Шум дождя

Шум дождя
 

По условиям нависшего над ним подлога, он не мог уехать куда-нибудь.  «Куда-нибудь» - самое лучшее понятие в его восприятии. Ему все ровно куда, только бы с размахом разменивать большое пространство, - видеть бескрайность. Стас жил в деревянном расколовшемся дачном домике, оказавшемся над глубокой земляной трещиной, после последнего движения прибрежных грунтов в районе  Дачи Ковалевского. Щели в невысоких дощатых стенах домика почти повторяли раскол земли. Он заткнул их всевозможными тряпками, одеялом, подушками, фуфайкой. Говорит, что охраняет эту дачу. Хозяева два раза приходили выкидывать его  из  развалюхи, и оба раза он долго им рассказывал, как сумел отстоял добро у грабителей вчерашнего дня. Добро: - это грабли, тяпка, метла, ведро, – которые, очевидно, где то там находились. Я ни разу внутри не был. Вообще, по нему, нельзя понять, где течёт  правда, что  вымысел. Мне кажется, имя своё, – он тоже придумал.
Паспорта у него нет. Из урывков рассказанной жизни, можно понять, что ему очень подходит сидеть  временным пугачом – охранять, что-то  ненужное. Если забить шест на берегу моря и предложить оберегать его тень – ему бы очень подошло. Главное, что бы тень шеста не заслоняла его воображения. В холод последней зимы он спал в окружении собак, которых  кормил  сырыми костями,  - ходил подрабатывать у мясников на базаре, полные сумки костей приносил.  Говорит, очень тепло греют собаки, - заменяют печку. 
 

- Хорошие у тебя собаки, - как то сказал я ему просто для того чтобы, что-нибудь сказать. Он несогласно скривился:

- Вот у дяди моего есть собака – это обрыв мечтаний, если привести её сюда, ни один волкодав не удержится в округе. Особенно этот пёс, ты хозяина его знаешь, верзила который, на обрыве возле Дома Писателей  вместился жить. Хорошо знаешь его, гуляет постоянно с этим своим волкодавом. Наших собак притесняет! Я ничего такого особого не сказал, а он: мол, будешь кобениться - тебя уберут отсюда…  Коззёлл!..

Похоже, побережье осталось единственным местом, где он себя мыслил достоверно подобающим, дико обнадеженным человеком. Он мог часами неподвижно глядеть на море. Если бывало, его окликнешь – Стас! – он долго и очень неохотно выходит из нужного ему состояния. Точно имя себе придумал.
- Как ты думаешь, сколько раз этим летом я купался в море – спросил он меня, не переставая смотреть на море.
- Каждый день! 
- Ни разу! – пляж вообще не интересует, мне главное, видеть простор природной пустоты -  горизонт. За горизонтом ещё простор. Пространственная свобода -  самая главная свобода в жизни человека.
- Ну!?.  Не только, не совсем. А свобода слова?
- Когда слышу это глупое сочетание, у меня в горле тёрпкость айвы застревает, зуд начинается, бред остывших мозгов вижу.
 Разговаривая, Стас так и ни разу не повернулся, в мою сторону, боялся потерять видимый горизонт, чужая ограниченность раздражала его.
-  Два года на зоне отлежал из-за злобы людской – сказал он новое – у меня там пульс от замкнутого пространства понизился до тридцати ударов в минуту. Никто  не мешал свободно говорить в стену камеры,  что хочу, то и кричу – кто слушать будет?  Есть только одна свобода, - свобода простора. Во времена пропавшей империи – я товарниками до Владивостока катался, на Кунашире был, на Итурупе, на Чукотке. С одним чукчей, - моим другом, - в зимнею пургу, мы на нартах с собачками  в Аляску через замерший пролив  ходили - к алеутам. Это те же чукчи – их Америка купила у России. Во время пурги, пограничники из казармы в столовую по натянутому тросу ходят – карабин за канаты цепляют. Если срыв случится, снежный ураган по морозу в сотни километров унесёт. Кататься по тундре будет, пока замершим чурбаном, не уткнется в случайный кустарник тала. Пурга, меньше трёх дней не играет. Для чукчей вьюга – промысловая радость, пурга их не колышет, они стойко держатся. У алеутов шкуры-меха, - обменивают на ружья охотничьи, на патроны, на крепкие виски…
- Ты же не чукча – как удержался через пролив ходить?
- Секрет есть – тебе он не пригодится. А летом, океан - прилив и отлив делает – явление обворожительное, чертовски важное для впечатления.
Стас повернулся, полузакрытыми далекими глазами сказал – я по империи скучаю… По Тихому океану, по Тянь-Шаню скучаю, по Уралу и Волге. За Арарат переживаю, – я из далека его видел. На вершине ковчег сохранился, новый, как вчера сделанный. Там, Ной  получил семь заповедей, последняя самая  верная, - было сказано: если народ откажется от справедливого суда, - исчезнет!  По Прибалтике бродил, в Польшу я не попал, поляки без паспорта меня не впустили.
- Без паспорта нигде не пускают.
- В том то и беда ваша, взаперти сижу.  Пропала воля. А была!.. - Стас грустно мотнул голову. Мне показалось, что грустным взглядом на море, он, напитывает не хватающие его  душе стремления жить в прошлом просторе, похоже он скучал по своему, чукотскому другу.
- Хотя знаешь – по Болгарии без паспорта полгода кантовался.
- Не гони!.., - я пресёк его, любимым его словом, хотя сказал ненамеренно.
- Всю жизнь про кругосветку мечтаю -  Стас мечтательно вернул глаза в горизонт. - На судне  одном проник. Меня в Варне выпихнули, но не грубо.  Затесался среди докеров – свои люди. Варна мне не понравилась – жуткий  город,  Двигался вдоль берега, от моря не отходил, - в Кранево остановился, - село такое приморское там есть. Курортное.  Дошёл до него, и с ночёвкой остановился… Мужику одному тамошнему, охранник как раз понадобился – котлован вырытый охранять. На участке вагончик стоит. Доски с гвоздями ржавыми валяются, кирпич битый, стволы сада выкорчеванного.

 Хозяин этого пятна, - Семён Григоров его зовут, -спрашивает меня: – какая сторона, какой край? – мол, откуда я.
- Союз говорю, Полтава. - Машет головой, значит, понял, и хитро улыбается, – Наш бывший край, ты руснак – спрашивает.
- Ну да, соглашаюсь –  из Запорожья родом.
- Ого-го-го… За-по-рожи-яя!  Каа-ззак!  Танас Булба! – как  хлопнет меня по плечу, – дружески. Ты, видишь, какой я  костлявый,  а он здоровяк – сам как Тарас Бульба – усы свисают, на лысине круглой – чубчик сохранился, щетинится над голым лбом.
Старорусия! , Старорусия!, Перворусия! Руснак, руснак… А… а… аа!..  Хоо… оо!.. В общем, остался я в вагончике сторожить котлован  Семёна  Григорова – мужика этого. У прошлого хозяина тут сад был, - уже говорил, - его выкорчевали полностью,  все деревья в одну кучу сгорнули. Я из корней причуды всякие сочинял, пилил,  вырезал с выдумкой, кору с жил счищал. Ходил  в Албену продавать . Албена по берегу, четыре километра  от Кранево , - курортный город, там иностранцев много, особенно немцев, у них мышление техническое, они за простотой соскучились, марки мне давали за оголенные корни.

 Я по лицам, местожительство и происхождение людей вижу, очень даже в нациях разбираюсь. Иностранцев в Албене хватает. Наши тоже есть – их моя ерунда не трогала, - на строганные корешки не покупались…  Пляж   там, скажу тебе, Португалия- отдыхает .
-Ты, что и в Португалии был ?
 Стас перекривил лицо. Я уточнил: – ты же не любишь купаться, зачем тебе пляж?
- То, что мне нужно, не твоя забота. Меня этот пляж не интересует, его нет. Тут я есть, а кругом всё пустота. Между Кранево и Албеной пусто, море и песок белый, волны, и никого. Там иностранцы кучками устраивают себе дикий пляж, в пустоте этой,
- У меня постоянно возникали уклончивые вопросы, но не решился раздражать Стаса, не уклонял его воображения, а то опять скажет, что у меня - замкнутое восприятия мира.
- В теннис играют, бадминтон, зарядку делают – не стесняются быть голыми. Я весь день, что бы энергию экономить по солнцу хожу от Кранево до Албени и обратно. На голых не смотрю; для одетого это дикость.

В то лето погодный период завязался такой, – тропический, – пол месяца изо дня в день, точно перед обедом с Балкан, ветерочек прохладный начинает доходить, шум старых гор слышится. Маленькая тучка на небе чудится, клубится, и разрастается, – солнце не серьёзно заслонит; пляж в тени держит, берег моря зеленеть начинает. Поднимешь голову, – небо неохотно темнеет, где-то, похоже, вершины гор раскалываются; далёкий гром слышен, – сразу не поймешь, к чему все это. А туча тяжелеет и в воду заползает. Горизонт блестит, - там море солнце поймало; не отпускает, держит, вся полоса на изгибе воды,  – наполнена светом. Да и вокруг лучи о землю бьются. Только над Албеной зонтом встало мрачное облако. Вот, оно  рассердилось с высоты, – крупные капли одиночные пошло ронять. Вдруг в сторону задумало уйти?  Каа – ак… разразится гром, затрещит с высоты, можно подумать, что таки кто-то провинился… - гнев божий!  Капли начинают учащаться.
В самой Албене отдыхающих уйма, впечатления многообразные; там коттеджи сплошные, рестораны, бары. Из старой Европы, конечно германцев и австрияков очень много. Им выгодно приезжать с валютой на черноморское безденежье. Из новой  Европы больше – поляков; чехи, словаки есть. Они нас сторонятся.
Скажу тебе, не  нравится  мне вся эта Европа, что-то смрадное от неё несёт, меня, если честно, больше всего в Уругвай тянет…

- Однако?
 

- Русских тоже много, особенно, белорусов, и наши перворусы, как говорит Семён, - тоже ездят. Там все они русские. Вот только пляж тенью накроет, немцы аккуратно первыми собираются. К себе в помещения идут, в холлы коттеджей, в еще пустые бары рестораны. За ними скандинавы, французы тянутся, может и английцы среди них есть. Как туча потемнеет, пошли убираться поляки, словаки, чехи, и другие все. Болгар там мало. Они в  выходные, с ближних селений подъезжают маршрутными автобусами. Уходят с пляжа в зависимости от интервала действия движений. Перед минутами маршрутного расписания  -  убегают, из под ног - песок стреляет. Если отправлению еще не время, на небо косятся, ладони подкладывают, гадают – а не унесётся ли именно этот дождь в поля их селения. Собираются долго, не охотно, возможный запас времени используют.

 Русские продолжают загорать в тени, купаются в потемневшей воде. В волейбол, минифутбол играют на песке, надеются, вдруг сегодня дождь срикошетит. Сколько можно!?
Вот семья, открыто видно, только приехали – все белые. Мужик с приличным водоизмещением – фыркает, купается…  Капли дождя, учащаются,  он в заплыв отправляется. Жена книгу читает, для удобства – поперёк двух топчанов легла. Книга в песке. Она рукой страницы счищает, пальцем по строчкам водит – торопится, интересное событие хочет угадать. Дети – мальчик и девочка, - дворец песочный построили, - рядом из мокрого песка соорудили. Чуть ли не в натуральную величину дельфина лепят.
 

Я, медленно иду, спешить не люблю, к ливню ежедневному – привык. Что, мне дождь летний, если тут зимнего не боюсь. 

По открытой книге капли ударили, бумага мокнет; женщина, вижу, хочет страницу осилить…  Вдруг как спохватится, вскочила, - смотрю у бабёнки  фигурка классная – двое деток всё-таки… Поспешно собирается, мужа из заплыва возвращает, на детей кричит…
Шум  капель разрастается – усиливается дождь. Дети, хвост дельфину, - разноцветными ракушками решили украсить. Обкладывают. Мужик до мелкоты воды доплыл – уши продувает, - мизинцами  голову вправо, влево наклоняет. Ливень начинает во всю хлестать.
Женщина кое-как  собрала одежду, кульки, сумки, пакеты с едой держит. На детей орёт.  Дети похожие. Девочка старше, с мамиными, как солнечное  море  глазами . Миловидная, соломенные косы водой стекают, она жалостливо, ещё  секундочку просит: - мам… ну мы только плавни дельфинчику выложим, округлить не успели…

Берег быстро опустел. Я дошёл до холла  ближнего высокого здания, – захожу тёплым дождем искупанный, – в майке и шортах прилипших. Передо мной рубашка расстегнутая, мокрая тоже, в плавках мужик – и ноги тонкие, тёмные. Местный, по пляжу обычно мельтешит, с топчанами постоянно возится – складывает, раскладывает…  Я даже с ним знаком – Бойко его зовут, очень морщинистый мужик, всё время курит, – смуглый как пепел сигареты, худее меня. Музыка  льётся спокойная, временами, наружным громом прерывается. Европейцы обедают, уже пообедали… - все в лёгкую одежду переоделись.  На мобильные телефоны наговаривают, плоский телевизорный экран смотрят – словом, цивилизация, -  я такого прежде не щупал. Два немца за столиком кофе в чашках раскручивают, выпьют глоток, и снова крутят, говорят. К ним Бойко подсаживается и роется в кульке своём, – бойкими раздетыми женщинами разукрашенном. Достаёт оставленную нашими русскую водку, наливает себе в одноразовую пластмассу.  Немцы – один пожилой, седой, упитан, отдохнувший такой, усики деликатные; молодой с чуть курчавыми рыжими волосами, слегка конопатый, – тоже  усы имеет, только рыжие, большие. Чашечки  крутят, о своём постороннем тихо говорят; вид их, сдержанность ихнию, выявляет. Болгарин снова роется в кульке, достаёт пустые, мутные, мятые стаканчики . Предлагает немцам, чтобы водку с ним пили.   
  -Наин. Ноу,- отказываются немцы вежливо - изнутри них недоразумения  выползают.
- Поляки-?..  Английцы-?..- интересуется Бойко.
-Дойч, дойч…- отвечают немцы, очень видно, чуждой выходкой не совсем довольные - от личной беседы отвлекают, но вежливы. Болгарин задрал кривой нос вверх, понюхал состояния своих намерений – как о чём-то важном поразмыслил…
- Ну, тогда,- говорит он немцам, – хай Гитлер! - и значительно отпил.

  - Най, найн! Ноу… ноу …найн…- замахали немцы отторженно, кофе пролили… И окончательно помрачнели видом.
 

… Белая, не загоревшая семья  влетает в бар холла, все водой стекают. Женщина с занятыми руками непонимающе сухоту всех оглядывает; повернулась убедиться, что муж и дети точно следом вошли. Видит, как за большими стёклами вода ужасная продолжает литься. Мокрыми, доверчивыми, очень удивлёнными глазами она говорит всему миру:- Надо же, такой ливень, а мы подумали: – вдруг дождя на этот раз не будет…
 

 Подошли собаки, неопределённо окружили Стаса, скулили, зевали, разлеглись лениво. Он оглядел всех, вроде как выискивал какую то, мне даже показалось, что в уме пересчитал их. По лицу сразу оживление пошло. Он обнял ближних псов и продолжил смотреть вдаль моря. Я  подумал: - неужели аж Албену видит? Сам всмотрелся – ничего; сплошная вода и несколько стоящих на рейде под  Ильичёвском кораблей. Поднял голову  – тучка какая то мрачноватая  крутится, понял, что спешить надо. Пора домой убираться.

 Мало ли что небо придумать может.