Глава пета,

от книгата "Призраци на зеления ад" - Андрей Шляхтинский

    Индианците от река Утринна звезда

   

  В стари времена маймуните са били като хората, и именно те са притежавали каменни брадви. Кото, Макисапа, Фрайле и Гуапо – всички те са били хора. После Кото си е намазал дланите с черна боя уиту и се е превърнал на маймуна. Фрайл нацапал лицето си с бяла глина и заприличал на метис. Гуапо също се е измазал около устата с бяло и се е превърнал на животно.

     Индианска легенда

 

  Увит в черна мушама, трупът на малко момиченце лежеше на леглото в средата на лодката и на втория ден от пътуването пътниците по-близо до кърмата започнаха да усещат все по-отчетливо отвратителна воня на плът, разлагаща се от тропическата жега. Момичето сираче беше починало далеч от дома си и сега го караха нагоре по реката при роднините му. Младият индианец, на около седемнайсет години, седеше мълчаливо през целия път, свит, на дъното на лодката с безизразно, замръзнало лице. И едва когато иззад един завой се появи голям индианскки сал, натоварен с чували с царевица, с гроздове зелени плантани* (*банани за готвене), кокошки и угоени прасета, затворени в дървени клетки, младежът вдигна глава и започна да оплаква високо, наразпев. И тогава над водата, заглушавайки тракащия тътен на слабия бразилски мотор «пеке-пеке», се разнесе скръбен ритуален плач по починалото дете от индианците Чаяхуита:

     Уинау, уинау гимини;

     Танауатана маша йоунитеранки канампура.

     Ипораси куаги ина йоункирауин…

    

    Моят син е мъртъв.

    Оставих ти храна да ядеш.

    А днес ти вече не мислиш за храна…

    Саловете акостираха на белите пясъчни плажове, пътниците от лодката получиха възможност да се поразтъпчат и и да се облекчат, а междувременно индианците си разменяха новини с бурен лаф.

   Аз бях един от пътниците. И пътувах от град Юримагуас, който се намира на левия бряг на широката река Уаляги, към изворите на мътно-рижата река Паранапура. Или — както я наричат чайяуита — Кангии поради голямото количество палми канга, растящи по бреговете ѝ. В далечината, отляво, зад крайбрежна ивица, добре устроена за живот от метиси и индианци, се издигаха хребетите на перуанските Източни Кордилери, потънали в синкава мъгла. Те рязко свършваха към блатиста, много плоска равнина, покрита с дебелия тъмно-зелен килим на джунглата. Вдясно не се виждаше далечното пространство поради високите тръстикови масиви и сечища. Но знаех много добре, че там, на север, до самия Маранон-Амазон, се простира същата непроницаема селва. Гореща, гъста, удавена в блата, която след тропически дъжд се превръща в истински ад за европееца - рай за комарите от рода Anophelis, които пренасят малария. Не, не, не преувеличавам. Джунглата на Амазонка, с която съм добре запознат от предишни експедиции в Южна Америка, варира значително в различните области и според мен е почти „обетована земя“ на онези места, където се изкачва на височина от петстотин до седем стотина метра надморска височина. Тоест в подножието на Андите и в предпланинските равнини, лишени от агуахали - безкрайни нездравословни блата, обрасли с тънката палма агуахе, от която са получили испанското си име.

    Защо дойдох по тези нездравословни места, където никой нормален човек не би отишъл доброволно? Имаше причина за това. Отплавах за приключения, които - срам ме е да призная - в моите почти тридесет години все още съставляват смисъла на живота на вашия покорен слуга. По-точно за Голямата легенда. Е, ако бъда напълно откровен, дойдох за съкровищата, които - ако ги намерех - значително биха подобрили финансовото ми състояние. Какви са тези съкровища, все още наистина не знаех. Но това, че те са добре познати на индианците чияхуита - моите спътници и, както смея да се надявам, мои приятели и в бъдеще - не поражда никакви съмнения. Но всяко нещо с времето си, и за съкровището ще ви разкажа, когато му дойде времето. Междувременно седя в една лодка в компанията на малка мъртва жена и нейния роднина-пазач, съпругата му с бебе и красивата им дъщеря на петнадесет или шестнадесет години.

    Управляващият лодката се казва Аро Кауаса. Срещнах го, дребен, бос, срамежлив индианец Чаяхуита на около трийсет, в Юримагуас на пазара близо до „пристанището“ в компанията на още по-дребната си  съпруга. И докато Аро беше облечен в стари къси панталони и тениска, неговата жена - както всички омъжени индиански жени Чияхуита - представляваше живописна картина. Носеше синя, зелена и жълта дантелена блуза, която оставяше корема и долната част на гърдите й открити, но покриваше гърба. Освен това беше облечена в права, пълна пола, която стигаше до коленете й и беше подплатена с червеникави надлъжни ивици, която се държеше на талията с тънък червено-син шнур с яркочервени помпони. Дългата й черна като смола коса се спускаше върху въглищните й очи с прав подстриган бретон, толкова характерен за омъжените индиански жени, а глезените й бяха вързани с тесни ивици светло-черен плат.

    Срещата с индианците Шауи – именно така се наричат ​​​​Чаяуита - беше за мен глътка свеж въздух след двата дена, които аз, след като се сбогувах с Еквадор, успях да прекарам в Перу до този момент. Вече ми беше писнало от метисите перуанци, точно обратното на еквадорците. Може би някой ще ме обвини в пристрастие, но аз съжалявах, че бях оставил от другата страна на границата някои от инструментите, които бях придобил, и които в горите на Изтока обикновено се използват за варварско убиване на риба.

   Когато стигнах до Юримагуас, открих, че безмилостно псувам на половин дузина езици, нещо, което никога не съм си позволявал да правя нито в Еквадор, нито в Боливия. Перуанци са това, обаче.

    Късметлия в живота съм аз и късметът, както и много пъти преди това, ми се усмихна и сега. Кой би предположил, че петдесет патрона за ловна пушка шестнадесети калибър, батерии за фенерче и половината гориво, нужно за бързо връщане в горното течение, са били подарени на един от тримата глави или „вождове“ на индианската общност Чаяуита на пълната с възлести потопени дървета река Утринна звезда - Уиньюанаи, който се оказа Аро Кауаса.

    Може би лицето ми, боядисано с черен сок от виту, ми помогна да спечеля благоразположението на чаяхуитите, което дължа на моите добри стари еквадорски приятели от горите над Бобонаса. Съпругата на един от тях беше нарисувала върху него древна мъжка рисунка - "кингу" на своите предци - индианци от вече изчезналото племе гайя. Тънки двойни линии бяха прокарани от висулките на ушите ми по диагонал към ъглите на устните, след което, образувайки триъгълник, се свързваха при брадичката; горната част на лицето ми също беше украсена с малко по-широка двойна зигзагообразна линия, която преминаваше от скула до скула през носа.

   Не е трудно да се досетите, че бях едно доста забавно, нестандартно зрелище, което може би е привлякло Чаяхуитите. В Юримагуас, след като преминахме през две огради, Аро ме заведе до каменна кутия, определена от църковната мисия за индианците, плаващи към града, като място за нощуване. Тук трябваше повече от веднъж да разказвам на всички нейни временни обитатели кой съм, откъде съм и защо трябва да отида в горното течение на голямата река. Че целта на моето пътуване е да говоря със стари хора за древните времена, когато индианците от далечните краища на Амазонка са плавали и са стигали до солните мини на Хуалага и Ямурай - приток на Паранапура и т.н. Няколко пъти по време на последвалите един след друг разговори останах някак си стъписан, и двата пъти причината за това бяха жени, които не участваха в мъжките разговори. Първият път една от тях, приближавайки се до мен, без предупреждение докосна с пръст рисунката под окото ми и бързо започна да говори нещо на присъстващите мъже. Не знам какво каза тя, но явно не беше нищо лошо за мен. Друг път друга индианка се стрелна към мен, когато гощавах събеседниците си. Подавах на един от тях единствения смачкан пакет солени бисквити, който ми беше останал, и той незабавно изчезна: миниатюрната жена, която стоеше наблизо, се оказа по-ловка и от двама ни. И тогава разбрах, че с тези хора няма да ми е скучно - в добрия смисъл на думата...

   Плавахме цяла нощ, без да срещаме никакви препятствия, докато бяхме на голямата река. Но на разсъмване, веднага след като нашата лодка зави наляво и се гмурна в устието на Винюанай, плаването стана много трудно. Индианците се редуваха да прорязват катранената тъмнина с фенерче, улавяйки с петънце светлина тук и там стволове, появили се от нищото в средата на реката. Лодката, намалявайки скоростта, криволичеше от единия бряг до другия. От време на време се удряше в камък и на няколко пъти водачът трябваше да се върне назад в търсене на фарватер. Движехме се бавно и изглеждаше, че Аро управляваше плавателния съд, воден повече от някакъв специален инстинкт, отколкото от очите си.

   Въпреки това, когато настъпи хладната и безветрена, мъглива зора, толкова характерна за Северозападна Амазонка, ние акостирахме на един от многото пясъчни острови, като завързахме лодката за прът, забит в дъното, започнахме да я разтоварваме, влачейки вещите си на брега.

   Бяха научили за пристигането ни отдавна, след като са чули ръмженето на двигателя в далечината отвъд завоя и сега ни приветстваха. Момче на около десет години - синът и голямата дъщеря на Аро ни помагат да пренасяме нещата. На около сто метра от реката е къщата на Аро. Тук, по подразбиране, ще прекарам следващите няколко седмици. Имаше дълъг петнадесет метра и висок пет метра навес с двускатен палмов покрив, импровизирана пейка от едната страна, дървени трупчета вместо столове и бамбукови легла в далечния ъгъл. Сега това е моето място в къщата на Аро. В противоположния край е разположено традиционно индианско огнище от три, свързани в горния край мертека, над които са окачени гроздове от оранжеви и жълти плодове на бодливата палма пихуаю и синьо-черни кочани от царевица. Нямаме време да разопаковаме вещите си:

    - Братко, съгласен ли си да откарам момичето нагоре по реката? Тук е близо. - Аро се смущава, че трябва да иска съгласието ми, защото половината от бензина за двигателя е мой.

    - Разбира се, братко. Може ли да дойда с теб?

    - Тръгваме заедно, братко. Ще вземем малкото кану; горе водата е много малко. Ще можеш ли сам, братко? — Индиецът говори испански доста свободно, но със силен акцент и често изкривява думите си.

    - Да, мога, брат.

    Бързо изпиваме традиционното масату - така обикновено се нарича "бирата", направена от ферментирала маниока в Перу - и слизаме на брега. Моторът и момичето бяха вече прехвърлени в кануто.

    Винюанай, която беше станала плитка заради сушата, става и все по-тясна. Постепенно сред пясъчните плажове се появяват плитчини и тъмни каменни купчини. По-нататък - в горното течение - реката става съвсем плитка, и там не могат да преминат дори салове. Дори и след дъждове, когато водата се увеличава.

    Каното реже водната повърхност, и нагоре по реката все така тъжно, и сега почти непрестанно се носят стоновете на младия индианец.

    Уинау, уинау, гимини…

    Моят син е мъртъв…

 

Като чуват думите на песента, близките на загиналото момиче тичат от навесите към реката. Тичат мъже, юноши и девойки, жени с черни и червени лица, деца и полуголи старици с набръчкани, отпуснати гърди. Всеки път, когато акостираме, изгасваме двигателя и слизаме на брега. Млад индианец говори за нещастието, всички се тълпят наоколо, слушат внимателно всяка негова дума. Ние с Аро стоим малко по-настрани - това не ни засяга. Някои мъже ни поздравяват сдържано. Но все по-често улавям бързи погледи от черни очи. Въпреки това не усещам враждебност. Сега е моментът да се скърби и всички скърбят, без да задават много въпроси.

   Така плаваме от къща до къща, докато най-накрая акостираме на високия десен бряг. Едно момиче живее в тази къща на върха на хълма. Отначало дузина - две индианци се тълпят мълчаливо на брега в очакване на новини. И тогава жените - най-близките роднини - чувайки отдалеч жални стенания, започват да ридаят силно.

Работата ни е свършена, но пускането на тези, които са дошли, без да бъдат почерпени с традиционното за тях масату, е немислимо в тези гори. Водят ни покрай висока кокилна къща, където подготовката за погребението вече е започнала. Лутаме се нагоре по склона. Голямо дебело черно прасе се излежаваше до пътеката. Нищо особено - индианците често отглеждат не само прасета, но дори овце, една, две, рядко три. Това, което привлича вниманието ми обаче, е струйка тъмночервена кръв, изтичаща от задния крак на животното. Да разбира се. Това е от кикито исо' - прилеп десмод, който често се нарича вампир, той е ухапал прасето. Аро казва, че тук има много такива вампири, които събират кървавата си дан от добитъка почти всяка вечер. Те хапят също и хора, когато те по някаква причина спят без мрежа против комари.

Ето още една къща, на билото на палмовия покрив, на която седят няколко обикновени празнични бели домашни гълъби: към тези птици чайауита имат особена любов и ги купуват от пазара в града. Поздравяваме се със стопаните, те ни канят да седнем, избърсват несъществуваща прах от чистите дънери и слагат на тях парцал да седнем. Това е учтивостта на чаяхуитите, но аз все още не съм запознат с традициите на този малък индиански народ, наброяващ само около дванадесет хиляди души. Така че вместо да седна директно върху парцала, внимателно го премествам настрани. Това обаче е приемливо. Не съм направил нищо обидно за собствениците. Пием масату купа след купа. Индианците обменят първо новини, след това Аро казва на всички кой съм, на колко години съм, откъде съм дошъл и защо съм дошъл в Чаяхуита. Всички слушат внимателно и тогава - о, боже - Аро ме моли да потвърдя казаното от него, като им разкажа за себе си. Няма къде да се ходя - повтарям това, което съм преразказал вече тридесет пъти през последните 24 часа, ако не и повече. Междувременно купите са празни и пак напълнени. Празнят се и се пълнят.

Незнанието на чужд език е нещо много неприятно! Какъв късметлия съм, че през петте години, прекарани в „затвора” на университета, се научих и говоря испански свободно. Това ми отвори пътя към Южна Америка. Щастлив съм, че макар и трудно мога да говоря горския диалект на езика кичуа, което ми позволи да гледам и да почувствам отвътре живота на селата и неговите традиции в обширната територия на Горна Амазонка. И колко много ми липсва сега познаването на езика на моите събеседници, чайахуита. Чувствах се по същия начин, както някога, когато се бях озовал в горите в крайния югоизток на Еквадор, в земите на „ловците на глави” на индианците шуар и ачуар. Там моят език кичуа беше безполезен, защото почти всички неща и явления имаха нови имена и значение.

Бих дал много, да проговоря сега внезапно, като по магия, дузина индиански езици. В края на краищата, говорейки на чужд език, мислейки на него, в този момент вие самият отчасти ставате напълно различен човек, осъзнавате и чувствате себе си и света около вас по нов начин. Това е като наркотик. Наслаждавате се на самия процес на разговора. Освен това е полезно и на практика.

Признавам, винаги се очудвам на твърденията на някои пътешественици, че след като са живели с такова и такова племе в продължение на няколко месеца, са научили всичко за всеки от неговите членове, за традициите и вярванията им. Смятам, че тези хора са неискрени и изявленията им трябва да се приемат критично. За да разбереш всичко за някого, трябва да владееш отлично поне езика му, а е невъзможно той да се научи за няколко месеца. Особено когато става дума за индианските езици. Сред тях има и по-лесни за европееца - като горските диалекти на кичуа или езика на индианците кокама, който принадлежи към огромното семейство езици тупи-гуарани. Не случайно тези два езика по различно време са служили като езици за междуплеменна комуникация и търговия в необятността на Амазонка и нейните притоци. Но повечето езици са много сложни по отношение на фонетиката и граматиката, и по богатия им речник. За разлика от съвременните пътешественици, техните колеги от 16-18 век признават, че има „прости езици, които може да се говорят след осем дни, и има и такива, които е трудно да се научат до края на живота“.

За по-голяма яснота ще дам няколко примера от езика на индианците Арабела, живеещи в североизточно Перу. За сложността на техния език, принадлежащ към едно от някогашните най-големи и най-широко разпространени семейства на Горна Амазонка - сапаро, може лесно да се съди например по броя на суфиксите. С тяхна помощ се формира всичко, включително и такава граматична категория като множествено число. Ето например: shiyasa - shiyasa-a, maca - maa-ca, shiyaru - shiyaru-cua, nesu - nesu-hua, niyacoo - niyacoo-jori, cusotu - cusotu-jua, shiyonu - shiyonu-na, jiyaniijia - jiyaniijia - nucua, shii - shii-pi, suunu - suunu-pue, maaji - maaji-pohua, nucua - nuhuo-cuaca. Дванадесет на брой!

    Впечатляващо? На испански и английски множествените числа обикновено се образуват с просто добавяне на „-s“ към основата на думата.

Освен това индианските езици са много образни. Преценете сами. Ловците на глави на индианците Ачуар наричат ​​обикновен чадър „hyyncham nanap“, което буквално означава „крила на прилеп“, а часовникът се нарича „tsaa nindi“, тоест „сърцето на слънцето“. Правилно отбелязано, нали? Наричат ​​птицата „нанамдин“ - „собственик на крилата“. Ачуарите разделят лунните фази по следния начин. Новолунието е просто "Нанду такайи" – мъжът-луна Нанду се появи. Малко преди пълнолунието, когато дискът на нощното светило е почти заоблен, наричат луната „Нанду хапан юмайи» - Нанду е изял елена. Е, а самата пълна луна се нарича „Нанду памаун юмайи“ – Нанду-луната е изял тапир, най-голямото тревопасно животно в джунглата, и затова е станал дебел.

    Впрочем, разбърборих се аз.

   И така, доплавах тук, до река Утринна звезда, криволичеща в подножието на Източните Кордилери, за една велика легенда. Но, както започва да ми се струва, тук ме очаква нещо по-вълнуващо от приключение в стила на Индиана Джоунс или на друг търсач - „приключение на собствен гръб“. Какво именно ще се случи? Още не знам, времето ще покаже. Сега въображението ми представя само мистериозните хребети наоколо, покрити с планински гори. По своето великолепие те навярно надминават дори първичната гора на Амазонската низина. Цялата Монтаня, както се нарича този район на перуанските подножия, изобилства от диво-романтични, сурови гледки. Из гъстата гора са разпръснати огромни сиви, покрити с мъх скални късове, заобиколени от мощни стволове на дървета, които или се издигат право нагоре, като свещи, на височина тридесет метра, или са издути в средата, като плувка, или почиват върху високи въздушни корени или имат дъсчени корени, които се изкачват по ствола до височина от дванадесет метра и едва тук се сливат с него, разпръскват се във всички посоки по земята, като гигантски змии. Короните на тези дървесни гиганти образуват монолитен листен „покрив“, през който не прониква нито един слънчев лъч. В планинската гора постоянно царува мрак, и тя става особено мрачна когато времето е лошо, когато небето е покрито с гъсти облаци. По стволовете и клоните има хиляди увивни растения. Тези лиани са вплетени в плътна маса, и пътят през гората може да се извърви само с помощта на нож и тази работа не е лека, тъй като стъблата на лианите са необичайно жилави. Подлесът често се състои от гъсти храсталаци. Над тях се издигат дървесни папрати с красиви перести листа и кафяви и черни стволове. Тук-там се виждат величествените корони на палми със стройни белезникави стволове на високи опорни корени.

   Легендата ме чака. Легендата гласи, че маймуните някога са били хора.

    В древността на тази земя са живели хора, които са приличали на маймуни. Те са живели по същия начин, по който хората живеят днес. Но изминали много години и те не искали да останат хора. Спряли да харесват човешкия живот. Решили тогава да се превърнат в други същества.

    Те се хранели с плод, наречен таран уитауа, тоест „плод, който може да променя“. Този плод е много опасен, защото кара човека да се превърне на маймуна. Яли от него и всички се превърнали в маймуни. По времето, когато решили да се променят, разбили и изпочупили всичко, което се намирало в къщите им: паници, тенджери и всякакви други неща. Всичко било счупено и изхвърлено. Техните каменни брадви могат понякога да бъдат намерени в гората и затова ги наричат ​​ауи' имуто, което означава "брадва на маймуната aуи".

 

Продължение следва

 

Оригинален текст

 

 

 Глава пятая

    Индейцы с Реки Утренней звезды

  

    В прежние времена обезьяны были как люди, и именно им принадлежали каменные топоры. Кото, макисапа, фрайле и гуапо — все они были людьми. Потом кото вымазал ладони черной краской уиту и превратился в обезьяну. фрайле испачкал лицо белой глиной и стал похож на метиса. Гуапо тоже вымазался белым около рта и превратился в животное.

    Индейская легенда

  

      Завернутый в черную клеенку труп маленькой девочки лежал на стланях посреди лодки, и на второй день пути пассажиры, расположившиеся ближе к корме, стали все отчетливее ощущать тошнотворный смрад разлагающейся на тропической жаре плоти. Девочка-сирота умерла далеко от дома, и теперь ее везли вверх по реке, к родственникам. Молодой, лет семнадцати, индеец всю дорогу молча сидел, скрючившись, на дне лодки с ничего не выражавшим, застывшим лицом. И только когда из-за излучины навстречу показывался большой индейский плот, груженный мешками с маисом, гроздями зеленых платано, курами и запертыми в деревянных клетках откормленными свиньями, юноша поднимал голову и принимался громко, нараспев причитать. И тогда над водой, заглушая тарахтящий гул слабенького бразильского мотора «пеке-пеке», несся заунывный ритуальный плач по покойнику индейцев-чайяуита:

  

   

     Уинау, уинау гимини;

 

     Танауатана маша йоунитеранкы канампура.

 

     Ипорасы куаги ина йоункирауын…

 

     Мой сын — мертв. Я оставил тебе поесть.

 

     А сегодня ты уже и не думаешь о еде…

 

   

 

  

   Плоты причаливали к белым песчаным пляжам, пассажиры лодки также получали возможность размять ноги и справить естественную нужду, а индейцы между тем бурной скороговоркой обменивались новостями.

   Я был одним из пассажиров. И направлялся из города Юри-магуас, что стоит на левом берегу широкой Уальяги, в верховья мутно-рыжей реки Паранапура. Или — как ее зовут чайяуита — Кангии из-за большого количества пальм канги, растущих по ее берегам. Вдали, по левую руку, за хорошо обжитой метисами и индейцами прибрежной полосой, вздымались тонувшие в голубоватой дымке хребты перуанской Восточной Кордильеры. Они резко обрывались к заболоченной, плоской-плоской равнине, покрытой густым темно-зеленым ковром джунглей. Справа же далей не было видно за высокими зарослями тростника и расчистками. Но я хорошо знал, что там, на севере, до самого Мараньона-Амазонки простирается все та же труднопроходимая сельва. Жаркая, густая, утонувшая в болотах и после тропических ливней превращающаяся в настоящий ад для европейца — рай для комаров рода Анофелис, переносящих малярию. Нет-нет, я не преувеличиваю. Амазонская сельва — с которой я неплохо знаком по предыдущим экспедициям в Южную Америку — сильно разнится от местности к местности и по моим представлениям является почти что «землей обетованной» в тех местах, где она карабкается на высоту пятьсот-семьсот метров над уровнем моря. То есть в предгорьях Анд и на предгорных равнинах, лишенных агуахалей — бескрайних нездоровых болот, поросших стройной пальмой агуахе, от которой они и получили свое испанское название.

   Зачем я забрался в эти нездоровые места, куда по доброй воле не поедет ни один здравомыслящий человек? На то была своя причина. Я плыл за приключениями, которые — стыдно признаться — в мои почти тридцать лет все еще составляют смысл жизни вашего покорного слуги. Точнее, за Большой Легендой. Ну а если быть совсем откровенным, то за сокровищами, которые — найди я их — существенно бы поправили мое финансовое положение. Что это за сокровища, я пока что толком и не знал. А вот что о них хорошо известно индейцам-чайяуита — моим спутникам и, как я смел надеяться, в будущем друзьям — не вызывало никаких сомнений. Но всему свое время, и о кладе я расскажу, когда настанет черед. Пока же я сижу в лодке в обществе маленькой покойницы и ее родственника, моториста, его жены с грудным младенцем и их миловидной дочерью лет пятнадцати-шестнадцати.

   Того, кто правит лодкой, зовут Аро Кауаса. Его — маленького, босоногого, застенчивого индейца-чайяуита лет тридцати — я встретил в Юримагуасе на рынке возле «порта» в компании еще более миниатюрной жены. И если Аро был одет в старые  шорты и футболку, то его женщина — как и все замужние индеанки-чайяуита — представляла собой живописную картину. На ней была кружевная блуза голубого, зеленого и желтого цветов, оставлявшая открытым живот и нижнюю часть груди, но при этом закрывавшая спину. Она также была облачена в прямую запашную юбку, доходившую до колен и расчерченную рыжеватыми продольными полосами, которая удерживалась на талии тонким красно-голубым шнурочком с ярко-малиновыми помпонами. Длинные, смоляно-черные волосы ее спадали на угольные глаза прямо подрезанной челкой, столь характерной для замужних индеанок, а лодыжки были перетянуты узкими тканевыми полосками землистого цвета.

   Встреча с индейцами шауи — именно так сами себя зовут чайяуита — была для меня глотком свежего воздуха после двух суток, которые я, простившись с Эквадором, до того момента успел провести в Перу. Я был уже по горло сыт общением с перуанцами-метисами — прямой противоположностью эквадорцам. Возможно, кто-то обвинит меня в предвзятости, но я раскаивался, что оставил по ту сторону границы кое-что из запасенных мною средств, которые в лесах на Востоке принято использовать для варварского глушения рыбы.

   Добравшись до Юримагуаса, я поймал себя на том, что нещадно матерюсь на полудюжине языков, чего никогда не позволял себе ни в Эквадоре, ни в Боливии. Перуанцы, однако.

   Я везунчик по жизни, и фортуна, как не раз прежде, улыбнулась мне и сейчас. Кто бы мог предположить, что полсотни патронов для дробовика шестнадцатого калибра, батарейки к фонарику и половина из нужного для скорого возвращения в верховья топлива были подарены одному из трех глав, или «вождей» общины индейцев-чайяуита на заваленной корявым топляком Реке Утренней звезды — Уиньюанаи, коим оказался Аро Кауаса.

   Быть может, завоевать расположение чайяуита помогло мое лицо, разукрашенное черным соком уиту, которым я обязан старым добрым эквадорским друзьям из лесов над Бобонасой. Жена одного из них начертила на нем древний мужской рисунок-«кингу» своих предков — индейцев ныне исчезнувшего племени гайя. Тонкие двойные линии шли от мочек ушей наискосок к уголкам губ, затем, образуя треугольник, соединялись на подбородке; верхнюю часть моего лица также украшала чуть более широкая двойная линия с зигзагом, проходившая от одной скулы до другой через нос.

   Нетрудно догадаться, что я представлял собой довольно занимательное, из ряда вон выходящее зрелище, что, возможно, и привлекло чайяуита. В Юримагуасе, миновав два забора, Аро привел меня в каменную коробку, выделенную церковной миссией приплывающим в город индейцам под место для ночлега. Здесь мне ни единожды пришлось рассказывать всем ее временным постояльцам о том, кто я такой, откуда и зачем мне надо в верховья большой реки. Что цель моего путешествия — разговор со стариками о стародавних временах, когда на соляные копи Уальяги и Ямураи — притока Паранапуры — приплывали и приходили индейцы из дальних уголков Амазонии, и так далее. Пару раз за время бесед, следовавших одна за другой, я был несколько ошеломлен, и оба раза причиной того были женщины, не принимавшие участия в мужских разговорах. Первый раз одна из них, подойдя вплотную ко мне, без предупреждения дотронулась пальцем до рисунка у меня под глазом и что-то стала быстро говорить присутствовавшим мужчинам. Что уж она сказала — я не знаю, но, видимо, ничего плохого для меня. В другой раз еще одна индеанка подскочила ко мне, когда я угощал собеседников едой. Протягивая одному из них единственную остававшуюся у меня мятую пачку соленых галет, я тут же лишился ее: стоявшая поблизости миниатюрная женщина оказалась проворнее нас обоих. Вот, пожалуй, тогда-то я и понял, что с этими людьми скучать не придется — в хорошем смысле слова…

   Мы плыли всю ночь, не встречая препятствий, пока оставались на большой реке. Но как только, уже ближе к утру, наша лодка повернула влево и нырнула в устье Уиньюанаи, продвижение сильно осложнилось. Индейцы по очереди резали фонариком беспросветную тьму, вылавливая пятнышком света то тут, то там появлявшиеся из ниоткуда стволы посреди реки. Лодка, сбавив ход, петляла от одного берега к другому. Время от времени налетала на топляк, и несколько раз мотористу приходилось сдавать назад в поисках фарватера. Продвигались мы медленно, и казалось, что Аро вел судно, скорее руководствуясь каким-то особым чутьем, нежели доверяя глазам.

   Тем не менее, когда настал зябкий и безветренный мглистый рассвет, столь характерный для Северо-Западной Амазонии, мы пристали к одной из многочисленных кос и, привязав лодку к воткнутому в дно шесту, стали выгружаться, перетаскивая на берег скарб.

   О нашем прибытии узнали давно, заслышав тарахтение мотора вдали за излучиной, и теперь нас встречают. Мальчик лет десяти — сын Аро и старшая дочь помогают переносить вещи. А вот метрах в ста от реки и дом Аро. Здесь по молчаливому соглашению я проведу ближайшие несколько недель. Длинный — метров пятнадцать и высокий — метров пять навес с двускатной пальмовой крышей, импровизированной лавкой вдоль одной из сторон, чурбачками-подставками вместо стульев и бамбуковыми нарами в дальнем углу. Теперь это мое место в доме Аро. На противоположном конце — традиционный для индейцев очаг из трех соединенных вершинами бревен, над которым подвешены грозди оранжевых и желтых плодов колючей пальмы пихуайю и иссиня-черные початки маиса-кукурузы. Нам некогда распаковывать пожитки:

   — Брат, можно, я помогу отвезти девочку вверх по реке? Тут близко. — Аро смущен, так как полагает, что должен спрашивать у меня согласия, ведь половина бензина для мотора моя.

   — Конечно, брат. Могу я поехать с тобой?

   — Поедем вместе, брат. Маленький каноэ поедем, выше воды очень мало. Ты сможешь, брат? — Индеец говорит по-испански довольно бегло, но с сильным акцентом и часто коверкает слова.

   — Да, я смогу, брат.

   Быстро пьем традиционную масату — так в Перу повсеместно называют «пиво» из перебродившего маниока — и идем на берег. Мотор и девочку уже переложили в долбленое каноэ.

   Обмелевшая в засуху Уиньюанаи становится уже. Мало-помалу появляются небольшие перекаты и темные каменные россыпи по песчаным пляжам. Еще дальше — в верховьях — речка совсем мельчает, а течение усиливается, и там пройти не могут даже плоты. Даже после дождей, когда прибывает вода.

   Каноэ режет воду, а вверх по реке все так же заунывно, но теперь почти беспрерывно несутся стоны молодого индейца.

  

   

     Уинау, уинау, гимини…

 

     Мой сын мертв…

 

   

 

  

   Заслышав их, из домов-навесов к реке сбегаются родственники мертвой девочки. Мужчины, подростки, женщины с раскрашенными черной и красной краской лицами, дети и полуобнаженные старухи со сморщенными отвислыми грудями. Каждый раз мы причаливаем, глушим мотор и выходим на берег. Молодой индеец рассказывает о несчастье, все толпятся вокруг, ловя каждое его слово. Мы с Аро стоим несколько поодаль — нас это не касается. Некоторые мужчины сдержанно здороваются с нами. Но чаще я ловлю на себе быстрые взгляды черных глаз. Впрочем, никакой враждебности не чувствуется. Сейчас полагается скорбеть, и все скорбят, не задавая лишних вопросов.

   Так мы плывем от дома к дому, пока наконец не пристаем у высокого правого берега. В том доме, что на вершине холма, жила девочка. Десятка два индейцев сначала молча толпятся у кромки воды, ожидая новостей. А затем женщины — ближайшие родственницы, — заслышав издали траурные стоны, принимаются громко рыдать.

   Наша работа закончена, но отпустить пришедших, не угостив их традиционной масату, такое невозможно даже представить в здешних лесах. Нас проводят мимо высокого свайного дома, где уже начались приготовления по случаю похорон. Бредем вверх по склону. Большая, откормленная черная свинья развалилась рядом с тропой. Ничего примечательного — индейцы нередко держат у себя не только свиней, но даже и овец, одну, две, редко три. Однако мое внимание привлекает струйка темно-красной крови, сочащейся из задней ноги животного. Так, ясное дело. Это кытыто исо' — летучая мышь-десмод, которую частенько называют вампиром, навестила свинью. Аро говорит, что вампиров здесь видимо-невидимо и свою кровавую дань с домашней скотины они собирают едва ли не каждую ночь. Кусают и людей, когда те почему-либо спят без противомоскитной сетки.

   Вот и еще один дом, на коньке пальмовой крыши которого восседает несколько обыкновенных празднично-белых домашних голубей: к этим птицам чайяуита испытывают какую-то особую любовь и покупают их на рынке в городе. Приветствуем хозяев, нам предлагают присаживаться, стряхивают с и без того чистых чурбачков мнимый сор, а тряпку оставляют на сиденье. Это проявление вежливости среди чайяуита, но я пока еще не знаком с традициями этого маленького индейского народа, насчитывающего всего около двенадцати тысяч человек. Поэтому вместо того чтобы сесть прямо на тряпицу, я осторожно сдвигаю ее в сторону. Впрочем, это допустимо. Ничего оскорбительного для хозяев я не сделал. Пьем масату, одну пиалу за другой. Индейцы сначала обмениваются новостями, потом Аро рассказывает всем, кто я, сколько мне лет, откуда и зачем приехал к чайяуита. Все внимательно слушают, а затем — о боже — Аро просит, чтобы я сам подтвердил только что сказанное им, рассказав о себе самостоятельно. Делать нечего, и я повторяю то, что за последние сутки пересказывал уже раз тридцать, если не больше. Пиалы тем временем пустеют и снова наполняются. Пустеют и наполняются.

   Незнание чужого языка — пренеприятная вещь! Как мне повезло, что за пять лет, проведенных в «застенках» университета, я выучился и свободно говорю по-испански. Это открыло мне дорогу в Южную Америку. Мне повезло, что с горем пополам я могу изъясняться на лесном диалекте языка кичуа, что позволило мне с изнанки взглянуть и прочувствовать жизнь сельвы и ее традиции на огромной территории Верхней Амазонии. И насколько же мне не хватает сейчас познаний в языке моих собеседников, чайяуита. То же самое я ощущал, когда в свое время оказался в лесах на крайнем юго-востоке Эквадора, в землях «охотников за головами» индейцев шуар и ачуар. Там мой кичуа был бесполезен, ибо едва ли не все вещи и явления обрели новые имена и смысл.

   Я бы многое отдал, чтобы вдруг — как по волшебству — заговорить на десятке-другом индейских языков. Ведь, говоря на чужом языке, думая на нем, в этот момент ты сам отчасти становишься совсем другим человеком, по-новому осознаешь и ощущаешь себя и мир вокруг. Это сродни наркотику. Ты получаешь удовольствие уже от самого процесса разговора. А кроме того, это еще и полезно на практике.

   Признаюсь, меня всегда удивляют заявления тех путешественников, которые утверждают, что, прожив с таким-то или таким-то племенем пару месяцев, они узнали все о каждом из его членов, о традициях и верованиях. Думаю, что эти люди лукавят и к их заявлениям следует относиться критически. Чтобы узнать о ком бы то ни было все, надо, по меньшей мере, в совершенстве владеть чужим языком, а за пару месяцев выучить его невозможно. Особенно если речь идет об индейских языках. Среди них есть более легкие для европейца — такие, как лесные диалекты кичуа или язык индейцев кокама, относящийся к огромной семье языков тупи-гуарани. Недаром эти два в разное время служили языками межплеменного общения и торговли на просторах Амазонки и ее притоков. Но большинство языков все же весьма сложны как в плане фонетики и грамматики, так и в плане богатейшей лексики. В отличие от современных путешественников, их коллеги еще в XVI–XVIII веках признавали, что есть «простые языки, на которых заговоришь через восемь дней, а есть такие, на которых не выучишься говорить до конца жизни».

   Для наглядности приведу несколько примеров из языка индейцев арабела, живущих на северо-востоке Перу. О сложности их языка, относящегося к одной из некогда крупнейших и распространенных семей Верхней Амазонии — сапаро, легко судить хотя бы по количеству суффиксов. С их помощью образуется все, включая такую грамматическую категорию, как множественное число. Вот, например: shiyasa — shiyasa-a, maca — maa-ca, shiyaru — shiyaru-cua, nesu — nesu-hua, niyacoo — niyacoo-jori, cusotu — cusotu-jua, shiyonu — shiyonu-na, jiyaniijia — jiyaniijia-nucua, shii — shii-pi, suunu — suunu-pue, maaji — maaji-pohua, nucua — nuhuo-cuaca. Двенадцать!

   Впечатляет? В испанском и английском языках множественное число, как правило, образуется единственно прибавлением «-s» к основе слова.

   Кроме того, индейские языки весьма образны. Сами судите. Охотники за головами индейцы ачуар обыкновенный зонт называют «хыынчам нанап», что буквально означает «крылья летучей мыши», а часы — «тсаа нинди», то есть «сердце солнца». Верно подмечено, не правда ли? Птицу они именуют «нанамдин» — «хозяин крыльев». А лунные фазы ачуар делят следующим образом. Новолуние — это просто «Нанду такайи» — мужчина-луна Нанду появился. Незадолго до полнолуния, когда диск ночного светила уже заметно округлился, это «Нанду хапан юмайи» — Нанду съел оленя. Ну а собственно полнолуние называется «Нанду памаун юмайи» — Нанду-луна съел тапира, самое крупное травоядное животное сельвы, и поэтому растолстел.

   Впрочем, я заболтался.

   Итак, я приплыл сюда, на извивающуюся у подножий Восточной Кордильеры Реку Утренней звезды, за большой легендой. Но, так мне начинает казаться, здесь меня ждет нечто более увлекательное, чем приключение в стиле Индианы Джонса или любого другого искателя «приключений на собственную задницу». Что это? Пока не знаю, время покажет. Сейчас воображение рисует лишь такие близкие отсюда загадочные хребты, покрытые горными лесами. По своему великолепию они, пожалуй, даже превосходят первобытный лес Амазонской низменности. Вся Монтанья, как зовут эту область перуанских предгорий, изобилует дико романтическими суровыми видами. По густому лесу разбросаны громадные серые, поросшие мхом обломки скал, окруженные мощными древесными стволами, которые то поднимаются прямо кверху, как свечи, на высоту тридцати метров, то вздуты посередине, наподобие поплавка, то опираются на высокие воздушные корни, то имеют дощатые корни, которые идут вверх по стволу на высоту двенадцати метров и только здесь сливаются с ним, то разбегаются во все стороны по земле, подобно гигантским змеям. Кроны этих древесных великанов образуют сплошную листовую «крышу», через которую не проникает ни единый луч солнца. В горном лесу постоянно царит сумрак, который делается особенно мрачным в ненастную погоду, когда небо застилают густые тучи. На стволах и ветвях — тысячи вьющихся растений. Эти лианы сплетаются в сплошную массу, и дорогу через лес можно прокладывать лишь с помощью ножа, да и эта работа является нелегкой, так как стебли лиан отличаются необычайной тягучестью. Подлесок часто состоит из густых зарослей. Над ними поднимаются древовидные папоротники с красивыми перистыми листьями, бурыми и черными стволами. Кое-где виднеются величественные кроны пальм с их стройными беловатыми стволами на высоких опорных корнях.

   Легенда ждет меня. Легенда, гласящая, что когда-то обезьяны были людьми.

   В давние времена на этой земле жили люди, которые были похожи на обезьян. Они жили так же, как живут сегодняшние. Но прошло много лет, и они больше не захотели оставаться людьми. Людская жизнь им разонравилась. И тогда они решили превратиться в других существ.

   Они на самом деле съели плод, который зовется таран уытауа, то есть «фрукт, который может превращать». Этот плод очень опасный, потому что заставляет человека превращаться в обезьяну. Из-за того, что они съели его, все превратились в обезьян. Когда они решили измениться, то перебили и разломали все, что было в их домах: пиалы, горшки и всякие другие вещи. Все разломали и выбросили. Их топоры из камня иногда находят в лесу и потому зовут ауи' имуто, что значит «топор обезьяны ауи'».

   — Теперь разойдемся по разным местам, чтобы съесть этот фрукт, когда захотим превратиться, — так они решили между собой. И ушли они в разные земли по всему миру, встречая на своем пути разных обезьян: и'со — беличью обезьянку, соро — шерстистую, и яра туйя' — паукообразную. Они шли по лесам и горам.

   Вот таким образом люди превратились в и'со, в соро и в яра туйя'. Только мы, человеческие существа, живем как люди до сих пор.

   Когда они захотели превратиться в обезьян, то решили:

   — Позовем тиуин — ленивца, вождя, чтобы он играл нам на флейте.

   Так и сделали. Когда тиуин заиграл на флейте, все принялись нахваливать его:

   — Наш вождь поможет нам превратиться!

   И все принялись петь песни и превращаться в обезьян. Обезьяны ауи' — капуцины, пели по-особенному, и мало-помалу их голоса стали такими, как сегодня. Соро, яра туйя', ны'но — обезьяны-ревуны и все другие тоже пели. И вот пока они пели, то превращались в обезьян. Это потому, что их вождь играл на флейте.

   Легенда ждет меня.

 

 

 

 

  

 

    Глава шестая

    Запах Ах'Кауару и вкус «пчелиной воды»

  

 

  

    — Хей! Ну'кутара щинща, ну'кутара щинща! — Хей! Делайся глупой, делайся глупой!

    Заклинание индейцев чайяуита

  

  

 

  

  

 

   Дум-дум, дум-мум! Дум-дум, дум-дум!.. — ритмично и монотонно стучат длинные пестики-дубинки. — Дум-дум, дум-дум, дум-дум, дум-дум!..

   Два обнаженные по пояс индейца чайяуита — молодой, лет двадцати пяти по имени Кано, и другой, совсем мальчик, — встав напротив друг друга, толкут горькие листья кустарника ах'кауа. Изумрудная зелень, высыпанная в выдолбленную наподобие корыта деревянную колоду, под ударами быстро приобретает черновато-бурый оттенок и струит резкий, приторный горьковато-кислый запах, от которого желудок сжимается в спазмах. Индейцы готовят яд, время от времени подсыпая в зловонную массу очередную порцию листьев из стоящей подле плетеной корзины. Неистово звенят цикады, нещадно палит солнце, и на темно-коричневых мускулистых спинах бисером сверкают капельки пота. Три семьи — все родственники — готовятся отправиться на рыбалку. А какая рыбалка без яда ах'кауару?

   Признаю: яд этот, содержащийся в листьях невысокого кустарника ах'кауа, по-настоящему великолепен! В отличие от барбаску — другого яда и одноименной лианы, — он значительно сильнее. Так утверждают мои спутники, ибо я тоже собираюсь участвовать в рыбалке. Впервые. Белесым соком нитевидных корней барбаску мне не раз приходилось травить рыбу как в высокой монтанье близ Пастасы, так и в низкой сельве к югу от Напо. Но вот ядом из листьев кустарника — никогда. До меня доходили только рассказы, ибо во многих местах Амазонии — по крайней мере там, где мне приходилось бывать — индейцы обычно рыбачат именно с барбаску, специально выращивая ее на своих расчистках.

   Я не один. Вместе со мной за процессом перемалывания листьев внимательно следит Маленький Вождь. А толстая жена старшего из двух работающих индейцев перетаскивает в тень под высокий пол свайного дома тяжелые зеленые грозди платано. Щеки и подбородок у нее разрисованы короткими горизонтальными и вертикальными черными черточками, а ладони, будто чернилами, вымазаны соком плода уиту, из которого она и приготовила краску.

   Дум-дум, дум-дум, дум-дум, дум-дум.

   — Брат, где мы будем ловить рыбу? — обращаюсь я к Аро.

   — Здесь, брат, рядом. В Кунии.

   — Где-где? — не понимаю я.

   — В том ручье, что впадает в большую реку чуть ниже порта.

   — Ты хочешь сказать в Атингаяку, брат? — догадываюсь я.

   — Атингаяку, брат. Мы называем ее Кунии, потому что там живут куни — длинные рыбы, вроде угрей.

   Теперь, когда Аро разъяснил мне значение слова «куни», все встает на свои места. Ведь название ручья на языке индейцев чайяуита в точности соответствует названию на кичуа: атинга — это змеевидная рыба, похожая на электрического угря, но не бьющая током. А внушающее уважение слово «порт» в данном случае означает место, где швартуется каноэ Аро, то есть просто участок береговой линии. У каждой семьи свое каноэ и свой порт.

   Кунии, как и многие маленькие речушки, рождается в агуаха-лях, которые начинаются сразу за сухими речными террасами и простираются до самого подножия Кордильеры по правому берегу и до далекого Мараньона по левому. Об агуахалях стоит рассказать особо, ибо так сложилось, что почти вся жизнь чайяуита — по крайней мере охотников-мужчин — проходит именно в них.

   Эти гнилые пальмовые болота, раскинувшиеся на площади от нескольких сотен метров до многих десятков квадратных километров, круглый год утопают в застоявшейся воде. Обыкновенно черного цвета. Или же приобретающей мутно-рыжий оттенок после сильных дождей, или если какой-нибудь лесной зверь пройдет топью, взмучивая грязь.

   В большинстве случаев агуахали лежат в глубине джунглей, в низинах и редко-редко подступают к самому берегу большой реки. Почвы здесь не пропускают и не впитывают воду, поэтому-то она и застаивается на поверхности. К счастью, тут не слишком глубоко. Нечасто, но встречаются места, по которым охотнику приходится брести по пояс или даже по грудь в воде. А если внутри агуахаля есть небольшое озеро, не сразу угадываемое глазом, то здесь можно и утонуть: глубина нарастает по мере удаления от берегов и зачастую внезапно обрывается черной бездной. Так и просится на язык: «Места тут гиблые. Передохнем все.»

   В целом разреженных агуахалях полным-полно густых зарослей, завалов, а корни с вымытой меж ними почвой выпирают над поверхностью и земли, и воды. Здесь не слишком много больших, высоких деревьев, что естественно в других, более возвышенных и сухих местах джунглей. Исключение составляют монументальные маврикиевые пальмы-агуахе, в большом количестве растущие по болотам. Собственно говоря, благодаря им агуахали и получили свое имя. В Эквадоре эту пальму зовут морете, а заболоченные джунгли, как следствие, — мореталь. Другое типичное растение для этих мест называют ренако. Оно забивает рост любого другого дерева близ себя еще в самом начале, само не давая при этом никаких съедобных плодов. Правда, листья ренако обладают целебными свойствами. Пальма агуахе, напротив же, приносит множество плодов, вкусных и питательных, любимых не только животными и птицами, но и людьми.

   Пальмовые болота часто настолько огромны, что нет никакой возможности обойти их, не потеряв массу времени и сил. А кое-где агуахаль — это синоним джунглей. Например, здесь, на Реке Утренней звезды. И вот когда обстоятельства или сама жизнь вынуждают человека углубиться в болото, он должен принять во внимание следующее. Я испытал это на себе и рекомендую другим прислушаться к моим советам, которые я в свою очередь узнал от Маленького Вождя чайяуита.

   Во-первых, двигаясь по агуахалю, не следует задирать ноги и пытаться прощупывать ими путь. Так недолго оступиться и упасть, провалившись в какую-нибудь яму. Самое неприятное здесь не в том, что вымокнешь и вывозишься в грязи как свинья. Это нормальное состояние человека, бредущего болотом. Хуже то, что в таких вот ямах-невидимках иногда живут существа, встреча с которыми может оказаться фатальной.

   Путь лучше прощупывать шестом, срубив нетолстое и прямое деревце. С таким импровизированным посохом ступать легче, в нужный момент на него можно опереться. Если же вдруг почувствовал, что «твердь» ушла из-под ног, то немедля раскинь руки и постарайся ухватиться за ветви, корни или стебли, дабы не окунуться с головой. Обратно можно уже и не вынырнуть. Когда же провалился твой спутник, то немедленно помоги ему выбраться, даже если не видишь никакой опасности. Опасность имеет обыкновение появляться неожиданно, заставая человека врасплох.

   Как я уже сказал, почву в агуахалях лишь с огромной натяжкой можно назвать твердью. Именно поэтому, когда сквозь душное болото движется большая группа людей, то не следует всем идти одной и той же «тропой». Будет правильнее разбиться по три-четыре человека и двигаться параллельными маршрутами на некотором удалении друг от друга. И вот почему: чем больше людей двигаются шаг в шаг гуськом, тем мягче становится дно болота, ноги идущих сзади вязнут сильнее, они устают, а сама «тропа» быстро приходит в негодность, становясь хуже самого окружающего болота.

   Пиявки — калю-калю, крайне редко попадающиеся в других местах и даже в реках, в агуахалях встречаются чаще, присасываясь к незащищенным участкам тела. Даже если ты следишь за ними, регулярно осматриваешь себя — я, например, с детства ненавижу пиявок, испытывая к ним смесь отвращения и страха, — то все равно отыщешь на себе присосавшуюся склизкую гадину. Вцепится же такая дрянь! Почти бесполезно пытаться отодрать ее силой. Но если окурить ее сигаретным дымом или смочить табачным соком, то тварь отвалится сама. Избавиться от кровососа также можно, приложив к нему размочаленные листья табака или же просто прижечь его сигаретой или зажигалкой, стараясь при этом не подпалить собственную шкуру.

   От вездесущих комаров — другой напасти пальмовых болот — избавиться, увы, невозможно. Репелленты — сужу по собственному опыту — оказываются малопригодными. Конечно, можно залезть под противомоскитную сетку. Но это на отдыхе: ходить-то в ней не получится при всем желании. Даже если кожа у вас настолько нежна, что комариные укусы вызывают жуткую аллергию.

   Вот что такое агуахаль, уважаемый читатель. К счастью, пока индейцы намерены ограничиться лишь средним и нижним течением тенистой Кунии. В болота нам тоже предстоит идти, но чуть позже, за «пчелиной водой»: так чайяуита называют самое любимое сладкое лакомство в джунглях — мед диких пчел.

   Не случайно именно сегодня все три семьи и я будем ловить рыбу. Весь вчерашний день и половину ночи лил дождь. Понятное дело, вздулась и большая река, и притоки, куда зашла рыба. Поэтому, чтобы не дать ей уйти вместе с убывающей водой, Аро и Кано потемну перегородили Кунии высокой циновкой-полотном из расщепленного бамбука.

   Итак, все готово. Корзина до половины наполнена едкой массой из перемолотых листьев ах'кауа, и мы грязной тропкой, истоптанной широкими босыми ступнями, отправляемся в дом к Аро, где сидим и пьем масату. Постепенно сюда подтягиваются все новые и новые люди. Индеанки держатся отдельно. На лицах многих из них узоры-черточки черного, красного и фиолетового цветов. Последнее — от цветного химического карандаша. Выглядит красиво до тех пор, пока их не смоют пот и вода: в отличие от растительных красок, карандаши не стойки к влаге. Яркие блузки некоторых женщин подчеркивают общее приподнятое настроение. Еще бы! Сколько бы рыбы ни наловили сегодня, это будет отличным дополнением к столу. Особенно учитывая то обстоятельство, что последние два дня все мы сидим без мяса, перебиваясь вареными бананами, клубнями маниока и бражкой из них же.

   По песчаному пляжу большой реки суетливо бегают два красноногих, черно-белых куличка-галстучника, самец и самка. Где-то неподалеку у них гнездо, вот птицы и волнуются. Индейцы зовут их уайраши и не употребляют в пищу, потому что верят, будто те обладают «секретом», как выражается Аро. «Секрет» в представлении чайяуита — все, что способно оказывать любое магическое воздействие. Это может быть трава, кости или черепа животных. Что же касается «секрета» куличка-уайраши, то он в следующем. Если юноша, желающий влюбить в себя девушку, убьет птицу, отрежет ей лапку, извлечет из нее трубчатую косточку и станет смотреть в нее «как в бинокль» на объект воздыхания, то это притянет девушку, и она влюбится в своего поклонника.

   Есть еще другая крошечная серая пичуга, живущая возле рек парами и редко-редко попадающаяся на глаза по четыре. Чайяуита называют ее уишуруку и утверждают, что ей свойственно предсказывать будущее. К примеру, если она кричит: «аши-аши», то путешествующие на каноэ должны знать, что она предвещает или приближение дождя, или какую-то опасность. Напротив, когда уишуруку весело щебечет, то все будет хорошо и плывущим ничто не угрожает.

   Маленький коричневый ястребок-ми'мито' с желтым «лицом» живет неподалеку от человека. Иногда, сидя на сухой ветви дерева, выдающейся из кроны, он громко кричит: «пииии-пииии.» — и своим криком предупреждает людей о том, что должно произойти что-то плохое. Например, человек плохо себя чувствует и, услышав голос ястребка, знает, что вероятность того, что он умрет, весьма велика.

   — Хей! Ну'кутара щинща, ну'кутара щинща! — бормочет себе под нос Кано, полоща корзину с ядом в мутных водах Кунии.

   Смысл его заклинания — оказывается, традиционного для чайяуита — можно перевести как: «Хей! Делайся глупой, делайся глупой!» Своими словами индеец заставляет рыбу «делаться глупой». Ну а если без лукавства, то полумертвой. Солнечные зайчики, пробившиеся через плотный полог крон, играют в полумраке ручья, прыгая по грязным глинистым берегам, веткам кустов и деревьев, водной глади и телам чайяуита. Здесь, выше по течению, мы одни. Все остальные столпились ниже, в устье возле загороди, где поджидают одурманенную рыбу. Женщины и дети стоят на берегу, кто-то уже по грудь в воде. У других над поверхностью торчат лишь головы: они пытаются нащупать руками добычу в мутной глубине.

   Взрыв смеха. Кто-то поймал длинноусого мраморного сомика и выбросил его товарищу на берег. Но тот рыбу не поймал, и она снова шлепнулась в воду. Ненадолго. Несмотря на общую толчею в неширокой речушке, индейцы умудряются выбрать всю добычу, обследуя каждый сантиметр кромки берега и извлекая рыбу из таких мест, где я бы ее даже не заметил.

   Пока матери бродят в воде, их маленькие — лет трех-четырех — дети сидят на берегу и тоже в меру сил помогают взрослым, подбирая выловленную рыбу и складывая ее в маленькую плетеную сумочку, которую обычно носят через плечо. Под конец, когда все, что можно было выловить, выловили, Кано снимает четырехметровую бамбуковую загородь. Рыбу делят на равные порции между семьями. Женщины и девочки тут же потрошат ее, выбрасывая кишки в реку, и разносят по домам. Аро, я и его жена с дочерьми и сыном возвращаемся домой. Индеанки, не теряя времени, ставят на очаг котелок с водой и принимаются стряпать еду. Вскоре из двух соседних домов приходят мужчины, за ними их жены и дети. От каждой семьи приносят две или три рыбины в подарок: сегодня все будут обедать в доме Аро. Настроение отличное: наконец-то мясо!

   Вот уже и большая створка речной ракушки, служащая всем нам ложкой, лежит внутренней стороной вверх в опустевшей глиняной тарелке. Трапеза окончена. Каждый из нас семерых, мужчин и мальчиков, ел этой раковиной, поочередно зачерпывая бульон и возвращая ее на место, перевернув черной наружной стороной кверху. Теперь все мы благодарим друг друга ритуальным: «Спасибо, брат, спасибо, брат». Опять пьем масату. Постепенно индейцы расходятся, возвращаются к себе домой. Нам же с Аро и его семьей предстоит еще идти в джунгли за медом диких пчел. Воистину, сегодня великий день обжор и сладкоежек!

   Должен предупредить впечатлительного читателя, что разорять пчелиные гнезда в джунглях Амазонки — времяпрепровождение отнюдь не болезненное и не имеющее никакого отношения к мазохизму. Существует множество видов этих насекомых, однако большинство из них лишены жала и не кусаются. Поэтому основное неудобство при сборе меда в том, что десятки пчел беспомощно кружатся вокруг тебя, в отместку стремясь залезть в глаза и во все естественные отверстия на теле двуногого вандала.

   Надо заметить, что у чайяуита пчела ассоциируется не с работящим существом, а, наоборот, с лодырем и лентяем. Тут индейцы в корне отличаются от нас, считающих пчел, равно как и муравьев, настоящими трудягами. У чайяуита есть такая сказка.

  

    В прежние времена многоножка-амашура, дикая пчела-нино' и гриф-супо' были людьми. Все трое.

    У одной старой женщины было три дочери, и вот они вышли замуж. Одна за многоножку, другая — за пчелу, а третья — за грифа. Минул месяц со свадьбы, и мать отправилась поглядеть, какие у нее зятья. Пришла она на расчистку к многоножке и увидела, что все деревья уже повалены, осталось только сжечь их.

    Затем старушка пошла к пчеле, но так и не нашла его расчистку. Ведь тот даже не начинал расчищать джунгли, а вместо этого сидел в дупле большого дерева и шумел.

    После пчелы женщина побрела искать своего третьего зятя, грифа-супо'. Но и этот не работал. Он лишь все время выбирал и ел блох из своих волос, которые для удобства снял с головы. А вот надеть волосы обратно гриф так и не сумел. Поэтому, когда все превратились в животных, гриф остался с лысой головой.

  

   Пора в джунгли за медом, ибо солнце уже клонится к вечеру. Уходим все, кроме одной из старших дочерей Маленького Вождя, остающейся в доме нянчиться со своим недавно рожденным братом. Его сын-подросток берет старое одноствольное дробовое ружье, сам Аро вооружается мачете, повесив его себе за спину. Теперь я понимаю, зачем чайяуита привязывают к рукоятке большого тесака красочный шнурок-пояс, которым женщины подпоясывают юбки: прежде мне не приходилось видеть, чтобы мачете носили, завязав на шее. Мне выпадает тащить топор на длинном топорище. Женщины несут два металлических котелка: один под «пчелиную воду», а второй под сури, или шуни, — так индейцы называют больших, жирных личинок черного жука-долгоносика, живущих в стволах пальм агуахе.

   Сколько уже прожил среди индейцев, а все никак не могу привыкнуть к виду тропы, истоптанной босыми ногами мужчин, женщин и детей. Ладно где-нибудь на чакрах или старых заросших расчистках. Случается, что на свои «плантации» и в более обжитых местах индейцы ходят босыми. Но вот в джунглях! Признаюсь, для меня вид отпечатков ступней на земле все еще несет налет экзотичности.

   Тем временем наша колонна довольно шустро продвигается лесом, не обращая внимания на встречающихся чаще обыкновенного черных и бурых змей афанинга. Индейцы не убивают их, так как они не ядовиты и не нападают на людей. Вообще замечу, что эта моя экспедиция, как ни одна прежняя, богата на встречи с разными кусачими и жалящими тварями: то наткнешься на скорпиона с кучей крошечных детенышей на спине, то на змей, некоторые из которых ядовиты и опасны. Будто тянет их ко мне. Невольно закрадывается в голову мысль: а не надумал ли какой-нибудь из лесных духов чайяуита — уа'йян покалечить или и вовсе свести меня в могилу. Ведь что ни день — то какая-нибудь кусачая гадина.

   Вот мы и пришли наконец. В нетолстом стволе дерева на высоте роста индейца — дупло. Я замечаю его не сразу: оно залеплено черным застывшим воском пчел, а сам лаз закрыт плоской деревяшкой. Маленький Вождь внимательно осматривает его и принимается отковыривать деревяшку пружинящим клинком мачете.

   — Брат, когда ты нашел это дупло? — обращаюсь я к Аро.

   — Год назад, — отвечает он.

   — А ты уже доставал мед отсюда?

   — Да, брат. Год назад доставал. А потом закрыл дыру, чтобы пчелы не улетели. Сейчас снова достанем.

   И Маленький Вождь, поднапрягшись, отдирает крышку. В тот же миг из дупла с громким гудением высыпают десятки, сотни недовольных черных пчел. Аро же преспокойно, не опасаясь их укусов, запускает руки внутрь и извлекает оттуда куски мягких сот, сочащихся прозрачным, опьяняющим и дурманящим медом. Господи, какой аромат! Никогда прежде мне не доводилось пробовать такую фантастически прекрасную «пчелиную воду». Это не мед, а нектар олимпийских богов! Потрясающий букет!

   Аро выгреб все, что можно было вытащить из этого гнезда, сложил в котелок и закрыл крышкой. Теперь несколько пар смуглых жаждущих рук тянутся к дыре в дереве, липкие пальцы тут же облизываются жадными губами. Вместе с прозрачным и жидким, словно вода, медом в рот попадает и ярко-оранжевая кашица из сот. Она кислая до оскомины, но прекрасно оттягивает приторную сладость «пчелиной воды». Когда слизывать уже нечего, маленький вождь закрывает деревяшкой отверстие и приматывает его к стволу отрезком лианы:

   — Через год снова вынимать мед будем.

   Солнце скрылось за тучами и, судя по громыхающим раскатам в небе, быть грозе. Несмотря на это, мы не возвращаемся домой, а идем проверить еще одно гнездо диких пчел, которое приметил еще накануне маленький сын Аро. В нем должно быть много меду, потому что его еще ни разу не разоряли.

   Да, задачка потруднее. Большое высокое дерево с корнями-контрфорсами убегает вершиной далеко вверх. И где-то там, на высоте метров пятнадцати, обосновались пчелы. Чтобы выяснить все наверняка, мальчишка, ловко подтягиваясь на спадающих вдоль ствола толстых одеревеневших лианах, карабкается наверх. Да, гнездо действительно есть, но запрятано глубоко в стволе, так что придется валить дерево и расширять леток. Я в недоумении. Не дает покоя мысль: сколько же мы будем рубить этого гиганта и когда же вернемся домой? Гроза все ближе и уже очевидно, что она накроет нас.

   — Быстро срубим, брат. Это дерево мягкое, его просто повалить. Сначала подрубим три корня до ствола, а потом оно само упадет, — разъясняет Аро.

   Рубим по очереди, но основная часть работы достается все же Маленькому Вождю. Ему намного привычнее управляться с топором на длинном топорище, чем мне, с детства привыкшему к короткому. Жена Аро вместе с детьми устроилась поодаль на земле, подложив под себя кругом импровизированную подстилку из пальмовых листьев: ни один индеец никогда не сядет на голую землю!

   Дерево падать не хочет. Оно трещит, временами откуда-то сверху с шумом прилетает перекрученный кусок лианы или здоровенная ветка, но ствол стоит. Он завис. Его, словно канаты, держат сотни метров вьющихся, изгибающихся и скручивающихся лиан. Аро приказывает всем отойти метров на пятьдесят и периодически покрикивает на мальчишек, которые норовят подобраться поближе. Сам же он то рубит, то шустро отбегает прочь, когда дерево начинает содрогаться и клониться. Гадаем, упадет или не упадет. Аро уверен, что рухнет. Я же готов поспорить: в сельве частенько случается обратное. Ствол застревает, повиснув в кронах соседних великанов, и обрушивается, когда ему заблагорассудится: может, через минуту, а может, и через неделю.

   Треск, грохот и гулкий удар о землю. Пестрящая туча листьев все еще кружится в воздухе. Мы карабкаемся на поверженное дерево, словно муравьи, разыскивая пчелиное гнездо. Наконец находим. Надо опять рубить, чтобы добраться до хитрых насекомых, обосновавшихся в пустотах в глубине ствола.

   Едва липкие ручейки сладкой «пчелиной воды» потекли в котелок, как первые капли тропического ливня гулкими, смачными шлепками обрушились с почерневших небес.