Нет ничего печальнее, чем тяжёлые мысли.
 Отец и Тимо ехали в Карамарин, замкнувшись в мрачности своих раздумий. Ехали наискось, полями.
 Не всегда короткий путь - быстрее долгой обиды.  
Что бы сигуранца ни подслушивала из зарослей дерезы, они шёпотом говорили на запрещённом родном языке, о войне далеко ушедшей рассуждал отец, мысли его прыгали:                  
-  Молодое государство – зверь затравленный.  Сколько не ласкай – рычать будет. И валах тоже – человек нашей веры, род имеет давний, а зачем приоделся в доспехи чужие. 
Давно сказано:
- Спрячь ошибки власти – она трусость твою спрячет, и вместе погрузитесь в печаль дня. 
 А кто огонь и воду одновременно полюбит – камень крошить станет.
 В металле высоких творений и глубоких мыслей, плавят народы новое время. Все империи, что не видят края своих границ – трухлеют от слепоты правителей, неожиданна их кончина. 
- Да, глубоко залезли румынец с немецем в пазуху «деду Ивану», ему теперь не до нашей Бессарабии - так бы коней сразу вернули.
- В прошлой войне мы на немецких землях воевали, и простор нам тоже никто не вернул, - упускаем общую волю сердец, не дотянуться нам до удалённого ума власти. 
 Грустят сдавленные досадой сердца крестьянские. 
 - Говорят, теперь все наций будут запрещены, нас румынами запишут, наш язык насовсем затереть хотят. 
- А песни как петь будем?  
 - Песни тоже закроют, одна власть – одна песня. 
 - Да, новое иго наступает, надежда только на «деда Ивана».
 - Говорят тебе, что красную Москву в католический Ром уже переименовали, и пояса тканные, тоже в красный цвет расписывать больше не будем, под запрет всё красное. 
 - А как же кони наши? Что теперь, у цыган чёрную охру и хну покупать будем…
 - Коней, сперва домой вернуть надо, потом красить станем. 
Примар – больше не начальник села. Руководят селениями  «гвардейцы железных фашин» - они своих шефов всюду назначают. Людей отвечающих за национальную твёрдость могучего сознания всегда найдётся. 
Велин зашёл к Шефу Карамарина с опаской, обещал ему откормленного овена и две пары гусей – за возврат жеребцов, показал имеющиеся на коней Билеты. 
Шеф отправил просителей в канцелярию: - Идите к писарю, пусть опишет явные приметы, если сойдутся, вернём вам коней.     
Велин обнадёженным вышел от Шефа. 
Писарь же оказался человеком грубым и грозным, неприязненно говорил с неграмотными людьми, не выполнить указания Шефа, не смел.
Записал отличительные признаки, перечисленные дерзкими селянами, пригрозил, что если не подтвердятся, ноги и руки изломает палками, приготовленными в углу писарского кабинета.
Примар, писарь и поп пошли с заявителями к указанному  - Илия Петрову. 
Внешние приметы коней сразу видны, полностью сходятся. 
- Если поглажу сзади крупы – тут же присядут, - сказал Тимо и приласкал коней после четырёх лет разлуки; - жеребцы сели плюснами на пол, а он прослезился. 
Коней надо вернуть хозяевам – сказал подошедший Шеф, - «железная гвардия» даже в ухе осла, будет вколачивать железные гвозди порядка.  
На следующий день в Измаиле, к юристу Тотю Мужикову, обратился Илия Петров, рассказал, откуда к нему кони опознанные  пришли. 
- Так, так, Яшка говоришь, - повторил Мужиков, - это отец мой, скопцу продал этих коней. 
- Жеребцы кони не скоплённые, - уточнил Петров.
- Знаю, знаю, это я память свою проверяю, - юрист зевнул, – никто твоих жеребцов не заберёт, на них сам бригадный генерал Ион Кодряну от большевиков убегал. Я это Шефу расскажу, а ты добавишь ещё три тысячи за сломанное колесо. 
Сам подумал: -  непозволительно всякому славянину, славных коней дёшево ездить.
Шеф человек умный, глупому ослу серьгу на ухо нацепил, - передумал возвращать коней.
- Решайте через суд! – сказал он приунывшим селянам. – Больше не отвлекайте от великих дел державную службу…, меня сам маршал Антонеску на линии связи ожидает. Жалуетесь ниже.   
Тимо отнёс жалобу, и тоже известному Мужикову, - ниже некому.   
- Ждите, я вам повестку вышлю, - холодно заверил юрист. 
Прошёл месяц, - повестки всё нет, - нет Мужикова…
Обратились к адвокату Щербанеску. 
Человек, бывший прокурор, вежливо выслушал важные подробности.
 - Не тратьте время и деньги на суд, - объяснил Щербанеску, - если бы кони были взяты у вас дома, мы бы их отбили, а тут дело проигрышное, ваши Билеты не дадут аргументы суду.
 Всегда следите за тем, что творится выше, - попридержите неуступчивость времени перед мотивом скрывшейся истины, - и правильное решение само к вам придёт.   

…Поздней весной стали слышны далёкие взрывы снарядов, война возвращалась в пещеру порождения. 
Велин снял один лемех с тройчака, запряг в ещё непривычный хомут молодых волов, и со старшей внучкой пошли на холм «старых дуваров», в стороне от отсыпанного шоссе - распахивать оставшиеся с осени, две десятины сбитой полосы. 
Хозяин земли перекрестился, сказал скупую молитву и принялся вспахивать отвердевший надел. Жейна, убыстрёнными шажками бегала за волами, вслушивалась в мелодию плуга.  Земля из под лемехов – теплом поёт.  Девочка закрыла косыночкой лицо от шалящего солнечного ветра, белый платочек завеян сыпучей чёрной пылью.  Выцветшая степь ещё не зеленела, ветер ломал сухие ветки одиноких деревьев, сметал в овраги мёртвую траву, вырывал виснувшие изломленные перья у скуксившихся птиц; порхнула перепёлка серая – как земля, воловье копыто гнездо с яйцами смяло, плуг зарыл серую скорлупу.  Быстрые ножки Женины, будили сбитый чернозём, были тверды по земле, высокие облака отражали синеву невидимого моря; обветренные глазки обнимали простор, и никакая буря не способна задуть радость новой жизни в широкой весенней степи.  
Вдали по шоссейной дороге темнело разраставшееся пятно обоза. От него отделились несколько всадников, и тревога стала вырисовываться с растущей явью. 
Дед смотрел в борозду и не видел волнения Жейны, следящей за приближающимися всадниками. Четыре одинаково измученных лошади - породы фариозо, остановились на линии вспаханной борозды. 
- Распрягай бычков! – приказал старший из них, в вытянутой руке он держал пистолет, выражением изображал: гнев, голод, и страх. 
Дед стоял обиженным на невезение в затянувшейся смуте, крестьянину отовсюду неудачу шлют. С лошадей смотрели соскучившиеся по земле и мясу люди, их земля была ещё далеко, и они с негодованием дёргали узду. 
Жейна заплакала.
 - Я только начал запоздалое оранье, - сказал дед, он не вмещал в обиду степной страх. 
- Замолчи, молчи! – угрожающе прикрикнул калараш на плакавшую девочку, ему показалось, что угроза его горла, - злости не дала.
 – …Пристрелю! 
Он выстрелил над весенней косынкой юной вологонщицы. Она присела и зарыдала. 
Из глаз старика выползло спрятанное смятенье, а все калараши несдержанно уплотняли ноги в стремена, ждали, когда скинет старик хомут, удерживающий их аппетит.         
Пахарь увидел в борозде тень колеблющихся кистей с пистолетами. 
 Когда пропадают волки - их заменяют люди. Он распряг парящих волов, налыгачами сцепил пару, и понукнул обидой отчаянья. 
Всадники дружно зашикали, довольными погнали добычу в сторону скрипевшего обоза. 
Женина плакала, а дед прощался с уведённою надеждой окончательно ослабившую последние усилия самого начального труда. 
Дед Велин запрягся в голый хомут, Женина водила звенящее колёсико плуга, они медленно везли домой огорчение ущерба, досадный остаток мёртвого имущества . 
Вышли на шоссе, и время от времени отдыхали, опуская хомут на камни. 
Вскоре их нагнала колона итальянских автомашин. Из кабины вышел уверенный в радости дня убегающий офицер в широкой пилотке.  
Старик и девочка смотрели разными глазами, а он Тасканию вспомнил, и ровно спросил: 
-  Далеко ли Прут, и ждёт ли местное население Красную армию. 
- Давно ожидает! – ответил старик; девочка молчала, потому что  знала, - от военных только горе бывает. 
- Наши давно прошли? Или они от пахарей тоже прячутся?
 - Не прячутся, - ответил старик, - волов забрали…
Офицер знал, что контакт с местным населением – главный успех разведчика. 
- Бросайте инвентарь, садитесь в машину – предложил он. 
И сразу было понятно, что человек этот из чужого далёка.
- Сами дойдём, не спешим, – старик отказался, усомнился, и заодно удивился неслыханному треску тронувшихся зелёных машин.
Женина впервые из близи видела железо, подменившее волов.  
Колонна с гулом уехала. Старик с девочкой двигались медленно, хомут бросить – расточительное умозрение. 
Когда дошли до широкой низины отлогого оврага перед селом, увидели тлеющие возле талой воды угли, лежали убитые калараши, один пониклый лошак остался  охранять мертвых, седло протёртое дранное, порванная узда соединена солдатскими нитками.   
Лежали убитые безобразно. Валялись задымленные кости; бродячие сельские собаки растаскивали обугленные большие предплечья и рёбра волов, дым от них шёл едкий и чужой. Кровь на ранах людей перестала плакать, застыла на мёртвых, сытых говядиной заросших лицах, головы свисали; та кровь, что накапала на горячие камни – стала чёрной; неподвижные губы - улыбку оставили, вроде знали калараши, что конец света должен случиться. 
Женина снова увлажнила глазками тревогу, мёртвыми эти люди были страшнее живых, если бы не пекли воловьи мышцы, успели бы за Прут спрятаться.  
Дед Вилин впряг в хомут неприученную голову лошака и хлестнул неравное возмещение, понукал с явным упрёком, со злостью уставшего хозяина гнал паскудную скотину домой. 

Лето в Бессарабии быстро наступает, снова зарожденье плодов стало радостным. Красная Армия ломала чужие латинские надписи, и красивые цветы падали под военные машины. 
Гром победы ушёл догонять тех, кто забирал коней и волов, а власть что вернулась, стала устанавливать постоянное солнцестояние. Нет ничего чужого, когда всё принадлежит народу. 
Красивые, изъятые у кулака Илия Петрова кони, несутся всё также широко, разрезают пыльный ветер грунтовых дорог – служат исполкому, возят землемера колхозных полей; такие могучие кони должны принадлежать только важной власти.  

Старый Велин выгонял корову в травы лога, он знал, Россия слишком широка, что бы узко смотреть на мир. Назначенные теперь начальники носили чугунные бритые головы и похотливые лица, даже непонятно зачем Ленин вывел такую чугунноголовую породу.   
Гнедые кони, запряженные в  двуколку были худы, явно выделялись их костлявые хребты и впалые маклаки.
Ездовой хлестал коней загнутыми длинными вожжами, сидевший рядом землемер курил, и ненавидел плохое утро после хорошего вечера. 
- Не бей, не бей коней! – крикнул неиспорченным голосом, гнавший корову дед, достал виллой ездового в ноги. 
Исполкомовец отвёл папиросу в сторону и невыносимо жарко всмотрелся в орущего крестьянина. Нелепое утро межевало состояние, продолжало светить сквозь табачный дым…
Молодой ездовой задрал фуражку, жмурил один глаз: 
 - Ты что дед, какое тебе дело, не твои кони! 
Он дёрнул вожжи, снова хлестнул торчащие как деревянный землемерный циркуль хребты. Двуколка покатились по ранней улице, пыль одну оставляла. 
Велин смотрел вслед, его глаза были удивительно похожи на жалостливые, полные слезами Жейнины глазки. Он стоял неподвижно как человек угнетённый невыразимо скабрёзным временем. 
Кони удалялись, а он сказал пустоте пыльной дороги: 
- Знаешь, ты… - чий эти кони.