Пара Гнедых часть 1

Сотни телег:  запряженных волами, парой и тройками лошадей свозят из ближних карьеров: камень, песок, гальку, жарству – отсыпают полотно новой шоссейной дороги.
Где то далеко грохочут орудия, оккупационная власть торопится обустраивать завоёванную территорию, что бы наяву убить распутицу войны. 
  От глубокого Дуная, от древней пристани Рени тянется каменная насыпь, через всю Буджакскую степь мостят дорогу: на Аккерман, на Одессу ползёт шоссе.  С высоких бугров снимают грунт, в низины свозят; мостят, равняют люди проезды, сглаживают длинную полосу новой дороги, врезаются в сгорбленные холмы дремлющей степи.
Царапает дорога широкую степь.
Убегают с пути лисы и зайцы, бегут из своих глубоких нор суслики, - чуют грызуны беду; земля от суматохи трусится, во всей всполошенной живой подземной колоний слышен свист тревоги. 
 Ворох пыли вертится в холмистой степи, тысячи людей изо дня в день отрабатывают по наряду новой военной власти назначенные дни, – строят не размыкаемую дорогу для машин с вздутыми резиновыми колёсами. Далёкий фронт тяжело дышит, по Причерноморью надо передвигаться с гневом, необходимо исправить застрявший гром вечной цели. Никто не знает где конец  дорог великого Рима, и конец «великой Романии». Все империи что не знали края своих границ – рассыпались. Не знают люди, где война началась и когда закончится.
 Слухов много - Бессарабия одна.
 Великое – уцелеет только в скорлупе своей Родины.
Много людей рассыпано по степи, мостят новое шоссе вдоль старой дороги, каждый крестьянский двор тягловым обязательством запряжен. Распряженные телеги с бочками вдоль шоссе, никогда не усыхают, их постоянно полнят водовозы. Поливают дорогу, пьют воду: кони, волы, люди. Жёлтая пыль жёлтой змеёй ползёт по широкой степи. И никому не надо высчитывать дармовой корм скота, силу людского времени. Каждодневные метры считают учётчики;  десятки и сотни каменных столбиков,  делящих мощеную  дорогу, высчитывают надсмотрщики каменного полотна. Тянется, ползёт насыпь усилиями жил в постромках, потом хомутов, вдохами пыли и усталостью глаз людских, для которых мышечный труд единственное наличие человеческой надобности для взгромоздившейся над ними власти.
Мимо едут арбы полные суданкой, повозки везут мешками зерно на мельницу, запылённые фаэтоны стучат колёсами, пересекают ещё не проездную дорогу и не нужно им никакое шоссе, мягкая дорога по сторонам от шоссе, твёрдым копытам - уверенную поступь стелет.
Велин Стойменов, очередное трёхдневие дворовое отрабатывает, сын его - волами камень возит. Откосы насыпи кайлом стёсывают  жилистые руки, скатившиеся камни он мостит в зияющие углубления канав.
Где та радость и та печаль, которые пронёс он верою, что всё  настоящее рассыпано среди звёзд всего неба. И откосы эти тоже заплетёт неискоренимая трава, и никакие зубы никаких травоядных не в силе разгрызть жилы утопленные под этими мёртвыми камнями; камень кормить будет, - а жизнь травы уцелеет.   
Огненная пара запряженных жеребцов играется бричкой, без усилия переваливают мощённую булыжником крутую насыпь.
 По просторным бы улицам славного Киева гнать таких коней, Полтаву ими можно красить…    
Стойменов посмотрел и застыл, бросил кайло и бросился к коням, ухватился за рогатину дышла, шлепками стал трепать ганаши у вытянутых морд коней. Их большие, подвижные блестящие глаза выдавили у него неожиданные слезы; его взбудораженное состояние - гневно полосовало обиженное недоразумение нарядного человека в бричке. 
 Велин чесал лбом массивные веки, большие ощеренные зубы заржавших коней щупал, стал миловать ладонями их фыркающие широкие ноздри и вздёрнутые длинные губы.   
Хозяин брички нервно хлестнул трепещущие маклаки коней, передёрнул вожжами, ещё раз сильно полосонул откормленные крупы, прикрикнул на коней, и бричка пошла катиться, жеребцы разбегались, умяли возникшего перед ними человека, поволокли по пыльной дороге.
- Не смей хлестать, не бей коней! – кричал он хозяину, хватаясь за упряжь брички, но кони разгонялись. Постаревший Велин упустил дышло, сорвался, громкие копыта пробарабанили мимо распластавшегося тела, бричка простучала звонкими колёсами в ушах, добавила тёрпкую пыль в безобразных шевелениях тысячи ног всего растянувшегося шумного нагромождения из принужденных крестьян, и запряженного их тяглового скота.
Когда Велин поднялся, кони, которых он хотел остановить были уже далеко; свербели царапины, болели ушибленные рёбра, и больше всего болела несущаяся память.
Кто огонь и воду одновременно полюбит – камень глазами крошить будет. Человек твёрже камня, он не рассыплется.
Мутная пепельная гарь и дёготь падали на сердце. 
…Среди телег свозящих камень нашёл старый Велин сына, дребезжащий голос издалека горечь задавленную выдыхал:
 - Я Тимо, наших коней видел…
- Где они тебе показались?               
 - Бричка перед мостом на Карамарин повернула. Орлик и Мануш в ней запряжены…
Тимо скинул последние рассыпанные по дну рундука камни, посмотрел в сторону Карамаринской дороги, и они с отцом погнали волов домой, трясли в повозке свои выплывшие старые переживания.

                    Пара Гнедых часть 2

Стынут уставшие невспаханные нивы, заросла умятая потемневшая стерня белой душистой медуницей; желтеющий донник упал в середину поля - откололся от тусклого солнца; зеленеющие местами мечи ириса воспрянули, и мятлик в низинах влагу лишнюю нашёл.
 А дальше другое жнивьё, зимка зеленеет вдалеке, и дальние поля дружных немецких крестьян где-то непременно должны темнеть чёрным паром.
 Выпрямившиеся суслики вяло крутят уставшими головками, скрипят пискляво, спячка подбирается, бодрость убегает – падают, ныряют в землю овражники; и пугливые зайцы настороженно шевелят ушами, теребят кустарники - чешут зубы, грызут, заросший чабрецом и колючим терновником малый колок.
 Сытая облезлая лисица раздумывает - кого из них словить.
Но не лебеди что летят за Дунаем и гулко отзываются в небе, не крупные дрофы малоголовые, не косяки диких гусей и уток, не пёстрые павлины, и даже не быстрые косули богатят степь.
 Лошади, - кони самое необыкновенное, красивое богатство буджакской степи.
 Гуляка-ветер тонкий сквозит, землю как жердь одинокую заметает, всё гонит в затишья: сухие волосатые рыльца, упавшие листья деревьев, усохшую траву и круглый курай катит в отлогий овраг.
 День и всю ночь уминают землю окованные деревянные колёса; мягки как тесто, гладки как блины - раскатанные дороги. Две повозки, запряженные работными кобылами, режут осенний простор убранных полей. Выезжали, тепло можно было метлой в дом замётывать, другое утро в глазах - холодом серебрится.  Упал первый короткий иней.
 Уже подъезжают подводы к опрятным немецким сёлам. Пирамидные крыши домов плывут по облачному горизонту. Шесть белоногих жеребят пасутся на окраине Деневицы, срубают резцами последнюю не потемневшую траву, упруго держатся на длинных ножках лошадки, вытянули белолобые головы, шевелят подвижными ушками сразу видно, что справным хозяином вскормлены.   
 - А ну Тимо, вспугни коников, - сказал сыну Велин, - они домой побегут, и мы за ними последуем.   
Тимо спрыгнул с повозки, засидевшимися вязкими ногами побежал в сторону жеребят, присел и, заложив пальцы, громко свистнул.
Лошадки понеслись косячком, вбежали в открытый заплот близкого подворья.
Подводы пошли следом, въехали в широкую единственную улицу села, остановились возле глухих тёсовых ворот, примыкающих к длинному беленному каменному забору, и дому из пиленого камня с высокими фронтонами.            
Постучали кнутовищем в калитку, и разминали закованные ноги приехавшие люди. 
Вышел невысокого роста с хорошо выбритым узловатым лицом хозяин. Мягкие, цвета луковичной шелухи волосы, аккуратно утягивали его голову. Человек упрямым видом показывал, что уже знает, зачем в воскресный день пришли эти далёкие люди, какую выгоду носят в глубоких пазухах.
Романом себя назвал хозяин, и молча держал под веками салатные глаза.
Велин заговорил с ним по-немецки.
Немец посвежел состоянием, глотнул воздух, утянул бороду в грудь, как бы одобрил нужное начало чужого народа, который сообразил остановить свои лёгкие бессарабские каруцы там, где заботливое направление их привело.
- Бати Велин, пусть покажет нам жеребят в пригоне, что бы мы смогли вблизи цену видеть, не в поле, - мы болгары, не какие нибудь цыгани, в голове не бездонную торбу носим, и не обноски пришли просить, деньгу принесли, – сказал Джико Копев, высокий сухой как акация на обрыве, человек беспокойный и нахальный, - каких не любят немцы.
 - Пройдёмте, - что бы все поняли, немец сказал по-русски, закрыл собаку и провёл всех пятерых содержащих интерес людей в загон к жеребятам уже набравших покупной рост. За перегородкой в конюшне прел знакомый кобылий пар, для лошадок видно закончился подсосный период, перешли на безмолочный корм, доступ к матерям им закрыт.
- Женские: по десять тысяч левов пара, мужские восемь, - назвал цену хозяин.
Велин знал, что немецкая прилежность в племенном производстве долго не пристаёт к иным племенам, невозможно за один век распалить камень, который не тлел одну тысячу лет.
Стамен Бузанов из Кубейя, взялся разводить ганноверскую породу полукровок. Купил жеребца, кобыл – хорошее пошло потомство; но толи корм не в том порядке даёт, может конюшня, не с тем потолком у него покрыта, или навоз не достаточно далеко вывозится…  Хорошие кони, но не как у немцев.
 А Стамен тот, лошадкам своим, цену немецкую ставит, повторить чужое – не завершением захотел.
- Мы рассчитываем за шесть, может семь, даже семь с половиною торгуясь не дадим, - сказал Джико.
- Я вам покажу, у кого за семь купить можно. А хотите, сходите в Арцыз на базар, там торговаться можно, по деньгам своим найдёте отбитый молодняк.
Джико подошёл вплотную к сбившимся жеребятам, принялся трепать уши, шею, холки щипал, стал ощупывать челюсти, зубки смотреть; белогрудый жеребёнок задребезжал, ощетинился, дёрнулся хрупким телом, - Джико всей ладонью ударил его по мордочке.
Роман надвинул брови, луковое замёрзшее лицо помрачнело.
 - Выходи, выходи на улицу – жёстко потребовал хозяин, в упор ужимал корявого нахала голосом, и повторил Велину немецкими словами. - Я ему коней продавать не буду, у меня молодая скотина не научена глупой нелепости. 
Мрачным облаком выходил на улицу Джико, хрипло бормотал несуразицу, скрипел челюстями как треснувшая от бурелома акация.
  Вслед за Джико остальные тоже вышли на улицу, Велину товар понравился окончательно; и он ещё понял, что немец не уступит.
Хозяин красивых лошадок сел рядом с Велином, с человеком изъяснявшимся его восприятиями; лёгкие каруцы поехали на другую сторону села. Там  малоземельный селянин Иохим Кёлер, также содержит производительных кобыл.
Узким двором прошли в пристроенную к дому конюшню.
Огромный Иохим был видом, каких можно во всяком бессарабском селе встретить, его Джико сразу за родственника принял; когда жеребят в загоне смотрели, беспрерывно их поглаживал, был уверен, убеждал всех, что масть при вырастании огнём гореть будет. И телицу, медленно жующую в загородке полову, тоже приласкал. 
 Кёлер, за пару – цену меньшую назвал.
Молчавший всё время малоразговорчивый Росен Динков, отозвал своего сына Панчо в сторону и они зашептались, поглядывая на родовитых лошадей. 
Велин с Тимо тоже сравнивали полугодовой возраст лошадок, своё соображение при себе держали.
Джико ничуть ли обнимал Иохима, вертел сухим соломенным голосом слова заумные, требовал пойти навстречу наличию всех накопленных левов, хвастливо заверял, что уготовил для лошадок просторную конюшню, не такую придавленную как у старого Динко Росенова, и овёс в этом году у него крупным вырос.
Торг - упрямству друг. Менонитским соображением Кёлер смотрели на чужие лица, обласканные колючим ветром; на красные кушаки, овчинные кожушки и некрашеные самотканые из бежевого руна убористые тужурки, - глазами ворочал отвал борозды в песчанике ровно стелящийся под железным лемехом кованого плуга - ничего без железной веры не уродится.  Столько веков живут эти люди на земле, а личного бога всё не имеют.
- Езжайте в Арциз, конец базара застанете, там тоже иногда ладные пары коней выводят. В прошлые годы и мне приходилось стоять ожиданиями. Найдёте когда ищете – заверил Иохим Кёлер. Он старался быть твёрдый словами, а из причёсанной ежовой головы смешок вертлявый вылизал, на губах его оседал.
- Наш Арцыз, тут на месте будет – сказал тихий Динков, - а вы езжайте, если день терпит.
- Несу твоё Росен, взгляд мой первый тоже упал на коников, что мы заметили в заимке, лучшее издалека видно, - Велин крутил пуговицу на тужурке, задумчивыми веками раздумье говорил, дёрнул отворот сукна Джико, заставил его не спешить-горячиться, - ты на чужой подводе приехал.
 Хороший хозяин твёрдо знает, какого коня предстоит ездить!
Хороший конь, -  три года угадывается! 
Медленный писарь, не спеша Билеты на лошадок оформлял, латиницей выводил прилежные строчки в документах. Болгары не понимали написанное, но по лицам их видно, что лошадками довольны, - писарь вежливо имена спрашивал, со всеми гладко говорил. Роман в управлении села числился, заседал вторым человеком в примарии. К нему сперва поехали забирать мужскую пару купленных жеребят.
Зашли все в дом, в прихожей помыли руки с умывальника, вытирались чистым полотенцем, сели за высокий стол. Роман наточил кувшин вина, и резал копченое сало, тоненькие ломтики хлеба резал, жена его насыпала в плоские тарелки - картошку тушённую с парящими просаленными кусочками мяса, и отошла; подкладывала в горящую печку огрызки сухих кукурузных кореньев.
Роман стаканом по кругу наливал вино, желал каждому на радость семье, вырастить из жеребят настоящих породистых лошадей со спокойным отношением к жене и детворе.
- Наши предки сто лет назад, загруженные самым потребным имуществом, привели в Бессарабию, ещё истинных глоштинцев. Мы бережём чистоту крови, - говорил он, и медленно цедил вино. 
Давал наставление, как правильно породу содержать, сохранить нужный живой нрав лошадок, что бы когда придёт время запрягать, все любовались их твёрдой, уверенной поступью. Кормите сеном вдоволь, а зерно не больше треть ведра на день, суржик насыпайте с половой подмоченной, по частям перемешайте: овёс, отруби, кукурузу и макуху. В сезон обязательно: буряк, тыкву, кабачки, початки молочные давайте. Корм - плоть лошади, он всегда чистым должен быть.
Тимо слушал опустив веки, запоминал полезные подробности, забывал кушать. Хозяин тоже мало ел, он следил, у кого тарелка пустела, глазами показывал жене, что надо досыпать. Сходил ещё раз в погреб, наполнил кувшин вином, сам больше не пил объяснял, что у них всё расходуется по норме, что бы до нового урожая хватало.
Джико стучал ложкой по пустой тарелке, сам взял со стола хлеб и нарезал большими кусками, выбрал всё сало, смотрит на опорожнённый кувшин: коней кормить полно требует, а сам - жидко стол полнит.
 - А вот если сегодня мы выпьем три – четыре кувшина, и в другой день также, хватит ли вина до следующего сбора, может, я хочу полноту твоего вина до конца почувствовать.
Роман поднялся: - Всё парни, вам предстоит дорогу бить, у вас живой товар, не тот случай, когда выпивка в удовольствии, лишнее вино - делу вредит.
Хаа, - справные люди немцы! – подумал Тимо.
Тоже поднялся вслед за хозяином, и Панчо поднялся, отцы тоже встали.
Джико посыпал хлеб солью, и вышел вслед за всеми, на ходу сухо ест, словно жатка «Большой токмак» валки скошенные подбирает; вертел, жевал языком слова несуразные, предстоящий перегон молодой скотины сквернил.
Роман вывел из хлева жеребят, недоуздки, что он надел были стёртыми, Тимо поменял их на заготовленные новые, что бы крепко держали приобретение, стал привязывать чембур к чеке повозки.       
Стойте, - сказал Роман и непонятно крикнул тихо прятавшемуся, где то сыну.
Тот принёс длинный как дышло шест, клещи и проволоку.
Роман поперёк рундука, стянул к чекам дышло, лошадок привязал подальше от колёс: - Теперь можем быть уверены, что жеребята не влезут ножками в спицы, не покалечат плюсны.
- Вы деньги вложили, берегите их – сказал он на прощанье.
Поехали к Иохиму, жеребят Росена и Джико, также к шесту второй повозки привязали.
Джико тут же хотел показать Велину, что хозяин, продавший две пары коней, щедрее себя поведёт,- был охочий на поживу. 
- Давай Иохим, ставь магарыч, - потребовал он.
- Нет, нет! – Иохим складывал довольные губы, махал пальцем поучительно - нет, вы уже выпившие, вам трезвыми передвигаться надо, наши кони пьяных не слушают. Езжайте, вам дорога ночная предстоит, теперь рано темнеет.
 - Ну, тогда хотя бы на дорогу что ни будь…
 - На дорогу можно, – завернули в немецкой газете хлеб и копченое сало; всё семейство Вёрнер - руками помахали наудачу.
Джико, в самом крайнем дворе, с обширным виноградником придомового зайбера, зашёл вино купить, тоже отказали.
Пьяным чужакам, - в немецких сёлах алкоголь не продают.
- Держим путь на Девитлий. 

                   Пара Гнедых часть 3

- На Девитлий! - крикнул молодцам, держащим длинные гужи, старый Велин, - там у меня друг военный, я давно его не видел, до полуночи доедем, у него и заночуем.
Хлестнули запряженных лошадей молодцы, Тимо расширенной повозкой с двумя привязанными сзади лошадками, впереди едет; Панчо с двумя парами тоже широко по следу водит, всю ширину осенней дороги закрывают каруцы. 
- Тихо, тихо не забывайте, что молодняк обескуражен, пусть лошадки плавно ступают путами, они наша радость. 
Крестьянин без лошади – батрак, сирота на земле.
Степь без лошади – ночное небо без луны.
 Без широкого простора, живая красота земли, - уныние судьбы и скука беззвучная. Где степь без конца стелется, там и ковыль тихо шепчется под ветром, гладят длинные ости травы глубокие груди коней, и вершник поёт под глухой топот копыт, музыка в сердце его весь мир обнимает.
 Вся весёлая болгарская музыка – музыка мчащегося в степи коня.
 Кони - музыка степи, - никогда не устают красоту простора носить.
 Курган в степи пропадёт - другой курган вдали скрутится. Ветер стихнет, гладь пушистых мятликов загрустит, а конь всё лететь будет, другого коня вдали почует – захрапит, фыркать станет, раскаты гугуканья поплывут по бескрайней степи, весь степной простор душа обнимать будет. Носят кони певучий ветер. 
Не будет коней - исчезнет мелодия степного ветра.
 Быстрый бег коня породил весёлую болгарскую музыку, вино грустную песню рождает.
Кони медленно идут, Велин тоскливо поёт, - ударилась о землю крепко свитая степным ветром песня, и понеслась по насыщенному простору осени. Скрипят колёса, давно спалившие дёготь – подпевают ветру; скучает степь распаханная - нивами разделёнными; пропал тысячелетний простор души, - только песня осталась.
- Бати Велин, спой что ни будь весёлое.
- Можно и весёлое,- оседлай мне коня! Без мускулистой спины, без живого нрава под собой я не прочувствую ширь песни под небом.
День темнеет, блестит весь низкий кругло наполненный месяц, стелет по земле длинные едва видимые тени; осенняя дорога мягко укатана деревянными колёсами урожайных повозок и высоких переполненных арб. Затуманенной печалью подбирается серый осенний вечер, мутные облака на миг вспыхнули - разбежались по горизонту табуны лошадей с огненными гривами… и пропали, утонули в тёмной ковыли.
 Мрачно плывёт вечер. Дорога – столешница крытая скатертью - стелется. Тихо едут широкие повозки, только цепи упряжных узд звенят. Спят поля пустые. А вот и полоса кореньями уставшими стоит, нивушка-неубранная чернеет; плачет поле. Кукурузные волосы в сухих кочанах повисли как остатки куделей, что стачиваются в веретене прялки. 
Копыта медленно ступают, тьма спешит опередить лошадей утягивающих подводы в глубину осени.
 Велин, Росен и Джико следом пешком шагают, по накатанной колёсами, прибитой копытами дороге.  Дневной ветер пропал, и дневные облака убежали с мерцающего звёздами неба. Ночь дышит тишиной, месяц поднялся, ярко отражает холодное невидимое солнце.
Растабуненые лошадки скучно утягиваются за привязью повозки, временами буйно пляшут, оторваться норовят, подгарцовывают, наполняют радостью довольные сердца хозяев.
С чем расстались?..  – с бумагой цветастой.
Что такое деньги! – лоскутья пёстрые.
Кони! – сила степной жизни.   
 - Бати Велин, я наломаю кочна лошадкам, раз до сих пор неубрано поле, - хозяин пьяница в корчме дрыхнет.
- Откуда ты знаешь, где хозяин. Человек сеял, рыхлил, траву сорную скубал…, а не убрал…, - может вдове не под силу. Не трогай! 
Заяц проскочил через дорогу, и другой за ним следом.
- Эх! – ударил Джико запястьем в ладонь другой руки привыкшей держать приклад, - плохо, что ружьё с собой не взял, на привале испекли бы тех трёх зайцев что пробежали. Недушевный человек немец – не дал нам вина, было бы чем мясо замочить. С лошадками этими, ого…го…у, нам идти всю ночь, и день ещё захватим.
Когда человек не спешит в пути, дорога быстро перед ним стелется, уже где-то вблизи слышатся волнения села, собаки девитлийские лай ночной - округе шлют, перекликаются охранники домов, волочат свои тяжёлые цепи. Бык нетерпеливый разорвал воздух квадратными губами.   
Осенние праздные недели допоздна гульбу утягивают.
 Поздний стук посуды, и тягучий запах недоеденной пищи, быстро остывает в просаленных вёдрах – собаки долго издалека дразнятся.
В минувшие века Девитлий и Вайсал из близи, окраины сложенные видели , горный ветер песни сельские соседям пригонял. Теперь сёла другие спят там, где прежние шатры стана тысячу лет трепыхались. Старина прошлого давно потерялась, исчезло минувшее из памяти новых людей.          
Усталость забралась на тугие плечи путников, уминала поздний вечер, колотит дремотой по костям уморённым дорогой.
В Девитлии за полночь заехали. Давний друг Велина, – Танко Гайдаржи на окраине дом держит, потому собаки крупные бегают по двору. Напористо рычат дворовые сторожа.
Хозяин, с открытой двери всматривается в разбуженную ночь, на собак прикрикнул, хочет слышать – кто там есть?
Велин подал голос, слово некое короткое сказал - и орудием взорвал дом, восхитительный крик хозяина всех разбудил, узнал темноту ночи. 
- Так! так… так… - бати Велин?! Тебя ли слышу!
Танко на ходу доматывал кушак, полураздетым навстречу шёл.
- Оха… хоууу… , Бати Велин!... Хааа… - Удивление просыпанию моему ты сделал, вот удача слуху застоялому…
Обнялись давние друзья, года удалённые – мыслями скачущими возвращают; галопом по памяти, ладонями по спине бывшие события бьют.   
Рад Танко гостям, довольным ночь разбуженную обнимает, со всеми как с родственниками здоровается.
- Идёмте каруцы распрягать.
Пошли вместе воротку хармана открывать, кол скрипит, поперечное дышло не вмещается, расширили заезд в ограде, въехали повозками в прибранный ток, до новой молотьбы тут пусто, только куры роются, выискивают лапами затоптанные зёрна, - глубоко забит копытами твёрдый грунт, довольно места повозкам, и лошадям, и лошадкам. Широкая осень – временем сытым полна.
Распрягли лошадей, расчехлили лошадок, наполнили соломой и плевелами рундуки повозок, овсом присыпали овсяную солому, - лошади не должны фыркать голодными ноздрями. Крестьянин прежде скотину накормить обязан, тогда и ему еда в пользу пойдёт. В работное тёплое время, люди только один поздний обед в поле сидят, в месяцы холодные - два раза на день еду слагают.   
Поднял Тано жену; сыновей брата и их жён, живущих по соседству, разбудил. Все керосиновые лампы, что были в доме, запалили. Горят светильники крестьянские.
Женщины раскатывают тесто для милины, режут жирных уток, гусей. Племянники сдирают шкуру с висящего вниз головой прирезанного барана.
И потом когда на дворовом огне варился весь баран, что вместился в задымленный снаружи большой казан и Тано часто доставал из кипящего котла, недоваренные в жиру бараньи отрезки мяса что бы каждый мог пожевать насыщенную осеннюю ниву, - говорил:
- Перца, перца надо добавить и вино подлить, чтобы ветер тучной степи быстрее варился.    
Добавлял перец, белое вино и снова все грызли большие жирные  задымленные куски горячей кавармы.
Гости вино кружками - прямо из бадьи черпают.
Шутишь, что ли – друг похождений изначальной жизни приехал. Праздник неожиданный начался.
За что только друзья кружки полные не поднимают: время солдатское, прошлую войну вспоминают,  здравие и доброе вырастание купленным жеребятам постоянно повторяют; всем семьям блага, и всегда хорошего урожая желает измученная крестьянская душа.
Эх Свет, Свет! – зачем эти: поезда, самолёты, машины, бомбы… - мешают земле красоту веков содержать.
Без них всегда жили, и ещё тысячи лет прожить можно.
Есть земля, есть кони и волы, воды под землёй много, и с неба вода падает, - пусть живности домашние и дикие всегда обильно размножаются, радуются солнцу и ветру. Вечно обновлялись люди, и ещё не одну вечность жить будут. Всё до нас сотворено, мы тут посланы, что бы нескучно земле было.  Где Солнце!.. - И где мы… 
Эх Свет, Свет, к беде люди привыкают, невиданную войну хотят.
- Стихия царит над раздором народов. Землю мучают люди - когда чрезмерным населением её утруждают. Бегут обиженные люди по всей Земле, ищут себе Свет новый. Войны страшные изобретают. Заберут землю, пропадут кони, что мы тогда делать будем.      
- …Не о том мы разговорились бати Велин, спой нам ту песню, где звёзды на небе, никогда не тускнеют, и про коней с золотой колесницей спой, что солнце на закате обогнали.
А лучше всего нет, спой ту строевую песню, под которой мы бодро молодость носили.      
Опустел деревянный чан - снова наполнили ещё не осветлённым вином.
Две суфры яствами запечёнными, и варенными заставлены, кружки некуда поставить.
Джико кружку из рук не опускает, черпает из чана вино, громкие вспоминания бати Велина и бати Тано прервывет, тоже хочет бывалым человеком здесь сидеть.
Молодые булки стесняются в гостиную заходить, Тановица одна за столиками круглыми следит, сковороды высокие меняет. Освещения ламп не находят пустоту в столиках, и луна полная из окон от полноты вечери тускнеть начинает; скоро светать будет. Хозяйка, Велина расспрашивает: как буля Велиница годы тяжёлые переживает, здоровой ли ходит со всеми заботами женскими, и напоминает:   
- Ты бати Велин, когда петь будешь, пой громко, чтобы и мы на кухне слышали твой голос.  Я невесткам только вот хвалилась как мы у вас, долгие крестины гуляли с песнями твоими. 
Отмечают встречу полно, широко обнимает утро громкий дом. Лошадей, жеребят осмотрели хозяева, напоили, и спать по комнатам рассыпались. Джико на снопах кукурузных стеблей завалился, обвёртки початок, - кружевами перины укрывали его пьяный сон, - дребезжали от храпа.
Женщины убирали, мыли посуду, живое хозяйство кормили; придумывали, что на обед сготовить.

Обед гостевой клонился быть поздним, как в лето бывает. Долго освежались у колодца гости, лили воду холодную на головы разбуженные. Прохаживались сонно по просторному харману, сплотка из-за снятого кола неплотно закрылась, волки в балканских лесах прячутся, ждут когда Дунай замёрзнет, плетень вербный врос в землю, прутья побегами зелёными разбежались, связали жилами уплотнённый забор. Тано восхищался лошадками, все смотрели, как бодро топчут копытцами твердыню, будто молотят зерно - скребут усохший грунт, что утопил пот летней ворошитьбы, из потерянного с дикани кремневого резца искристую пыль высекают копыта.
 Наполнили опустевшие рундуки кукурузными стеблями, ни смогли Джико разбудить, глубже утонул он в снопах.
  Долго вокруг жеребят ходят хозяева, долго осматривают пополнение. Джикова пара ещё от линьки не очистилась, недаром упорно торговался – для базара растит; откормит до трёх лет и продаёт своим, изворотливо восполняет затраты.
- Надо и мне так делать, - подумал Тано, посмотрел в сторону овина, где спал Джико, и всем показалось, что он восхитился его долгим сном.   
Обедали не столь шумно как ночью, но тоже весело. Тано позвал соседа с кавалом, тот долго настраивал свою свирель, кривил склонения головы и губ; пропищал, и смолк. Опять скучно инструмент разглядывает ковалджия, всё же собрался, музыка знакомо полилась, все совершенно развеселились.  Почему бы не запеть, когда свирель и вино песню утягивают.
По гостиной плыли испарения из горячих сковород, печь вкусно грела двор. Джико разбудили стуки противней, он вбежал в дом, словно волков балканских учуял.
Зачерпнул вино ковшиком, поднял – и вытер усы, стал хвалить вино новое; перцем арнаутским закусывал, острые стручки сухие с семенами ел:      
- Вино вредит тем, кто его руководить не может. Хорошие мы люди только за суфрой, работаем как вино в мозгах - своим вредить любим. Если разум земли живёт в раздоре с небом, - жизнь человека несчастна -  пусть, хоть суфра от яств проломится.
Джико видно замёрз, вошёл в дом и трясся, говорил и выискивал в низких столиках самую горячую сковороду.
- От нас ничего не зависит – поддержал Тано, - события сами кружатся над нами, нужно извлекать из души человека – забытый блеск, а не только тусклую выгоду. Всегда полезно праздновать то, что водит человека по верному пути. Вы правильно делаете, что красотой добронравных лошадок обзаводитесь, потому что в них благо нашей души трепещет, они без нас смогут, мы без коней быстро устанем. Если чивчию ждёт положенная работа, он должен веселиться нагоняя живое благо для нового труда.
Играй кавалджия!
Молодые сидели на отдельной суфре, их кавал веселил больше чем вино, при отцах не положено забываться вином.
Старший из братьев - Базан, принёс белую и чёрную фасоль, - начертили поле, играли в «крива кула», в «мельницу», проигрывавший Панчо, силой руки всех положил, когда ломались руками.
Молодые быстрее стариков устали, братья ушли к жёнам ночь утягивать. Панчо тут, под игрой кавала уснул.
 Тимо проведал лошадей и в холодной комнате под шерсть постели спрятался, набитое шерстяное одеяло, и плотный шерстяной матрац на полу придавили его, жгли тело, долго лошадки купленные в глазах бегали, не давали ему уснуть.
Старики не спешили спать. Годы молодости сыты давними событиями, полны случаями страсти, не расскажешь за ночь, и за две ночи и три дня не вспомнишь обо всём. А тьма уползает, как гостинец выжидаемый, откроешь глаза - белый свет зарождается…
 - Пора гнать лошадей, запрягать надо, - надумал в темень утра Велин - кто не выспался, в рундуке досыпать будет, для того тулупы овчинные с собой возим. Дорога перед обозом нашим длиною в день тянется. 
Даже Джико устал от сытого угощения, в ранних сумерках, вино горячее с чёрным перцем и мёдом широко заволакивало гортанную усталость, он ходил с парящей кружкой вокруг лошадей, видел, что чует скотина голоса хозяев, ворочают кони понурые морды, готовы  проглотить удила, ждут взнуздывания, скучают от потери хозяйских повод, пьют воду.
Прощались долго со всеми, Тано и Тановица следом за обозом пошли, село уже за холмом осталось, чернела спалённая солнцем, усохшая полынь. Из светлой стороны другого холма – новое ещё невидимое солнце светлый клубок вспучивает, горящее яблоко на пылающей тарелке появляется, затем в дыню оранжевую перерастает, в шатёр огненный превращается, в купол золотой, которым люди кочевые тысячу лет укрывались; колышет, бьёт круглыми тугими волнами видимое тепло, словно в далёких плавнях камыш загорается; горящий шатёр вытянулся огненным грибом, оторвался от холма, и солнце уже слепит нарастающим светом глаза тех, кто всегда его ждёт.
Ни один пьяница, не в состоянии пропить солнце.
Лошади слезливыми ясными глазами, и подвижными ушками тоже уминали крупный ячменный свет, что спит за холмами; фыркали широкими ноздрями, задирали массивные веки – обнимали ветер кормящей степи.    
Эх, очарование глазам, статные лошади в просторной степи: и сила, и красота, и благодарный восторг от быстрой ходьбы к своему дому.
 Дорога домой в поводьях не нуждается.
Повозки и люди что в них, - ушли далеко; а Велин с Тано всё говорили и пели, долго прощались.
- Жду тебя на собор наш в Ильин день: с зятьями, племянниками - родство терять не будем, вдруг внуками ещё на совсем породнимся, до скончания света нести каравай судьбы должны. Пусть постоянно будем иметь то, что свысока дано, и годы урожайные тоже богато стелятся перед нами. Всегда давать будем полную меру - нашей селянской жизни. Хвала солнцу, что не устаёт на нас смотреть.
Друг остался стоять, а Велин медленно пошёл за далеко уехавшими повозками, убыстрял ход.
 Тано смотрел вслед, пока не потерялся брат в низине; слепящие лучи поднявшегося солнца: объяли, подняли над степью весь обоз,  догоняющего человека, и уплывший за ними медовый сон.   

                     Пара Гнедых часть 4

Нет ничего слаще ветра родины, три года долго идут, а три широкие реки переплыть всего забава для коня.
Только пустыня морская преграда коню.
 Многочисленные табуны столетиями пасутся вдоль тучных степей Причерноморья, бьют копытами пути давние по: таврённой многими народами Таврии, бессребренице Бессарабии, и добродетельной Добрудже. История устала! - обратно идут табуны!
Ветер моря - непрестанно гривы коням гладит; простор необозримый - стелет широкое чернозёмное море травы.   
Истлели кости тех коней что пот и пыль когда-то в глубокие воды мыли. Упали одни - другие за ними несутся, не остановить коня, как и ветер степной нельзя запереть; колыхания травы - землю содержат; раскидывают, носят копыта по бескрайней шири семена жизни.
Скучно степи без коней, и людям скука от одиночества в пути, - кто просторы бескрайние мерить будет. Где, то одинокое дерево, что мелькнёт вдали, вихрь восторга в волнах травы пронесётся, порыв мелькнувшей вечности отметит. Ничто не остановит степной полёт человека вросшего в покоренную стать коня; только частоты копыт и шум травы – беспрестанный напев памяти догоняют.   
 Одной степи под силу вскормить живую красоту своих веков.
Не может ливень без грома, как и очарование без громкого восхищения не может. Каждый, кто глаз порадовать желает, захочет увидеть красоту, что носит земля.
 Великая степь не прячет заросший травою простор – отовсюду воля ветру.
 И капля, упавшая с неба надежда для степи, а слово нужное - человека ввысь поднимает.
Много слов придумали люди, не распознаешь – где гром их удара отзовется. Слова Романа, - Тимо в памяти своей зашил. Гладкие плахи яслей всегда покрыты, тонут в кормах: гладят сильные спины коням, растят зачарованный блеск в селянских глазах. Давно не видел старый Буджак таких славных, посланных с неба ангельских жеребцов.
В Тодоров день хотел Тимо на кушии опередить всех лошадей села. Знал, что никто Орлика не перегонит, Мануш замысел конского праздника тоже вознесёт. Медовые калачи, что испекли с утра - раздают женщины, каждому положено вкусить хлеб и мёд – сладкое здоровье лошадей.
Не разрешил отец преждевременно гнать коней - кушия каждый год празднуется,  кони ещё зубы не поменяли; не положено осёдлывать их стойловое вырастание. Здоровье коня важнее всякой прихоти.
Много людей приходит коней смотреть, разные глаза по-разному глядят, завистливые скупо моргают, другие не могут скрыть желания красоту такого богатства в глазах долго носить.   
- Велин, - говорит давний приятель Керан Турдачев, - только твои жеребцы созреют, - по две мерки ячменя отсыплю за потомство каждой кобылы.
Интенданту румынскому - краснеющие завистью глаза, о видных конях нашептали - пришёл лакотенент изыскивать войсковое пополнение.
- Я на них повестки напишу срочные, - указал он хозяевам чудной пары гнедых жеребцов - наша кавалерия далёкий прыжок готовит, армия нуждается в верховых конях.
- Домне лаконент - возразил военной власти Тимо - кони ещё зубы не поменяли, не имеете право забирать.
 - Что?! Не мычать! – интендант пихнул сапогом незрелого крестьянина. – В примарию!  Там разбираться буду.
 - Примар Чонев Мишо, и фельдшер бай Ёрги, подтвердили, что по Билетам кони не имеют четырёхлетнего возраста, призыву не подлежат.
Военный снабженец гневное заключение пропищал, злым ушёл.   
Примар указал коновалу:
- Запиши Ёрги жеребцов как закреплённых за селом производителей - не подлежащих мобилизаций.
Велин остался рад, что Чонев, хоть и человек малорослый, а нашёл правильное назначение жеребцам, он своих ладных кобыл всегда заботливо содержал. Вернулся домой Велин довольным, а всё же тревогу души нёс, - озабоченным стал чистить стойла коней.
Тихий родственник из старого поколения Купран Стойменов три раза плюнул в сторону коней, чтобы не сглазить, сказал Велину: - Продай коней братовчет, они не успокоятся, власть всегда корыстна, чужой труд – их кормление. Умыкнут, не спросив имена.
 - Я не Джико Динков, не для призрачной продажи покупал, не для того родился, воображениями торгового начала с малых лет лишён, - моя душа ненасытную красоту содержать хочет.
Купран палочкой что держал: ударил ступню, стукнул колено, приподнял шапку, на небо мрачное посмотрел, и засомневался, подумал: успеет ли он сам потомство породистое от жеребцов этих тоже завести…   
Весной следующего года вторичная повестка коням пришла. Тимо конопляным канатом натёр им голени, и отвёл на экстерьерный досмотр большой ветеринарной комиссии.
После глазомерной оценки, забрали кровь на анализы, измерили: высоту холки, длину всего тела, охват груди и пясти. Осмотрели: глаза, ноздри, зубы, подщёчину, простучали копыта, ощупали яремные вены…
 Порчу фельдшеры сразу увидели - подсудное дело…, - и тут же овена с гусынями сказали, куда следует отвезти… 
Баран с птицей остались, а кони снова вернулись в свой денник.

После ограничительной реформы убитого главы правительства Иона Дуки, у Васил Апостолова сто десятин земли осталось. Апостолов перестал  давать в наём малоземельным, они бедны инвентарём, семенами, и хорошими конями, - мало прибыли делают. 
Накануне уборки зерновых он послал своего работника Керана передать Велину Стойменову: что оставляет за ним нанятую землю, и просит прислать своего сына Тимоша со своими конями и бестаркой на перевозку зерна.
Ещё, после почерпования холодным вином в жаре дня, посыльный разговорился и рассказал, что прежняя жена хозяина не стерпела его язвительные наклонности к насмешливым упрёкам, и живой спалила себя керосином в погребе. Теперь у косоглазого другая жена – тётя Шура. Она, эта новая, сообразила новый расчёт найма делать, - вместо «половинного» обязательства, предложила установить: «две меры хозяину – одну нанимателю», вслед такой молвы, теперь Болград, на каждую дурную выдумку не раздумывая, отвечает: - «Придумала… тётя Шура».
Тимо долго припирался с отцом, который не давал запрягать ещё необъезженных жеребцов.
- Придумала тётя Шура, не объезженными жеребцами зерно возить, - возмущался старый Велин.
   И всё же сломал Тимо старого, снарядил новую бестарку игривыми конями, едва удерживал в новом гуже непривыкшую к упряжи пару; выехал ещё сумеречным утром.
До полевой усадьбы Апостолова, Тимо быстро доехал. На въезде, у широких ворот дежурил привратник с одностволкой, сдвигая длинный перегораживающий брус, он звонил в колокол - предупреждал, что в имение въезжает каруца.
На большой укатанной площадке насыпана большая куча зерна, две крашеные веялки ещё покрыты росой. Пользователи Апостоловой землёй, молотили зерно немного дальше, только в присутствии хозяина делили сделанный обмолот строго пополам, сперва свозили к веялкам хозяйскую половину, потом свою долю могли вывозить. Бай Васил следил, что бы лошадям, не накладывали общий урожай.
- Да нет же, - говорили половинщики, - мы своё зерно насыпаем.
 - Не знаю, не знаю… - молотите ячмень, привозите с собой овёс, молотите пшеницу – обязаны ячмень коням насыпать.      
Хозяин сидел, за накрытым полотняной скатертью столом, на столе лежали большая открытая тетрадь, и снятая шляпа, наточенный карандаш был заложен у него за ухом.
- О! – Тимош первым пришёл, я так и сказал Шуре, говорю Велинов сын, обязательно раньше всех приедет. Как не приедет? – он первым будет! Ты коням привёз своё зерно, я знаю - привёз, Велин не отпустит коней без прокорма. О! – а что за красавцы кони? Будто  ангелы в мушию спустились. У меня нет такой славной пары. Да что у меня, во всей Бессарабии таких коней никто не видел. Я всегда знал, что Велин славный хозяин. Возьмёт землю «пополам» - хорошо такими конями обработает, выход нужный получается, а то другим даёшь в наём: лошадки у них клячи, вспахать глубоко не могут, посев мелко ложится, вороны выклёвывают, колосья редкими всходят, кураем поле зарастает, откуда урожай возьмётся, я таким отказываю. За этих коней вам две десятины - на вечно отпишу.   
- Можешь и не думать бай Васил, за коней этих – я жену отдать согласен.
- О! - молодец юнак, знает что сказать, надо позвать Шуру, чтобы  на жеребцов посмотрела, она сразу таких коней захочет себе иметь, точно две десятины отмеряет.
- Распряги, распрягай ангелов Тимош, а то они такую новую упряжь порвать могут. Апостольская пара жеребцов в моей мушие пришла! Насыпь им с моего зерна, своё попридержи. Керан тебе поможет распрячь, ты один вспотеешь преждевременно, потом идите пусть Кина вас покормит, я ей скажу чтобы наточила тебе из того вина которое только я пью.               
…После завтрака заработали ручные веялки, на одной с двух сторон два веяльщика крутили лопасти, вторую веялку Тимо один вертел, возле каждой, по два засыпанных мякиной работника, ябами подкидывали не до конца очищенное сорное зерно. 
Бай Васил сидел в тени, следил за работой, посылал Керана с поручениями, иногда что-то карандашом записывал в тетрадку. К вечеру, всю кучу перевеяли. Хозяин позвал Тимо к себе, лично налил ему чашу вина: 
- Не только кони у тебя славные, но и ты герой Тимош, я следил как,  ни на секунду не приостановил веялку вот, лично от меня ещё чашу вина из моего полного бочонка.
Завтра, когда зерно вывозить будем, ты жеребцов не сильно гони, не напрягай. Подъедешь к складам - позовешь тётю Шуру, пусть отвлечётся от амбарной тетради - на наших жеребцов поглядит, а я фаэтон новый закажу, любовь свою катать буду.
Бай Васил косым глазом напомнил Керану, что он завтра весь день должен возить зимку на станции, - подать королевскую вносить, оброк сдавать будет; прямым же глазом не переставал любоваться апостольскими конями.   

                       Пара Гнедых часть 5

Всё православное население крестьянской страны дышало новым урожаем земли, и совершенно запуталось в расовом отборе великого рейха.
 А фашистское железное правительство уже высоко подняло палку своей власти. Сила против слабого – главный закон человека из западающего солнца. 
 Когда захватили Бессарабию, в центре Болграда – спроектированного Инзовым, румынский военный расчёт, тут же спилил бронзовую голову создателю города, сняли с постамента металлическое туловище, разобрали памятник генералу Инзову, который как было написано: «По воле царской, сделал подвиг беспримерный – вдохнул жизнь в край пустынный и безлюдный». На обратной стороне мраморного постамента, писалось, что незабвенной славе Ивану Никитичу памятник этот, «сооружён на средства болгар – колонистов».
 Румыны установили памятник своему патриоту – Богдану Холедулу. 
  Спрячь ошибки власти, она трусость твою спрячет, - и вместе погрузитесь в долгую печаль.
  Мирострастная Бессарабия - унынием стояла задавленной, окончательно завеянная чуждым ветром;  даже в ясный день с неба падал мрак чёрной вражды.
Чем человек более угнетаем обстоятельствами, тем яснее ложатся мысли его подавленного труда.   
Велиновых коней на третий раз, срочным постановлением забрали в армейскую кавалерию. Не должно быть никакой собственности у населения убогого запасом выдающихся национальных ценностей. Тёмное население должно ежечасно ощущать беспрерывное насилие просвещённой власти.
При построении военно-конного полка, Орлик стоял в переднем ряду, Мануш сзади. Спаренные с детства кони не стерпели разъединения, ржали и, нарушая строй, рвались вновь соединиться. Рошиорей неразделяемой пары поставили рядом, но на учениях кони отказывались в два шага расходиться; когда надо было атаковать врага с разных сторон, они бежали вместе. 
Неразлучную пару списали из кавалерийского эскадрона, за нарушение устава. Определили при штабе полка в качестве оперативно-связной единицы. Кони не потеряли природную стать, но заметно стали тут худеть. Выяснилось, что возничий пропивал выделяемый фураж. Солдата поменяли, и кони пошли округляться. Командир полка ежедневно, лично ездил в штаб бригады на фаэтоне, с заметными гнедыми конями; много зевак заглядывалось, когда он проезжал; полковник - дивизионным генералом себя чувствовал.
Ранним тёмным утром, в связи с назревающими событиями, по срочному вызову дивизионного начальства, колонел ехал с секретными документами в папке, фаэтон нёсся легко, мягко раскачивался и кавалерист уснул, возничий фрунташ сладко думал об Аурике, ласково чмокал коням, придерживал прыть, чтобы не мешала ему мечтать. Местами колёса подпрыгивали, на поворотах коляску уносило, и колонел вдруг обнаружил, что папки в его руках нет.
Ни рядом, ни в ногах папки не было. Сладкие мечты фрунташа, колонел накрыл гневным военным матом.
Повернули обратно, пытаются медленно ехать по ещё тёмной дороге, высматривают, где могла вывалиться папка, что-то зачернело, коней опасно отпускать, колонел тяжело слез, сам ищет в плохо видимых колеях выроненную папку - клок сена мокрого нащупал. Ещё проехали, дальше другое чёрное пятно.
 – Она! - Колонел бросился подбирать папку – куча конского навоза…
Возмущения на возничего грозные и громкие посыпались, он еле вспугнутых коней удерживал, начальник грязные руки пытался об хвосты и гривы конские, утереть, грязно матюгался.
Значительно отъехали назад, светлеть начало, …и папки нигде нет.
Развернулись, снова в сторону города едут, - нашли!
 Кони вовсю несутся, нагоняют назначенный час доклада, колонел притих, молча, молится насупленными губами.         
А начальнику штаба дивизиона хорошие кони всегда нравились, на много больше, чем все доклады командира кавалерийского полка. Он приказом перевёл славных коней и кучера, в бригадное подчинение.
Но события развивались быстрее, чем бег коней.
В жаркое время страды сорокового года, Васил Апостолов одетый в самом нарядном костюме, перепоясанный красной парчой, с большим, выпечным из новой муки караваем, поверх которого лежала вареная курица; со всеми своими работниками, во главе города вышел встречать прибывшую новую власть. Он не знал, что она пришла ликвидировать эксплуатацию человека – человеком. 
Город сиял улыбками, забрасывал освободителей цветами и поцелуями. Оковы чуждой речи, державшей людей в забытьи, убегали заодно с их носителями.
Штабной бригадный экипаж с ухоженными конями, тоже нёсся на запад, генерал увозил семью; у фаэтона, от быстрой езды по ухабам, сломалось колесо; час ультиматума истекал…
К экипажу подошёл изысканно держащий себя гражданский человек, состоянием спокойной уверенности он поздоровался с известным войсковым начальником:
- Нужна помощь, домне Кодряну, - спросил уверенный, у растерянного военного.
 - Одна помощь при ультиматуме – убегать быстрее в укрытие.
 - Пересядьте в мои дрожки, а свои оставьте мне, - сказал человек, которого Ион Кодряну  прежде видел, но не мог вспомнить где.
Муж помог генеральше и дочери не помять белые платья, пересесть в подъехавшую рядом коляску, денщик перегрузил саквояжи, сел на облучок и дёрнул подтаявших лошадей на Галац.
Высоко гремел незнакомый гул моторов, самолёты ломали небо, напоминали городу о начавшейся новой эре. Видно, что конструкторы вложили в блестящие пропеллеры самолётов достаточный запас высокой несгибаемой прочности, всё небо дрожало железными крыльями.
Изысканный не придавал значения самолётному шуму, он стоял и  рассматривал коней, которые зачаровывали его больше, чем высокий блеск метала. Кони копытами передних ног рыли сухую дорогу.
И плохие люди в беде - хорошими становятся.
Новый хозяин горящих коней стоял рядом, а своему возничему сказал как бы издалека:
- Отремонтируй у Болбока колесо и отгони коляску к отцу в Кубей, вернёшься на седых конях с поломанной бричкой, - прибывшая власть не любит роскошь.
И добавил: - …Адвокаты, - им тоже будут нужны.      
 - 

                     Пара Гнедых часть 6

Широки камыши Дуная, и длиною далеко уползают, от устья к самым верховьям заросшей реки стонут и мотают мётлами камыши. Не только болота заливы и луга в камышах утонули, но и беды людские тут припрятаны, предприятие опасное скрывают непроглядные заросли. Глубоко в вилковских очеретных зарослях, из прутьев вербы большой окол сплетён, днём - табун из разно-породистых коней - гривы и хвосты валяет, ноги по самые путы утопают в топкой серой грязи, оставляют копыта полные чаши зелёной воды, откуда курлычут пучеглазые жабы. Дни в камышовых зарослях тоскливые и водянистые, мокрота через полые стебли дышит в небо. Ночью табунщики на выпас выгоняют лошадей. Каждое утро сверяют, пересчитывают прибывающие  головы, ждут, когда разрастётся табун до ста пар.
Далеко в других камышах Валахии, тоже табун многочисленный выпасают, камышовые братья готовятся к позыву единого призвания. Только протрубит сигнал, в наполненных стойбищах - объявляют великий перегон лошадей, стелется ночной путь вдоль медленных вод тихого Дуная. Атаманы камышовых зарослей меняются табунами. На базарах Бессарабии и Валахии прасолы выводят чужой неузнаваемый скот: кобылы, мерины, лошаки, и жеребцы – тавро неприкасаемости имеют.   
Силён пригнанный валашский табун – ценами пригнутыми, быстро разбегается трудяги полей по всей Бессарабии.
Главным скупщиком валашских краденых коней, давно установился скопец Еким - хоть и не китаец, а жёлтый кожей. В сухих камышах не разберёшь, есть человек, или то сноп шевелится, по тропе им утоптанной один ходит, коней связанных бесшумно выводит; на конном базаре без его одобрения ни один торг не состоится гладко. С сестрой родной Куной проживает Еким, много жёлтых монет накопил.  Лет двадцать назад, на тропе в камышах подобрал он брошенного малыша, имя дал ему Яшка. Сестра высмотрела Яшку без знания нужды – откормленным мальчиком вырос сынок. Отцу – скопцу рассказывает Яшка, что ему снился сон, будто получил в подарок фаэтон с гнедыми конями. Хочет, что бы сон кремнем стал.
- Раз дитё видело сон, пусть он сбудется, настаивает мать Куна. Купи ребёнку фаэтон, не жмись Еким.       
Гуляют невзрачные хижины в глухих камышах. Всего вдоволь: еды, питья, музыки, молодые куконы прислуживают «камышовым боярам». И Яшка с ними веселится.
Отгуляют «бояре» в ресторанах Измаила, Кишинёва, Бухареста - насытят страсть воровскую широкими жестами, распродадут кареты и фаэтоны; повесят фраки с офицерскими мундирами на коромысла, - и снова за дело.  Деньги, добытые на лжи – не преисполняют вознаграждениями. Голове неуёмной вновь риска не хватает, снова конокрады к делу привычному возвращаются, - начинают новый табун собирать, пора перегон следующий наращивать.       

Вернувшаяся в сороковом году Россия, привела в Бессарабию новый небывалый строй, был он крепок проверенными кадрами, система не заводила дружбу с ворами, потому указания вышестоящих комиссаров, исполнялись бескомпромиссно; все буржуазные пережитки и наросты, мешающие трудовому населению добиваться всевозможного прогресса, должны быть ликвидированы.   
Тут же заработали винтовки и пулемёты.
Расстреляны все организаторы и пособники преступной банды конокрадов: Тома, Киляф, Газгараков, Терентий Вачков, Мута Улинтиров. 
Главный «боярин» Кукош прячется в не проездных хуторах;                дышал под водой в трубку камышовую, когда уходил от облавы.
Нигде не найден, - значит убит.  Доложили Одессе о полной ликвидации бандитизма в дунайских камышах. 
А тут один из кумовей Кукоша, пришёл за вознаграждением с повинной, стал рассказывать, что крестник его бедняцких детей в хуторе Катаржи - у него дома прячется.      
Изрешетили пулями все окна и двери, даром Кукош отстреливался, - сожгли заодно с домом. Кума, тоже расстреляли как пособника преступного империалистического пережитка. Новая власть не церемонится с теми, кто не желает жить полезным трудом.
Напуганный скопец ходит угрюмым по конному базару, скрепит жёлтыми морщинами, продаются славные кони, каких он не видел. Издалека, видно мужик приехал. Послал за Яшкой.
- Сколько ты за экипаж просишь? – интересуется искупанный в молочае  человек.
 - Иди, иди дядя! Не твоего кармана базар.
При прошлой власти скопец тут всегда важным ходил, и коней этих,  тогда можно было в камыши умыкнуть. 
Теперь он в рваном кожушке, в стёртых царвулях; сухие складки и впалые щёки; – бедность его страдальческую выдают.    
Пришёл Яшка в базар, юнец надутый, голова – тыква, задник так и просится толстым шлангом перерезать, бурчит отцу в желтое ухо, просит вместе с конями и фаэтоном - ещё и камчу плетённую тоже выкупить. 
Не рублями, а алтынами рассчитался старик-простачёк.
Выехал на фаэтоне Яшка с базара, кони – два огненных ангела улицу раздирают, вместо плети – цепями их стегает.   
И только рабочая власть удумала с тунеядцем Яшкой разобраться, время её оборвалось. Ударил гром войны.
Дунайская красная флотилия контратаковала румын, высадилась на добруджанский берег, захватила заставу врага и потребовала разрешения у советского командования - взять Бухарест.
Был дан приказ – отступать на Одессу!
 Всем военным, милиционерам и партработникам велено в течение трёх дней эвакуироваться заодно с семьями. Начался планомерный вывоз краснозвёздного населения.
Имеющиеся автомобили загрузили подлежащими эвакуации семьями, начальство для своего личного вывоза организовало конные обозы, были задействованы повозки, дрожки, фаэтоны.
Милицейское командование Измаила, обязало Яшку, своими быстрыми конями отвезти оперуполномоченного со всем архивом в Аккерманский морской порт. Гнал коней Яшка привычно быстро, в дороге не кормил, голодные кони на ходу рвали попадающиеся в пути ветки деревьев и побеги травы. За доставку документов и начальника –  записку получил, обязательство ему выдали.
По обратной дороге гремели орудия и падали бомбы. В небе самолёты звали долгую сушу на необузданно дерзкую землю. Мосты разрушены, не везде вброд можно переехать.
Яшка объезжал встречные колонны румынских частей, выносливые  мулы тянули орудия, лошади запряженные в повозках везли амуницию. Солдаты спрашивали друг друга скороли войне конец.
- Возьмём Москву, и сразу война закончится – объясняли сведущие плутонеры.
Вошли в село Московей, от радости все в небо стрелять принялись, шапки вверх бросают.
Кричат: - Бине! Война закончилась. Московей наш. Пора домой возвращаться.
Испугали выстрел коней, Яшка совсем запутался на обратной дороге. Остановился ночевать у одинокой солдатки. Надолго задержался, продал коней с фаэтоном, нагайку себе оставил, для нового экипажа.
 Когда через время вернулся домой, записку, что лошадей увели в Россию – показывать некому. По двору скопца ходил другой хозяин, а деревья и розы цвели так же пространно, как и прежде.
- Что я могу здесь изменить, - рассуждал крупный человек, глядя на короткую тень, - верующие люди лучше знают, где должны жить.
 Кормильцы решили, что сынок навсегда пропал, и ушли в разные монастыри, – а остальное слишком громко. 
Не захотел в монастырь идти Яшка. Умер от бездельного нищенства, под забором усохшего базара валялся.         

                       Пара Гнедых часть 7

Нет ничего печальнее, чем тяжёлые мысли.
 Отец и Тимо ехали в Карамарин, замкнувшись в мрачности своих раздумий. Ехали наискось, полями.
 Не всегда короткий путь - быстрее долгой обиды. 
Что бы сигуранца ни подслушивала из зарослей дерезы, они шёпотом говорили на запрещённом родном языке, о войне далеко ушедшей рассуждал отец, мысли его прыгали:               
-  Молодое государство – зверь затравленный.  Сколько не ласкай – рычать будет. И валах тоже – человек нашей веры, род имеет давний, а зачем приоделся в доспехи чужие.
Давно сказано:
- Спрячь ошибки власти – она трусость твою спрячет, и вместе погрузитесь в печаль дня.
 А кто огонь и воду одновременно полюбит – камень крошить станет.
 В металле высоких творений и глубоких мыслей, плавят народы новое время. Все империи, что не видят края своих границ – трухлеют от слепоты правителей, неожиданна их кончина.
- Да, глубоко залезли румынец с немецем в пазуху «деду Ивану», ему теперь не до нашей Бессарабии - так бы коней сразу вернули.
- В прошлой войне мы на немецких землях воевали, и простор нам тоже никто не вернул, - упускаем общую волю сердец, не дотянуться нам до удалённого ума власти.
 Грустят сдавленные досадой сердца крестьянские.
 - Говорят, теперь все наций будут запрещены, нас румынами запишут, наш язык насовсем затереть хотят.
- А песни как петь будем? 
 - Песни тоже закроют, одна власть – одна песня.
 - Да, новое иго наступает, надежда только на «деда Ивана».
 - Говорят тебе, что красную Москву в католический Ром уже переименовали, и пояса тканные, тоже в красный цвет расписывать больше не будем, под запрет всё красное.
 - А как же кони наши? Что теперь, у цыган чёрную охру и хну покупать будем…
 - Коней, сперва домой вернуть надо, потом красить станем.
Примар – больше не начальник села. Руководят селениями  «гвардейцы железных фашин» - они своих шефов всюду назначают. Людей отвечающих за национальную твёрдость могучего сознания всегда найдётся.
Велин зашёл к Шефу Карамарина с опаской, обещал ему откормленного овена и две пары гусей – за возврат жеребцов, показал имеющиеся на коней Билеты.
Шеф отправил просителей в канцелярию: - Идите к писарю, пусть опишет явные приметы, если сойдутся, вернём вам коней.    
Велин обнадёженным вышел от Шефа.
Писарь же оказался человеком грубым и грозным, неприязненно говорил с неграмотными людьми, не выполнить указания Шефа, не смел.
Записал отличительные признаки, перечисленные дерзкими селянами, пригрозил, что если не подтвердятся, ноги и руки изломает палками, приготовленными в углу писарского кабинета.
Примар, писарь и поп пошли с заявителями к указанному  - Илия Петрову.
Внешние приметы коней сразу видны, полностью сходятся.
- Если поглажу сзади крупы – тут же присядут, - сказал Тимо и приласкал коней после четырёх лет разлуки; - жеребцы сели плюснами на пол, а он прослезился.
Коней надо вернуть хозяевам – сказал подошедший Шеф, - «железная гвардия» даже в ухе осла, будет вколачивать железные гвозди порядка. 
На следующий день в Измаиле, к юристу Тотю Мужикову, обратился Илия Петров, рассказал, откуда к нему кони опознанные  пришли.
- Так, так, Яшка говоришь, - повторил Мужиков, - это отец мой, скопцу продал этих коней.
- Жеребцы кони не скоплённые, - уточнил Петров.
- Знаю, знаю, это я память свою проверяю, - юрист зевнул, – никто твоих жеребцов не заберёт, на них сам бригадный генерал Ион Кодряну от большевиков убегал. Я это Шефу расскажу, а ты добавишь ещё три тысячи за сломанное колесо.
Сам подумал: -  непозволительно всякому славянину, славных коней дёшево ездить.
Шеф человек умный, глупому ослу серьгу на ухо нацепил, - передумал возвращать коней.
- Решайте через суд! – сказал он приунывшим селянам. – Больше не отвлекайте от великих дел державную службу…, меня сам маршал Антонеску на линии связи ожидает. Жалуетесь ниже.   
Тимо отнёс жалобу, и тоже известному Мужикову, - ниже некому.   
- Ждите, я вам повестку вышлю, - холодно заверил юрист.
Прошёл месяц, - повестки всё нет, - нет Мужикова…
Обратились к адвокату Щербанеску.
Человек, бывший прокурор, вежливо выслушал важные подробности.
 - Не тратьте время и деньги на суд, - объяснил Щербанеску, - если бы кони были взяты у вас дома, мы бы их отбили, а тут дело проигрышное, ваши Билеты не дадут аргументы суду.
 Всегда следите за тем, что творится выше, - попридержите неуступчивость времени перед мотивом скрывшейся истины, - и правильное решение само к вам придёт.   

…Поздней весной стали слышны далёкие взрывы снарядов, война возвращалась в пещеру порождения.
Велин снял один лемех с тройчака, запряг в ещё непривычный хомут молодых волов, и со старшей внучкой пошли на холм «старых дуваров», в стороне от отсыпанного шоссе - распахивать оставшиеся с осени, две десятины сбитой полосы.
Хозяин земли перекрестился, сказал скупую молитву и принялся вспахивать отвердевший надел. Жейна, убыстрёнными шажками бегала за волами, вслушивалась в мелодию плуга.  Земля из под лемехов – теплом поёт.  Девочка закрыла косыночкой лицо от шалящего солнечного ветра, белый платочек завеян сыпучей чёрной пылью.  Выцветшая степь ещё не зеленела, ветер ломал сухие ветки одиноких деревьев, сметал в овраги мёртвую траву, вырывал виснувшие изломленные перья у скуксившихся птиц; порхнула перепёлка серая – как земля, воловье копыто гнездо с яйцами смяло, плуг зарыл серую скорлупу.  Быстрые ножки Женины, будили сбитый чернозём, были тверды по земле, высокие облака отражали синеву невидимого моря; обветренные глазки обнимали простор, и никакая буря не способна задуть радость новой жизни в широкой весенней степи. 
Вдали по шоссейной дороге темнело разраставшееся пятно обоза. От него отделились несколько всадников, и тревога стала вырисовываться с растущей явью.
Дед смотрел в борозду и не видел волнения Жейны, следящей за приближающимися всадниками. Четыре одинаково измученных лошади - породы фариозо, остановились на линии вспаханной борозды.
- Распрягай бычков! – приказал старший из них, в вытянутой руке он держал пистолет, выражением изображал: гнев, голод, и страх.
Дед стоял обиженным на невезение в затянувшейся смуте, крестьянину отовсюду неудачу шлют. С лошадей смотрели соскучившиеся по земле и мясу люди, их земля была ещё далеко, и они с негодованием дёргали узду.
Жейна заплакала.
 - Я только начал запоздалое оранье, - сказал дед, он не вмещал в обиду степной страх.
- Замолчи, молчи! – угрожающе прикрикнул калараш на плакавшую девочку, ему показалось, что угроза его горла, - злости не дала.
 – …Пристрелю!
Он выстрелил над весенней косынкой юной вологонщицы. Она присела и зарыдала.
Из глаз старика выползло спрятанное смятенье, а все калараши несдержанно уплотняли ноги в стремена, ждали, когда скинет старик хомут, удерживающий их аппетит.         
Пахарь увидел в борозде тень колеблющихся кистей с пистолетами.
 Когда пропадают волки - их заменяют люди. Он распряг парящих волов, налыгачами сцепил пару, и понукнул обидой отчаянья.
Всадники дружно зашикали, довольными погнали добычу в сторону скрипевшего обоза.
Женина плакала, а дед прощался с уведённою надеждой окончательно ослабившую последние усилия самого начального труда.
Дед Велин запрягся в голый хомут, Женина водила звенящее колёсико плуга, они медленно везли домой огорчение ущерба, досадный остаток мёртвого имущества .
Вышли на шоссе, и время от времени отдыхали, опуская хомут на камни.
Вскоре их нагнала колона итальянских автомашин. Из кабины вышел уверенный в радости дня убегающий офицер в широкой пилотке. 
Старик и девочка смотрели разными глазами, а он Тасканию вспомнил, и ровно спросил:
-  Далеко ли Прут, и ждёт ли местное население Красную армию.
- Давно ожидает! – ответил старик; девочка молчала, потому что  знала, - от военных только горе бывает.
- Наши давно прошли? Или они от пахарей тоже прячутся?
 - Не прячутся, - ответил старик, - волов забрали…
Офицер знал, что контакт с местным населением – главный успех разведчика.
- Бросайте инвентарь, садитесь в машину – предложил он.
И сразу было понятно, что человек этот из чужого далёка.
- Сами дойдём, не спешим, – старик отказался, усомнился, и заодно удивился неслыханному треску тронувшихся зелёных машин.
Женина впервые из близи видела железо, подменившее волов. 
Колонна с гулом уехала. Старик с девочкой двигались медленно, хомут бросить – расточительное умозрение.
Когда дошли до широкой низины отлогого оврага перед селом, увидели тлеющие возле талой воды угли, лежали убитые калараши, один пониклый лошак остался  охранять мертвых, седло протёртое дранное, порванная узда соединена солдатскими нитками.   
Лежали убитые безобразно. Валялись задымленные кости; бродячие сельские собаки растаскивали обугленные большие предплечья и рёбра волов, дым от них шёл едкий и чужой. Кровь на ранах людей перестала плакать, застыла на мёртвых, сытых говядиной заросших лицах, головы свисали; та кровь, что накапала на горячие камни – стала чёрной; неподвижные губы - улыбку оставили, вроде знали калараши, что конец света должен случиться.
Женина снова увлажнила глазками тревогу, мёртвыми эти люди были страшнее живых, если бы не пекли воловьи мышцы, успели бы за Прут спрятаться. 
Дед Вилин впряг в хомут неприученную голову лошака и хлестнул неравное возмещение, понукал с явным упрёком, со злостью уставшего хозяина гнал паскудную скотину домой.

Лето в Бессарабии быстро наступает, снова зарожденье плодов стало радостным. Красная Армия ломала чужие латинские надписи, и красивые цветы падали под военные машины.
Гром победы ушёл догонять тех, кто забирал коней и волов, а власть что вернулась, стала устанавливать постоянное солнцестояние. Нет ничего чужого, когда всё принадлежит народу.
Красивые, изъятые у кулака Илия Петрова кони, несутся всё также широко, разрезают пыльный ветер грунтовых дорог – служат исполкому, возят землемера колхозных полей; такие могучие кони должны принадлежать только важной власти. 

Старый Велин выгонял корову в травы лога, он знал, Россия слишком широка, что бы узко смотреть на мир. Назначенные теперь начальники носили чугунные бритые головы и похотливые лица, даже непонятно зачем Ленин вывел такую чугунноголовую породу.   
Гнедые кони, запряженные в  двуколку были худы, явно выделялись их костлявые хребты и впалые маклаки.
Ездовой хлестал коней загнутыми длинными вожжами, сидевший рядом землемер курил, и ненавидел плохое утро после хорошего вечера.
- Не бей, не бей коней! – крикнул неиспорченным голосом, гнавший корову дед, достал виллой ездового в ноги.
Исполкомовец отвёл папиросу в сторону и невыносимо жарко всмотрелся в орущего крестьянина. Нелепое утро межевало состояние, продолжало светить сквозь табачный дым…
Молодой ездовой задрал фуражку, жмурил один глаз:
 - Ты что дед, какое тебе дело, не твои кони!
Он дёрнул вожжи, снова хлестнул торчащие как деревянный землемерный циркуль хребты. Двуколка покатились по ранней улице, пыль одну оставляла.
Велин смотрел вслед, его глаза были удивительно похожи на жалостливые, полные слезами Жейнины глазки. Он стоял неподвижно как человек угнетённый невыразимо скабрёзным временем.
Кони удалялись, а он сказал пустоте пыльной дороги:
- Знаешь, ты… - чий эти кони.