сам Толик в начавшемся вечере для них, роднее любого его племянника.
Накупленное несли в трёх торбах, и не удержали расстояние до временного жилья, остановились, открыли кальвадос, и с горла принялись опережать события ночи. Пили напиток среди улицы, как радость для новой крови. Кокушь откуда-то вынырнул с хромотой, и тоже стал с ними пить кальвадос из горла, бахвальный по образу становления он, стонал угрозами на проживающую в его комнате «Свеклу», вздумал тут же, завести собригадников в гости к жене, -  пусть увидят, что за овощ его место обсел. Все двинулись смело идти, не последнее дело крепкой метлой чужой угол замести, самому сор выкинутый видеть.
Человек к себе домой заходит, друзей заводит и ревёт возмущениями давними, удобно толпой ленивого ковырнуть.
 - А ну давай бродяга заканчивай ночевать в чужом тулупе, время кредита закончилось, - кричит Кокушь, - мне охота видеть семью без твоего преткновения!
Бродяга встал с расстеленного дивана, лицо буряковое серым ворсом обросло, мрачно смотрит.
- Давай, давай – повторяет Толик вслед за напарником, - гони чай в другом месте, мы без тебя гостить у друга будем.
Отдохнувший бродяга протягивает руку назад, и смотрит угрюмо на вошедших людей: - Подай мне Валера пику, - приказывает он стоящему за спиной нахлебнику, - я твоему батяне пуп покрашу.
Саня Кокушь упал, выполз меж чужими ногами на улицу, бросился уносить испуг, выискивал устоявшемуся страху новый поворот забора, далеко отбежал. Встал, из-за угла, прислушивается к оставленному топоту и визгу, сам затих. 
Бродяга что бы нескучно руке было, пропорол живот Толику, в бок Руслана уколол, - от неожиданной жути, гости вслед за Кокушем побежали, не успевают отступление уразуметь.
Двое мастеровых нагнали прыткого беглеца, а Толик отстал, свалился возле деревянного забора, произнёс сухими губами: будто седьмой племянник жизнь укоротил, седьмая глава жизни кончается… и обмяк, перестал выражать постоянное понимание чужих прихотей, иметь надежду на новый день. Хрип незначительный слышался возле старых досок, треск сухой веточки царапнул тишину вокруг, а далеко: крики и гомон веселья стояли, - орали голоса, что жизнь остаётся существовать навсегда. Беглецы осторожно, робко шли назад, думали: мало ли всяких жизней каждую секунду пропадает, всех не убережёшь, Руслан держался за бок и удачливым был, рад, что передним не влез, когда гостями в проклятую квартиру Кокуша ввалились. Жара на морозе боязливая стоит, порыв ветра ослаб, совсем не обжигает задуманное настроение.   
 
…Отвезли хоронить Толика Ковалёва в его родном селе Толмочёвка, - в южных степях, где героиня неба – Полина Осипенко рекорды выше облаков поднимала, потому бывшую Толмочёвку её именем назвали. На холме села имени Полины Осипенко, погост сельский стоит, на самой высоте Толик в могиле спит.
И некто скажет: а что тут необычного, теперь на полях Окрайны, много холмов усыпальницами для молодых сделали, привыкнуть к истреблению народа можно, ничего необычного.
И совсем неведомо, - так ли это?!   
Почему то печаль постоянная стонет, когда на холм тот высокий посмотришь, и много таких холмов возвышается, не один год стонать печалью будут, не пересчитаешь всех.  У каждого своя память в новую могилу убегает. 
Шура помнит, что Толик, когда Петю звал, никогда в окно не заглядывал, и в дверь только один раз стучал, ждал тихо, - не те, что теперь тарабанят - похмельем отмороженные, будят по прихоти своей её сон… 
Бывает, переплетутся на миг рикошетом некие судьбы и потеряются, случится невозвратное.
 Нет конца, если вдруг упало с неба сияние короткого Начала.